Текст книги "Волшебная сказка Томми"

Автор книги: Алан Камминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Кто такая Валери Синглтон?! – переспросил Бобби, делая страшные глаза. – М-да, молодой человек, с вами придется еще поработать. – Бобби схватился за сердце, изобразив приступ праведного негодования, а Финн буквально рыдал от смеха. – Чарли! И ты называешь себя гомосексуалистом?! – продолжал Бобби. – Твой сын не знаком даже с элементарными основами современной гейской культуры!

Чарли рассмеялся и обнял Сейди и Бобби.

– Ребята, какие вы классные! – Он обернулся ко мне. Я сидел за столом в полном оцепенении и активно тупил. Это и вправду была непростая неделя. – Том, поднимемся на минутку к тебе?

– Ага, – сказал я.

Мы поднялись вверх по лестнице. Бобби тем временем приобщал Финна к «основам современной гейской культуры», перечисляя имена и фамилии бывших ведущих «Синего Питера»:

– Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес. Повторяйте за мной!

– Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес! – произнесли нараспев Финн и Сейди.

– Еще раз!

– Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес! Мы с Чарли уже подходили к двери моей спальни.

– А потом Валери перешла на «Радио-4», на какую-то там передачу для взрослых, типа продвинулась дальше, а вместо нее взяли Лесли Джадда. Итак, измененный состав: Лесли Джадд, Джон Ноукс, Питер Первес! Давайте все вместе!

Мы вошли ко мне в комнату и закрыли дверь.

– Что происходит? – спросил я у Чарли.

Чарли встал у окна. Он смотрел на железную дорогу. Вообще-то дорога проходит не прямо под нашими окнами, а за домами на той стороне улицы, так что из наших окон поездов не видно, но иногда их бывает слышно. И особенно – один исключительно громкий поезд, который проходит мимо примерно в четыре утра, и когда он проходит, весь дом трясется. Кто-то мне говорил, что на этом поезде из Лондона вывозят радиоактивные отходы. По ночам риск аварии меньше, а значит, и меньше шансов, что случится утечка с последующим массовым заражением. Я так думаю, если на этом поезде и вправду вывозят ядерные отходы, то четыре утра – это действительно самое что ни на есть подходящее время, поскольку все активисты различных движений и ярые защитники всяческих прав спят, видят сладкие сны о штурме полицейских заслонов и пребывают в блаженном неведении, что потенциальный источник всеобщей погибели – равно как и повод для многочисленных демонстраций и маршей протеста – каждую ночь проезжает буквально у них под окнами. Хотя, по-моему, все это выдумки. Во-первых, ядерные отходы не вывозят из города каждый день, правильно? Да и откуда бы им взяться у нас в Ислингтоне? У нас тут приличный район, безъядерная зона. Если бы что-то такое было, об этом давно бы узнали и подняли бы на уши всю общественность.

Чарли молчал. Просто стоял и смотрел в окно. Я тоже молчал. Это была не моя идея. Это Чарли хотел со мной поговорить и предложил подняться ко мне. Вот мы поднялись, и что теперь? Ему надо – пусть он и начинает.

Но нет. Он упорно молчал. Видимо, предполагалось, что я пойму все без слов. Но, наверное, я непонятливый.

– И чего? – спросил я, уже начав волноваться.

Не оборачиваясь ко мне, по-прежнему глядя в окно, Чарли сказал:

– Я думаю, Томми, нам больше не нужно встречаться. Я хотел возразить, но не смог выдавить из себя ни слова.

– Так будет лучше для Финна.

13. Сволочь

Эта глава называется «Сволочь», потому что это было первое слово, которое я произнес, когда вышел из ступора после убийственного заявления Чарли.

«Ну ты и сволочь», – выдохнул я, опускаясь на кровать. И ведь действительно сволочь. Разве так можно?! За что меня так?! Да, теперь я все понял. Пока мы с Финном сидели на кухне в благотворной целительной тишине и мне казалось, что все хорошо, Чарли собирался с духом, чтобы сказать мне... вот это. Значит, мне не показалось. Он действительно вернулся на кухню пришибленный и виноватый. Потому что он знал, что сейчас он поступит со мной – да, опять это слово – как последняя сволочь.

Но не будем отвлекаться.

– Прости меня, Томми.

– Нет, не надо просить прощения. Ты заботишься о своем сыне. Я тебя понимаю. – Я себя чувствовал героиней какого-нибудь черно-белого фильма сороковых годов – великомученицей от любви, которую бросил женатый возлюбленный. Они стоят на перроне, и он говорит ей, что между ними все кончено, и она стойко держит удар и говорит, что она все понимает, и соглашается: «Да, так будет лучше для всех», – а потом горько рыдает в купе первого класса, всю дорогу до дома где-то там, в тихой английской провинции. Но я, разумеется, не такой героический персонаж. Меня хватило всего лишь на пару секунд, а потом я взорвался:

– Что значит «так будет лучше для Финна»?! Ты не хочешь, чтобы мы с Финном общались?! По-твоему, я на него плохо влияю?! Да, Чарли? Ты считаешь, что твоему сыну не надо общаться с такими, как я?! А то вдруг я испорчу ребенка, да?! Научу его плохому?! Блин. Какой же ты все-таки лицемер. Тебе самому не противно?

Ну и денек! Давайте все по порядку: полная безысходность, обморок, нечаянная радость и ликование по поводу; старые раны, открывшиеся по-новой, страдания ребенка, вновь обретенный покой, и вот теперь, в довершение всех радостей, меня бросил любовник. И что дальше? Землетрясение? Кэледониан-роуд разрушена в результате оползней? Так. Мне, кажется, надо выпить. Но вряд ли получится в ближайшее время, потому что, похоже, мы здесь зависнем надолго. Чарли уже обернулся ко мне, весь красный от злости. Вполне очевидно, мое яростное выступление его задело, и сейчас что-то будет. Хотя с чего бы он так завелся? Это он меня бросил! (Или, проще сказать, послал.) Он – меня! Меня никто никогда не бросал. Ни разу в жизни. То есть иной раз случалось, что по прошествии нескольких лет люди как-то не очень горели желанием возобновить оборвавшееся знакомство, хотя я и делал такие попытки, но чтобы вот так – никогда.

И вдруг Чарли как заорет. На меня в жизни так не кричали. Он орет на меня благим матом, и в глазах у него стоят слезы, а вены на лбу и на шее вздулись, как у взбесившегося коня, и он надвигается на меня – но не как взбешенный конь, а как разъяренное человеческое существо, страшное в гневе и очень даже способное на оскорбление действием, – и я испугался. По-настоящему испугался.

Как будто я восьмилетний ребенок. Да, маленький мальчик. Такой же, как Финн. Как будто я рассердил взрослых. Хотя и не понял, в чем именно провинился.

– Томми, я тебя очень прошу, заткнись. И послушай меня, хорошо? Хотя бы раз в жизни заткнись и послушай. Думаешь, мне легко?! Думаешь, мне этого хочется?! Думаешь, мне хочется сказать Финну, да, ты был прав, ты все время был прав, и Томми действительно с нами не будет?! Неужели ты не понимаешь?! Финн тебя обожает, и если мы разойдемся, ему будет плохо. А я не хочу, чтобы ему было плохо. Блин, ему уже плохо. Ты сам видел, как он огорчился, когда узнал, что ты уезжаешь на две недели. Ты что, не видишь?! Он тебя любит! Ему очень больно, и мне тоже больно. За него, за себя. Потому что... Потому что я тоже тебя люблю. Да, Томми. Да. Я люблю тебя. Я очень хочу, чтобы ты был моим, чтобы твой член был моим, пусть даже отчасти. И не надо так на меня смотреть. Я знаю, что этого не будет. Я все понимаю и не буду тебя доставать своей страстной любовью. Поэтому я и решил, что нам надо расстаться. Так действительно будет лучше для Финна. Потому что я чувствую себя мудаком. Собственно, я и есть полный мудак. Сегодня я допустил, чтобы мой сын расстроился из-за тебя, потому что мне тоже хотелось узнать. Да, мне хотелось узнать, что ты чувствуешь ко мне. Понимаешь?! И мне противно, противно от самого себя. Получается, я использую собственного ребенка, чтобы тебя спровоцировать, чтобы ты хоть как-то себя проявил. Ведь мы с тобой не общаемся по-настоящему, мы все время хохмим и прикалываемся. Мы ни разу не говорили о самом главном. И мне от этого очень плохо. Потому что я ничего не знаю. Не знаю, как ты ко мне относишься. И мне неприятно, что я использую для своих целей Финна. Но самое главное... самое главное...

Чарли уже не владеет собой. Он весь трясется; глаза совершенно безумные. Если бы мне не было так страшно, я бы всерьез испугался, что его сейчас хватит удар. Может быть, мне поэтому и страшно? Ведь мне действительно не все равно, что с ним будет. И он сейчас замолчал вовсе не потому, что не смог подобрать нужных слов. Просто он плачет, и захлебывается слезами, и не может вздохнуть, и жадно ловит ртом воздух. Совсем как Финн, когда он плакал сегодня на кухне.

– ...самое главное, меня убивает сама мысль о том, что когда-нибудь тебя не будет рядом. Потому что мне надо знать, что ты всегда будешь рядом. Ты не волнуйся. Я ничего от тебя не прошу. Не посягаю на твою свободу, не предъявляю каких-то прав собственности, не пытаюсь владеть тобой безраздельно. Просто мне хочется быть уверенным, что ты останешься с нами, со мной и с Финном. Я не хочу обломаться. Не хочу, чтобы нам было больно. И поэтому нам лучше расстаться сейчас, пока все не зашло еще дальше. Потому что чем дальше, тем будет больнее. Вот и все. И в чем тут, по-твоему, лицемерие?!

И теперь я встаю, поднимаюсь ему навстречу, и он подходит ко мне вплотную, обнимает меня, прижимается крепко-крепко. Я чувствую, как он дрожит мелкой дрожью. Я держу его, не отпускаю. Увлекаю с собой на кровать. Мы лежим долго-долго, пока Чарли не перестает дрожать, а потом он поднимает голову, и мы смотрим друг другу в глаза и целуемся, и пространство опять наполняется неистовой яростью, но совершенно иного рода. Нас уже не оторвать друг от друга. Наше взаимное притяжение неудержимо. Мы целиком в его власти. Рубашки выдернуты из брюк, пряжки на поясах расстегнуты. Мы вцепились друг в друга, как два диких зверя. И я даже не успеваю понять, как это произошло – все случилось так быстро, по всем ощущением, буквально через секунду после того первого поцелуя, хотя, наверное, прошло минут пять, не меньше, – мысли не успевают за действием, и вот уже Чарли подмял меня под себя, накрыл своим телом и наяривает меня сзади. Он хватает меня за волосы и поворачивает мою голову, чтобы поцеловать меня в губы. И я принимаю его. Отдаюсь ему весь, целиком. Искренне. По-настоящему. В первый раз за все время, что мы были вместе, я отдаюсь ему безоговорочно и безоглядно. Именно так, как и следует отдаваться. Я отдаю себя человеку, который только что меня бросил. И мне это нравится. Я чувствую, что мое тело только для этого и создано.

Драть меня в задницу

Собственно, именно это и происходит. Может быть, иногда и не надо ничего говорить. Может быть, иногда надо, чтобы на тебя наорали и качественно отодрали.

Да уж, денек получился насыщенный. К списку событий, обогативших мой жизненный опыт только за сегодня, добавилось еще два пункта: на меня накричали, и я занимаюсь опасным сексом. Такое случается явно не каждый день.

Когда Чарли кончил, мы еще долго лежали и никак не могли отдышаться. И он по-прежнему был во мне. Наконец я повернулся к нему и сказал, очень стараясь не рассмеяться:

– Драть меня в задницу.

– Очень смешно, – сказал Чарли.

Мы опять замолчали. Я почувствовал, что он хочет выйти из меня.

– Подожди, не сейчас, – сказал я и сам поразился тому, какой испуганный у меня голос. Я как будто боялся, что мир опрокинется, если Чарли не будет во мне. Нет, даже не так: я не знал, что станет с миром, когда мы с Чарли разъединимся. Как птица, которую выпустили из клетки, и она не знает, куда лететь. Это было совершенно новое для меня ощущение.

– Это именно то, что мне было нужно, да?

– Да, Томми. Именно то, что тебе было нужно. – Он улыбнулся. Я тоже. Нас обоих до сих пор трясло после всего, что было, и кровь стучала у меня в висках, и сердце по-прежнему бешено колотилось и никак не могло успокоиться. Капля пота сорвалась со лба Чарли и попала мне в глаз. Обмен телесными жидкостями продолжался. Чарли взял меня под подбородок и посмотрел мне в глаза – пристально, испытующе. Как будто видел меня впервые.

– Почему ты так смотришь? – спросил я. – Ты что там увидел?

– Не знаю. Может быть, нового тебя? Я улыбнулся.

– Нет, я такой же, как прежде. Просто... в общем... ну, ты понимаешь, да? Понимаешь, что произошло? И что это значит?

– Что ты больной на всю голову, но я малость вправил тебе мозги через задний проход, как все обычно и делается?

Мы рассмеялись. Поначалу настороженно, но потом – уже в полную силу, почти до истерики. И продолжали смеяться, пока одевались и приводили себя в порядок. Нам еще предстояло объясняться с народом. И это будет нелегкое объяснение.

Когда Чарли хотел открыть дверь, я прикоснулся к его руке. Он повернулся ко мне. Он уже почти совсем успокоился, и только разгоряченные пятна румянца у него на щеках выдавали недавнее возбуждение.

– Ты как? – спросил я. – Все хорошо?

– Да, Томми, все хорошо. Пойдем, а то они там подумают, что мы с тобой поубивали друг друга.

Я взглянул на развороченную постель, «греховным залитую потом», как выразился бы Гамлет. Постель и вправду была вся мокрая. Да уж, сегодня поистине эпический день.

– Я люблю тебя, Чарли. И Финна тоже люблю. Я люблю вас обоих и никогда вас не брошу. – Я не смотрел Чарли в глаза. Может быть, потому, что сам был не очень уверен в том, что сейчас говорю. По крайней мере в последней части.

– Спасибо, Том. Я знаю, чего тебе стоило это сказать. Я бы, наверное, его ударил. Но он уже вышел из спальни и пошел вниз по лестнице.

Я остался стоять на пороге, прислушиваясь. Объяснения не избежать, но пусть лучше Чарли начнет без меня. А я потом подключусь.

Я услышал, как Финн спросил:

– Вы там ругались или делали это самое? – Его тонкий мальчишеский голосок был предельно серьезен. Я снова подумал, что парню прямая дорога в ООН.

– А почему ты решил, что мы обязательно ругались или делали это самое? – ответил Чарли вопросом на вопрос, как мне показалось, не очень удачно. Сейди с Бобби рассмеялись, а Финн сказал:

– Да ладно, пап, мы не вчера родились. Просто мы тут поспорили, что там у вас происходит: то ли вы сильно ругаетесь, то ли делаете сам знаешь что очень громко.

– Знаешь, Финн, иногда эти две вещи взаимосвязаны.

– Значит, вы делали и то, и то! Сейди, ты выиграла!

– Ура мне! – воскликнула Сейди. – А приз мне дадут? А какой?

– Если я правильно все понимаю, то сегодня все призы взял Томми, – сказал Бобби.

Я рассмеялся и направился к лестнице. Как все-таки здорово, что у меня есть такие друзья.

– Нет, пусть Сейди тоже достанется приз. Мой коллаж, – сказал Финн.

– Но ведь ты его делал специально для Томми, – заметил Чарли, явно удивленный таким поворотом событий. Я вошел в кухню, и Финн обернулся ко мне:

– Да, делал для Томми. Но я всегда могу сделать ему еще.

14. А все было так хорошо... (часть вторая)

Когда Чарли с Финном собрались уходить, мм с Сейди и Бобби вышли в прихожую и исполнили «Прощай, прощай» из «Звуков музыки». Каждый спел свою партию соло, а потом мы втроем поднялись вверх по лестнице и затянули последний куплет слаженным ангельским хором. Как и положено ангелам, мы стояли на самом верху, и нас не было видно снизу.

Чарли с Финном смеялись и хлопали. А когда они ушли и дверь за ними закрылась, Сейди крепко обняла нас с Бобби и прижала к себе.

– Мои мальчики, – прошептала она.

Мы поцеловались и спустились обратно на кухню.

– Мне надо выпить. – Я полез в холодильник за пивом. Где-то оно у нас было...

– Да, солнце. Ты заслужил, – сказала Сейди. Она села за стол и принялась рассматривать коллаж, который ей выдали в качестве приза.

– Да, кстати, а что у вас было? – Бобби хотелось подробностей.

– Было вообще непонятно что. Он позвал меня поговорить. Сказал, что нам надо расстаться. То есть он вроде как меня бросил. А потом вдруг как будто взбесился, наорал на меня. А потом мы затеяли трахаться. То есть нет. Не затеяли. Все получилось само собой. – Мои слова явно не передавали всю серьезность и значимость того, что было, но других слов у меня не нашлось.

– Он хотел тебя бросить? – удивилась Сейди. Она отложила коллаж и повернулась ко мне. – Почему? У вас все так плохо?

– Так ты поэтому ходишь пришибленный всю неделю? Мог бы сразу сказать. Может, мы бы чего и придумали конструктивного. Друзья для того и нужны, – сказал Бобби. – Тем более ты знаешь, что нам можно рассказывать все. – Было видно, что он действительно за меня переживает. В точности как старший брат.

– Нет, у нас все в порядке. Все хорошо. А что касается этой недели... вы уж меня извините. У меня, похоже, была депрессия, и мне не хотелось ни с кем общаться. Даже с вами. Хотя вы мои самые близкие люди.

– Ты давай не уклоняйся от темы. – Сейди явно настроилась вытянуть из меня все. Я уже, кажется, говорил, что, если Сейди за что-то берется, ее ничто не остановит. – Что там с Чарли? Почему он хотел тебя бросить?

– На самом деле он не хотел меня бросить. По-моему, он просто хотел выяснить отношения. Хотел убедиться, что у нас все серьезно... что он для меня что-то значит... то есть я ему никогда этого не показывал, и он не был уверен и хотел убедиться... Да, именно так. Из-за Финна, и вообще...

Я решил не вдаваться в подробности. Я ужасно устал. У меня был такой длинный день. Пива в холодильнике не обнаружилось. Нашлась только початая бутылка рислинга (полная на три четверти). Она стояла на дверце между бутылочкой с кетчупом и большой банкой из-под корнишонов, в которой еще оставалось два-три обитателя, причем, судя по виду, они давно умерли. Кто их купил, интересно? На моей памяти эта банка все время стоит в холодильнике, и я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь к ней прикасался. Так кто же убийца? Разумеется, дворецкий. Но лично я подозреваю Сейди. В дни, предшествующие «критическим», у нее как-то странно меняется аппетит. Мне представляется, как она посреди ночи спускается в кухню, чтобы украдкой загрызть парочку корнишонов. Сейди – убийца маленьких маринованных огурцов. Я буквально валился с ног, сегодняшний день стал для меня подлинным потрясением, мозги замкнуло на свободных ассоциациях вокруг корнишонов, а Сейди с Бобби, похоже, решили устроить мне форменный допрос с пристрастием.

– Надеюсь, ты осознаешь всю ответственность, Томми. Тебе нужно подумать о Финне, – вдруг выдал Бобби.

Я тут же напрягся.

– И что это значит?

Меня уже подзаебало, что все обвиняют меня в безответственности. Мне вполне хватило Финна, и Чарли, и себя самого. Так что не надо меня лечить. Со мной уже провели оздоровительные процедуры.

– Ну... – Бобби замялся, и они с Сейди виновато переглянулись. – Просто мы беспокоились, что...

– Вы?!– Я что-то не понял. Выходит, меня обсуждают за моей спиной. И до чего они дообсуждались, хотелось бы знать. Я налил себе полный стакан вина и с силой грохнул бутылкой о стол. Бобби с Сейди, наверное, подумали, что я злюсь. На самом деле я был не так зол, как казалось. Или, может, я просто этого не понимал. Сегодня все на меня наезжают. Как будто они сговорились. И меня просто уже не хватает на то, чтобы реагировать адекватно.

– Да, – сказал Бобби сбивчиво. – Мы с Сейди подумали...

– Да неужели?

– Томми. – Сейди попыталась меня успокоить. – Тебя никто ни в чем не обвиняет. Просто мы с Бобби поговорили. О тебе и о Чарли. Это действительно очень непросто, когда ты встречаешься с кем-то, и у него есть ребенок, и этот ребенок к тебе привязался, а ты, допустим, захочешь расстаться с этим человеком...

– Я ни с кем не хочу расставаться.

– Я сейчас не про тебя. Я вообще.

– А не надо вообще. Мы говорим о конкретно моей ситуации. – Я вел себя как задиристый подросток, которого либеральные папа с мамой застукали за курением травки.

– Хорошо, о конкретно твоей ситуации, – согласилась Сейди. – Мы с Бобби подумали... то есть нам показалось, что ты хочешь расстаться с Чарли, но никак не решишься. Из-за Финна. Потому что не хочешь его огорчать. И мы за тебя беспокоились. Потому что нам не все равно. Нам не хочется, чтобы тебе было плохо.

– Да, – сказал Бобби. – Мы за тебя беспокоились. И за тебя, и за Финна. Он так тебя любит. И если вы с Чарли решите расстаться, для него это будет действительно большое горе.

Возникла неловкая пауза. Я отпил вина. Оно было кислым и очень противным. Но мне было уже все равно. Ну и денек! Лучше б я умер еще с утра.

– Да, – сказал я, глядя в пол. – Вы все правильно говорите. Мне действительно было плохо.

– Я знаю, солнце. – Сейди перегнулась через стол и взяла меня за руку, как это всегда происходит в фильмах на тему общего оздоровления личности, когда кто-то из персонажей впервые произносит сакраментальную фразу: «Меня зовут Уэйн. Я алкоголик». Еще немного, и я удостоюсь бурных и продолжительных аплодисментов. Видимо, к этому все и идет.

– Просто... – Мне показалось, что я сейчас разревусь. – В последнее время все стало так сложно. Что-то со мной происходит, что-то странное и непонятное... Я много думал. О Чарли, о Финне и вообще обо всем: что мне уже почти тридцать и что мне не нравится, как я живу, то есть не то чтобы не нравится, просто, наверное, можно жить как-то иначе, но как – я не знаю... вернее, я знаю, но у меня все равно ничего не получится...

Сейди с Бобби встревожено переглянулись. Видимо, я их действительно напугал. Обычно я не толкаю подобные речи. Но знаете что? Вследствие всех непредвиденных обстоятельств сегодня был явно не самый обычный день в жизни Томми.

Пару секунд все молчали.

– Ты имеешь в виду то, о чем мы с тобой говорили в субботу в баре? – спросила Сейди, многозначительно глядя мне прямо в глаза. Блин, я совершенно об этом забыл. Когда мы с ней гнали, закинувшись коксом – еще до тех достопамятных кокаиново-анальных забав в туалете для инвалидов, после которых со мной приключилась истерика, – меня пробило на откровенность, и я сказал Сейди о том, что хочу ребенка.

По идее, я должен был успокоиться – я уже поделился с Сейди самым сокровенным, и Сейди меня поняла, всячески поддержала и выразила солидарность, – но все получилось с точностью до наоборот. Я испугался. Как будто я сделал что-то не то, и теперь все поймут, какой я идиот, и будут смеяться, и перестанут со мной водиться. Но почему?! Почему?! Что со мной происходит? Чего я боюсь? И откуда взялось это убийственное ощущение тяжести, как будто меня придавило камнем?

– Да, – с трудом выдавил я. – То, о чем мы с тобой говорили в субботу. Насчет... э... детей. Ты сама согласилась, что тут все сложно. И вообще все сложно, и я никак не могу разобраться, и сегодня был очень тяжелый день, и хотя все закончилось хорошо, то есть я сказал Чарли, что не брошу их с Финном, что я буду с ними...

– Ой, Томми, как здорово. Ты молодец. – Сейди вся просияла. Я даже подумал, что она и вправду захлопает в ладоши.

– Да, Томми, малыш, ты растешь, – сказал Бобби и подошел, чтобы меня обнять. Но мне почему-то стало неприятно. Было во всем этом что-то неправильное. Какой-то оттенок отеческой снисходительности. Как будто был некий секрет или некая хитрость, которую я не сумел разгадать и поэтому не оправдал возложенных на меня ожиданий, и все изменилось буквально в одно мгновение, и мне уже не хотелось, чтобы Сейди и Бобби сейчас были рядом, их присутствие не утешало, а наоборот – раздражало, и мне было неловко и стыдно, и мне хотелось лишь одного: чтобы меня оставили в покое. С меня и так на сегодня достаточно. Более чем.

– Отойди от меня! – крикнул я, может быть, чересчур громко. Наверное, не стоило этого делать. Как чуть раньше не стоило грохать бутылкой – кстати, теперь уже почти пустой – о стол. – И не надо со мной обращаться как с маленьким мальчиком. А то я вроде как сдал все экзамены на пятерки, и теперь вы меня похвалили. «Какой молодец!» Только если вы вдруг не заметили – это не школа. Это жизнь. Моя жизнь.

Блин, неужели я так сказал?! Это жизнь. Моя жизнь. Что опять на меня нашло?

(Похоже, я снова переключаюсь в режим «мыльных опер». Для полноты картины не хватает лишь загорелой эффектной дамочки средних лет, увешанной золотом, в пиджаке с подкладными плечами и в больших темных очках, которая выйдет из шкафа и скажет: «Томас, я знаю, ты думал, что я умерла. Но я выжила после той страшной аварии на канатной дороге в Аспене и начала новую жизнь в Лихтенштейне с моим пуэрто-риканским любовником Раулем. Да, это я. Твоя мама».)

Бобби и Сейди ошеломленно таращились на меня, не зная, что говорить. Похоже, они действительно испугались – и особенно Сейди. Они ни разу не видели меня таким. Я сам ни разу не видел себя таким. Видимо, это была запоздалая реакция на все сегодняшние события. Остаточные толчки после основного землетрясения, когда Чарли сперва на меня наорал, а потом попросту выебал, по-другому не скажешь, и еще Индия – да, не забудьте про Индию, – и мне еще предстоит говорить о ней с Сейди и Бобби, и не сказать, чтобы мне очень хотелось поднимать эту тему, но ведь придется, причем очень скоро.

– Томми, ты успокойся. Все хорошо, – сказал Бобби. Вообще-то Бобби прекрасно справляется с подобными кризисными ситуациями, когда надо срочно угомонить распсиховавшихся истеричных товарищей. Я не раз наблюдал, как он общается с Сейди во время ее ежемесячных приступов беспричинных психозов, подогреваемых, судя по всему, маринованными огурчиками. Но, как выяснилось, в приложении ко мне лично его поразительное умение усмирять неврастеников в период обострения вызывало лишь крайнее раздражение. Вплоть до того, что мне хотелось его ударить.

– Нет, не все хорошо! – Теперь я уже наполовину кричал, наполовину рыдал. – Я себе очень не нравлюсь в последнее время!

Опаньки, это уже что-то новенькое. Я-то думал, что мне не нравятся все остальные. Это было какое-то сюрреалистическое переживание: услышать правду из собственных уст, причем у меня было стойкое ощущение, что ее произнес кто-то другой. Кто угодно, но только не я. Как будто кто-то вселился в меня и использует мой голос для декларации собственных взглядов от моего имени. Единственное, что утешало: этот кто-то говорил интересные и в общем-то верные вещи, и я подумал, что надо дослушать его до конца.

– Мне где-то даже немножко страшно. Со мной столько всего происходит в последнее время, и я совсем себя не берегу, ну, как будто мне все равно, что со мной будет, и теперь еще эта фигня с Чарли и Финном... хотя в итоге все получилось классно... – На слове «классно» я безотчетно повысил голос, и голос сорвался почти на визг. Сейди поморщилась, а Бобби поднес палец к губам и прошептал: «Тс-с». Я еле сдержался, чтобы не врезать ему по роже.

– Мне и так очень хреново... а теперь еще вы на меня накинулись... типа мне мало...

– Томми, солнце, пожалуйста...

– Мы просто пытались...

Я продолжал, не давая им вставить слово:

– Вы говорите, что мне надо быть более ответственным, что мне надо подумать о Финне. Вы правы, да! И я сам это знаю! – Мне опять не хватало воздуха. Пришлось сделать паузу, чтобы отдышаться, а заодно и прикончить вино. – Просто мне неприятно, что вы тоже считаете меня безответственным мудаком! – Все, пиздец. Я сорвался. Меня трясло, я никак не мог успокоиться. У меня подкосились ноги, и я сам не понял, что произошло, но уже в следующую секунду я лежал на полу, и бился в истерике, и безутешно рыдал.

Сейди с Бобби бросились ко мне и принялись утешать – этакая импровизированная команда сострадательных телепузиков, искренне верящих, что дружеские объятия прогонят любую беду, – но я замкнулся в себе, как моллюск в своей раковине. Я не хотел, чтобы меня кто-то трогал. И в прямом, и в переносном смысле. Но, разумеется, хватило меня ненадолго. Потому что один я бы не справился. Столько всего в один день – для меня это было слишком.

Я рыдал целую вечность – эта была настоящая истерика со слезами, когда тебе кажется, что ты сейчас задохнешься от слез, и ничего нельзя сделать, и по этому поводу у тебя начинаются острые приступы тревоги вплоть до панических атак средней тяжести, – и извел целую кучу бумажных салфеток, но в конце концов все-таки успокоился. Бобби сделал мне горячий бутерброд с сыром, а Сейди сходила наверх и принесла мою полосатую пижаму, которую я надеваю, только когда болею. Когда мне действительно плохо. А мне было плохо. По-настоящему плохо. Так что пижама пришлась очень кстати.

Меня усадили на диван. Сейди героически поступилась своими принципами и обложила меня подушками со всех сторон, чтобы мне было удобнее. По всей гостиной валялись бумажные носовые платки. Они были похожи на крошечные смятые парашюты – фантасмагорический десант засохших соплей. На самом деле это было даже красиво: белые бумажные хлопья на темном паркете в бледном свете уличных фонарей за окном. Никому из нас не пришло в голову включить свет. В жизни бывают такие мгновения, которые как бы приглушены и размыты, и лучше, чтобы они проходили в соответствующей обстановке.

Я более-менее успокоился. Поначалу меня напугало, что я утратил контроль над собой и сорвался. Наверное, вы уже поняли, что я – человек экспансивный. Я не люблю себя сдерживать и часто даю волю чувствам, и мне это нравится, однако конкретно сейчас – не понравилось. Потому что сейчас все было по-другому. На этот раз выхода не было. Понимаете? Выхода не было! Обычно, когда у тебя сносит крышу от изменяющих сознание препаратов, тебя прорывает на всяческие излияния, но продолжается это недолго, и в конечном итоге все снова приходит в норму: тебя отпускает, или ты просто ложишься спать, а когда просыпаешься, все такое же, как раньше. И ты сам – такой же, как раньше. И все хорошо. Но этот срыв был другим. Там, куда меня не унесло, не было никаких запасных выходов. И меня вытащили очень вовремя. Еще один шаг – и кто знает, чем бы все это закончилось. Слава богу, что рядом со мной были Сейди и Бобби.

Мы еще долго сидели, тесно прижавшись друг к другу, втроем под одним пледом. Разговаривать не хотелось. Собственно, все уже было сказано раньше. Я размышлял о сегодняшнем дне. Прямо не день, а какой-то аттракцион. Американские горки с резкими перепадами чувств, настроений и переживаний. Мне казалось, что этот день никогда не закончится. Но он все же закончился. Я был слегка пьян, и не только от паршивого рислинга. Я был пьян от того, что я дома, сижу на диване под теплым пледом, со мной – Сейди и Бобби, которые так за меня беспокоятся и хотят, чтобы мне было хорошо, и мне действительно хорошо, и мягкий свет фонарей льется в окно, и приглушенный шум уличного движения ласкает слух.

Сейди первой нарушила молчание.

– Да, – сказала ока, задумчиво глядя на разбросанные бумажные платки. – Сцена из «Верно, безумно и глубоко».