Текст книги "Хлеб великанов"
Автор книги: Агата Кристи
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Мэри Вестмакотт
Хлеб великанов
Пролог
На открытие нового театра – Национальной оперы – собрался весь лондонский бомонд. Там была королевская семья. Там была пресса. Там был высший свет. Туда всеми правдами и неправдами удалось пробиться даже музыкантам – в основном в задние ряды галерки.
Давали «Великана», новое произведение доселе неизвестного композитора Бориса Груина. В антракте после первого действия внимательный слушатель мог бы уловить примерно такие обрывки разговоров: «Дорогой, это божественно…», «Говорят, это… это… ну, в общем, это самое новейшее! Все специально не в лад… Чтобы это понять, надо начитаться Эйнштейна…», «Да, дорогая, я всем буду говорить, что это великолепно. Но, между нами говоря, от такой музыки только болит голова».
– Неужели нельзя было открыть британскую Оперу произведением приличного британского композитора? Нет, им понадобилась эта русская белиберда, – замечает желчный полковник.
– Совершенно с вами согласен, – лениво отзывается его собеседник. – Но, видите ли, у нас нет британских композиторов. Печально, но факт!
– Вздор! Не говорите чепуху, сэр. Им не дают ходу, в этом все дело. Что за тип этот Левин? Просто заезжий грязный еврей, вот и все!
Человек, прислонившийся к стене, полускрытый занавеской, позволил себе чуть улыбнуться – потому что он и был Себастьян Левин, единоличный владелец Национальной оперы, попросту именуемый «Величайший в мире шоумен».
Это был крупный мужчина, пожалуй, несколько полноватый. Лицо у него было желтое и невыразительное, черные глазки – маленькие и блестящие, а огромные оттопыренные уши – вообще подарок для карикатуристов.
Мимо него катились волны разноголосого хора.
«Декадент…», «Упадочничество…», «Неврастеник..», «Ребячество…»
Это были критики.
«Потрясающе…», «Божественно…», «Грандиозно, дорогой».
Это женщины.
«Эта вещь – не больше чем помпезное шоу», «Во второй части, пожалуй, были занятные эффекты – я имею в виду технические. Первая часть, «Камни», – нечто вроде искупления. Говорят, старина Левин вне себя от восторга. Ничего подобного еще не бывало», «В этой музыке есть нечто роковое, ты не находишь?», «Большевистские идеи, я думаю. Шумовой оркестр – так это у них, кажется, называется?»
Это молодые мужчины – более интеллигентные, чем женщины, и менее предубежденные, чем критики.
«Это не приживется. Трюк, ничего больше. Хотя как сказать… чувствуется что-то от кубизма», «Левин – пройдоха», «Вкладывает деньги не жалея – и всегда возвращает с лихвой». «Сколько стоит?..» Голоса падают до шепота – как всегда, когда речь заходит о денежных суммах.
Это представители его собственной расы. Себастьян Левин улыбнулся.
Раздался звонок, толпа заколыхалась и не спеша двинулась на свои места.
Наступило ожидание, наполненное говором и смехом; свет затрепетал и стал гаснуть. Дирижер прошел на свое место. Перед ним был оркестр в шесть раз больше любого из оркестров Ковент-Гардена [1]1
Ковент-Гарден – Королевский оперный театр в Лондоне. – Здесь и далее примеч. пер.
[Закрыть], к тому же совершенно необычного состава.
Сверкали металлом странные инструменты, похожие на уродливых чудовищ; в углу мерцал непривычный в данной обстановке хрусталь. Дирижерская палочка взлетела, потом упала, и тут же раздались гулкие ритмичные удары, будто били молотом по наковальне. Иногда звук очередного удара исчезал, пропадал совсем… а затем внезапно обнаруживался и втискивался без очереди, расталкивая другие.
Занавес поднялся…
В глубине ложи второго яруса стоял Себастьян Левин и смотрел.
Это нельзя было назвать оперой в ее обычном понимании. Не было ни сюжета, ни персонажей. Скорее это был грандиозный русский балет. В нем были захватывающие эффекты – необычные, причудливые световые эффекты, изобретение самого Левина. Уже долгое время каждое его шоу становилось сенсацией, абсолютно новым словом в театральном искусстве. В этом же спектакле он выступал не только как продюсер, но и как художник и вложил в него всю силу своего воображения и опыта.
Пролог – «Каменный век» – показывал детство Человека.
Теперь же – квинтэссенция спектакля – на сцене было царство машин, фантастичное, почти ужасающее. Силовые подстанции, механизмы, фабричные трубы, краны – все это переходило одно в другое. И люди – целые армии людей в шаблонной одежде – пятнистой, будто нарочно испачканной, с кубическими головами, как у роботов, марширующих один за другим.
Музыка нарастала, вихрилась – новые инструменты необычной формы вопили низкими звучными голосами, а поверх них порхали высокие ноты, словно звон бесчисленных стаканов.
Сцена «Небоскребы» изображала Нью-Йорк – как бы увиденный из окна самолета, облетающего его ранним утром. А странный рваный ритм неведомого ударного инструмента звучал все громче, с нарастающей угрозой. Он проходил сквозь все сцены вплоть до самой кульминации – это было что-то вроде апофеоза стали, когда тысячи людей со стальными лицами слились, сплавились в единого Огромного Коллективного Человека.
Эпилог последовал без перерыва, без зажигания света в зале.
В оркестре звучит только одна группа инструментов – на новом жаргоне ее называют «Стекло».
Звуки рожка.
Занавес растворяется, превращается в туман… туман рассеивается… от неожиданного сверкания хочется зажмуриться.
Лед… ничего, кроме льда… айсберги, глетчеры [2]2
Глетчер – ледник, часто масса движущегося льда, плотная и прозрачно-голубая.
[Закрыть]… сияние.
И на вершине этого великолепия, на самом пике маленькая фигурка – спиной к зрителям, лицом к нестерпимому сиянию, символизирующему восход солнца…
Фигурка человека кажется до смешного ничтожной.
Сияние дошло до яркости вспышки магния. Руки сами потянулись к глазам, под вскрики боли.
Стекло зазвенело – высоким нежным звоном – затем хрустнуло… разбилось… – разбилось буквально – на звенящие осколки.
Упал занавес, и зажегся свет.
Себастьян Левин невозмутимо принимал поздравления и хлопки по плечу.
– На этот раз ты превзошел себя, Левин. Никаких полумер, а?
– Ну, старина, чертовски здорово! Хотя убей меня бог, если я что-то понял.
– Значит, Великан? Это верно, мы живем в век машин.
– О! Мистер Левин, как вы меня напугали, нет слов! Этот ужасный стальной Великан будет мне сниться по ночам.
– Машины как Великан, пожирающий людей? Недалеко от истины, Левин. Пора нам возвращаться к природе. А кто этот Груин? Русский?
– Да, кто такой Груин? Но кем бы он ни был, он гений. Большевики могут похвастаться хотя бы тем, что наконец-то создали одного композитора.
– Скверно, Левин, ты продался большевикам. Коллективный Человек. Музыка тоже коллективная?
– Что ж, Левин, желаю удачи. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который теперь называется музыкой, но шоу хорошее.
Одним из последних подошел старичок, слегка сгорбленный, одно плечо выше другого. Отчетливо разделяя слова, он сказал:
– Может, нальешь мне выпить, Себастьян?
Левин кивнул. Старичок был Карл Боуэрман, самый выдающийся музыкальный критик Лондона. Они прошли в святилище Левина, его кабинет, уселись в кресла, и Левин налил гостю виски с содовой. Вопрошающе взглянул на него. Вердикт этого человека его тревожил.
– Ну?
Минуту-другую Боуэрман не отвечал. Наконец медленно сказал:
– Я старик. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие; есть и другие, вроде сегодняшней музыки, которые удовольствия не доставляют. Но в любом случае я могу распознать гений, когда встречаю его. Существует сто шарлатанов, сто ниспровергателей традиций, которые думают, что создают что-то значительное. И только сто первый – творец, человек, смело шагнувший в будущее.
