Текст книги "40 австралийских новелл"
Автор книги: Алан Маршалл
Соавторы: Катарина Причард,Джуда Уотен,Дэвид Мартин,Гэвин Кэйси,Вэнс Палмер,Ксавье Герберт,Фрэнк Харди,Джон Моррисон,Вальтер Кауфман,Джеффри Даттон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
А. Е. СТЕРДЖИС
В КАМЕНОЛОМНЕ (Перевод Б. Антоновича)
Стадли взглянул на очередь – впереди еще одиннадцать человек. Переступив с ноги на ногу, он нащупал в кармане последний окурок, вытащил его и закурил. Солнце так сильно палило, словно лучи проходили через линзу. Легкая пыль поднималась из‑под ног людей, стоявших в очереди. Стадли облизал губы, проглотил слюну. Зачем он забрался в эту дыру? Даже на Золотом Береге было лучше, хотя он часто проклинал его из‑за тропической лихорадки, тамошней пищи и одиночества. Но были там и свои преимущества: вдоволь табака, спиртного, и все это очень дешево. Самое лучшее виски стоило двадцать четыре шиллинга бутылка. После работы он принимал душ, смывал пот, грязь и все накопившееся за день раздражение, надевал чистые парусиновые брюки вместо пропотевшей рабочей одежды; отдыхал на раскладном стуле, вытянувшись во весь рост; долго наслаждался вином, которое подавали, стоило лишь хлопнуть в ладоши; и у него была работа. Он проклинал ее, обливался потом и кровью, нервничал, злился и кричал на негров ни с того ни с сего. И тем не менее это была работа. А человеку нельзя без работы. Он мечтает о достатке, досуге, отдыхе на солнечном пляже. Но, когда у человека нет работы, жизнь для него теряет всю прелесть. Чувство собственного достоинства исчезает, на смену ему приходит скука, горечь…
– Фамилия?
Стадли вздрогнул, словно очнулся от сна.
– Эй, ты! Фамилия?
Он удивился тому, что оказался у самого окошка, не заметив, как перед ним, в пыли, прошло одиннадцать человек. В окошке он увидел знакомое лицо.
– Стадли, Генри Томас, механик, шофер.
Человек, сидевший у окошка, вытянул шею и с насмешливым удивлением поднял брови.
– Вроде знакомый. Приходил сюда раньше?
– Тринадцать дней подряд, – ответил с горечью Стадли.
– Гм… Механик и шофер. Какие машины водил – роллс – ройсы? – И человек в окошке усмехнулся собственной остроте.
Стадли деланно улыбнулся.
– Нет, работал на паровых и электрических кранах, землечерпалках, насосах.
– Гм… – Тот взглянул на свои бумаги. – Видно, твой тринадцатый номер невезучий. Ни кранов, ни землечерпалок, ни насосов нет. И механики сегодня тоже не нужны. Зайди‑ка завтра.
Стадли постоял, помолчал. Он дышал быстрее обычного, ноздри его раздулись, губы сжались. Потом сделал шаг вперед. И волнение, сдерживаемое в течение двух недель, вдруг вырвалось наружу.
– Зайди завтра! Легко сказать! Могу я ответить так жене, когда она попросит денег на обед, или ребятишкам, когда они попросят есть? Зайди завтра!..
Человеку, сидевшему у окошка, стало неловко; он вспыхнул, прищурился и смерил Стадли быстрым взглядом.
– Мне очень жаль, друг, но не могу же я выдумывать работу. Одно могу– сказать тебе, чем мы располагаем.
Стадли в отчаянии посмотрел на него.
– Но хоть какая‑нибудь работа найдется? Какая ни на есть…
Человек в окошке медленно покачал головой:
– По нашим сведениям, есть только одна работа – разбивать камень.
Стадли налег на окошко. – Почему вы сразу не сказали?
– Но ты же механик, специалист.
– Какого черта! Могу я получить эту работу?
Человек в окошке сочувственно улыбнулся.
– Тебе приходилось разбивать камни?
– Нет, но…
– Видел когда‑нибудь здешнюю каменоломню?
– Нет.
– Сущий ад.
– Сидеть без работы – тоже ад.
– Это не обычная каменоломня, как…
– Все равно.
