Текст книги "Кровь и пот"
Автор книги: Абдижамил Нурпеисов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)
В тот год из Уральска приехал купец Федоров и открыл на берегу моря промыслы. Еламан нанялся к нему. А после Еламана от Кудайменде ушли упрямец Дос и подпасок Рай. Плохо было работать у Федорова, жесток он был и жаден. Но в байском ауле было еще хуже, и много молодых табунщиков, верблюжатников бросили кочевье и осели на берегу моря, стали ловить рыбу.
В этом году рыбакам пришлось особенно плохо. Море долго не замерзало, на берег наползал гнилой туман. Но вот второй день начало морозить, и уже лед стал в заливах, и можно было наконец ловить.
Еламан всю ночь лежал не шевелясь. В первый раз ему было неприятно, что рядом лежит жена. Он старался не прикасаться к ней, и хоть тело ее было, как всегда, теплое, ему казалось на этот раз, что ему леденит бок, и он не мог заснуть. Как бы он мог избить ее, как бы он мог стегать плетью по ее красивому лицу! Но он не сделал ей ничего, он даже не сказал ей ни слова, только тяжелая печаль сошла к нему в душу, он потемнел лицом и не мог поднять на жену глаз, будто он сам был виноват в чем-то.
Теперь он лежал во тьме и думал о роде Абралы, потому что все несчастья к нему приходили из этого рода. Отец Танирбергена, убийца отца Еламана, был из рода Абралы, и все эти баи, мурзы, все эти красавцы джигиты, скачущие по степи, загоняющие лисиц и волков, пьющие кумыс вволю и любящие женщин вволю, – все они не оставляли его, не отступали, и это было самое плохое.
Заснул он не скоро и проснулся по своему обыкновению очень рано. Рассвет еще не наступал, и в доме было темно. Над всей великой степью, над ее увалами, над редкими спящими аулами, над морем неутомимо и ровно несся холодный ветер. Труба от печки в еламановской землянке была без заслонки, и в ней гудело, а по комнате гулял сквозняк.
Акбала спала, и, как всегда, во сне она была нежна к нему, потому что была не с ним, а уходила куда-то, и тело ее было доверчиво, и она прижималась к нему. Так было каждую ночь, так было и теперь, и Еламану было приятно. Ему было еще и потому приятно, что тело жены все круглело, все больше занимало места, и он, просыпаясь, всегда думал, сколько ей осталось еще носить.
Проснувшись теперь, он опять по привычке стал думать об этом, как вдруг что-то мягко, еле слышно толкнуло его в бок несколько раз. Это тому было тесно в черной горячей утробе, тому было там неловко уже, и в нем была не только кровь и жизнь, в нем уже были мускулы, и косточки, и тайная внутренняя воля, и он толкался, требуя себе простора. Испуганно Еламан отодвинулся к стенке и затаил дыхание, заулыбался, забыл про все.
Тягучее, томительное чувство овладело им, ему не хотелось шевелиться, а глаза щипало, и сладко ныло сердце. «Что это со мной?»– думал он и пытался улыбнуться, но глаза его по-прежнему были мокры, а дыхание стеснено.
Так он полежал еще очень тихо, глядя, как светлеет окошечко в потолке, потом крепко вытер глаза и выбрался из-под одеяла. Оделся он быстро, бесшумно, сунул за пазуху сетку для рыбы, надвинул на глаза шапку и, пригнувшись, стал было отворять дверь, как вдруг увидел брошенных на пол возле двери лису и зайца, и все в нем сжалось.
V
Зимой и летом жили рыбаки в своих сырых землянках, над морем. Летом всех мучила мошкара, и самый последний бедняк, у которого была хоть пара голов скота, обязательно откочевывал на джайляу, на чистый воздух и зеленую траву. А рыбаки и этого не могли. Они никуда не могли уйти от моря. Они были как бы на корабле и не могли покинуть его.
Сегодня к Раю приехал дядя, почтенный кария Есбол с полуострова Куг-Арал. Детей у него не было, и вот каждый год в начале зимы он приезжал к рыбакам и привозил бабушке Рая сыбагу. В этот раз он привез опаленного шершавого барана. Рай, покряхтывая от удовольствия, разделал барана, добрую половину ввалил в котел и пригласил рыбаков.
Котел кипел, в доме крепко пахло бараниной, и этот редкий запах веселил сердце. Когда долго ешь все одну рыбу – бараний дух рождает веселые мысли. И рыбаки сразу расселись, разлеглись, и тела их были в покое. Все они были сухи и крепки, как жилы, а лица у них черны от ветров, от летнего зноя и от зимней стужи, только зубы блестели.
В доме поднялся гул, говорили все громко, не слушая и перебивая друг друга, как будто был большой праздник или шел бурный дележ рыбы, и не улыбались, а хохотали во все горло, закидывая головы.
Зато женщины не хохотали, им некогда было, они шептались. Собравшись возле печки, белые платки сдвигались по два и по три сразу.
– А Акбалы-то нет!
– Да, почему же она не пришла?..
– Тяжелая стала, наверно, потому… Каракатын опять не вытерпела.
– А! Да чтоб она пропала! – с ненавистью сказала она. – Как надо было своего кобеля принять, так она забегала, сучка! У одних пиалу, у других миску… Бегом бегала, сука! А тут – потяжелела…
Ее толкнули в бок и покосились на Еламана. Еламан заметил это. Он не слыхал, о чем говорили, видел только, как бабы поглядывали на него, догадывался, что о его доме речь, хмурился и опускал глаза. Ему было тяжело, и он один среди веселья сидел молча.
А у рыбаков было свое.
– Да… Поздновато в этом году встает лед.
– Придет напасть, так будет пропасть.
– Это верно, худой нынче год.
– Ладно, хоть по заливам подморозило…
– Не знаю, у кого как, а я сегодня усача поймал, хорош усач! Да и повезло, надо сказать, чуть-чуть плавниками только зацепил за сеть – и стоит… Думал, сорвется, аж дух перехватило!
– А то, бывает, и сеть порвет.
– Какое порвет зимой-то! Они только летом играют, сила в них кипит, а зимой, как бревно, на нитке вытянешь…
– