Текст книги "Волшебная сказка Томми"

Автор книги: Алан Камминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– В новом трехмерном формате IMAX, – добавил Бобби.

Мы рассмеялись. У меня из глаз брызнули слезы. Но это были хорошие слезы. От радости.

Этот фильм «Верно, безумно и глубоко» мы смотрели все вместе года четыре назад. Там была одна сцена, когда главная героиня расплакалась на сеансе у психиатра, и хотя перед ней на столе стояла большая коробка с бумажными носовыми платками, она почему-то не видела ее в упор и не вытирала сопли, и они собирались у нее под носом, такие блестящие блямбы прозрачной слизи, и каждый раз, когда героиня делала вдох, сопли втягивались ей в ноздри, а на выдохе вновь вылезали наружу. Такое вот жизненно верное, глубоко реалистичное наблюдение. И хотя это было безумно противное зрелище, оно завораживало и цепляло. Лично мне просто не верилось, что (а) такая большая сопля не упала сразу, а вполне себе бодро болтается у человека под носом, и (b) героиня этого не замечает. На самом деле это был грустный эпизод, у героини действительно случилось большое горе, но нам было смешно, потому что актриса напоминала унылого бассет-хаунда, который пускает обильные слюни всякий раз, когда видит еду. Если, скажем, болеет ребенок, и у него постоянно течет из носа, но он еще маленький, и не умеет сморкаться, и поэтому ходит сопливый, это воспринимается вполне нормально. Но когда взрослая тетя под сорок, вроде как элегантно одетая и ухоженная, не может взять носовой платок из коробки, которая стоит у нее под рукой, буквально в нескольких сантиметрах... это уже ненормально.

И, разумеется, всякий раз, когда у кого-то из нас на губах остаются кусочки еды или кто-то нечаянно явит миру некое телесное выделение, не предназначенное для посторонних глаз (сопли, козявки, крупинки кокса и т. д.), мы всегда говорим: «Верно, безумно и глубоко», и тот, к кому это относится, тут же проводит инспекцию всех отверстий, относящихся к группе риска, и/или хватает салфетку.

– Прекратите! А то я сейчас обоссусь. – Бобби так ржал, что буквально свалился с дивана.

– Во всяком случае, даже на пике отчаяния и безысходности, – давясь смехом, проговорила Сейди, – ты попросил носовые платки. Сразу видно приличного человека с хорошим вкусом. – Она снова расхохоталась.

– О Господи, сколько их тут?! Посмотрите! – Я указал на смятые платки, разбросанные по всей гостиной. Это вызвало новый приступ безудержного веселья, а когда все наконец отсмеялись, Бобби вернулся на диван, поднял с пола упавший плед, укрыл нас троих, повернулся ко мне и сказал:

– Ну, давай, Том. Рассказывай, как прошел день.

– Даже не знаю, с чего начать.

Лучше бы я не начинал, в самом деле. Но откуда же мне было знать, как отзовутся мои слова. Мне даже в голову не приходило, что все может стать еще хуже. Именно потому, что мне не хватило ума промолчать. Но я страшно устал и поэтому, видимо, потерял бдительность. В общем, я начал рассказывать:

– День прошел, что не может не радовать. Это был просто пиздец, а не день. Я несколько дней ничего не ел.

– Почему? – нахмурилась Сейди. Когда речь заходит о нашем питании, в Сейди просыпается строгая мать семейства, убежденная, что дети должны кушать правильно и регулярно, и в этом – их главная добродетель.

– Потому что у меня была депрессия, а ты сама знаешь, что, когда я в депрессии, я ни с кем не общаюсь и почти ничего не ем.

– И активно дрочишь? – Этот пункт Бобби запомнил.

– И активно дрочу. Один раз – даже в автобусе. Сегодня утром.

– Томми, ты осторожнее, – сказала Сейди. – А то тебя арестуют за оскорбление общественной нравственности.

– Да не было там никого, я проверил. Кстати, наверное, поэтому я и хлопнулся в обморок.

– Ты падал в обморок?! – в один голос воскликнули Сейди и Бобби. Похоже, они не на шутку перепугались.