– Там настоящий колодец. Со всех сторон закрыт, дышать нечем, жара, вонь…
Стадли улыбнулся.
– Я работал на Золотом Береге. Сорок шесть градусов выше нуля. Это же смерть для белого человека!
– Гм… Знаешь Доновена, здешнего десятника?
– Нет.
– Хуже всякого надсмотрщика над рабами. 1 олько смотри, не говори ему, что я так сказал.
Стадли пожал плечами.
– Ладно, попробую с ним поладить.
Человек в окошке решился:
– Ну что ж, простофиля, иди, но потом не говори, что я тебя не предупреждал. Подпиши вот здесь. Ну, все в порядке.
Он высунулся в окошко и показал Стадли, куда идти.
– Доновена ты найдешь вон там, у сарая с зеленой крышей.
– Спасибо вам, и… и простите, что нагрубил, но я…
– Ладно, ничего. У меня это каждый день бывает. Такая уж моя работа. Желаю тебе счастья, дружище, оно тебе пригодится.
Доновен оглядел Стадли с головы до ног: щуплый, мягкие белые руки, взгляд неуверенный. А Стадли с завистью смотрел на высокого крепкого надсмотрщика, на его сильные загорелые руки и бычью шею; но больше всего он позавидовал его невозмутимому спокойствию, его полной уверенности в прочности своего положения.
– Ты когда‑нибудь бил камень?
– Случалось.
Доновен недоверчиво усмехнулся.
– Будешь работать вот здесь.
– Хорошо.
Доновен еще раз с неодобрением посмотрел на его белые руки н нахмурился. Наклонившись, он положил свою громадную ручищу на плечо Стадли.
– Знаешь, друг, послушай моего совета, присмотри себе какую‑нибудь другую работу. Здесь трудно. Тебе не выдержать. Пойми, может, ты бы и справился, если б постепенно осваивал это дело. Но нельзя же начинать с нашей каменоломни.
– Ничего, справлюсь. Доновен поджал губы. – Ладно. – Глаза у него стали жестокими. – Но помни, чуть остановишься – выгоню! Предупреждаю.
Он подвел Стадли к длинной почти отвесной металлической лестнице; она напомнила Стадли машинное отделение на корабле, и о том же напоминал раскаленный воздух, поднимавшийся из каменоломни. На дне каменоломни мерно взмахивали молотами пять человек, казавшиеся сверху карликами.
– Разыщи Фредди Джейкса, он старик, одноглазый. Второй глаз здесь потерял. – Доновен презрительно усмехнулся. – Имей в виду, я буду следить за тобой.
Стадли начал осторожно спускаться. Солнце накалило стальные ступени. Воздух становился все более спертым и горячим. Спустившись на дно, Стадли стал искать Джейкса.
Джейкс, заметив его, пошел к нему навстречу – низенький, кривоногий, с огрубевшим лицом и грязно – розовым пластырем на глазу.
– Здорово! Тебя сюда послали?
– Да. Вы – мистер Джейкс?
– Я, но можно и без «мистера».
– А я Стадли.
– Ладно. Положи свой пиджак где‑нибудь здесь, в сторонке. Тебе потребуются котелок и кружка, но сегодня можешь пользоваться моими. Завтрак с собой захватил?
– Нет. Видишь ли, я не знал…
– Ладно, обойдемся, я чего‑нибудь раздобуду для тебя в лавке, а в пятницу заплатишь.
– Спасибо.
Джейкс дал ему молот.
– Начни‑ка с этой глыбы, ладно? – По его лицу пробежала едва заметная улыбка. – Это тебе часика на два, тут с тобой ничего не случится.
Стадли снял пиджак и засучил рукава. Он исподлобья посмотрел на других рабочих: они наблюдали за ним, не отрываясь от работы. Подняв молот, Стадли удивился, что тот совсем не тяжел, и вздохнул с облегчением. Он представлял себе молот похожим на увесистую кузнечную кувалду, а этот – детская игрушка! Он поднял молот и ударил по каменной породе. Рукоятка задребезжала, болью отдаваясь в руке. С притворным спокойствием он снова взмахнул молотом, прилаживаясь к рукоятке и всякий раз меняя направление удара, пока не прекратилось дребезжание.
Он глянул вверх: Доновен следил за ним. Стадли ударил еще сильнее, радуясь, как легко держать молот, с какой силой сталь крушит камень. Он гордился тем, что смог перейти от работы у станка, на паровой землечерпалке и у насоса к тяжелому труду в каменоломне. А могли бы они – он окинул взглядом остальных рабочих – делать его работу? Собрать паровоз, управлять краном? Вряд ли… И Стадли крепче ударил молотом, с удовлетворением улыбаясь этой мысли.
Пот лил градом, ручьями стекая по пыльному лицу и шее. Штаны липли к ногам, рубашка вся промокла. Болело горло. Облизнув губы, Стадли ощутил, что они покрылись твердой, как короста, коркой. Дышать было трудно. Крошечные мухи досаждали, лезли прямо в глаза… Мускулы ныли, руки отяжелели, ладони покрылись водяными мозолями. Он не представлял себе, как эти люди могут выносить такое мучение изо дня в день! Он ударял молотом куда попало. Ах, если бы он мог остановиться!.. Вот Стадли отшвырнул молот и улегся в тени. Некоторое время он полежал неподвижно, отдыхая. Потом содрал с себя мокрую от пота одежду, встал под душ, густо намылился. Аромат мыльной пены постепенно вытеснил едкий запах пота. Он проворно вытерся, надел свежую, чистую одежду. Прислонясь к стойке бара, он спросил кружку пива, поглядел на свет, как от золотистого пива отделяются белые пузырьки и пеной подымаются вверх… Стадли слизнул с губ пот, стекавший по носу, злобно тряхнул головой, отгоняя мух, и продолжал механически бить по камню.
Если бы он только мог остановиться, бросить все…
Глаза его жены заблестят, когда она увидит по его испачканному лицу, что он работал, и опять помрачнеют, стоит ей узнать, что он бросил работу. Поникшие головы ребятишек за скудной трапезой будут ему живым укором… Он вздохнул и продолжал работу.
Стадли посмотрел на породу. Ее поверхность расслоилась на какие‑то куски, на отдельные камни, но сердцевина, да и, в сущности, вся порода осталась цельной, без еди ной трещинки. Видя это, он почувствовал свою беспомощность: невозможно было представить себе, что эту глыбу удастся когда‑нибудь расколоть. Быть может, Джейкс нарочно поставил его к такой глыбе – ее невозможно разбить, от нее уже все отступились, – а он хочет испытать Стадли и заставить тоже отступиться? Может, спросить Джейкса, дать ему понять, что он разгадал его шутку?
Ему послышалось, что кто‑то окликнул его; и тут же почудилось, что он снова у окошка конторы, а каменоломня– лишь дурной сон. Но затем он понял, что его звал Джейкс. Старик предлагал ему свой завтрак.
– Пора перекусить. Пойдем присядем в холодке. – Стадли, спотыкаясь, двинулся за ним. Четверо других рабочих уже сидели в стороне, на куче камней; они закусывали и читали газеты. Джейкс кивком головы указывал по очереди на каждого:
– Листер, Кинг, Доэрти, Брегг… Стадли.
Стадли сел рядом с Джейксом; Джейкс налил кружку чаю и подал ему. Стадли сделал глоток и, хотя чай был обжигающе горяч, он снова отпил. В горле так пересохло, что он не мог проглотить ни куска, не напившись вдоволь.
Позавтракав, рабочие свернули папироски. Стадли до смерти хотелось курить. Он обшарил карманы, хотя прекрасно знал, что еще в очереди докурил последний окурок. Он закрыл глаза. Запах табачного дыма мучил его.
Один из рабочих, по – видимому, Кинг, спросил его:
– Как тебя зовут, браток? По имени‑то как?
– Генри.
– Генри?
Ни один не засмеялся и не улыбнулся, но Стадли почуял насмешку. Вот именно: не Билл, Джек или Сэм, а полностью– Гекри. Он снова закрыл глаза, стараясь заставить себя не думать о настоящем… Он думал о родном доме, где прошло его детство, о молодости; весь день – работа в мастерских, в перерыве – кружка портера с товарищами, потом – горячий душ, беседа за чашкой чая в кругу семьи, прогулка на велосипеде. Бывало, взбираешься в гору, а затем стремительно несешься вниз, вниз…
– Ладно, ребята, пора за работу.
Стадли медленно поднялся; его охватил ужас, когда он почувствовал, что весь как‑то одеревенел, руки болят и он не может взяться за рукоятку молота, не говоря уже о том, чтобы сделать удар. Джейкс пошел с ним к глыбе, которую разбивал Стадли, и осмотрел ее.
– Надо найти жилу. Камень никогда не расколешь, если будешь бить куда попало. Найди жилу и бей по ней.
При первом же ударе Стадли вздрогнул и закусил губу, чтобы не закричать от боли. Он ударил по породе уже слабее, но, взглянув наверх, увидел, что Доновен следит за ним. Его охватил страх. Он чувствовал, что должен показать себя. Найти жилу… Он должен найти жилу! Стадли внимательно оглядел породу. Выше он увидел бороздку. А может быть, там трещина? Что если приналечь на это место, бить по нему удар за ударом? Он изменил направление удара, и молот стукнулся выше, о то место, где порода образовала выступ. Но, когда Стадли наносил удар, левая рука попала между рукояткой молота и выступом.
Сильная боль ослепила его. Молот выпал из рук. Стадли тряс разбитую руку, из которой текла кровь. Он вытащил носовой платок и туго перетянул рану. «Вылезай!» – заорал сверху Доновен.
Стадли пошел к лестнице. Ступив на первую перекладину, он оглянулся и поймал взгляд Джейкса. Выражение, которое он прочел в этом взгляде, заставило Стадли остановиться и повернуть обратно. Он понял: подняться сейчас наверх – значит не вернуться к работе. Доновен опять крикнул, но Стадли уже не обращал на него внимания. Он поднял молот и снова начал бить по камню.
Стадли работал, как во сне. Мозоли, ноющие мускулы, изнеможение, жажда – все было забыто. Он чувствовал только боль в руке. Он посмотрел наверх: Доновен был там. Он шагал взад и вперед, взад и вперед. Злое загорелое лицо Доновена глядело на Стадли из расщелины. Стадли с силой ударил по камню и чуть не потерял сознание от боли. Гнев против Доновена ослепил его… Одним махом он взбирается по лестнице. Доновен с удивлением смотрит на него. Он подскакивает к Доновену, делает вид, что замахивается, чтобы ударить его по голове, а когда Доновен поднимает руки, он с силой ударяет его в солнечное сплетение. На мгновение Доновен задохнулся, но тут же бросается на Стадли, как бешеный бык. Стадли спокойно делает шаг в сторону и, когда Доновен проскакивает мимо, ловко наносит ему удар по уху. Доновен поворачивается, кидается назад. Стадли вновь наносит удар, бьет, бьет, бьет… Дребезжание молота вернуло Стадли к действительности. Он глянул вверх: Доновен все шагает взад и вперед, взад й вперед, взад и вперед, как стражник, как тюремщик, как охранник или конвоир в концлагере. Взад и вперед, взад и вперед. Только ружья не хватает… Вот именно, не хватает ружья. Где у Доновена ружье, где оно? Стадли рассмеялся и опустил молот. Приложив руку ко рту, он крикнул:
– Эй!
Доновен остановился как вкопанный, наклонился над краем колодца и посмотрел вниз. Он казался Стадли огромной отвратительной жабой.
– Эй, где твое ружье, черт возьми!
Все застыли. Ни движения, ни звука. Доновен, потрясенный, уставился вниз. А Стадли не спускал с него глаз, ошеломленный звуком собственного голоса. Джейкс и Другие рабочие, разинув рты, смотрели на Стадли, как на человека с другой планеты.
Вдруг Доновен исчез, словно марионетка, которую неопытные руки резким движением убрали со сцены. Джейкс подошел к Стадли. Другие в испуге шарахнулись от него, как от прокаженного.
– Какой дьявол в тебя вселился? Что на тебя нашло?
Стадли не ответил. Он представлял себе свое возвращение домой. Во рту скопилась горькая слюна.
– Выпей глоток.
Стадли повернулся: Джейкс протягивал ему кружку холодного чаю.
– Спасибо. – Он выпил глоток; чай подбодрил Стадли, освежил рот, успокоил боль в горле и разлился по всему телу, охлаждая и освежая его.
– Проклятый Доновен, – пробормотал Стадли.
Джейкс взял кружку и отошел, не говоря ни слова. Другие рабочие били молотами, то и дело испуганно поглядывая наверх – не вернулся ли Доновен.
Как ни странно, но Стадли почувствовал себя лучше: такое же неожиданное облегчение испытывает больной лихорадкой, когда его окатывает холодный пот. Жара спала, воздух стал немного прохладней. Стадли снова проверил, не показалась ли трещина, перевернул молот и ударил по жиле острым концом. С волнением он увидел, как по каменной породе пробежала трещина, становясь все шире, все больше. Он снова повернул молот обратной стороной иуда – рил что было силы. У него от радости закружилась голова, когда он увидел, что глыба медленно раскололась и упала, развалившись на два ровных, гладких куска.
И когда ом стоял, упоенный успехом, он вдруг с уверенностью почувствовал, что Доновен не вернется, а его с работы не выгонят.
Вытсрев пот с лица, Стадли стал неуклюже натягивать свой пиджак.
Тут его окружили рабочие. Джейкс помог Стадли натянуть рукав.
– Как твоя рука, Гарри?
– Смотри‑ка, браток, а ведь ты разбил глыбу!
Никто ни словом не обмолвился насчет Доновена.
Джейкс развязал платок иа руке Стадли и. оторвал его от раны.
– Покажись‑ка вечером врачу. Я выпрошу для тебя на несколько дней работу полегче.
Они взобрались по лестнице наверх, попрощались, расходясь по домам.
– До свиданья, Джордж.
– До свиданья, Гарри.
– До скорой встречи.
– Пока.
Джейкс и Стадли молча шли вместе. Джейкс вытащил кисет с табаком и свернул папиросу. Стадли пристально смотрел перед собой.
Джейкс дотронулся до его руки.
– На, сверни себе папироску. – Он протянул Стадли кисет с табаком и бумагу. – И сделай себе штуки две про запас.
ДЭВИД МАРТИН
КОЛЬЦО (Перевод И. Мамёнок)
– Как вы себя чувствуете, мама? – без особой тревоги спросила Дульси, обращаясь к старой женщине, которая сидела на плетеном диване на веранде, выходящей к речке.
– Неважно, – ответила мать, стараясь не смотреть на Дульси.
Из семи ее дочерей одна Дульси осталась не замужем. У этой худой, нервной, работящей женщины было мало радости в жизни. Сестры поручили ей все заботы о матери, так как та не хотела уехать из этой глуши и расстаться со своей полуразвалившейся фермой.
– Это все от жирной еды, – ворчала Дульси. – От солонины. Ведь доктор сказал, что вам совсем нельзя жирного. А вы столько едите, мама!
Мать властно сжала дряблые, сморщенные губы.
– Хочешь уморить меня голодом, Дульси? Не выйдет! Чтобы пропадало столько добра! Ты что, мух собираешься кормить, что ли? А пироги! Господи! Просто стыд!
Дульси только укоризненно покачала головой и пошла в дом. Она знала по горькому опыту, что мать не переспоришь. Да к тому же она и права: после праздника действительно осталось много еды! Отпраздновать восьмидесятипятилетие матери съехались все шесть дочерей с мужьями. И привезли много вкусных вещей и вина. А мать теперь вот расплачивается: и желудок у нее болит, и настроение плохое. Не спала почти всю ночь.
– Об этом они не думают, – рассуждала Дульси вслух, возвращаясь с веранды в прохладные комнаты. У нее была привычка разговаривать с самой собой, когда она была раздражена или у нее что‑нибудь не ладилось.
Мать страдала. Тяжесть в желудке отравляла безмятежное спокойствие, которое охватывало ее при виде знако – мого, никогда не надоедавшего ей пейзажа. По ту сторону речки, на склонах холма, усеянных пеньками от деревьев, которые она еще помнила во всем их великолепии, паслись коровы ее зятя. Он жил несколькими милями выше, у брода, там, где обычно машина с почтой переезжала речку. С дальнего склона холма доносился рокот его трактора. Что ему там сейчас делать? – недоумевала мать. Колосья уже пожелтели, и на твердой, пересохшей земле переплетались длинные плети тыквы. На ближнем склоне холма, прихрамывая, бродил большой белый мерин. Несколько дней назад он зацепился о колючую проволоку, которая болталась возле ограды, и повредил переднюю ногу. Но, несмотря на рану, он казался таким сильным и спокойным, что мать почувствовала к нему странную, неожиданную зависть.
