Текст книги "Жаркое лето Хазара (сборник)"

Автор книги: Агагельды Алланазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Помня, с каким удовольствием сосут детишки материнскую грудь, она думала о том, что и ее собственный малыш, когда он родится, будет с наслаждением сосать ее грудь.

Погруженная в эти мысли, она на какое-то время забыла обо всем на свете.

Стоя перед зеркалом, Марьям расчесала волосы, заплела их в косу и закрепила ее на затылке, затем, не отходя от зеркала, протянула длинную белую руку и достала с полочки флакон с хорошо пахнущими духами. Капнув на палец, она помазала духами вначале за ушами, затем нанесла их на щеки и шею, хотя и помнила, что ее муж не очень-то любит запах духов и каждый раз говорит ей: “Если хочешь понравиться мне, не пользуйся никакой химией!” Но она оставалась женщиной, поэтому каждый раз непроизвольно тянулась за духами.

Вернувшись в комнату, Марьям, надевая новое платье с украшенным вышивкой высоким разрезом на боку, из которого при каждом ее шаге выглядывало белое бедро, снова вспомнила про соседку. Потому что такое платье впервые она увидела на соседке и тогда же захотела заиметь похожее. Марьям встретила ее вчера возле своего нового дома, возвращаясь поздно вечером из города, в руках у той была миска с едой. Соседка сказала тогда со смущенной улыбкой на лице: “Да вот, приготовила вкусненького и решила угостить вашего рабочего”. Марьям, не зная, как реагировать на слова соседки, улыбнулась и кивком головы ответила на ее приветствие, а затем молча прошла мимо нее к себе, но придя домой, выругалась: “Сучка, почуяла запах кобеля!” Именно тогда она поняла, почему обед, налитый в миску Рекса, иногда возвращался от рабочего нетронутым. Так ведь его со стороны подкармливают!

Марьям вспомнила, как впервые увидела соседку, которая терлась о деревянный забор, и на этот раз сравнила ее с вороватой козой, которая, вытянув шею, пытается достать и съесть траву с чужого участка. Обиженно подумав “Может, эта шлюха опять что-нибудь придумала, чтобы и сегодня прийти сюда”,– она подошла к окну и легонько отодвинула штору. Марьям увидела мастера, со связкой досок под мышками поднимавшегося по ступеням в дом.

Сегодня, как и обычно, в предвкушении удовольствий Марьям хорошо подготовилась ко встрече с любимым мужчиной. Стемнело. Совсем скоро у ворот дома остановится роскошный автомобиль ее принца – “нового туркменского бая”. Марьям была готова в любую минуту встретить его у порога и броситься ему на шею. Но почему-то сегодня “новый туркмен” все не приезжал. Сумерки сгустились, и вот уже наступила ночь. Марьям подошла к окну и выглянула во двор. Там она никого, кроме Рекса, не увидела. Собака, что-то вынюхивая, бродила по двору, потом вдруг подбежала к новому дому, остановилась у крыльца и стала смотреть на дверь с таким видом, словно хотела просить работника вернуть ему его миску, постояв немного, побежала обратно.

В момент, когда зазвонил телефон, Марьям думала о том, что ее муж уже подъезжает к дому и что очень скоро светом фар автомобиля он отодвинет тьму и торжественно въедет во двор.

Марьям вздрогнула от неожиданности и схватила трубку стоящего рядом с ней телефона. Оттуда донесся знакомый хрипловатый голос:

– Сидишь?

– А что мне еще остается делать? – в голосе Марьям вместе с тревогой прозвучал и упрек.

– Сиди. Мы тут пока работаем над контрактом, который должны подписать с иностранцами, придется еще немного задержаться, ты не жди меня, поужинай, я приеду сразу же, как только освобожусь…

В такие минуты Марьям просто ненавидела телефонные звонки, потому что, если телефон звонил в неурочное время, он чаще всего приносил ей малоприятные вести: “Сегодня приехать не смогу…”, “В том доме появилась небольшая проблема, придется мне поехать туда…”

Марьям изменилась в лице, у нее испортилось настроение. После этого, хоть она и сильно проголодалась, есть особо не стала, пощипала того-другого, а потом, чтобы как-то убить время, включила телевизор.

Когда телефон зазвонил вторично, была уже глубокая ночь. Марьям, устав от ожидания, задремала прямо у телевизора.

На этот раз разговор был еще короче.

– Марьям!

– Да!

– Я не смогу приехать. Ты не жди больше, ложись спать. Завтра я в течение дня навещу тебя… Не забудьте покормить Рекса!

Марьям была похожа на разъяренную тигрицу. Она со злостью отшвырнула от себя телефонную трубку, словно та была повинна в случившемся. От обиды у нее задрожали губы, к горлу подступил ком, из глаз брызнули слезы.

Ведь она всем сердцем ждала и так жаждала устроенного ею “маленького праздника”! Как он мог так поступить с ней? Вконец расстроенная, женщина металась по комнате, не находя себе места, она понимала, что “музыка любви” никогда не звучит соло, ее можно исполнять только дуэтом…

Новое платье с разрезом, которым она так любовалась несколько часов назад, представляя, как будет очарован ее возлюбленный, теперь раздражало ее. Сдернув его с себя, она скомкала его и со злостью отшвырнула в дальний угол комнаты.

Но и на этом не успокоилась. Напротив, спустя какое-то время в голове ее родились совсем другие мысли, которые тут же завладели ею. Она чувствовала, как пылают ее щеки, как душа ее жаждет любви, с ней творилось что-то невероятное, казалось, если она сейчас перевернет стол со всеми его яствами, ей станет легче. Но она сдержалась, только устало бросила себя в постель. Уткнувшись лицом в подушку, Марьям тихонько заплакала.

Отчаянно залаял Рекс, и в душе Марьям опять затеплилась надежда, она оторвала голову от подушки, прислушалась.

“…А может, он закончил работу и поехал сюда, соскучился по мне…”,– ей хотелось услышать звук подъехавшей машины.

Лай собаки, прозвучавший у самого порога, стал отдаляться, а потом и вовсе донесся с соседнего участка. Марьям поняла, что он снова гоняется за соседской кошкой, которая время от времени имеет привычку забредать в их двор и подбирать остатки чужой трапезы. Выходка Рекса снова напомнила ей о вдовствующей соседке, которая что ни день под каким-либо предлогом навещала рабочего. Вспомнив о ней, Марьям недовольно поморщила нос, словно вдохнула горький запах дыма. И тут же вспомнила обжигающий взгляд парня, который так и застыл в его глазах. На этот раз рабочий смотрел на нее более пристально, с вожделением.

Марьям даже видела, как вспыхнул его взгляд при виде хозяйки дома…

Когда Марьям, поддавшись сиюминутному желанию и забыв обо всем на свете, держа в одной руке блюдо с запеченной курицей, а другой взявшись за горлышко бутылки с холодным шампанским, пошла к храпевшему на одном из этажей нового дома мастеру, время было далеко за полночь…

* * *

Отправившись в Россию, мастер провел там несколько месяцев в кругу семьи и в начале осени вернулся, чтобы продолжить свою прежнюю работу наемного плотника.

Перед отъездом он поработал в доме вдовы и там же оставил на хранение свои рабочие инструменты. Сейчас он как раз пришел к ней, чтобы забрать свое имущество. Когда он появился, “новый туркмен” только что переехал в новый дом и как раз праздновал рождение сына. Было много гостей, но еще больше угощения…

Парень вошел во двор, чтобы поздравить хозяина с праздником, и первое, что ему бросилось в глаза, была миска, из которой он столько времени питался. Сейчас она стояла перед Рексом.

Миска была до краев наполнена помоями.

Мать

Уж если плачет, то только мать…

Туркменская пословица

Труп юноши вот уже второй день высится черной горой на другом берегу реки – на чужой стороне.