– Господи, Том. Ты что, так и хлопнулся в обморок с членом наружу? – Этот вопрос задал Бобби. Кто бы сомневался.

– Нет, – сказал я, начиная сердиться. Меня раздражало, что меня постоянно перебивают. Хотя, с другой стороны, я вполне понимал, почему меня перебивают. Это и правду был просто пиздец, а не день.

– Я упал в обморок уже потом. На работе.

– Слава Богу! – сказала Сейди. – Я в том смысле, что ты хотя бы не оскандалился на людях.

– Но почему ты упал в обморок? – спросил Бобби.

– Ну, я несколько дней ничего не ел и принимал слишком много наркотиков, и организм, надо думать, не выдержал. Но теперь все в порядке. Сегодня я хорошо поел, и мне уже лучше. Честное слово. Я себя чувствую замечательно.

– То есть ты себя чувствуешь лучше, чем выглядишь, – подытожила добрая Сейди.

– А почему у тебя вдруг случилась депрессия? – продолжал Бобби.

– Хороший вопрос. Отчасти, наверное, из-за наркотиков. В последнее время я явно переусердствовал со «снежком». Видимо, стоит сделать небольшой перерыв. И еще из-за Чарли и Финна... все, что вы так проницательно спрогнозировали, прозорливые вы мои...

– И еще потому, что ты хочешь ребенка? – спросила Сейди. Я испуганно обернулся к ней. Она смотрела мне прямо в глаза – очень внимательно и серьезно.

– Что?! – удивленно воскликнул Бобби. Ну да. Он же не знал.

– Да, и поэтому тоже, – проговорил я упавшим голосом.

– Ну вот, а мне ничего не сказал... – Похоже, Бобби и вправду обиделся.

– Понимаешь, мне трудно об этом говорить. И потом, я сам это понял буквально недавно. Я понимаю, что это несбыточные мечты и у меня все равно ничего не получится. Наверное, это все из-за Финна. Раньше, когда его не было, я как-то не думал о детях. Но теперь я смотрю на него и думаю: «Все-таки классно, когда у тебя есть ребенок», и мне сразу хочется своего. Только какой из меня отец?! Я даже о себе не могу позаботиться...

– Ты не заботишься о себе, когда хочешь себя наказать, – резко оборвала меня Сейди. – И потом, в этом нет ничего такого. Хотеть ребенка – это нормальное человеческое желание. Оно есть у всех.

– Не у всех, – сказал Бобби. – Лично мне никогда не хотелось стать папой. Дядей – да. Дядей – можно. «Дядя Бобби» звучит прикольно.

Мы с Сейди зависли на пару секунд, глядя друг на друга.

– Так ты упал в обморок... – Бобби уже не терпелось узнать, что было дальше.

– Да, всего на минуту. А когда я очнулся, Джулиан сообщил мне хорошую новость.

– Какую? – спросил Бобби.

– В понедельник мы с ним улетаем в Нью-Йорк. На фотосессию, на две недели.

И вот отсюда все встало раком. Я-то думал, что мои лучшие друзья искренне порадуются за меня, типа «Ура! Это здорово! Действительно хорошие новости!», но вместо дружеского сорадования получил напряженное молчание. То есть мои слова были восприняты более чем прохладно.

– В Нью-Йорк? – переспросила Сейди, как будто не расслышала с первого раза.

– Да. Правда здорово? – До меня все еще не дошло. Сейди и Бобби переглянулись чуть ли не с заговорщицким видом. Было вполне очевидно, что они пытаются скрыть не подлежащий сомнению ужас, охвативший обоих при мысли о том, что их маленький Томми, больной на всю голову, ну хорошо, не больной, а психически нестабильный Томми, который буквально десять минут назад был на грани серьезного нервного срыва, бился в истерике, выл от отчаяния, и его еле-еле смогли успокоить, собирается сбежать в Нью-Йорк, в этот магнит для притыренных психов, Готхэм-сити в реале.

– Что такое? Я думал, вы за меня порадуетесь, – сказал я.

– Мы и радуемся, – соврал Бобби и даже не покраснел. – Просто мы за тебя беспокоимся. Ты нас так напугал. А если бы что-то такое случилось в Нью-Йорке? И нас бы не было рядом?