Он помолчал, потом продолжил:
– Да, я распознаю гения, когда его встречаю. Он может мне не нравиться, но я его узнаю. Груин, кто бы он ни был, – гениален. Музыка завтрашнего дня…
Он опять замолчал, и Левин снова ждал, не прерывая паузу.
– Не знаю, удастся ли твоя авантюра или провалится. Скорее всего удастся – но лишь благодаря тебе самому. Ты владеешь искусством заставлять публику принять то, что ты ей даешь. У тебя талант к успеху. Ты окружил Груина загадкой – как я полагаю, это часть твоей кампании в прессе?
Он пронзил Себастьяна взглядом.
– Я не стану вмешиваться в эту кампанию, но скажи мне одно: Груин – англичанин?
– Да. Как вы узнали, Боуэрман?
– В музыке национальность угадывается безошибочно. Да, это русская революционная школа, но… но как я сказал, национальность определяется безошибочно. И до него были пионеры – люди, которые пытались сделать то, что совершил он. У нас есть английская школа музыки [3]3
Английская школа музыки – группа музыкантов и композиторов конца XIX – начала XX века, начинавших с увлечения музыкальным фольклором и пришедших к поискам новых путей в музыке, к новаторству в инструментовке.
[Закрыть]: Хольст, Воан-Уильямс, Арнольд Бакс. По всему миру музыканты ринулись к новому идеалу – ищут Абсолют в музыке. Этот человек – прямой наследник того паренька, которого убили на войне, – как его звали? Дейр, Вернон Дейр. Многообещающий был мальчик. – Он вздохнул. – Интересно, Левин, скольких мы потеряли в этой войне?
– Трудно сказать, сэр.
– Не смею подумать. Да, не смею подумать. – Он поднялся. – Я тебя задерживаю. Понимаю, у тебя куча дел. – Слабая улыбка осветила его лицо. – «Великан»! Полагаю, вы с Груиным сыграли небольшую шутку. Все приняли как должное, что Великан – это Молох Индустрии. Они не видят, что настоящий Великан – та крошечная фигурка, Человек. Личность. Человек, который преодолел каменный век и железный. После того как рухнет и умрет цивилизация, он проложит путь сквозь еще одну эру, Ледяную, и поднимется к новой цивилизации, какая нам и не снилась.
Он широко улыбнулся.
– Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что нет на свете ничего более смешного, более жалкого, более абсурдного и притом совершенно изумительного, чем Человек. – И уже в дверях, держась за ручку, добавил: – Удивляет одно: что приводит к появлению существ вроде этого Великана? Что его порождает? Наследственность формирует его… окружение его отшлифовывает и доводит до завершения… секс его пробуждает… Но есть кое-что поважнее. Это то, что его питает.
Великан жесток, Левин! Монстр, поедающий плоть и кровь. Ничего не знаю о Груине, но, ручаюсь, он кормит своего Великана собственной кровью и плотью, а может, еще и чужой… Их кости перемалываются на хлеб Великану…
Я старик, Левин. У меня свои причуды. Сегодня мы видели конец, а я хочу знать начало.
– Наследственность – окружение – секс, – медленно проговорил Левин.
– Да. Именно так. Но я надеюсь, ты расскажешь мне не только это.
– Думаете, я знаю?
– Уверен, что знаешь.
Наступила тишина.
– Да, – сказал наконец Левин. – Знаю. Я бы рассказал вам всю историю, но не могу… Тому есть причины.
Он медленно повторил:
– Есть причины.
– Жаль. Было бы интересно.
– Как сказать…
Книга первая
Эбботс-Пьюисентс
Глава 1
1
В мире Вернона существовало только три действительно важных человека: Няня, Бог и мистер Грин.
Были, конечно, горничные. Первым делом Винни, потом Джейн, и Анни, и Сара, и Глэдис – это те, кого Вернон мог вспомнить, но было множество других. Горничные подолгу не задерживались, потому что не могли поладить с Няней. В мире Вернона их можно было не брать в расчет.
Было также некое двуединое божество Мама-Папа, которое Вернон упоминал в молитвах, а также связывал с ними переход к десерту. Они представлялись Вернону смутными фигурами, пожалуй, красивыми, особенно Мама, но опять-таки они не принадлежали к реальному миру – миру Вернона.
