Текст книги "Кровь и пот"

Автор книги: Абдижамил Нурпеисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)

Юноша снял возле двери пальто и скромно сел рядом с товарищем.

Дом был нетоплен. В окно и в дверь дул ветер. Юноша тер руки, никак не мог отогреться. Товарищ насмешливо покосился на него. «А верно, – подумал он, – что тихий и не мерзнет, а дрожит. Будто стриженую козу пустили на мороз!»

– Ну как, дружок, продрог? – спросил он как бы участливо.

Сегодня они выехали из Челкара еще до восхода солнца. Под ними были самые выносливые кони, и они надеялись к темноте доехать до дому. Они перевалили Ханские склоны, доехали только до мечети, но темнота застигла их, они замерзли и решили ночевать.

Долгая верховая езда особенно тяжело досталась юноше. Седло стерло ему ляжки, спина ныла, кости ломило. У него было такое ощущение, будто накануне его сильно избили. Вытягивая и растирая замерзшие, онемевшие ноги, Жасанжан незаметно разглядывал комнату. Если не считать чулана, где всю зиму держали теленка, дом был однокомнатный, бедный. В глубине комнаты, у стены, стояли две кровати. Они были одинаковые, с одинаковыми подушками, одеялами и ковриками, и Жасанжан понял, что у хозяина дома, должно быть, две жены.

Вислощекая, громадная старуха так и не шевельнулась, продолжая копной сидеть на широкой деревянной кровати возле печки, она только изредка посматривала презрительно сверху на гостей.

Спутником Жасанжана был Абейсын, верный джигит и посыльный волостного. Усевшись поудобней, оглядев комнату, он заговорил со старухой. Старуха хмуро приставила к уху ладонь, подалась немного к гостям, буркнула:

– Что? Говори громче!

Абейсын поверил, что она не слышит, придвинулся к ней и заорал:

– Из какого рода будете, аже?

«Подлизывается, сукин сын… пройдоха, видать!»– подумала старуха.

– Лежи смирно! – прикрикнула она и шлепнула что-то пошевелившееся под одеялом у ее ног. Шевелился там ребенок, и он тут же заревел во всю мочь.

– Вот зараза! – сказал Абейсын, окончательно поверив, что старуха глухая. – Ну и повезло же нам с ночлегом, сынок! Эта старая карга и воды не поднесет, вот увидишь!

Старуха незаметно усмехнулась. В дом вошли две женщины. Обе были молодые, одна – светлая и высокая, другая – круглолицая, черненькая и толстенькая. Обе несли в подолах кизяк. Весь день чистили они скотный двор, меняли подстилку, и сейчас от них уютно, домашне пахло прелым навозом и овечьей кошарой. Они смущенно пошевелили губами в сторону гостей, прошептав приветствие, и отвернулись. Больше они не осмеливались смотреть на гостей.

В доме Жасанжана еще больше зазнобило. Но когда женщины затопили печку и спустили в котел мясо, он повеселел. Только сквозняк бил ему в затылок от окна, затянутого овечьей брюшиной. Особенно неприятно было, когда открывали и закрывали дверь. Когда дверь открывали, брюшина со звуком «уф-ф» пузырем втягивалась в комнату. Когда же дверь закрывали, брюшина с поспешным выдохом «фу-у!» выпячивалась наружу, будто надувала щеки. Наконец, когда особенно сильно хлопнули дверью, брюшина сказала: «Цок!»– и сухо лопнула. Холодный ветер сразу ударил Жасанжану в спину.

– Заткни это проклятое окно! – сварливо закричала старуха. – Вишь, как подуло! Не можете дверь потише прикрывать! А где это Айганша?

– Ушла в соседний аул.

– Чего она там не видала?

– Посиделки там будут, что ли…

– А вот погоди, девка! – грозно сказала старуха и, взяв с золы кувшин, вышла во двор.

– Ну, друг, держись! – зашептал Абейсын, толкая в бок Жасанжана. – Тут, оказывается, девчонка есть! Хи-хи…

Сухой кизяк под котлом мало-помалу разгорался, и в комнате стало теплеть. Пылающие уголья помешали и придвинули к тагану. Синие огоньки перебегали по углям. В комнате стало уютнее, веселее… И, как бы почувствовав это, из-под одеяла вынырнул мальчишка. Он вынырнул, а под одеялом еще что-то шевелилось и возилось. Потом одна за другой на свет показались еще две головы. Эти двое были еще меньше первого. Они были как котята. Глаза у них заблестели, а приплюснутые носики завертелись. С наслаждением нюхали они запах горящего кизяка.

Сначала все три пары глаз посмотрели на огонь. И этот огонь тут же отразился в глазах. Потом посмотрели на матерей – матери отразились. Посмотрели на гостей – и гости отразились. Старший застеснялся и поспешно спрятался под одеяло. Улыбаясь, Жасанжан и Абейсын вышли во двор присмотреть за лошадьми.

Как только чужие вышли, старший мальчик принялся шалить под одеялом. Сначала он пощекотал в темноте пятки одного из малышей, и тот захлебнулся от смеха. Другого он щипнул за попку, и тут же раздался пронзительный визг.

Светлая женщина вскочила.

– Ах ты тварь! – закричала она и кинулась к кровати. – Я вот тебе сейчас…

Но черная низенькая успела перехватить ее.

– А ну тронь! – злобно сказала она. – Тронь попробуй!

– А, ты защищаешь, да? – У светлой затряслись губы.

Но в этот момент женщины услышали покашливание возвращающегося домой мужа.

– Погоди! Я тебе еще… – Светлая не договорила, сильно ткнула черную в бок и поспешно села на свое место. Хозяин вошел в дом.

– Продрогли небось? – говорил он гостям, которые входили вместе с ним. – Сейчас чай будем пить у огня.

Скоро Жасанжан раскраснелся от тепла. И сон валил, одолевал его, и он улегся на бок, подложив под себя подушку.

Абейсын с хозяином толковали о ранних холодах, о бескормице, о том, что не только в степи, а и в хлевах начал падать скот. Потом Абейсын пустился рассказывать, какой хороший камыш возле моря и что даже в плохую зиму скот там не отощает, будет жевать сухой камыш. Хозяин зачарованно слушал.

Жасанжан не вмешивался в разговор. Глаза его саднило, будто под веки попал песок, и он все время уплывал куда-то и возвращался. И голоса Абейсына и хозяина тоже уплывали, пропадали, доносились как сквозь войлок и приходили опять. Запах кипящего в котле мяса пробуждал его, он поднимал голову и поводил глазами. Керосиновая лампа выгорала. Только у очага было светло. А так темно было в комнате, особенно в углах.

Низкая черная толстушка, сидя возле мужа, разливала чай. Высокая светлая возилась у котла. Обе раскраснелись и были хороши. На них хотелось долго смотреть. И Абейсын смотрел то на ту, то на другую, как бы выбирая, какая лучше, и никак не мог выбрать, и глаза у него блестели.

Смотрел на них и Жасанжан, но иначе, почти с сожалением. «Что еще, кроме котлов, видят в жизни они?»– горестно размышлял он.

Он долго прожил в большом городе. Там он скучал по дому, по степям, по запахам горящего кизяка и вареной баранины. И вот теперь он ехал, смотрел кругом и думал. Он остановился в незнакомом доме, и все в этом доме точно такое же, как и в его доме, только беднее, и, казалось бы, ему надо радоваться, а он был задумчив и грустен.

XVI

Ах, как Абейсын наелся! Когда он ел, он ни о чем не думал, ничего не слышал, он жевал и глотал, и то, что он жевал и глотал, было горячо, нежно и душисто. Но принесли еще прокисшее молоко, и Абейсын поглядел на него искоса раз, потом опять поглядел, прислушался к себе, что там у него внутри, подумал, потом не удержался, налил себе большую чашку и выпил.

После молока он уже не мог ничего есть и только рыгал. Меховые штаны стали ему тесны, и он распустил шнурок. Когда он ел, старуха с кровати злобно смотрела на него, но это ему было все равно. Плевать ему было, что кто-то там на него смотрит. На него всегда так смотрели. Он не думал о том, что было вчера и что будет завтра. Он хотел сытно поесть сегодня и поел, и душа его успокоилась.

Подстелив под себя край своей тяжелой шубы, он растянулся во весь рост, и ему было хорошо.

Раньше он еще мог говорить о чем-то, теперь все стало безразлично, ему надо было только лежать. Он 6ыл как пьяный и все забывал имя хозяина дома. Хозяин не обижался, каждый раз напоминал:

– Меня зовут Тулеу!