Село Марчак является одним из соседних сел, которые делят эту реку с афганскими селами, расстояние между ними не больше шестисот-семисот шагов, и выходит, что мы тут, а вы – там. Вчера в этом месте юношу нагнала единственная пуля, выпущенная афганским солдатом. И теперь казалось, что он с этого места ползет в сторону реки и вот-вот достигнет ее берега. С тех пор два воина стоят неподалеку от этого места, охраняют убитого.

Год выдался засушливым. К тому же и внутри страны было неспокойно, одних, назвав баями, упекли в тюрьму, а многих целыми семьями поснимали с мест и сослали в дальние края. Как и всегда в смутные времена, достаток покинул и это село, подвергнув его жителей жестокому голоду.

Ровно два дня назад юноша вместе с двумя напарниками, забрав из дома пару браслетов да небольшой коврик, которые можно было обменять на пуд-другой зерна, отправился на ту сторону. Такие обмены и раньше происходили между этими двумя соседними селами. И лишь когда русские захватили страну и поделили территорию – эта сторона наша, а та – чужая, походы на чужую сторону стали более редкими.

Раньше южный берег реки был желанным местом для тех, кто жил с ее северной стороны, эти зачастую гнали на тот берег отары овец и другого скота и обменивали их на пшеницу и кукурузу, которые там произрастали в изобилии, навьючивали зерно на ишаков и верблюдов и возвращались домой. Словом, делились с соседями их достатком. Новые власти запрещали такие отношения, тем не менее местные жители, хоть и втайне, но все же продолжали поддерживать с соседями прежние отношения. “Голод что только не заставит съесть, голод что только не заставит сказать”,– эта поговорка родилась именно тогда. В последнее время марчакцам приходилось пробираться на ту сторону тайком.

Первые попытки уговорить командира афганских пограничников отдать труп юноши, чтобы предать его родной земле, оказались безрезультатными, хотя обращался к нему ахун, человек известный и уважаемый по обе стороны реки.

Затем двоюродный брат юноши, прихватив с собой вола, привязал его в прибрежном лесочке, так, чтобы его было видно с той стороны, и попытался договориться с афганцами. А те, что-то бурно обсуждая между собой, все никак не могли прийти к единому решению, долго не давали ответа. А юноша все еще лежал на пригорке чужой земли по ту сторону реки…

Мать, сидевшая дома в ожидании, когда мужчины принесут тело ее сыночка, в конце концов не выдержала и вместе с двумя другими женщинами поздно вечером пришла к реке. На высоком берегу собрались мужчины, родственники юноши, и взглядами караулили лежавший на той стороне труп.

Увидев мать юноши, ее прибывший из соседнего села брат озаботился:

– Зачем ты пришла, надо было ждать дома…

– Как тут усидишь?

Сухо ответив брату, мать прошла мимо собравшихся вокруг костра и обсуждавших ситуацию родственников, дошла до спуска и остановилась.

Отсюда особенно хорошо просматривалась местность, где лежал юноша. Внизу шумит река, на той стороне юноша тоже лежит на склоне, под ним, шагах в десяти-двадцати, раскинулась низина, речные волны достигают ее кромки, трутся об нее и облизывают.

Наблюдая за этой картиной, мать подумала: “Да-а, сынок, ты уже почти у реки был… если бы прыгнул в нее, волны перенесли бы тебя на наш берег”. Потом, глядя на бурное течение реки, подумала еще: “Здесь не так и глубоко должно быть…” Потом мать долго не могла оторвать глаз от тальника, чьи длинные ветви спускались прямо к реке, словно руки пришедшего на помощь тонущему. Мысленно она помогла бегущему от погони сыну ухватиться за эти ветви и перебраться на этот берег.

Постояв немного у реки и еще больше разбередив душевные раны, мать вместе с другими женщинами вернулась домой. Не глядя на тех, кто сидел у костра, устремив взор куда-то вперед, она молча прошла мимо них.

Придя домой, забилась в угол и лежала там, похожая на могильный холмик, укрывшись старым доном.

С наступлением темноты сидевшие у реки в карауле мужчины вернулись домой, чтобы немного согреться и обсудить дальнейший план действий. Они обменивались мыслями, как лучше поступить, чтобы забрать покойного с чужой стороны.