В мире Вернона существовали только очень реальные вещи. Коврик в детской, например. В зелено-белую полоску, довольно кусачий для голых коленок, с дыркой в углу – эту дырку Вернон исподтишка расковыривал пальцем. Или стены детской, на которых лиловые ирисы бесконечной чередой оплетали что-то такое, что иногда было ромбиками, а иногда, если очень долго смотреть, – крестами. Вернону это казалось очень интересным и немного загадочным.
Возле одной стены стояла лошадка-качалка, но Вернон редко на ней качался. Он больше играл с плетеным из прутьев паровозиком и плетеными грузовиками. Был у него низкий шкаф, набитый довольно потрепанными игрушками. На верхней полке лежали более хрупкие вещи, с которыми разрешалось играть в дождливую погоду или когда Няня бывала в особенно хорошем расположении духа. Там была Коробка с Красками и Кисточки из Настоящего Верблюжьего Волоса и кипа листов с Картинками для Вырезания. Там же были все те вещи, про которые Няня говорила, что от них только грязь и она их терпеть не может. Одним словом, самые лучшие вещи.
А в центре этой Няниной вселенной, возвышаясь над всем остальным, находилась сама Няня. Персона номер один в верноновской Троице. Вся такая большая и широкая, накрахмаленная и шуршащая. Всезнающая, всемогущая. Не было ничего лучше Няни. «Мне лучше знать, чем маленькому мальчику» – так она часто говорила. Всю свою жизнь она провела в присмотре за мальчиками (за девочками тоже, но они Вернона не интересовали), а те один за другим вырастали и создавали ей Хорошую Репутацию. Она так говорила, и Вернон ей верил. Он не сомневался в том, что тоже вырастет и сделает Няне хорошую репутацию, хотя временами казалось, что едва ли. В Няне было нечто внушавшее благоговение, но одновременно бесконечно уютное. Она знала ответы на все вопросы. Например, Вернон поставил перед ней загадку ромбиков и крестов на обоях.
– A-а. Что тут такого? – сказала Няня. – Всегда есть два взгляда на вещи, неужели никогда не слышал?
И поскольку однажды она буквально те же слова говорила Винни, Вернон был вполне удовлетворен. Он даже стал зрительно представлять себе эту задачу в виде буквы А: по одной стороне на нее заползают кресты, а по другой спускаются ромбы.
После Няни шел Бог. Бог тоже был для Вернона исключительно реальным, в основном из-за того, что он так плотно заполнял разговоры Няни. Няня знала, что ты делаешь, почти всегда, но Бог знал все, и Бог был даже еще более удивительным существом, чем Няня, если это только возможно. Например, ты не мог видеть Бога, что было несправедливо, потому что это давало ему преимущество: он-то тебя видел. Даже в темноте. Иногда, лежа ночью в кровати, Вернон думал, что вот Бог сейчас смотрит на него из темноты, и от этой мысли по спине пробегали мурашки.
Но вообще-то по сравнению с Няней Бог не очень досаждал Вернону. О нем можно было просто не вспоминать – пока Няня не заведет о нем разговор.
Однажды Вернон взбунтовался.
– Няня, знаешь, что я сделаю, когда умру?
Няня в это время вязала носок. Она сказала:
– Один, два, три, четыре – ну вот, упустила петлю. Нет, мистер Вернон, не знаю, конечно.
– Я пойду в рай… я пойду в рай… и прямо к Богу, прямо к нему пойду и скажу: ты ужасный человек, я тебя ненавижу!
Тишина. Ну вот. Он сказал. Немыслимая, неописуемая дерзость! Что-то теперь будет? Какая страшная кара, земная или небесная, падет на его голову? Он ждал, затаив дыхание.
Няня подхватила петлю. Посмотрела на Вернона поверх очков. Невозмутимая, безмятежная.
– Вряд ли Всемогущий обратит внимание на то, что болтает гадкий мальчишка. Винни, подай, пожалуйста, вон те ножницы.
Вернон удрученно ретировался. Не получилось. Няню не сокрушить. Мог бы и сам догадаться.
2
А еще был мистер Грин. Он был вроде Бога в том смысле, что его тоже нельзя было увидеть, но он был совершенно реальным, Вернон это знал. Он точно знал, например, как мистер Грин выглядит: среднего роста, довольно полный, слегка похож на зеленщика из их деревни, который пел в церковном хоре дребезжащим баритоном; у него красные щеки и усы щеточкой. Глаза у него голубые, ярко-голубые. Самое замечательное в мистере Грине было то, что он любил играть. Про какую бы игру Вернон ни подумал, всегда оказывалось, что мистер Грин любит в нее играть. Вернон и еще про него кое-что знал. Например, у него было сто детей. И еще трое. По мнению Вернона, те сто держались кучей; они веселой толпой ходили за Верноном и мистером Грином по тисовым аллеям. А трое были особенные. У них были имена, самые прекрасные имена, какие знал Вернон: Пудель, Белка и Кустик.
Пожалуй, Вернон был одиноким мальчиком, но сам этого не знал. Потому что, как видите, он мог играть с мистером Грином, Пуделем, Белкой и Кустиком.
3
Долгое время Вернон не мог решить, где же у мистера Грина дом. Неожиданно ему пришло в голову, что мистер Грин, конечно же, живет в Лесу. Лес для Вернона заключал в себе особую притягательность. Одной стороной к нему примыкал парк, и Вернон часто крался вдоль высокой зеленой изгороди в надежде найти трещинку, чтобы сквозь нее посмотреть на Лес. Оттуда доносились шепот, вздохи, похрустывание, будто деревья разговаривали друг с другом. В середине ограды была дверь, но она, увы, всегда была заперта, и Вернону так и не удалось узнать, что же находится там, внутри Леса.
Няня, конечно, его туда не водила. Как все няни, она предпочитала прогулку по хорошей твердой дороге, чтобы никакие мерзкие мокрые листья не пачкали обувь. Так что Вернону не разрешалось ходить в Лес. От этого он думал о нем еще больше. Он думал о том, что наступит день, и он будет пить чай с мистером Грином. Для такого случая Пуделю, Белке и Кустику понадобятся новые костюмчики.
4
Детская надоедала Вернону. Она была слишком маленькая. Он знал в ней все, что можно было знать. Другое дело парк. Парк был действительно великолепен. В нем было много разнообразных частей. Были длинные дорожки между подстриженными тисовыми кустами, выложенные орнаментом в виде птиц, пруд с жирными золотыми рыбками, фруктовый сад, окруженный стеной, и дикий сад, где по весне цвел миндаль и между белых стволов берез распускались голубые подснежники, но лучше всего был огороженный участок с развалинами старого Аббатства. Это было место, где Вернону хотелось бы побыть одному, чтобы заняться настоящим делом – лазить и исследовать. Но не удавалось. Зато остальным парком он распоряжался как хотел. Гулять его отправляли вместе с Винни, но по странному совпадению они всегда натыкались на младшего садовника, и Вернон мог предаваться играм, не обремененный излишним вниманием Винни.
5
Постепенно мир Вернона расширялся. Двойная звезда Мама-Папа распалась, превратилась в двух отдельных людей. Папа оставался чем-то туманным, зато Мама – вполне определенным персонажем. Она стала часто посещать детскую – «поиграть с моим дорогим мальчиком». Вернон переносил ее визиты со степенной вежливостью, хотя для него это чаще всего означало необходимость прекратить игру, которой он был поглощен, и переключиться на другую, нисколько не интересную, по его мнению. Иногда с ней приходили дамы, и тогда она крепко прижимала к себе Вернона (чего он терпеть не мог) и восклицала:
– Как замечательно быть матерью! Я никак не могу к этому привыкнуть! Иметь своего собственного чудного крошку-мальчика!
Весь красный, Вернон вырывался из ее объятий. Потому что он был вовсе не крошка. Ему было уже три года.
Однажды сразу после подобной сцены он увидел, что в дверях стоит отец и саркастически смотрит на него. Их глаза встретились. Казалось, между ними что-то пробежало: понимание… родственное чувство.
Мамины подруги переговаривались:
– Как жалко, что он не в тебя, Майра. Если бы ему твои волосы!
А Вернона охватило неожиданное чувство гордости. Значит, он похож на отца.
Вернон навсегда запомнил день, когда та американская леди пришла к ним на обед. Начать с того, что об Америке он знал только со слов Няни, а та, как выяснилось позже, путала ее с Австралией.
К десерту он спускался в столовую в благоговейном трепете. Если бы эта леди была у себя дома, она ходила бы вверх ногами. Одного этого было достаточно, чтобы смотреть на нее во все глаза. Но она к тому же как-то странно называла самые простые вещи!
– Какой же он милый! Пойди сюда, голубчик, я принесла тебе коробочку сластей. Бери, угощайся!
Вернон робко подошел, взял подарок. Эта леди явно не знает, о чем говорит. Никакие это не сласти, а «Эдинбургская скала» [5]5
«Эдинбургская скала» – сорт твердой помадки.
[Закрыть].
С ней были два джентльмена, один из них – ее муж. Он сказал:
– Ты узнаешь полкроны, если увидишь?
Тут же выяснилось, что монетка в полкроны предназначалась ему. Словом, день выдался замечательный.
Вернон никогда особенно не задумывался про свой дом. Знал, что он больше, чем дом викария, куда однажды он ходил пить чай, но ему редко доводилось играть с другими детьми или бывать у них дома. Так что в тот день он был просто потрясен.
– Господи, это поразительно! Вам приходилось видеть что-либо подобное? Пятьсот лет, говорите? Фрэнк, ты только послушай. Генрих Восьмой! Как будто слушаешь историю Англии. Говорите, аббатство еще старше?
Они повсюду ходили, осмотрели длинную картинную галерею, где мужчины на портретах были удивительным образом похожи на Вернона, они глядели с холстов надменно либо с ледяной снисходительностью, а женщины были кроткие, в высоких плоеных воротниках или с жемчугами в волосах – жены Дейров изо всех сил старались быть кроткими, ведь они выходили замуж за неистовых лордов, которые не знали ни страха, ни жалости, – они теперь одобрительно смотрели на Майру Дейр, последнюю в их ряду.
Из картинной галереи все вышли в квадратный зал, а оттуда в «Нору Священника» [6]6
«Нора Священника» – потайная комната, обычно в церкви или замке, где укрывались католические священники во времена преследования католиков в Англии.
[Закрыть].
Задолго до этого Няня увела Вернона. Но они снова нашли его в саду, он кормил рыбок. Отец ушел в дом за ключами от аббатства. Гости остались одни.
– Господи, Фрэнк, – сказала американская леди, – это просто замечательно! Столько лет! Передается от отца к сыну. Романтично, сказала бы я, но уж слишком романтично. Столько лет. Фантастика! Как это может быть?
Тут заговорил другой джентльмен. Он был молчун, и Вернону еще не приходилось его слышать. Но тут он разжал губы и произнес одно слово – такое чарующее, такое загадочное, такое великолепное, что Вернон запомнил его на всю жизнь.
– Брамаджем [7]7
Брамаджем – диалектное название города Бирмингема, а также слово, обозначающее дешевую подделку (в Бирмингеме в XVII–XVIII веках чеканились фальшивые монеты и изготовлялись фальшивые драгоценности).
[Закрыть], – сказал джентльмен.
Вернон хотел было спросить, что означает это загадочное слово, но его отвлекли.
Из дома вышла мать. За ее спиной пылал закат – яркая декорация в золотых и красных тонах. На этом фоне Вернон и увидел мать, увидел впервые: восхитительная женщина, с белой кожей и волосами цвета червонного золота, похожая на картинку в книге сказок; вдруг увидел ее как нечто удивительное, удивительное и прекрасное.
Он навсегда запомнил этот момент. Она – его мать, она прекрасна, и он ее любит. Что-то похожее на боль пронзило его грудь, но это была не боль. В голове возник дурманящий гул, как будто гром, и все закончилось на высокой, сладкой ноте, похожей на пение птицы. Удивительный момент.
И с ним связалось магическое слово «Брамаджем».