– А! Тулеу, – повторял Абейсын и тут же снова забывал.

Хозяин все говорил о скоте, о бескормице, Абейсын не слушал его, кивал изредка отяжелевшей головой, будто внимательно слушает. В доме еще пахло мясом и жирной сорпой с разведенным куртом. Абейсын, хоть и наелся, подставлял нос под этот священный запах и блаженствовал.

Увидев, что женщины хотят стелить постель, он неохотно поднялся, разбудил Жасанжана, и они вместе вышли во двор. На улице было морозно, снег громко скрипел под ногами. Светила ясная луна.

Вдруг забренькал невдалеке колокольчик, заголосили отчаянно у сарая собаки, и в лунном свете на дороге показались сани в двойной упряжке, с визгом пронеслись мимо Абейсына и Жасанжана и въехали во двор.

Жасанжан успел заметить в санях четверых. Один правил лошадьми, другой, закутанный в тулуп, возвышался, как колода, – только ружье блестело под луной. Остальные двое, с закрученными назад руками, крепко были привязаны к саням.

– Что это? Кого это везут? – быстро спросил Жасанжан.

– Еламана, наверно…

– Кого?

– Кого, кого… Может, помнишь рыбака, у него еще женка красивая. Брат твой Танирберген когда-то о ней подумывал…

– Ну?

– Так вот, Еламан – муж этой самой сучки. А с ним рядом его брат Рай. Знаешь, небось, у нас говорят: «Бешеный верблюд на хозяина бросается…» Так этот Еламан на днях убил русского бая.

– И что?

– Да что ты заладил «ну» да «что»! Волостной сейчас в кандалы их – и в город! Вот и везут…

У Жасанжана пальто сползло с плеч. Он подтянул его и испуганно пошел к дому. Тулеу слышал, что кто-то подъехал, сидел и спокойно ждал. Жасанжан с Абейсыном сели и тоже стали ждать. Они думали, что войдут конвойные, но за дверями послышался скрип снега, смех, и в дом вошли парень и девушка. Оба были веселы, брат пытался войти первым в дом, девушка его не пускала. Аул, откуда они пришли, был далек, и она надела огромные, отделанные войлоком сапоги и закуталась в тяжелую черную шубу. Увидев ее, все заулыбались.

Она и сама не могла удержаться от смеха, боролась с братом, была румяна и весела с мороза.

– Тише, еркем, в доме гости, – шепнула ей старшая сноха.

А она их давно увидала, но не обратила внимания, потому что думала, что они – так себе, из тех надоевших уже ей путников, которые каждый день едут по дороге мимо ее дома. Тогда старшая сноха, делая вид, что раздевает ее, шепнула:

– В доме ученый джигит. Угомонись, ради бога!

Девушка замерла, потом медленно повернулась и посмотрела в глубь комнаты. Там лежал ученый джигит, подложив под себя подушки. Заметив, что девушка смотрит на него, он сконфузился и быстро подобрал ноги. А она, взглянув на худощавого, одетого по-русски длинноволосого джигита, тут же отвернулась.

Она раздевалась, уже молчаливая, задумчивая, снимала одну за другой все свои одежки и становилась все стройней и моложе.

– Айганшажан, ты что это так поздно? – машинально спросил Тулеу.

А Абейсын с мороза был бодрый, спать ему расхотелось, он глядел, как раздевается девушка, посапывая, и глаза у него блестели. Айганша чувствовала его взгляд, ей было стыдно, но в доме была одна комната, уйти было некуда, и она только отвернулась к стенке. Абейсын глядел на нее маслянистыми глазками и щипал Жасанжана за ноги. Жасанжан подбирал ноги, но одернуть Абейсына стеснялся!

Как раз в эту минуту в дом ввалились еще двое.

– Ассаламалейкум! – одновременно сказали они, щурясь на свет.

На усах и бородах их блестел лед, брови и ресницы заиндевели. Прямо в одежде они неуклюже сели на постель и тут только разглядели и узнали возвращающегося домой младшего брата волостного Кудайменде.

Не сняв поясов, они сразу сунулись к нему.

– Ой, дорогой, какой ты бледный!

– Апыр-ай, верно говорят: ученье съедает человека.

– Как здоровье, дорогой, соскучился по аулу?

Абейсыну они не понравились, он перебил их:

– С вами ведь еще двое были?