Глубокой ночью, когда женщина выходила на двор, из соседнего дома все еще доносились голоса мужчин.

Когда только-только начало светать, вдруг зашумели, забеспокоились сельские собаки. Стало ясно, что в округе появился кто-то незнакомый. Тем временем стало видно, как впереди собак в сторону села бежит человек. В это время родственники покойного собирались снова пойти к реке и уже на месте решать, что делать дальше. Прибежавший человек, увидев стоящих у выхода людей, тяжело дыша, вымолвил:

“… Идите туда, к реке идите!” – торопливыми жестами он дал понять, что случилось что-то ужасное. Когда люди прибежали к реке, они увидели там промокшую насквозь мать, которая, лишившись сил, ничком лежала на земле, а в двух-трех шагах сзади нее находился куст тальника. На этом кусте неподвижно лежал погибший юноша.

На той стороне реки, размахивая руками, бегали и что-то зло выкрикивали афганцы в белых длинных рубахах и белых чалмах.

Люди, взяв ее под руки, помогли женщине встать с земли, обессиленная мать едва слышно процедила сквозь зубы:

– Теперь возьмите его и похороните!

Когда люди понесли покойного, еще не до конца рассвело. Покрывший себя чернотой правый берег недоуменно наблюдал за удаляющейся от левого берега толпой людей.

Велосипед

Я был учеником то ли второго, то ли третьего класса, а папина младшая сестра Говхер в те дни была уже зрелой девушкой и заканчивала десятый класс. Перед тем, как идти в школу, она всегда прихорашивалась, с удовольствием надевала приталенное платье зеленого сукна с вышивкой, а голову повязывала шелковым платком с красивыми красными цветами по полю, папа привез его из Ашхабада.

К вороту платья пристегнута легонькая брошь-гуляка, две толстые косы спадают на грудь, и вот уже перед вами писаная красавица, глаз не оторвешь!

Много позже я узнал, что девушки, наряжаясь и двигаясь легкой походкой, хотели подчеркнуть свою готовность ко взрослой жизни и таким образом привлекали внимание сверстников противоположного пола.

В дни, когда наши смены совпадали, я чаще всего шел в школу вместе с Говхер.

Как-то, когда мы уже почти подошли к школе, нас на велосипеде догнал Сахат, одноклассник Говхер из соседнего села. Поравнявшись с нами, он слез с велосипеда и остановился: “Говхер, ты вчера забыла в классе эту тетрадь”,– он достал из портфеля толстую голубую тетрадь и протянул ей. Когда Сахат говорил, его голос почему-то слегка дрожал.

Словно уличенная в воровстве, Говхер покраснела, смущенно посмотрела на меня, по сторонам, и только потом с озабоченным видом приняла от Сахата тетрадь. После этого юноша быстро поехал дальше. Это потом я узнал, что именно в ту пору между ними начались отношения, какие бывают между влюбленными молодыми людьми. Я был мальчишкой, поэтому мне и в голову не могло прийти, что в той тетради, которую Сахат, догнав нас на велосипеде, отдал девушке, лежало любовное письмо, которое он писал всю ночь напролет.

И потом, то было время, когда любящие друг друга юноша и девушка вплоть до самой свадьбы старались скрывать свои чувства от посторонних.

А еще как-то раз я стал невольным свидетелем того, как эти двое, укрывшись в тополиной роще неподалеку от нас, о чем-то тихо разговаривали.

Только после этого мне стало ясно, отчего Сахат, живя в соседнем селе, без конца разъезжает на велосипеде мимо нашего дома.

Мне почему-то не понравилось, что Говхер встречается и разговаривает с посторонним парнем. Я заревновал ее. И хотя меня считали еще ребенком, стало понятно, что и у меня есть какие-то чувства, связанные с защитой достоинства нашей семьи. На следующий же день я приступил к своему плану мести. На первой же перемене, когда раздался звонок на урок и все отправились в классы, я немного замешкался и отстал от остальных, потом пошел туда, где стоят велосипеды. Сразу же узнав велосипед Сахата, я проколол ему колесо. Увидев после уроков, как он пыхтит, заклеивая камеру, я остался доволен своей работой.

Когда это повторилось и в третий раз, Сахат, увидев меня, многозначительно посмотрел на меня и улыбнулся, я прочитал в его улыбке: “Ах ты, озорник!”

Мне стало ясно, что он понял, кто именно выводит его велосипед из строя, и теперь мне надо было придумать что-то другое для того, чтобы продолжать мстить Сахату.

Многим улыбка Сахата была непонятна, но я-то хорошо знал, что она означает.

Наступило лето. Говхер с другими одноклассницами, парясь на солнце, занимались прополкой хлопчатника, я же когда один, а иногда и два раза на день приезжал в поле, грузил на своего ишака собранные между рядов хлопчатника сорняки и увозил для своей прожорливой, ненасытной черной коровы, которой, сколько ее ни корми, все мало.

Однажды по дороге к Говхер я снова увидел знакомый велосипед, он был спрятан в укромном месте под мостом.

Я представил себе Сахата. Конечно, это он, кто же еще.

Наверняка приехал на свидание с Говхер. Во мне снова вспыхнуло чувство ревности. Спешно спрыгнув с ишака, я схватил велосипед и вышвырнул его в излучину реки, туда, где течение было особенно бурным. Затем, чтобы он не догадался, что машина утоплена в воде, а подумал, что кто-то выкрал ее, я выломал пару кустов растущей здесь солодки, сделал веник и замел все свои следы.

Как только я подъехал к краю хлопковой делянки, Сахат отделился от работающих девушек и пошел стороной, делая вид, что не замечает меня. Глядя ему вслед, я злорадно думал: “Давай-давай, делай какой угодно вид, а я посмотрю, найдешь ли ты свой велосипед там, где оставил его, сейчас на дне реки на нем лягушки катаются”. Вытаскивая на край поля сорную траву, чтобы связывать ее веревкой, я несколько раз представлял, как Сахат мечется в поисках своего велосипеда и никак не может найти его. И радовался этому.

Впервые появившись в нашем доме, седая худощавая женщина сказала: “Я пришла породниться с вами”, а потом и вовсе зачастила. Перед самым началом хлопкоуборочной страды мы выдали Говхер замуж. В один прекрасный день приехал разукрашенный цветами и лентами “Газ-51” с полным кузовом молодых девушек и женщин, они завернули нашу Говхер в шелка и увезли ее с собой. Помню, я тогда, как и положено, вместе со своими сверстниками забрасывал камнями свадебный кортеж, а еще мальчишки радостно восклицали: “Мое сырое яйцо разбилось на лбу какого-то человека, мой камешек попал в толстую тетку!..”

Чабдар

I

Первыми стук конских копыт почувствовали окрестные холмы. Равнина, до которой докатилось эхо мощных ударов, приняла их на себя и словно качнулась и задрожала.

Чабдар, чутко стригнув ушами, поднял голову, прислушался. Ему показалось, что звук, из-за дальности скорее похожий на гул, исходил из-под земли.

Легко взбежав на вершину холма, он устремил свой острый взгляд в дальние заросли, смутно синеющие в молчаливой дымке за холмами. Оттуда всегда приходила тревога. Чабдар оглянулся. За его спиной на благодатной равнине Бадхыза пасся табун лошадей. Рассыпавшись отдельными группками, они спокойно выбрали травку посочнее. Изредка матери вскидывали голову и, отметив, что жеребенок где-то рядом, снова погружались в сытое дремотное состояние. Тревожиться за табун надлежало вожаку.

Чабдар был хорошим вожаком. Никогда еще никакой заблудшей лошади не удавалось смешаться с его табуном. По неписанному закону ему принадлежал участок долины, тянувшийся от подножия кряжистых гор до солончаков, раскинувшихся далеко на юг. С одной стороны она окаймлялась холмами, за которыми всегда синели таинственные заросли гребенчука. Чабдар никогда там не бывал. Но беда всегда приходила оттуда. И Меле, вожак соседствующего с ними табуна, тоже приходил изза холмов. Правда, границу владений Чабдара нарушать опасались, ну, а если такое случается, чужака изгоняли с позором. Лишь для Меле Чабдар делал исключение. Хотя и не позволял никогда победить себя. Разгоряченные, дико кося налитыми кровью глазами, они сталкивались потными боками и теснили друг друга, роняя с губ клочья пены. Ни разу, однако, в их поединках дело не доходило до зубов, – сосед все-таки! Померявшись силами и потешив каждый свое тщеславие, они расходились, уводя табуны в разные стороны.

…Тревожный гул приближался. Чабдар отметил, что конь идет налегке; это было ясно из того, что он то замедлял ход, видимо, чтобы ущипнуть травы, то снова брал разгон, мощно ударяя копытами. И звук этих могучих ударов как бы извещал всех о направлении его стремительного бега.

Чабдар напрягся, ожидая появление чужака. Сердце билось ровно, уверенно подрагивали, налитые силой ноги.

Он уже давно водил табун, и знал себе цену. Знал, что красив, особенно в ясную солнечную пору: шерсть его лоснилась и блестела, как рыбья чешуя. Пастухи, наезжающие проведать табун, каждый раз любовались красавцем-конем, восклицая при этом и пощелкивая языком, и дарили его разными гордыми именами. Однако, никто из них не осмеливался приблизиться к нему, держались на солидном расстоянии.

Оберегая табун, Чабдар ревниво относился не только к своим соперникам, но и к людям. Ему ничего не стоило, особенно когда пастухов было один-двое, стремительно прижав уши к затылку, ринуться на того, кого посчитал посягнувшим на его права. И потому, когда предстояло перегнать табуны с одного участка на другой, пастухи сбивали вначале в одну кучу всех и лишь затем присоединяли Чабдара с его гаремом. Только так и удавалось выполнить намеченные перемещения.

Красота всем бросается в глаза. Лучший цветок бывает сорван раньше других. Красивую девушку обязательно уведут первой. Среди десятков пасущихся коней, выберут самого достойного, чтобы заарканить и приручить к работе.

С Чабдаром такое не случилось.

Несколько лет назад, задавшись целью выловить понравившегося им коня и взнуздать, пятеро всадников день напролет, неотступно преследовали его. Напрасно.

Пытаясь выбить его из сил, они сами еле держались в седле, да и лошадей едва не загнали. Чабдар не дался. Чертыхаясь и, вместе с тем, восхищаясь умным и строптивым конем, они довольствовались тем, что увели с собой двух молодых жеребцов, предназначенных для верховой езды.

С тех пор Чабдара не трогали. Он стал полновластным хозяином, наведя свои порядки в табуне, и в округе. Никто не смел к нему близко подойти, прежде чем он сам не подаст знака. Исключение делал лишь для молодого гнедого жеребенка, родившегося ранней весной. Чабдар испытывал к нему непонятную слабость, хотя даже сам себе не мог этого объяснить. Жеребенок частенько подкрадывался к вожаку и, думая, что тот не видит его, больно кусал в брюхо, а затем принимался ластиться. Чабдар мягко отталкивал шалуна и отходил в сторону. Другим он такой вольности не прощал.

…Опередив звук своих копыт, на равнину неожиданно вылетел серый, с небольшими подпалинами, конь.

Маленькая, узкая, изящная, точно у змеи, голова гордо покоилась на длинной гибкой шее. Шерсть на груди и брюхе от долгой скачки покрылась потом и, выделяясь на светлом, темнела расплывшимися пятнами. Завидев Чабдара, Серый резко остановился. Земля вокруг его копыт взбрызнула вверх не меньше, чем на полметра, – так резок и силен был его удар. Поводя дерзкими глазами, он раздумывал: сразу ему ринуться к косяку или схватиться с вожаком?

Чабдар инстинктивно оглянулся. Прежде, чем вступить в бой с чужаком, он должен быть уверен, что в табуне все в порядке. Несколько кобылиц, встревоженные появлением Серого, подозвали жеребят и теперь жались к материнскому брюху, тыкались лбами им в пах. Чего испугались эти глупые кобылы? Никогда еще не выказывали вожаку такого недоверия! Хорошо, что остальные пасутся как ни в чем не бывало. Или только делают вид, а сами тревожным взглядом выискивают свое потомство?.. Это взбесило Чабдара. Он резко повернулся и встетил злобный взгляд пришельца. Мускулы его большого сильного тела напряглись в предчувствии боя. Подобрался и Серый. Тонкие, нервные, такие же как и у Чабдара, уши его запрядали, будто кончики ножниц, стригущих воздух.

Когда же оба сжавшись, стремительно полетели навстречу друг другу, кобылы бросили пастись и сгрудились в одну кучу. Страха не было в их глазах. Они привыкли к подобным стычкам. На этот раз ими руководило простое любопытство: чем завершится яростный поединок двух равных по своим силам противников?

Двое же, взвившись на дыбы, принялись со злостью кусаться и лягаться. При каждом столкновении головы их издавали такой стук, словно вот-вот расколятся. Трава, до недавнего времени зеленевшая нежной дымкой, была вытоптана, раздавлена. Жеребята теснее жались к матерям, в их жизни такое было впервые.

Вдруг Серый опрометью бросился прочь. В пылу схватки Чабдар кинулся его преследовать, но тот летел, как стрела, и достать его не удалось.

Было непонятным неожиданное решение Серого, ведь был он не слабее Чабдара, а может и наоборот. Был он чуть постарше, находился, что называется, в самой поре. И вдруг…

Чабдар возвращался недовольный и исходом битвы, и собой. Походя, лягнул зазевавшуюся двухлетку. Табун присмирел.

Вскоре все вошло в свою колею. Восхищение и почтительный трепет, который чувствовал Чабдар, проходя сквозь табун, успокоили его. Он вновь был предводителем!

Взлетев на холм, власно, по-хозяйски оглядел он рассыпавшихся по склону кобылиц, жеребят, резвившихся на своих длинных, ломающихся еще ножках, и застыл на вершине, как изваяние, знаменующее силу и власть.

II

Спокойствие Чабдара длилось недолго. Он еще не успел забыть о Сером, как тот снова появился у края долины и принялся спокойно пастись, изредка косясь на табун и нервничающего Чабдара.

Серый держался на расстоянии. Чабдар решил выждать, что же предпримет пришелец, но самообладание покинуло его, и он попытался приблизиться. Не подпуская вожака близко, тот кинулся бежать. Если бы мог, Чабдар расхохотался бы от такого поведения. Никогда еще ему не приходилось сталкиваться со столь явной трусостью!

Предыдущие соперники не отступали, а мерились с ним силой, – и один раз, и второй. Бой велся по принципу: кто кого?

И большинство, признав несомненное его превосходство, пускались наутек. Больше он их не видел. Встречались и такие, что, заслышав его грозный храп, тут же сдавали позиции и уклонялись от схватки. Лишь первый его бой можно назвать настоящим. Тогда еще находились в окружении такие, которые пытались оспорить его превосходство. Тот, первый, так и остался навсегда искалеченным. Больше из табуна никто не выделялся. Дальше приходили только чужаки.

Как бы там ни было, схватки велись по всем правилам, и побеждал он потому, что был сильнее. Но как оценить поведение Серого? Убегает, в бой не вступает. И все-таки приходит опять и опять!.. Пожалуй, то была не трусость, а мудрость. Довести неприятеля до бешенства, а затем воспользоваться, когда он потеряет над собой контроль. Но Чабдар, к сожалению, не мог сделать этого вывода. Он лишь чувствовал, что на сей раз перед ним соперник достойный.

Тем более ему не терпелось скорее схватиться с ним.

III

Туча весь вечер и всю ночь висевшая над Бадхызом и, набухшая до предела, наконец, пролилась через край. Грохот грозы, секущие струи дождя, ударявшие о землю, создавали иллюзию скачущего косяка лошадей. Вот он затих, переводя дыхание и нервно переступая сотнями копыт, но вот сорвался с места и – галопом по долине, по холмам, по солончикам…

Рассвет земля встретила живительной свежестью и пронзительной синевой, исходящей от умытой зелени.

Капельки дождевой пыли, повисшие на травинках, сверкали, переливались, как россыпь драгоценных камней, брошенных на зеленый ковер. Укрывшиеся от непогоды букашки вновь карабкались по стеблям и листьям, радуясь солнечному теплу.

Когда в очередной раз появился Серый, табун почти забыл о нем и мирно, во главе с Чабдаром, пощипывал поднявшуюся после дождя в рост траву. Кобылы разбрелись по всей долине, жеребята носились от одной группы лошадей к другой. Наиболее смелые забегали даже на солончаки. Своей резвостью они напоминали стремительно и беспорядочно взмывающих тут и там ласточек.

Почуяв намерение Серого, Чабдар торжествующе заржал и ринулся по склону вниз…

Они стремились навстречу друг другу, как по предначертанию рока. Если бы сейчас разверзлась земля, это бы их не остановило. Так велико было желание обоих разрешить наконец-то этот спор.

Храп, тяжелое дыхание, удары копыт о землю и оба противника на время отодвинули в сторону тишину. Двое схлеснулись в поединке не только на виду у холмов, но и у настороженного табуна. Это была извечная борьба за лидерство, за право повелевать.

Казалось Чабдар вот-вот накажет пришельца за наглость, но тот каждый раз отбивал атаку, каким-то образом избегая копыт вожака. И здесь он применял свою тактику уклонения. Отскакивал в сторону, затем, переждав и вызвав тем самым ярость Чабдара, снова кидался в бой.

В очередном столкновении Серый сильным ударом головы выбил из ноздрей Чабдара струйку алой крови.

Ударяясь о землю, капли сливались с морем тюльпанов, устилавших окресные холмы. Бой продолжался, тюльпанное море полнилось, а Чабдар, тем временем, слабел. Он дрожал всем телом. Впервые в жизни ноги не повиновались ему. Неужели так страшен был этот удар Серого? Нет, рано еще сдаваться! Собрав все силы, Чабдар двинулся на соперника. Но что-то неуверенное было в его движении, сломленное. И поняв это, и обрадовавшись близкой победе, Серый с новой яростью кинулся вперед.

Его удар со всего маху в грудь, потряс Чабдара. Несколько секунд лежал он на земле, не двигаясь, лишь судорожно вздрагивая боками.

Старая кобылица, стоявшая впереди табуна, казалось, сейчас заговорит, – так выразительны были ее глаза. Да, она знала его молодым и сильным, она была свидетельницей его многочисленных триумфов. Да, он ей нравился. Он был настоящим вожаком, но сейчас…

Это был его конец. Растоптано достоинство.

Не может он больше предводительствовать табуном…

Пренебрежительные взгляды молодых маток, влажный блеск глаз жалеющей его старой лошади, любопытствующие взоры жеребят подняли и поставили Чабдара на ноги. А ноги предательски дрожали. И все же у него достало сил повернуться и поскакать прочь. Серый вошел в табун. В сторону Чабдара никто не смотрел. И лишь гнедой жеребенок, любивший поиграть с вожаком, кинулся за ним вслед. Сухие щетинки прошлогоднего травостоя кололи его нежное брюшко. Он вскидывался и прыгал дальше.

Когда, раздувая от быстрого хода тонкие розовые ноздри, он взбежал на вершину холма, то его глазам предстала неожиданная картина: Чабдар, не владея больше своим телом, катился вниз по крутому, почти отвесному склону.

Жеребенок содрогнулся и в ужасе попятился. Потом как бы оценивая ситуацию, посмотрел на табун, потом на темнеющее внизу бездыханное тело, и заржал.

Светило солнце. Разделившись, как всегда на группки, щипал свежую траву табун. И тревожно неслось над равниной, над холмами и солончаком жалобно-тоскливое ржание гнедого жеребенка.

Жеребенок плакал…