Джойс

Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:16

Текст книги "Джойс"

Автор книги: Алан Кубатиев

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

В Женеве ему порекомендовали юриста, который мог быстро помочь с въездными разрешениями для всех Джойсов, но пока лишь в Берн, а не в Цюрих. Джойс согласился и связался с адвокатом, одновременно пытаясь устроить Лючию в клинике возле Главурны. Дельма обещал сопровождение до границы, а швейцарский психиатрический госпиталь брался проводить их дальше. Немцы без проволочек выдали выездные документы для Лючии, и теперь вся сложность была с Виши и швейцарскими властями.

План насчет Берна сорвался. В сентябре Джойс, ни на что особенно не надеясь, запросил еще раз консульство в Лионе о въездных визах и разрешении оставаться в Швейцарии на время войны. Документ ушел в Федеральную полицию для иностранцев, а она отправила его в цюрихскую кантональную полицию. Там не знали, кто такой Джойс, и посоветовали отказать. Один из друзей Джойса пошел выяснять причину, и ему сказали, что Джойс – еврей. Когда ему об этом сообщили, он даже не удивился. Но Федеральная полиция в октябре все же вернула документы Джойсов на пересмотр, потому что к делу подключилось немало уважаемых швейцарских граждан: Жак Меркантон заверил власти, что Джойс не еврей, «а ариец из Эрина»; Гьедоны, доктор Фогт, композитор Отмар Шоек, Роберт Фаези, Теодор Сперри, мэр Цюриха доктор Эмиль Клети, ректор университета Эрнст Ховальд настаивали на разрешении. Профессор Цюрихского университета Генрих Штрауман подтвердил, что книги Джойса – лучшие опубликованные тексты английской литературы, и его поддержало Швейцарское общество писателей. Под этим натиском кантональное начальство подалось, но все равно потребовало громадных финансовых гарантий в 50 тысяч швейцарских франков, урезав их затем до 20 тысяч. В цюрихском банке пока работал его старый друг Пауло Руджеро – он мог помочь со счетами и переводами.

Джорджо колесил на велосипеде от Сен-Жерана до Виши каждый день, рискуя попасться патрулям, но получить разрешения на выезд не мог. Друзья помогли встретиться с ирландским послом, предложившим ему получить ирландский паспорт и без помех покинуть Францию в качестве гражданина нейтральной страны. Посоветовавшись с отцом, Джорджо решил не делать в военное время того, что тот не сделал бы в мирное. Риск был велик, но честь Джойсов – дороже. На вопрос отца, что же он все-таки собирается предпринять, Джорджо честно ответил:

– Ничего.

– Отлично! – сказал Джойс. – Значит, мы все остаемся тут.

Но на самом деле он жал на все кнопки и узнал, что по одному из подзаконных актов Джорджо имеет право уехать с семьей. Для этого нужно было разрешение субпрефекта. Теперь Джорджо помчался в Лапалисс и предъявил чиновнику четыре паспорта и три разрешения на выезд. Тот без звука взял все четыре паспорта и проштемпелевал их. Но оказалось, что два из четырех были просрочены – Джойса и Норы. Единственный, кто мог им помочь в Виши, был американский представитель, и Джорджо терпеливо поколесил в его резиденцию.

– Но как я могу продлить британский паспорт? – удивился тот.

– Если не вы, то кто? – настаивал Джорджо. Американец сдался и продлил документы.

Когда возникло третье препятствие, никто уже не удивлялся: швейцарские визы действовали только до 15 декабря и их тоже надо было продлевать, так же как и разрешение Лючии.

Поезд отходил в три часа ночи 14 декабря со станции Сен-Жермен-де-Фоссе. Нужна была машина, чтобы увезти их и багаж из деревни. Джорджо нашел автомобиль и шофера, но горючего не было. Снова на велосипед, снова в Виши, снова просьбы к американцам из посольства. У них самих не было ни капли. Поколесив по Виши, он купил единственный галлон по чудовищной цене и повез его домой. К поезду они успели; их доставили в Экс-ле-Бен, а затем и к границе. Возбужденный Стивен без умолку тараторил по-английски, и вся семья тряслась от ужаса, что их задержат. На границе швейцарские пограничники потребовали пошлину на ввоз велосипеда, но у Джойсов уже не было ни единого лишнего франка, и велосипед пришлось оставить. В десять вечера они прибыли в Женеву и провели ночь в гостинице.

Затем была Лозанна, где они впервые распаковали чемоданы в «Отель де ла Пэ». Нора ахнула: все было в зеленых чернилах, Джойс неплотно закрутил флакон. Но по крайней мере наконец удалось надеть пижаму и халат, лечь в постель и не слушать ничьих жалоб. Дымить сигаретой и смотреть в потолок. Он вышел только со Стивеном – купить ему марципанов и шоколада, которого в Париже не ели давно. Потом после обеда отправился в лечебницу рядом с Шарворне, договориться насчет Лючии, а к ужину вернулся с помощью Жака Мер-кантона. Утомленный, едва держащийся на ногах, Джойс ничего не рассказал и не захотел ничего обсуждать, он не строил никаких планов на будущее и жил как будто по инерции. Чуть оживился он на встрече с Эдмоном Жалу, хотя говорили они всего несколько минут. И еще Меркантон принес и прочитал ему рецензию на «Поминки…» из итальянской католической газеты «Оссерваторе Романо». Совершенно неожиданно рецензия оказалась более чем благожелательной – «книга духовна… в ней отражен реалистический дух девятнадцатого столетия». Джойс был очень доволен.

В середине декабря они перебрались в Цюрих. Восьмичасовой поезд привез их на главный вокзал, Руджеро и Гьедоны встречали Джойса, который сказал, что в неоплатном долгу перед ними всеми. Поужинав в вокзальном ресторане, они отвезли Джойсов в пансион «Дельфин», где они пока разместились в двух комнатах, чтобы потом найти квартиру. Джойс вернулся в город, куда тридцать шесть лет назад они с Норой, молодые и энергичные, приехали, чтобы начать жизнь заново, где они спасались от Первой мировой войны, где он впервые осознал силу, которой наделен. Больным и разрушенным, состарившимся и истраченным вернулся он туда, где всё напоминало о блистательном прошлом. Несколько дней он оставался в номере и писал письмо на немецком в самых изысканных оборотах мэру Цюриха, благодаря за поддержку «первого гражданина этого города».

Его навестили несколько старых друзей и несколько новых, в том числе Генрих Штрауман, он принял их, но после французских волнений предпочитал покой и одиночество. Вторую половину дня он проводил со Стивеном, гуляя под снегопадом вокруг озера или у слияния рек. Джорджо пытался выяснить, как он себя чувствует, но Джойс отмалчивался. Какие-то записи в маленькой книжке он делал – в основном новые словечки военного времени. Внуку Джойс покупал книги по древнегреческой мифологии и рассказывал, как воюют современные греки с итальянской армией. До оккупации Греции он не доживет.

Гьедоны устроили им рождественский обед у себя дома. Тишина, покой и отличная еда умилили Джойса, и когда хозяева заговорили о переезде из старого дома в новый, построенный по проекту Марселя Брейера, Джойс решительно воспротивился. Здесь, говорил он, вы ощущаете, на чем стоите. Посмотрите на эти могучие стены, на эти изысканные окна. К чему менять это на стерильность и хрупкость? Чистота – это хорошо. Но все растет на грязи.

К концу вечера Джойс с сыном распелись, ирландские песни и латинские гимны перемежались с записью Маккормака «Луна моей любви», которую сам Джойс с удовольствием повторил после гения. Остаться ночевать он не захотел: дом стоял на горе и, следовательно, был уязвим для гроз. Пусть даже это зима. Суеверия сохраняли в нем свою прежнюю силу.

В первую неделю января Джойс узнал, что Станислауса высылают из Триеста во Флоренцию, и отправил ему открытку со списком людей, к которым можно обратиться за помощью. Это было его последнее письмо. 8 января они с Норой ужинали в ресторане на Кроненхалле, с хозяевами которого, семейством Цумстег, Джойс был давно знаком: они были к нему привязаны. Фрау Цумстег принесла ему бутылку их лучшего «Мон Бене», Джойс поблагодарил и сказал фразу, которой тогда не понял никто:

– Полагаю, я здесь ненадолго.

Через двое суток, 10 января, в пятницу, Джойс снова зашел в ресторан после выставки французской живописи XIX века. Он пригласил туда же Пауло Руджеро, у которого был день рождения. Вернувшись домой, Джойс слег: у него начались жестокие спазмы в желудке. Ему становилось все хуже, и в два часа ночи Джорджо помчался за местным врачом, который ввел отцу морфин, чтобы снять боли, но морфин не действовал. Рано утром пришлось вызвать карету «скорой помощи», которая увезла Джойса в больницу Красного Креста. Стивен запомнил, как деда выносили на носилках и его тело, перетянутое ремнями, трепетало и билось, «как у рыбы». Рентген показал прободение язвы двенадцатиперстной кишки. Решено было срочно оперировать, но Джойс поначалу отказался: наркоз означал, что он потеряет сознание, а это было одной из его главных фобий.

Переубедить его попросили Джорджо.

– Это рак? – спросил Джойс.

– Нет.

– Ты мне никогда не лгал, – сказал отец. – Скажи правду и теперь.

– Нет, это не рак, – повторил Джорджо.

– Тогда ладно, – почти передумал Джойс, но тут же нашел новый довод: – Но как же ты за это заплатишь?

– Не имеет значения, – сказал Джорджо, – как-нибудь управимся.

Фрау Гьедон нашла хирурга, доктора Фрейза, который тем же утром, в десять часов, прооперировал Джойса.

После полудня Джойс пришел в себя, и казалось, что операция удалась.

– Я уже думал, что не выберусь, – сказал он Норе. А потом снова начал спрашивать о стоимости лечения. Он выглядел обретающим силы, шутил, интересовался деталями события, но в воскресенье ему стало хуже. Очевидно, началось внутреннее кровотечение, и потребовалось переливание. Двое солдат швейцарцев со сходной группой из Невшателя дали свою кровь.

Нора с надеждой говорила: «Джим ведь крепкий…» Но это было скорее попыткой утешения. За последние годы Джойс и тут слишком много тратил и слишком мало получал.

Во второй половине дня он впал в кому. На минуту его удалось вывести из нее, и он тут же попросил, чтобы Норе поставили кровать рядом. Но врачи попросили ее и Джорджо уехать, пообещав немедленно звонить о любых изменениях.

В час ночи 13 января Джойс пришел в себя и попросил сиделку позвонить жене и сыну, а затем снова началась кома. В два часа Нору и Джорджо вызвали в больницу, но в два пятнадцать, пока они шли по вестибюлю, Джеймс Джойс умер.

Они вернулись в «Дельфин» в полчетвертого, и тут же завыли сирены воздушной тревоги. Завернув Стивена в одеяло, они спустились в подвал и сидели там до отбоя, мальчик без конца спрашивал о Nonno [163]163
Дедушка (ит.).

[Закрыть], а они отвечали, что с ним все в порядке. Утром его отправили к родственникам Хелен, а Джорджо поехал в похоронное бюро.

На рабочем столе Джойса оставались две книги – словарь древнегреческого языка и сборник Гогарти «Следом за святым Патриком». Фрау Гьедон позвонила скульптору Паулю Шпеку и с согласия Норы заказала посмертную маску. Католический пастор предложил отслужить погребальную службу, но Нора отказалась наотрез.

– Не могу с ним это сделать, – сказала она.

Тело привезли 15 января. День был снежный и морозный, как в «Мертвых». Церемония проходила в Фридхофкапелле, на вершине холма, но Джойс уже ничего не боялся. Два крупных ирландских дипломата были в то время в Швейцарии, но ни один из них не пришел. Позже, когда Нора попросила отправить прах мужа в Ирландию и перезахоронить там, ей ответили отказом.

Лорд Деруэнт, британский посол в Берне, говорил на английском; Макс Гейлингер, поэт, говорил на немецком от лица Сообщества швейцарских писателей. Затем говорил профессор Генрих Штрауманн. Тенор Макс Мейли спел арию из «Орфея» Монтеверди «Прощай, земля, прощайте, небеса».

Деревянный гроб стали опускать в могилу, и Нора Джойс вдруг взмахнула рукой – то ли прощаясь, то ли пытаясь удержать своего Джима. Глуховатый коротышка, пансионер «Дельфина», увязавшийся за процессией, громко спросил подручного гробовщика, кого это хоронят. Подручный ответил:

– Герра Джойса.

– Кого-кого?

– Герра Джойса! – крикнул ему в ухо подручный, и в этот момент гроб коснулся дна могилы.

Ничего роскошного на могиле не поставили. Нынешний памятник достаточно скромен и похож на Джойса. Он не любил цветов, но дерево там растет. В литье изгороди вплетено изображение ирландской лиры. Никак иначе Ирландия не обозначена.

Лючии сообщили о смерти отца, но она не поверила. Когда Нино Франк навестил ее, она спросила его: «И что он делает под землей, этот идиот? Когда он решит вернуться? Он же все равно следит за нами».

Нора осталась в Цюрихе. Она жаловалась, что ей невыносимо скучно: «При нем всегда что-нибудь происходило». Когда ее спросили, она ли изображена в виде Молли Блум, Нора ответила:

– Конечно, нет – она куда жирнее.

Ее злили разговоры об «Улиссе» – она считала, что «Поминки по Финнегану» куда важнее, и добивалась от Марии и Эжена Жола, чтобы они наконец написали о романе. Интервьюеры добивались от нее воспоминаний о других писателях, которых она знала, но вряд ли читала, да и вряд ли помнила, и Нора наконец произнесла свою знаменитую фразу. В ответ на вопрос об Андре Жиде она сказала:

– Знаете, когда ты замужем за величайшим писателем мира, обо всех помельче как-то забываешь…

Чаще всего она вспоминала о его неуемности, о страсти к звуку, мелодии и наслаждении ими. Гостей и визитеров она водила на кладбище, находившееся рядом со знаменитым Цюрихским зоопарком, а парк вокруг Джойс сравнивал с Феникс-парком Дублина. Нора говорила:

– Тут похоронен мой муж. Он ужасно любил львов. Мне нравится думать, что он лежит и слушает, как они ревут.

Она скончалась от уремии 10 апреля 1951 года. Довольно часто ходила в церковь. Незадолго до смерти ее положили в монастырскую больницу, и она попросила священника исповедать, соборовать и причастить ее. Священник сказал последнее слово над ее могилой, упомянув, что она была «великой грешницей». Вряд ли он был прав.

Ее похоронили на том же кладбище, но места рядом с Джимом уже не нашлось. Жилищные проблемы способны продолжаться бесконечно.

Прямых родственников Джойса уже практически не осталось.

Чарльз Джойс умер в Лондоне через пять дней после смерти брата, 18 января 1941 года.

Станислаус Джойс умер в Триесте 16 июня 1955-го, в Блумов день.

Ева Джойс умерла 25 ноября 1957-го.

Эйлин Шаурек – 27 января 1963-го.

Маргарет Джойс, или сестра Мария Гертруда, монахиня монастыря Милосердия в Новой Зеландии – 1 марта 1964-го.

Флоренс Джойс – 3 сентября 1973-го.

Мэй Джойс-Монахэн – 8 декабря 1966-го.

Джорджо Джойс развелся с выздоровевшей Хелен и в 1954 году женился на художнице Асте Янке-Остервальдер, с которой и жил в Мюнхене до самой смерти в 1976-м, сохраняя репутацию не столько музыканта, сколько бонвивана и любителя выпить.

Лючия Джойс прожила в нортхэмптонской клинике Святого Андрея до 12 декабря 1982 года.

Стивен Джойс окончил Гарвард, долго работал в международном агентстве по экономическому развитию, в 1991 году вышел в отставку, живет в Париже и беззаветно сражается за наследие деда, затевая один процесс за другим. Единолично распоряжаясь архивом, он по своему усмотрению уничтожает документы – практически все письма Лючии погибли именно так. Алексис Леон продал библиотеке часть архива Джойса, и Стивен требует доказательств, что рукописи принадлежали ему или его родителям. Он накладывает свирепые вето на публикации и использование даже коротких текстов. В 2004 году он притянул к суду Ирландскую библиотеку за публичное чтение отрывков из «Улисса» во время празднования столетия «Блумова дня», чем возмутил даже самых стойких защитников копирайта. Детей у него нет.

Племянник писателя, Джеймс Джойс, сын Станислауса, некоторое время был директором Дублинского центра Джеймса Джойса. Живет в Ирландии.

* * *

Последнее изгнание Джойса завершилось успешно. Им он управлять не мог, но первым правил жестко и целеустремленно. Джойс обрек себя на самоизгнание по многим причинам, но главная была в том, что ностальгия убивает среднего человека и дает электричество душе художника. Принято порицать такую точку зрения, высказанную многими интересными критиками и историками литературы. Возможно, и все же не в случае с Джойсом. Он это понял еще очень молодым человеком и стал удаляться от всего, что на самом деле любил. Рыбы никогда не открыли бы воду – они догадывались о ней только тогда, когда их выхватывали в чудовищную, сушащую, палящую, жестокую среду. В воздух. Джойс выбрасывал себя в воздух, чтобы писать.

Ян Парандовский, много и с упоением рассказавший о внешних механизмах, заводящих главный писательский мотор, не писал, насколько помнится, почти ничего о Джойсе. Рембо предлагал нормальному писателю «разрегулировать все свои чувства». Джойс обострил их до предела, наделив невероятной восприимчивостью. Слова его текстов будто бы разгонялись, как частицы в магнитном поле, и набирали энергию, не только увлекающую читателя – они разрушали свой носитель.

Джойс терял зрение, его выедало изнутри, но только так и можно было сделать то, что сделал он. Разумеется, метафоры конструировать легко, и у всех многочисленных болезней Джойса были совершенно материальные причины, однако так же явно, что и не только они. При обширной «гисториа морби» чтение самых физиологичных, самых слизистых фрагментов его прозы поражает именно здоровьем, стойкостью интереса ко всему, что держит человеческий состав, ко всему о плоти и разуме, которые неустанно перекликаются друг с другом. И все же он словно теряет этот состав, написав две эти книги, не думая и не тревожась больше ни о чем. Последний год он существует будто по недоистраченной привычке. Даже о Лючии он тревожится уже через силу. Возможность ареста всей семьи гестапо на границе из-за кое-как оформленных документов, похоже, практически его не волнует. То, что вызвало к жизни эти тексты и заставило Джойса жить ради них, истратило его до самого конца, до последней капли сил и благодетельно прекратило его бытие, одновременно оставив его в памяти современников и передавая все дальше.

Еще одним из наиболее таинственных обстоятельств, плохо поддающимся любым биографическим исследованиям (не случайно современники и даже собеседники, ощущая титанизм его дара, не смогли даже краем глаза взглянуть в этот невероятный механизм), является работа сознания самого Джойса. Реконструкция любого творческого сознания до сих пор задача невозможная, а описание его мало что может добавить. Джойс выглядит обывателем, городской плесенью, Человеком-в-очках-и-шляпе, живущим по тем же законам, что и все.

Однако если поглядеть на него через волшебные очки, то мы увидим пылающий, раскаленный, яростно вибрирующий резец, стягивающий на себя все земные поля и так же яростно их рассекающий. Он проверяет на прочность всё. Дружба, товарищество, соратничество, семья, любовь, нравственность, право, вера, патриотизм – всему этому выносится не общий, а скорее сводный приговор: в нем собраны все дополнения к тому общему закону, который так страстно желали вывести романтики и все возможные комментарии, набиравшиеся реалистами.

Он страстно хотел, чтобы его читали. Он добивался этого. Но труднее всего делать это вместе с ним: Джойс хотел, чтобы его читатель одновременно видел и слово, и событие, «следил заходом показывания» (М. Хайдеггер). Сэмюел Беккет советовал читателю смотреть и слушать, стать соучастником. Джойс написал свой супертекст и еще при жизни стал его частью. То же происходило и будет происходить с любым, кто доверяет себя этому чтению. Оно может занять всю жизнь и даже стать ею. Имеются свидетельства.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Автор считает неотменимым долгом искренне поблагодарить всех, без кого книга не появилась бы. Прежде всего это Сергей Сергеевич Хоружий, Григорий Иванович Кружков и Екатерина Юрьевна Гениева.

Особая благодарность – Дмитрию Львовичу Быкову за научение, веру и помощь, а также за высокие примеры литературного труда;

Нине Александровне Протопоповой – за неоценимую и многократную помощь в работе;

Арону Абрамовичу Брудному – за бескорыстное одобрение и предоставление замечательных материалов;

Марине Веанировне Земляных – за дружескую критику, профессиональные консультации и духовную близость;

а также печально многим из тех, кто расстался с автором прежде, чем он успел выразить свою признательность ученика, приязнь друга и просто любовь.