– Ой, мать их… два рыбака с нами, в Челкар везем.

– Куда же вы их дели?

– В верблюжий сарай загнали.

– А чего ж без охраны?

Черный бородач рассмеялся:

– Пес их съест! Далеко не уйдут по морозу в кандалах…

Айганша до сих пор сидела молча, грустно обняв колени. Но, услышав о кандалах, она подняла голову и с тревогой посмотрела на бородача. Жасанжан перехватил ее взгляд, и что-то в нем встрепенулось.

– А почему бы… – неуверенно начал он. – Они, наверно, замерзли совсем, почему бы не пригласить их в дом? – уже потверже сказал он.

Абейсын хмыкнул, отвернулся, подминая под себя подушку, и завалился на бок. Бородач сделал вид, что ничего не слыхал. Зато девушка мгновенно взглянула на Жасанжана умоляющими глазами, благодарно покраснела и отвернулась.

Жасанжан был очень молод, не все слова его принимали всерьез, да и необидчив он был, но после того, как взглянула на него девушка, он нахмурился.

– Я говорю серьезно! – уже погромче сказал он. – Где ваша совесть? Пригласите их!

Все молчали, и никто не смотрел на него. Жасанжан покраснел до слез– так стыдно ему стало, что его не слушаются. Он вдруг стал как ребенок, даже голос его сорвался на последнем слове.

Наконец Абейсын пошевелился.

– Жасанжан-ау, о чем ты просишь? Они же преступники.

– Все равно они люди! – еще тоньше крикнул Жасанжан.

– Ну вот, ей-богу… Как можно жалеть бандитов?

Но тут на кровати заворочалась старуха, злобно оглядывая каждого по очереди.

– Ах ты злодей! – закричала вдруг она. – От просьбы мальчика камень бы растопился! А тебе хоть бы что?

– Ладно, – поморщился Абейсын. – Не суйся. Не твоего ума дело!

– Что-о? Что ты сказал? Что этот злодей тут говорит? А?

Старуха, наклонившись с кровати, яростно посмотрела на бородача конвойного.

– Веди сейчас же! Если не приведешь, всех из дома выгоню!

– Кария-ау, они же убийцы… – начал оправдываться бородатый.

– Заткнись! Небось не грешнее тебя!

Абейсын беспокойно заерзал. Ткнув локтем бородатого в бок, он шепнул:

– Ну ее к черту! Веди их сюда, а то в самом деле выгонит. – И, вскочив, потянул того за собой на улицу.

Айганша даже засмеялась от гордости за мать. Она и на молодого гостя смотрела с признательностью. С первого взгляда она поняла, что он непохож на уральских джигитов, которые в гостях норовят лечь поближе к девушке. Он совсем не смотрел на нее, а если невзначай встречался взглядом, тотчас краснел и опускал глаза.

На улице заскрипел снег, послышались голоса, потом Абейсын и бородач вошли в дом, ведя арестованных. Оба сильно замерзли, особенно младший, и на обоих были кандалы. Заиндевевшие с мороза кандалы тонко, сухо позванивали. Айганша, вскочив, постелила постель возле печки.

– Идите к огню. Грейтесь, – ласково сказала старуха.

У младшего зуб на зуб не попадал. Он послушно сел к огню и выставил грудь. Старший – крупный мужчина – тоже замерз, лицо его одеревенело. Он сразу узнал младшего брата волостного и сдержался. Поздоровавшись, он сел поодаль и стиснул зубы, чтобы не стучали.

Старуха с удовольствием отметила про себя его выдержку.

– У нас говорят, – начала она, – лучше знать одного по имени, чем сто в лицо… Как звать тебя, дорогой?

– Ел… ламан, – с усилием ответил тот.

– А мальчика?

– Мой братишка, Рай.

– Из какого же вы рода?

– Из рода Жакаим.

– А, дети большого рода, оказывается…

– Нет, почтенная мать, мы из рыбачьего поселка.

– А! – Старуха помолчала. – Голова человека – аллаху мяч. Кто знает, что с нами со всеми будет завтра? – Она вздохнула и снова помолчала, пристально разглядывая Еламана и Рая. – Эти вот говорят, что вы человека убили, а?

Обмороженное лицо Еламана: опять закаменело.

– Я рыбак, – неохотно сказал он. – Рыбой жил, рыбой кормился. А нас на смерть гнали. Так чем по пять раз на дню умирать, лучше одного пса убить, а-там… если и расплатиться, так один раз! Такое вот дело, почтенная мать.

– Эй, Тулеу, – старуха повернула властное лицо к старшему сыну, – встань, зарежь барана в честь молодых джигитов. Они должны хорошо поесть на дорогу.

– Ой, мать, да у нас в доме есть мясо.

– Молчи! Что-то бережливый больно стал. Весь скот разбазарил, а теперь смотри-ка, какой хозяин стал. Иди заколи валуха. Оставшимся мясом потом дети полакомятся.

Тулеу с двумя женами пошел резать барана. Айганша даже рот приоткрыла от радости и благодарности и снизу посмотрела на грузную фигуру черной старухи, возвышающуюся на кровати. Старуха обычно была жадной, властной, грубой – командовала всеми своими сыновьями и невестками. Но сегодня что-то нашло на нее, и она щедра и ласкова.

Абейсын давно дремал. Но, услыхав, что будут резать барана, он проснулся и повеселел. Старуха краем глаза заметила его радость, но тут же забыла о нем – она говорила с Еламаном.

– Что бы там ни было, а дело сделано. Откуда мне знать, где правда, где ложь. Но только ты верно сказал – лучше один раз умереть, чем умирать каждый день.

В теплой комнате Рая разморило. Не дождавшись еды, он положил голову на колени брата и уснул. Сон одолевал и Еламана, но он держался. Он понимал, что-теперь много лет, а может быть, и во всю жизнь не увидит казахского дома, не услышит родной речи, и он все говорил и говорил со старухой, и она его все больше любила.

После ночного ужина Айганша и старшая сноха стали стелить постель гостям. Подушек не хватало, и старшая, сноха не знала, что делать. Тогда Айганша, принесла свою подушку.

– Еркем-ау, а ты как? – удивилась сноха.

– Ничего, – нахмурясь, прошептала Айганша. – Постели еще одно одеяло, пусть будет мягче.

Лампу не погасили, лишь поубавили фитиль, и до утра она еле мерцала. Поздно улегшиеся гости и хозяева скоро захрапели на разные голоса. А Еламан спал и не спал. Он вспоминал, как пришли с ним прощаться Мунке, Кален, Дос… Акбала где-то лежала в землянке. Он ее не видал еще после родов, но теперь он видел, как она лежала в холодной землянке. Видел он и ребенка своего – худенького, маленького… Друзья наперебой расхваливали ему сына, что он и грудь сосет хорошо, и не плачет, и вовсе не слабый. Он слушал их, а сам думал, что недоношенный сын не выживет.

То он опять и опять видел свирепое море, льды, и жалкую кучку рыбаков во льдах, и тягучий серый рассвет. Видел он, как падает ему под ноги Федоров и как у него потом все течет из-под шапки черная кровь, все течет… Он не раскаивался в том, что сделал. Он думал об оставшихся жене и сыне. О рыбаках, с которыми так сильно сдружился и столько хорошей работы переделал вместе, столько рыбы выловил. О море, которое бывало жестоким, но бывало и прекрасным, щедрым кормильцем бедного аула на круче.

Под утро он крепко уснул и ничего уже больше не видел, ни о чем не думал. Ему казалось, что он спал одну минуту, а бородач уже будил их с Раем пинками.

– Эй, вставай!

Еламан еле поднялся. Рай тоже не выспался. Он моргал, шатался и цеплялся за брата, чтобы не упасть. Гремя кандалами, они пошли к порогу, как стреноженные кони.

– Подождите! – крикнула им вслед Айганша.

Она выхватила из золы горячую лепешку, подбежала к Еламану и, привстав на цыпочки, стала совать ему за пазуху. Потом, застыдившись, хотела убежать, но Еламан, звякнув кандалами, крепко схватил ее руку и прижал к груди.

– Ну, пташка моя, – сказал он, и губы его затряслись. – Будь здорова. Будь счастлива во всю твою жизнь, не знай печали! – и осторожно поцеловал ее в лоб.

Айганша чуть не заревела. Закусив до боли губы, она отвернулась… А Еламан с Раем вышли на резкий морозный воздух. Через десять минут заложат лошадей, и им отправляться в путь. Дорога долгая. Только к вечеру прибудут они в Челкар. И по пути не будет аулов.