Очень далее разумное замечание, но я предпочел его проигнорировать.

– Тебе сейчас не нужны никакие экстримы, – сказала Сейди. – Тебе надо прийти в себя.

– Я приду. – Я опять начал злиться. Я был уверен, что уж Сейди и Бобби поймут, как мне нужна эта поездка. Именно сейчас. – Как раз в Нью-Йорке и приду.

– Нет, Томми. В Нью-Йорке тебя переклинит. Вспомни, какой ты вернулся, когда туда ездил последний раз. Когда вы расстались с Индией...

– Да, кстати, об Индии, – сказал я, очень довольный, что можно сменить тему. – Она сегодня звонила.

Очередной коллективный сеанс молчаливых напрягов под пледом. Как я уже говорил, Индию в нашем доме не любят.

Собственно, я понимаю, почему Бобби и Сейди так напряглись, услышав об Индии именно сегодня. Если бы не сегодняшняя показательная истерика, они бы, наверное, восприняли это известие не так скорбно. Но за последние полтора года у меня нередко случались подобные приступы буйных страданий (хотя и не столь монументальных) – именно из-за Индии. И я понимаю, что порядком достал Сейди и Бобби своими слезами и скрежетом зубовным, и вот теперь призрак тех самых страдальческих вечеров вновь поднялся во весь рост у меня за спиной вероятным предзнаменованием рецидива, и моих лучших друзей, судя по их поскучневшим лицам, явно не радовала эта радужная перспектива. Если я буду общаться с Индией по телефону или – не дай Бог! ха-ха! – с ней увижусь, это будет мое решение, но мне придется потом разбираться с последствиями, потому что заранее ясно, что ни к чему хорошему это не приведет, а поскольку я существо совершенно беспомощное (хуже маленького ребенка), Бобби с Сейди придется меня «вытаскивать», и приводить меня в чувство, и всячески утешать, а это, естественно, не самое приятное и увлекательное занятие. Так что дело не в Индии, дело во мне.

Однако мне не хотелось, чтобы конкретно сейчас мне вправляли мозги. На самом деле я предпочел бы вообще закрыть тему Индии, но об этом уже не могло быть и речи.

– Чего хотела? – с подозрением спросила Сейди, и в ее голосе явно слышались резкие нотки.

– Это точно она позвонила? Это не ты ей звонил? – уточнил Бобби, почитавший себя знатоком человеческих слабостей.

– Да точно она. Думаешь, я стал бы звонить ей сам?! В довершение всех радостей последних дней?

Бобби лишь проницательно усмехнулся, но ничего не сказал.

– Она просто хотела со мной поболтать. Ну, то есть... Прошло уже столько времени, и она подумала, что, может быть, нам уже можно встретиться, и я... в общем, я согласился.

Бобби с Сейди разом вскочили с дивана, сбросив плед на пол.

– Нет, Томми. Это не очень хорошая мысль. И тем более сейчас. – Сейди переключилась в режим строгой классной руководительницы, а Бобби сурово нахмурил брови. Кстати, суровость ему идет. Он такой весь из себя сексапильный, когда сердится.

Но это так, к слову.

– Томми, ты сам попросил, чтобы мы, если что, вправили тебе мозги. После вашей последней встречи, когда ты пришел в полном душевном раздрае, ты усадил нас на этот вот самый диван и взял с нас слово, чтобы, если ты соберешься увидеться с ней опять, мы сказали тебе, что не надо этого делать. И вот мы тебе говорим: Томми, не надо. Тем более что Сейди права: сейчас ты не в том состоянии, чтобы видеться с Индией. Ты посмотри на себя! Налицо состояние полного нестояния.

– На самом деле это она в состоянии полного нестояния, – запальчиво произнес я. – Она только что разбежалась со своим тевтонским дрочилой и пребывает в расстроенных чувствах. Так что вы за меня не волнуйтесь, у меня все под контролем.

В устах человека в полосатой пижаме, с распухшими красными глазами, в окружении сотни использованных носовых платков эта последняя фраза, я так понимаю, прозвучала особенно убедительно.

– Но мы волнуемся, мы очень волнуемся. – Теперь Сейди изображала сестру Гнусен*. – Она расстроена, ей одиноко, и за утешением она обращается к тебе, а ты не можешь послать ее куда подальше, потому что ты добрый и деликатный...

* Сестра Гнусен (Nurse Ratched) – персонаж романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».

– ...и дебил, каких мало, – подсказал Бобби.

– Да, и дебил, каких мало, – повторила Сейди, принимая эстафетную палочку. – Ты пойдешь к ней, тебя переклинит... если что, ты же не устоишь. И что тогда будет?

– Ты ее трахнешь, Томми. – Бобби решил высказаться напрямую.

– Вот именно. – Сейди вновь приняла эстафетную палочку. – Ты ее трахнешь, и в тебе снова проснутся чувства, и ты опять будешь страдать, истерить и злиться на себя, и все снова вернется на круги своя.

– Не встречайся с ней, Томми, – заключил Бобби.

– Ты сам просил, чтобы мы тебя отговорили. Мы тебя любим и переживаем... – сказала Сейди чуть ли не со слезами в голосе. Она нахмурилась и закусила губу.

– И не вздумай с ней трахаться.

Томми стоит (неустойчиво) на своем

Я, как никто, знаю, что мы далеко не всегда поступаем разумно с точки зрения того, что для нас плохо, а что хорошо. Причем, когда делаем что-то такое, что вполне очевидно не приведет ни к чему хорошему, мы искренне верим: это именно то, что нам нужно. (На самом деле с меня можно писать картину «Человек, который не знает, что для него хорошо, а что плохо».) Ведь я понимал, что Бобби с Сейди все правильно говорят, и я сам их об этом просил, и теперь полностью с ними согласен, но при этом я искренне верил, что встреча с Индией на самом деле пойдет мне на пользу. Не потому, что она неожиданно осталась одна, и ей сейчас плохо, и нужно, чтобы кто-то ее утешил, и я, таким образом, оказался бы в более выигрышном положении и получил бы хороший повод для schadenfreude*, а потому, что мне нужно было убедиться – доказать самому себе, – что все уже отболело и Индия больше мне не нужна. И пусть она тоже это увидит. Что было, то было. А теперь все прошло. И не надо держаться за прошлое. У нас у каждого своя жизнь.

* злорадство (нем.).

Я откашлялся и ринулся в бой:

– Так, ребята, я очень вам благодарен, вы все правильно говорите, но поверьте, пожалуйста: я встречусь с Индией, и все со мной будет в порядке. Для меня это важно. Мне надо с ней встретиться и убедиться, что эта встреча никак на меня не подействует. Бобби, ты всегда говоришь, что нельзя постоянно ходить по кругу. Вот я и хочу разорвать этот круг. Хочу освободиться от Индии. Но для этого мне надо с ней встретиться, правильно?

– И когда ты уже повзрослеешь? – Ну вот. Начинается.

– Я давно повзрослел. – Я очень старался не сорваться на жалобный тон. – И то, что я собираюсь увидеться с ней в моем теперешнем состоянии, это как раз показатель... в каком-то смысле... что я действительно взрослый и сильный. И знаю, что делаю. А ты так не считаешь?

– Ну, раз ты знаешь, что делаешь... – Бобби закатил глаза и вышел из комнаты.

Блин. Я и не думал, что все так плохо.

– Вы уже договорились о встрече, да? – Голос у Сейди был очень обиженный. – Теперь понятно, с чего ты такой заведенный. Видишь, оно уже началось. Только на этот раз, Том, разбирайся сам. Мы сделали все, что могли. И не жди от нас с Бобби сочувствия. Она все еще тебя держит. Неужели ты не понимаешь?! Ты еще с ней не виделся, а тебя уже клинит. Ты сам просил, чтобы мы тебе помогли. И мы попытались тебе помочь, а ты попросту плюнул нам в рожу. Ладно, мы-то утремся. Только ты потом не обижайся.

Я молчал, глядя в пол. Да, Сейди права. Целиком и полностью. Но почему она не понимает?! Ну и денек. Полный пиздец.

– Когда вы встречаетесь?

– Да, понимаешь, такое дело... я не подумал и договорился на воскресенье... на вечер...

Это была последняя капля. Пресловутая соломинка, переломившая спину верблюда.

– Нет, Томми, ты правда дебил. Ты хотя бы иногда думаешь головой, а не тем, что в штанах?! Она же знает про наши воскресные ужины, и она не случайно выбрала именно это время.

Я хотел возразить, что нет, это я сам предложил воскресенье, у меня был тяжелый день, и я действительно сразу не сообразил, и нельзя все валить только на Индию. Но я не успел ничего сказать.

Сейди резко поднялась с дивана.

– Знаешь, что, Томми? Ты уж разберись и реши, кто для тебя важнее: мы с Бобби или Индия. Спокойной ночи. – Она вышла из комнаты, чуть ли не хлопнув дверью.

Я сидел в темноте, и меня трясло. Я говорил себе: «Успокойся. Дыши глубже, Томми. Дыши глубже».

ПРОСТО ПИЗДЕЦ, А НЕ ДЕНЬ.

Я закрыл глаза и попытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Когда в тебе поселяется страх, сон не приходит, пока организм не отрубится сам. Да, я, кажется, понял, что со мной произошло. Страх поселился во мне и теперь управляет мной по своему произволу. Панические атаки, слезы, обморок, даже безудержный онанизм – это все для него, для моего господина Страха.

Меня одолевает дурное предчувствие. Оно все время со мной, неотступно. Что-то случится – уже очень скоро. Что-то очень плохое. Я не знаю, что это будет. Знаю только: оно уже близко.

Я был измучен и выжат до капли. Все тело как будто налилось свинцовой тяжестью. Сейдины злость и обида придавили меня к дивану, словно невидимая каменная плита. У меня просто не было сил, чтобы встать и подняться к себе. Я лег на бок, свернулся калачиком и стал смотреть на ночное небо, слабо светившееся в окне.

15. Сказка про страх

Жил-был маленький мальчик по имени Фред. И было ему восемь лет. Он жил с мамой и папой в маленьком домике на маленькой улочке в городе, где все улочки были маленькими, и все дома были маленькими и походили один на другой как две капли воды.

Наверное, люди, которые строили этот город, хотели, чтобы все у всех было на равных, и никто не чувствовал себя обиженным, и горожане могли выбирать, как им жить: в равной степени счастливо или же в равной степени наоборот. К сожалению, большинство выбрало «наоборот». Так было проще: во-первых, ты принадлежал к большинству, и никто тебя не доставал, и не надо было никому ничего объяснять и при этом краснеть и смущаться, а во-вторых, если все плохо и ты не ждешь ничего хорошего, потому что уверен, что перемены бывают лишь к худшему, тебе никогда не придется испытывать горечь разочарования.

Фред был смышленым ребенком и понимал, почему людям нравится, когда все в равной степени плохо – в теории, в этом есть свои плюсы. Но на практике ты превращаешься в серого, невыразительного индивидуума, у которого все как у всех – и сам ты такой же, как все, хотя раньше был совсем другим, но постепенно утратил себя такого, каким ты был, и со временем стал похож на остальных. Даже внешне. Может быть, именно этого и добивались те люди, которые строили город. В таком случае они хорошо потрудились для достижения своей цели.

День за днем, месяц за месяцем наблюдал Фред за тем, как его мама становится все бесцветнее и серее, как стирается ее улыбка, как тускнеют ее глаза, и вот однажды, возвращаясь из школы, он увидел ее на улице неподалеку от дома, и подбежал к ней, и взял ее за руку. Женщина обернулась и удивленно взглянула на Фреда, и только тогда мальчик понял, что это не мама, а тетенька из соседнего дома. Просто они были очень похожи. И вот тогда Фред осознал, что это заговор, не иначе.

Почему люди становятся похожими друг на друга? Почему все дома в городе – одинаковые, и спальни у всех оклеены одинаковыми обоями, и на стенах висят одинаковые картины? (Сколько раз так бывало, что он приходил в гости к кому-нибудь из друзей и забывал, где он находится.) А если все люди живут одинаково, едят ту же самую еду, работают и отдыхают, как все, может быть, неизбежно настанет такой момент, когда все начнут думать и чувствовать одинаково. Неужели все к этому и идет?! Хотя Фреду было всего восемь лет, ему стало страшно. По-настоящему страшно. Он ни капельки не сомневался, что именно так все и будет.

Как-то раз Фред встретил на улице очень сердитого дяденьку. Дяденька возмущался, потому что кто-то из соседей поставил у себя на крыльце горшок с цветами другого цвета – не такого, как все остальные цветы в одинаковых горшках перед входом во все остальные дома на той улице, а стало быть, и во всем городе тоже. У всех цветы – желтые, а эти – розовые. (Кстати, розовые нравились Фреду гораздо больше, но он был умным мальчиком и поэтому промолчал.)

– Возмутительно, – бушевал дяденька, его серое лицо в кои-то веки раскраснелось от ярости. – И что они себе думают, интересно?! Так вот запросто взять и поставить у дома розовые цветы!

Тетенька в доме напротив высунулась из окна на втором этаже и горячо поддержала дяденьку:

– Полностью с вами согласна! Сегодня – цветы. А что завтра?!

Через неделю семья из дома с розовыми цветами переехала куда-то в другое место, и цветы, возмущавшие спокойствие, вновь заменили на общепринятые желтые. Фред спросил у отца, почему те соседи уехали, но папа не стал ничего объяснять. Сказал только, что так будет лучше для всех, и велел Фреду идти гулять, как положено всем маленьким мальчикам восьми лет, которые не пристают к старшим с вопросами, а играют на улице на свежем воздухе.

Пока Фред безрадостно катал мяч по лужайке у дома – примыкавшей к лужайке у дома соседей, где сын этих самых соседей, тоже маленький мальчик, ровесник Фреда, столь же безрадостно катал мяч по траве, – он все думал, почему так происходит. Почему людей раздражают такие мелочи, как, например, цвет цветов? Может быть, потому что им самим тоже хочется выделяться из общей массы, и они втайне мечтают о том, чтобы выкрасить стены в горошек или вместо лужайки у дома разбить небольшой сад камней и посадить там кактусы, только им не хватает на это смелости? Да, решил Фред. Наверное, поэтому.

И вот тогда он начал понимать, почему люди в городе боятся быть не такими, как все. Если ты не такой, как все, тебя будут бояться и ненавидеть. Потому что в отличие от всех остальных тебе все же хватило смелости (или же так получилось случайно, само собой, что настораживает еще больше) отойти от общепринятых норм и заявить о своей непохожести на других. В этом городе не одобряют никаких проявлений индивидуальности. Здесь лучше не выделяться, что как раз и доказывает случай с розовыми цветами.

Да, вот в чем дело! – подумал Фред. Теперь все стало понятно. Фред ужасно обрадовался, что вот он сам, без подсказок, понял такую серьезную вещь. Но его радость была недолгой. До него вдруг дошло, что если он задается такими вопросами, и размышляет о них, и пытается найти ответ, значит, он тоже не такой, как все.

И хуже того: мальчик так сильно задумался, что совершенно забыл о том, зачем он, собственно, вышел на улицу – поиграть в мяч. Погруженный в раздумья Фред не заметил, как глупый мячик скатился с лужайки прямо на середину дороги, где и лежал – неподвижный, заброшенный и одинокий. И совсем не похожий на все остальные мячи всех остальных маленьких мальчиков.

– Эй, ты! – крикнул мальчик с лужайки у дома напротив. – Ты чего не играешь в мяч?

– Да, – крикнул еще один мальчик, испуганно глядя на Фреда. – И чего ты уставился в одну точку? Ты что, больной?

Пока Фред придумывал, что ответить, все остальные мальчишки с их улицы принялись кричать на него, и на крик вышли их папы и мамы, братья и сестры и тоже стали сердито кричать на Фреда, что он не играет в мяч, думает всякие мысли и вообще ведет себя странно – не так, как все. И хотя Фред был напуган их злобой и какофонией рассерженных голосов, он все равно улыбался. Ему вдруг стало радостно и хорошо, потому что он понял, что не ошибся. Он очень правильно во всем разобрался. И тогда же он понял еще одну вещь: у него будет очень нелегкая жизнь. Потому что он не такой, как все, и не похож на других, и даже думает по-другому. Не так, как все.

Другие мальчишки кричали и обзывались, потому что боялись Фреда. Потому что он думает, а не играет, как все, и забыл про свой мяч, и мяч выкатился на дорогу. Фред улыбался, и это бесило их еще больше. Но он все равно улыбался – все шире и шире. Теперь он знал, что в отличие от всех остальных ему нечего бояться.

16. Завтра все будет уже по-другому

Как ни странно, я замечательно выспался. В первый раз за последние две-три недели. Даже при том, что я спал на диване в гостиной – на том самом диване, которому наши друзья единодушно присвоили звание самого неудобного спального места в Лондоне. Мол, такое количество регулярно взбиваемых подушек мало способствует здоровому крепкому сну. Спать надо на жестком. Собственно, я не спорю. Но у нас нет другого дивана.

И еще одна странность: если принять во внимание, в каком состоянии я засыпал, мне было совсем не так плохо, как можно было бы ожидать.

Что-то переменилось.

Я поднялся с дивана, встал у окна и принялся размышлять, глядя на дряхлых пенсионеров, торчавших в окнах многоквартирного дома напротив и таращившихся на меня (видимо, за неимением других занятий). Так что же изменилось?

Что изменилось?

Сейди и Бобби по-прежнему на меня злятся? Да, скорее всего. Вряд ли что-то изменилось со вчерашнего вечера.

Может, они потом пожалели, что обошлись со мной так сурово. Может быть, они далее попросят прощения. Но вполне очевидно, что вечером в воскресенье, когда я пойду к Индии, они не дадут мне с собой чистый носовой платок и пятерку на карамельки. Значит, это не то.

Я еще не передумал встречаться с Индией? Нет, не передумал. То есть по этому пункту никаких изменений нет. Разве что в желтом сиянии утра предстоящая встреча казалась уже не такой зловещей, какой представлялась вчера, в холодном мерцании ночи. Значит, дело не в этом.

Я не жалею о том, что у нас было с Чарли? Нет, ни капельки не жалею. На самом деле я даже рад, что все так получилось, хотите – верьте, хотите – нет. У меня словно гора с плеч свалилась. Его вспышка ярости многое прояснила, заставила меня задуматься и высказаться о том, что так сильно меня беспокоило и угнетало. Причем мне почти не пришлось ничего говорить. Все самое главное я сказал не словами, а телом. Ха-ха. Вчера у нас с Чарли многое прояснилось. И для меня все сложилось как нельзя лучше. Потому что меня это мучило уже давно, но я сам никогда бы, наверное, не решился поднять эту тему. А так ситуация разрешилась сама собой. И что изменилось? Мы с Чарли будем встречаться. Так же, как раньше. Только теперь, когда все прояснилось, можно уже не терзаться тревожными мыслями, что кто-то из нас (я) в скором времени бросит другого, от чего будет плохо и больно и мне, и ему, и, самое главное, Финну. В общем, мы успокоились на этот счет. А в остальном все осталось как прежде. Видите? Принимать на себя обязательства – это не так уж и страшно. Плюс к тому я отлично потрахался.

Мне по-прежнему хочется ребенка? Э... Да. Мне по-прежнему хочется ребенка. Хотя сегодня это желание уже не кажется мне таким странным. Сегодня оно не внушает ужас и не повергает меня в уныние от ощущения катастрофической безысходности. И я, кажется, знаю почему. Я озвучил его перед Сейди и Бобби, и они не сказали, что все это – бред сумасшедшего и что меня надо срочно лечить. Хотя с другой стороны, мы ведь так и не поговорили на эту тему. То есть мы начали говорить, а потом разговор перешел на другие больные темы, и я психанул и повел себя как истеричный подросток, принялся грохать бутылкой о стол, кричать, что «это моя жизнь», заливаться слезами и сотрясаться в рыданиях. А дальше мы заговорили об Индии, и все остальное стало уже неактуально. Образно выражаясь, на все фронты опустилась дымовая завеса по имени Индия. Так что и в данном вопросе у нас сохраняется статус-кво.

Так в чем же дело? Я проснулся не то чтобы в радужном настроении, но мне все-таки не так паршиво, как было в последнее время. Это уже что-то новенькое. По всей видимости, сегодняшняя относительная бодрость духа объясняется тем, что я вчера хорошо поужинал. На самом деле это был всего-навсего бутерброд с сыром, но по сравнению с тем, как я ел в эти последние дни, бутерброд с сыром можно считать пищей обильной и сытной. Плюс к тому я почти не пил, не принимал никаких наркотиков и (Да! Вот оно!) как следует выплакался. Это всегда помогает. На душе сразу становится легче.

Неужели все так просто?! Слезы прочистили мне глаза, и мир предстал в розовом цвете? То есть не то чтобы полностью в розовом, но хотя бы уже с розоватым оттенком. И почему моя жизнь так упорно мне напоминает плохой телефильм?

* * *

Мои размышления прервал шум на лестнице. Это Бобби спускался вниз. Ему уже было пора на работу. Я быстренько лег на диван и закрыл глаза. После вчерашнего мне было страшно общаться с Бобби. Кто его знает, как он себя поведет. А мне не хотелось, чтобы это новое чувство неожиданной и удивительной легкости испарилось так скоро.

Я слышал, как он проходит через гостиную. А потом я услышал, как он тихо выдохнул «Ой», когда увидел меня на диване.

–Томми, что ты здесь делаешь? – спросил он шепотом. Я открыл глаза и посмотрел на него. Он вроде как улыбнулся.

– Ты показательный большой ребенок.

– В каком смысле? – Я протер глаза, делая вид, что вот только сейчас проснулся.

– Нарочно остался в гостиной, чтобы уж наверняка плохо спать. Может, тебе и власяницу выдать? Или, может быть, господина заинтересуют прищепки на соски? Могу поспособствовать.

– Бобстер, ты чудо! – Я поднялся с дивана и бросился Бобби на шею. – Я тебя обожаю. Да, я знаю, что я свинья. Я даже не отрицаю. Но обещаю исправиться. И все будет классно. Кстати, сегодня я спал замечательно, и мне уже лучше, намного лучше. Спасибо за бутерброд с сыром.

– Да не за что. Знаешь, Томми, вчера ты меня напугал. – Он посмотрел на меня очень серьезно. – Ты того... Береги себя.

– Да, буду. Я сейчас хорошо позавтракаю и приму витамины.

– Я не об этом. – Он понимающе улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Улыбкой из серии: да, я все понимаю, но не будем заострять внимания.

– Ну, все. Я пошел, – сказал Бобби.

– До вечера, – сказал я. – Может, сходим в «Попстарз»?

«Попстарз» – это такой вроде как гейский клуб, где играют альтернативную музыку и где собираются люди... похожие на меня.

– Может, сегодня тебе не надо никуда ходить? – С тем он и ушел.

Я не то чтобы обиделся, но это «не надо никуда ходить» неприятно меня задело.

Да, я часто куда-то хожу. Но что в этом такого? Я молод, свободен, ничем не связан – ну, вроде как. И стремительно приближаюсь к... тридцатнику.

Блин! Ну конечно! И как я раньше не сообразил?! Теперь понятно, почему я такой возбудимый и нервный. Через месяц-другой мне исполнится тридцать. Сейди, помнится, говорила, что в этом возрасте у всех рвет крышу. Это связано с астрологическим циклом. Сатурн вновь восходит в каком-то там определяющем доме, его влияние активизируется. В астрологии это называется возвращением Сатурна. Да, все правильно. Теперь вспомнил. Одно время Сейди увлекалась такими вещами, и она говорила, что такое бывает у всех: где-то в районе тридцатника Сатурн занимает центральное положение в гороскопе, и в связи с этим у человека происходит полная переоценка ценностей, пересмотр жизненных ориентиров и вообще переломный момент. Период... как там она говорила?

Ах да. Период пертурбаций.

Да, мой Сатурн, безусловно, вернулся. Я спрыгнул с дивана и бросился к Сейди, чтобы расспросить ее поподробнее. Теперь все стало ясно: и желание иметь ребенка, и мысли об обязательствах и привязанности, и потребность уже окончательно разобраться с Индией, – это все не потому, что я обломавшийся, полностью несостоятельный неудачник. Просто мне почти тридцать, и у меня началось возвращение Сатурна.