Взгляд матери, почти такой же зоркий, как тридцать или сорок лет назад, упал на чучело головы барана, которое было укреплено в развилине дикой яблони и смотрело на нее оттуда, напоминая об ушедших временах. Овец в этих местах не разводили уже добрых полвека. Говорили, что здесь слишком сыро. Но мать знала, что дело совсем не в этом. Откармливать крупный рогатый скот было гораздо выгоднее, и все свои деньги, до последнего шиллинга, мать вложила в покупку коров. Они паслись где‑то там в зарослях, и мать с удовольствием представила себе, как стадо проходит перед ее глазами. Надо, не откладывая, попросить внука Алана, который охотнее других исполняет ее просьбы, пригнать стадо вниз. Вот тогда она насладится своей собственностью, полюбуется упитанным скотом. На счастье, год выдался хороший.
Солнце поднялось уже высоко и светило ей прямо в лицо. Она подвинулась так, чтобы видна была большая комната. Со стены над блестящим ящиком радиоприемника, в котором вечно перегорали лампы, на нее спокойно смотрели семейные фотографии. Неуклюжие молодые люди в шляпах с опущенными полями, новобрачные в окружении гостей, несколько малышей в накрахмаленных платьицах – фотограф умело усадил их в подушки. Фотографии были развешаны строго по старшинству, справа висели ее ровесники. Но в прежние времена фотографирование было роскошью, которую позволяли себе лишь изредка, поэтому галерея ее сестер и братьев была неполной. Висела там еще любительская фотография – снимок на фоне дома, сделанный школьным учителем в первый год ее замужества: две ма ленькие дочери – двоиняшки, умершие от какой‑то непонятной болезни, и долговязая туземка в ситцевом платье, которая помогала ей по хозяйству. А сейчас нет ни туземок – чернокожие вообще исчезли, – ни учителя, никого. Поселок опустел, многие разъехались, и детей становилось все меньше и меньше. Мать была удручена тем, что детей так мало и помещение, где раньше была школа, пустует; теперь там только изредка собирались потанцевать или послушать проповедь. Сначала было слишком много детей, теперь – слишком мало. Что ни говори, слишком много все‑таки лучше, чем слишком мало.
Фотография мужа повешена была на почетном месте, так, чтоб она не выгорала от солнца. В жизни это был веселый человек, он спокойно относился к любым невзгодам, никогда не терял надежды, но на фотографии вид у него был чересчур серьезный, даже мрачный. И мать, которая изо дня в день, из года в год жила рядом с этим угрюмым портретом, уже забыла, что Вилл в жизни был иным. Постепенно фотография стала более реальной, чем человек, изображенный на ней. Он умер, дав жизнь семи дочерям. Умер лишь потому, что, родись еще одна дочь, он бы этого все равно не перенес, как сказал однажды его брат Кевин. Вырастить семь дочерей в такой глуши! И все «хорошие девочки». А теперь все в прошлом. С глянцевитой фотографии на нее смотрел мрачный человек, с густыми белокурыми усами и цепочкой от часов. Отец его был корабельным плотником.
Мать наклонилась поднять клубок шерсти, и вдруг сердце у нее замерло.
– Дульси, Дульси, – ослабевшим голосом позвала она. – Дульси, иди сюда!
Дульси вышла в одних чулках узнать, что случилось.
– Кольцо, – громко проговорила старуха, вновь обретя голос. – Пропало кольцо. Мое обручальное кольцо.
– Куда же вы его дели, мама?
– Дела! Никуда я его не девала! Я никогда его не снимаю.
– На постели нет, – сказала Дульси, очень хорошо понимая ужас матери. – Я только что убрала ее. Но оно где-нибудь здесь.
– Пойди посмотри в тазу. Может быть, оно соскочило, когда я мыла руки. Видишь, как у меня похудели пальцы!
Она подняла обе руки и растопырила короткие бледные пальцы. Как умер Вилл, полвека назад, так она и не сни мала кольца. А сейчас на пальце остался только глубокий след.
Дульси опять пошла в комнату. Старуха сидела, напряг женно вытянувшись, пока не раздался голос Дульси:
– Не могу найти, мама. В тазу нет.
Перекрестившись, мать торопливо поднялась. Отшвырнув палку, которую она всегда держала возле себя на случай, если вдруг появится змея, мать пошла вслед за дочерью в дом. Задыхаясь от волнения, торопливо шаркая ногами, она прошла первую комнату. Она так волновалась, что совсем забыла про ступеньку на пороге своей спальни, споткнулась и упала. Попыталась подняться, но упала опять. Правая нога нелепо высунулась из‑под юбки.
– Что еще случилось, мама? – В дверях показалась Дульси с намыленными руками.
– Нога, – спокойно ответила мать. – Сломала ногу.
Она всем телом подалась вперед, протащилась по полу, словно промокшая под дождем старая птица, и застонала.
– Не может быть, неужели сломали ногу, мама! – воскликнула Дульси.
Вот и случилось то, чего она больше всего боялась: на руках у нее оказалась беспомощная мать. Дульси перетащила кресло от печки и с трудом усадила мать, которая старалась ей помочь, как могла.
– Гарри работает на Каменном загоне. Может быть, мне выстрелить, чтобы он пришел? – спросила Дульси.
– Он не услышит, трактор шумит. Лучше сходи к Энни, пусть вызовет скорую помощь.
Ее дочь Энни была замужем за Гарри, дом которого был недалеко от брода.
– А как вы тут останетесь одна, мама?
– Ничего. – Но вдруг мать почувствовала слабость, лицо ее побледнело. По щеке покатилась одинокая слеза.
Дульси ничего не заметила. Она уже отвернулась. На мерине ехать нельзя, а пони, на котором они ездили в детстве, далеко. Она натянула резиновые сапоги и направилась к дому Гарри.
Мать смахнула слезинку и стала ждать. Сейчас с ней произойдет то, чего она так боялась: ее увезут в город, положат в больницу, и она, возможно, уже никогда не вернется сюда. Это было для нее страшнее всего. А ведь она не всегда так любила этот дом. Еще недавно какая‑то мучительная непоседливость гоняла ее от одной дочери к другой, из домэ одного зятя в дом другого. Дочери любили ее, как любят старого командира, и мирились с ее капризами, но ни у одной из них мать не могла найти себе покоя. И наконец, как они ни протестовали, им пришлось отвезти ее обратно. Теперь ей хотелось быть только здесь и никуда не уезжать.
Она сидела возле двери. Отсюда ей были видны кухня и спальня. Огромная старинная плита, пузатый чайник на ней, камин, который сложил сам муж из грубого местного камня, – известка на нем только сейчас начинала пузыриться и крошиться; никому не нужные ленты липкой бумаги, на которые не ловились мухи; самодельный шкафчик для провизии – все четыре ножки его стояли в наполненных водой банках из‑под фруктовых консервов, а потемневшая клеенка на нем была порвана в трех местах – все это было видно ей из кресла. А в спальне – ее узкая кровать с тонким матрацем, который она сама сделала. Из окна кухни виднелся широкий двор. Поленница дров, заброшенный птичник и даже столбы от качелей, которые их батрак соорудил когда‑то для девочек. И этот простор, и беспорядок, и эти знакомые предметы – все говорило о жизни.
Но то, что она потеряла, значило для нее еще больше. Кольцо! Она знала, что оно где‑то здесь, и невозможность встать и найти его больше всего угнетала и сердила ее. Разве можно полагаться на Дульси – она не найдет. Мать никогда не доверяла дочерям, если нужно было что‑то разыскать. В кольце вся ее сила. Без него она чувствовала себя обезоруженной и одинокой. Она должна найти его.
Когда Дульси вернулась вместе с Энни и ее сыном Аланом, мать лежала в луже воды, придавленная сверху умывальником. Она опрокинула его на себя и пролила всю воду из большого кувшина. Алан улыбался ей, но обе женщины охали и ворчали.
Мать была необычно молчалива. «Не нашла, не нашла» – единственное, что сказала она за всю дорогу на ферму. Они поставили кровать матери на полозья и прицепили их к трактору. Мать молчала всю дорогу и только время от времени поворачивала голову и смотрела на свои дом. Ни слова не сказала она и в санитарной машине, на которой ее отвезли в город, в больницу.
Когда стало известно, что мать в тяжелом достоянии, дочери съехались со всех концов страны. Семь встревожен – НЫх ЖенЩин не выходили из больницы, но мать ничто Не радовало. Лицо ее еще больше пожелтело, кожа совсем ссохлась, она ничего не могла есть – ее все время рвало. Семь сердец налились тяжестью и четырнадцать глаз покраснели, когда в маленькой приемной, рядом с комнатой старшей сестры, дочерям объявили приговор: рак.
А мать все думала о кольце. Оно связывало ее с юностью, с любовью, связывало с человеком, ставшим отцом ее дочерей. Он не оставил ей сыновей, которые стали бы для нее опорой в жизни, но она давно простила ему это.
Остатки обиды рассеялись в тот день, когда именем деда назвали ее первого внука – маленького Вильяма. Ей казалось, что потеря кольца – признак близкой смерти, предупреждение, что ее счеты с жизнью приходят к концу. Алан все в доме перевернул вверх дном, обшарил все углы, но ничего не нашел. Маленькая блестящая вещичка! Возможно, ее унесла птица или крыса.
Мрачная молчаливость матери, ее покорность судьбе пугали дочерей, и они теперь мечтали, чтоб она снова стала резкой, раздражительной. Они без конца приносили ей фрукты, сласти, а когда узнали, что от пива меньше становятся боли в желудке, принесли крепкого портера. Врачи считали, что не к чему запрещать ей есть и пить то, что ей нравится. Опухоль еще не достигла своей последней, мучительной стадии, и мать могла прожить несколько месяцев, полгода, а то и больше. Но лакомства не радовали мать. Угрюмо, мрачно смотрела она с подушки на своих дочерей и зятьев (управляющих имениями, фермеров, торговцев), которые время от времени приезжали узнать, долго ли еще их жены будут здесь.
Словно наперекор нежеланию матери сопротивляться болезни, сломанная нога срослась быстро. Прошло еще несколько недель, и надо было решать, кто возьмет мать. Но, так как всем дочерям хотелось забрать ее к себе и каждая считала, что у нее в доме матери будет лучше, чем у других, они решили предоставить матери выбирать самой. И она разрешила вопрос.
– Я еду домой, – заявила она. – Дульси может поехать со мной. – И никакие уговоры не могли ее переубедить.
И вот в конце концов все семеро дочерей повезли ее обратно в старый дом. Во всем видна была их забота: они купили ей новое радио, поставили ванну, наполнили кладовку банками персиков и груш. Иголки и ампулы с лекар – СТваМи оставили у Дульси, чтобы в нужный момент у йёе все было наготове. От матери «все скрыли», и дочери спорили между собой, догадывается она или нет. Дульси было приказано держаться должным образом – прежде всего не напускать на себя слишком много веселья. Но сами они изо всех сил старались быть веселыми и даже в понедельник утром до последнего момента, пока не сели в почтовую машину, пытались болтать и шутить. И только когда машина тронулась с места, они разрыдались.
А мать сидела на веранде на плетеном диване и махала им платком. Больная нога ее была приподнята и лежала на табуретке. Табуретку сделал еще сам Вилл, когда она носила своего первого ребенка и ноги у нее страшно опухали. А потом и у дочерей ноги опухали в такое же время: видно, передалось по наследству.
На другой стороне реки Алан с отцом убирали хлеб. Все еще стояла жара, трава побурела и казалась мертвой. Коровы прятались в тени эвкалиптов на склоне холма, там, где начинались заросли, или лениво лежали под чайными деревьями, где земля круглый год сохраняла влагу. Серый журавль важно стоял в яме, которую каждую весну заливал ручей.
Желудок у матери болел теперь почти все время. Тупая, ноющая, нудная, непрекращающаяся боль. Днем усилием воли можно было заставить себя забыть о ней, но ночью было очень тяжело, потому что боль не давала заснуть. Стараясь развлечь мать, Дульси целыми днями с утра до вечера не выключала радио. Вот и сейчас кто‑то гнусаво пел ковбойскую песню и все время повторял «Квинсленд» вместо «Техас». «На просторах Квинсленда…» Время от времени ковбой прерывал свою песню и начинал превозносить целебные свойства лекарства от ревматизма: его принимают американские погонщики, когда у них начинает ломить кости, после того как они целую зиму проводят в седле.