В ровной, безбрежной, покрытой снегом степи не было ни бугорка. Однообразно, невесело брякал колокольчик, хрустел снег под копытами коней, повизгивал над полозьями. Еламан прижал к себе дрожащего на холоде Рая. От самою дома в ложбине они не сказали друг другу ни слова, каждый думал о своем.

Еламан тоже начал мерзнуть. Железные наручники жгли запястья, холод ломил кости, даже в голове отдавалось. В необъятной мертвой степи, по томительной длинной дороге коченел он от холода, и только горячая лепешка, засунутая девушкой за пазуху, не остывая, согревала ему сердце.

XVII

Над берегом моря ехали шагом два всадника. Один из них был Жасанжан, другой Абейсын. С тех пор как они вместе приехали из города, Абейсын не отставал от Жасанжана. Сначала он свозил его ко всем ближним родственникам, потом по совету Кудайменде они поехали к аксакалам, посетили зимовья Рамберды, Жилкибая и других влиятельных баев и биев в низине Куль-Кура.

Теперь они возвращались домой. Жасанжан дремал на ходу. Во всех домах по нескольку раз в день ел он бесбармак, казы, пил иркит и сорпу и теперь еле держался в седле. Изредка поднимал он голову и сонно поводил глазами, а потом опять дремал. Они долго ехали в безмолвии степи и моря, но вдруг послышался лай собак. Взглянув вперед сонными глазами, Жасанжан увидел среди белых песчаных холмов крышу какого-то зимовья и немного оживился.

– Слушай, это не зимовка старика Суйеу?

– А ну его! Твой болыс-ага и красноглазый старик враги теперь…

Жасанжан, ничего не сказав, повернул коня к одинокому зимовью. «Подумаешь, враги! – подумал он. – Если мои братья враждуют с ним, почему я не могу отдать салем почтенному старцу?» Абейсын усмехнулся и тоже свернул с дороги. «Самостоятельный становится, щенок!»—думал он.

Старик Суйеу был дома. Он сидел в глубине комнаты один, худой, прямой, как свеча. Зимнее солнце сквозь маленькое окошко освещало его, и волосы и борода его сияли. Увидев гостей, он не шевельнулся и тут же отвел взгляд.

– А, парень, здоров ли? – холодно спросил он, глядя мимо гостей. Он даже не предложил им места возле себя, а неопределенно кивнул куда-то в сторону порога. – Садись, парень. Говорят, ты порядком уж как вернулся…

– Да, аксакал, я уж давно тут.

– Так, так… Долго ж ты до меня добирался.

Жасанжан покраснел и опустил глаза.

– А теперь небось мимо ехал?

– Да, аксакал. – У Жасанжана не хватило духу соврать.

– Понятно! Дом мой на дороге стоит, погреться, значит, завернул?

С тех пор как забрали зятя, старик Суйеу стал угрюм и ядовит. Он и раньше был крут с домашними, а теперь уж и видеть никого не мог. Все эти дни в доме его стояла грозная тишина. Он не мог поехать в Челкар, в тюрьму к Еламану и Раю, не мог им ничем помочь, и мысли о своем бессилии приводили его в холодное бешенство. Он перевел сердитый взгляд на джигита из ненавистного аула и стал разглядывать его городскую одежду.

– Что, парень, еще будешь учиться? – презрительно спросил он. А сам подумал: «Небось вообразил уже себя важным тюре. Медные пуговицы навешал, пиджачок, брючки сузил. Да хоть ты индюком надувайся, а для меня ты сопляк!»

Жасанжан побледнел и нахмурился. С тех пор как вернулся он из города, никто не говорил с ним так насмешливо и презрительно. Старик пофыркивал, усмехался, нарочно называл его то «парнем», то «мальчиком», и Жасанжан, расстроившись, стал собираться домой. Из вежливости он выпил одну чашку чаю и тут же перевернул ее.

– Ну, ну, мальчик, что так скоро? – опять не утерпел старик.

– Спасибо, аксакал.

– А-а, и дедовские обычаи уж не по тебе. Совсем русским стал? Ну!.. Ну что же, будь здоров!

Жасанжан, сдерживаясь, вежливо попрощался со всеми домашними и вышел. Когда они порядочно уже отъехали от дома старика Суйеу, Абейсын поравнялся с Жасанжаном.

– Ну? Что я тебе говорил? – отдуваясь, проворчал он. – Не старик, а змея!

Жасанжан ударил коня, поскакал вперед и до Ак-баура ни разу не оглянулся. По приезде в свой аул он разделся и лег. На другой день он встал поздно, попил чаю и пошел сперва проведать старого брата-софы. Посидев немного у софы, он пришел к Кудайменде. Как и вчера, на Жасанжане были черный костюм и черное пальто с медными пуговицами.

– Ты как татарин, содержащий чайхану. – Кудайменде с усмешкой посмотрел на брата. – Брось, дорогой, не смущай ты, ради бога, аул своим городским нарядом. Смеяться все будут.

– Почему?

– Аул не город. В городе все дома рядом стоят, разве там замерзнешь? По городу ходить – это все равно, что ходить по комнатам в доме татарского бая. Ты небось там изнежился, бегая всю зиму из дома в дом.

Жасанжан тихо засмеялся и промолчал. Кудайменде смотрел на него и думал, на какой улице, в каком переулке Оренбурга растерял его брат свою непосредственность. Как, бывало, хохотал, заливался он, как горячо, смело вступал в разговоры, каким выдумщиком был! А сейчас засмеется ли, заговорит ли, побеседует с кем-нибудь – все это сдержанно, скупо…

Однажды Кудайменде поделился своими сомнениями с Танирбергеном. «Портится что-то наш мальчик», – озабоченно пожаловался он.

Братья и теперь еще ссорились из-за Жасанжана. Два старших брата – Алдаберген-софы и Кудайменде – хотели отдать его в медресе, но Танирберген настоял на своем, сам отвез его в Оренбург и отдал учиться в русскую школу.

– Русское ученье душу ему высушило. Вот увидишь, скоро забудет, что мусульманин, креститься станет, как урус.

– Чего бояться, ага! Русским станет – уездом править будет.

Кудайменде заколыхался от смеха, как бурдюк с кислым молоком. Танирберген рассердился, потянулся за лежавшей поодаль лисьей шапкой и встал. Но тут Кудайменде посерьезнел и приподнялся с подушек.

– Танирберген, постой-ка…

Танирберген послушно остановился и обернулся:

– Ну?

– Ты, говорят, бываешь в рыбачьем ауле?

Танирберген молчал. Только кончики холеных усов его дрогнули. Кудайменде поглядел на его усы и улыбнулся:

– Это, конечно, хорошо, что ты там бываешь… Гм!.. Никто тебе теперь не помешает. Мужа ее, слава богу, далеко загнали.

– Ну и что?

– Да что! Хочешь – бери ее второй женой. А? Вы ведь, кажется, были когда-то как Лейла и Меджнун, а?

Танирберген долго смотрел на брата и все понял. Расправившись с Еламаном, посадив того в тюрьму, брат хотел лишить его и семьи.

– Для казаха вторую жену заиметь пустяки, – задумчиво сказал Танирберген. – С этим мы успеем. А вот есть дела поважнее…

– Ты о чем это?

– Да все о том же… О Калене. Не надо было тебе с ним связываться. А коль связался – одно из двух: или ты его, или он тебя.

Кудайменде нахмурился и засопел. Некоторое время оба молчали.

– Это верно, что в аулы выезжает улук? – спросил Танирберген.

– Верно.

– Когда он у нас будет?

– На днях, наверно…

У Танирбергена заблестели глаза.

– Ну тогда нам действительно везет! Кален известный вор, не так ли? Но воровство еще полбеды. Завтра он, как Еламан, убивать начнет, вот что плохо. И не поручусь…

– Ну?

– Не поручусь, что первый нож будет не тебе.

Кудайменде еще больше насупился.

– Сын Шодыра приехал в Аральск, не слышал? – опять спросил Танирберген.

– Есть такой слух…

– Не слух, а точно.

– Может быть… мстить за отца едет, конечно?

– Какой черт, мстить! Отцовский промысел едет продавать. Тут много народу соберется… Русские, татарские купцы всякие…

– Апыр-ай? На скот он думает менять или продавать за деньги?

Танирберген засмеялся было, но тут же осекся – испугался, что брат обидится, тот вообще обижался по пустякам.

– За деньги, конечно, – серьезно сказал он и немного помедлил. – Замечаешь ли ты, болыс-ага, что мир начал меняться? Сегодняшний день похож на вчерашний. Еще вчера кто осмеливался спорить с тобой? Все были твои рабы. Все делали, что ты им велел, и молчали. А теперь у каждого пастуха язык длинней, чем… – он не подыскал сравнения и щелкнул пальцами. – Теперь чуть что, он сразу хвост торчком, забирает жену, детей и чешет к рыбакам, у тебя под носом. Сколько голодранцев за последние два-три года бросили скот и пошли в рыбаки? Придет время – некому будет и твой скот пасти! Подумал ли ты об этом, болыс-ага?

– Ну допустим, думал. А что мне, по-твоему, делать?

– Разве умные люди не говорят: «Каков век, таков и человек»?

– Ну и что?

– А ты – ты только послушай! – а что, если мы сами купим промысел Шодыра?

– А?

– Я говорю, купить промысел нужно нам.

Хмурый до сих пор, Кудайменде вдруг прыснул, захохотал и повалился на подушки. Нахохотавшись, он отер слезы, отдышался и наконец сказал:

– Чего придумал, а? Нам ли браться за русское ремесло!

– А что тут такого?

– Не-ет, милый… Чего уж нам с русскими тягаться.

– Я дело говорю, ага. Купишь промысел – после бога первым будешь в наших местах. И степи твои, и море твое!

– А?

Кудайменде только теперь понял мысль брата. Он оживился, хлопнул себя по ляжкам и задумался. Он был нерешителен, как верблюд перед бродом. Подумав еще раз, он махнул рукой:

– Нет, милый мой, не наше это занятие… Засмеют, позора не оберешься!

Весть о том, что в Аральск приехал сын Тентек-Шодыра и остановился в доме тестя Маркова, вот уже несколько дней волновала все побережье. Везде толковали о том, что молодой офицер из Петрограда приехал продавать с торгов промысел отца. Как только слух подтвердился, на побережье стали съезжаться русские, татарские и казахские купцы.

Первым приехал русский купец, которого казахи прозвали Хромым Жагором. Вслед за ним из Челкара прибыл Темирке. Этот татарин был страшно богат, бесчисленный его скот нагуливал жир в долине Улыкум, в Челкаре у него была большая лавка, шерсть и шкурки двух-трех уездов проходили через его руки. Давно уж не мог он равнодушно думать о рыбе, но на море хозяйничал Федоров. Но вот Федоров погиб, промысел продавался, и Темирке со всеми своими приказчиками приехал в аул Кудайменде.

Танирберген узнал от Темирке, что сюда едет и урядник. Тотчас молодой мурза вызвал писаря из волостной канцелярии, заперся с ним у себя в доме, никуда не показывался и к себе никого не пускал. Абейсына без конца гоняли по соседним аулам. Приезжали какие-то казахи и после секретного разговора с Танирбергеном опять уезжали.

Все замечавший Темирке однажды, усмехнувшись, сказал своим джигитам: «Настоящий-то волостной, по-моему, сидит в доме мурзы…»

К вечеру прибыл урядник и остановился в доме волостного. Кудайменде ни слова не знал по-русски и тут же послал за писарем. До прихода писаря Кудайменде, напряженный, вспотевший, сидел перед урядником и молчал, изредка только бормоча: «Таксыр, таксыр».

Тут зашел Танирберген, и Кудайменде облегченно вздохнул и утерся. Танирберген урядника знал хорошо, знакомство их началось еще прошлым летом. Танирберген однажды пригнал в город много скота. Его люди во главе с Абейсыном продавали скот на базаре, а Танирберген сидел в стороне и баловался чайком. Тут-то его и нашел урядник. Посмотрев на скот, прикинув что-то в уме, он взял молодого мурзу под руку и повел показывать свой новый дом. Танирберген смотрел дом, восхищался, поздравлял… Урядник показывал, хохотал, хлопал его по плечу, а потом весело сказал:

– Мурза, байгази бир![6]6
  Мурза, подай (одари) за смотрины!


[Закрыть]

Казахского языка урядник не знал, но это-то он заучил крепко. Мурза тут же дал ему взятку, и они расстались друзьями.

Так вот, Танирберген пришел, и сразу все оживились. Он тоже не знал русского языка, но это его не смущало. Он сразу подошел к уряднику, подал ему руку и поздоровался по-казахски. Потом сел – колено к колену – рядом с русским гостем и, ничуть не смущаясь, продолжал по-казахски: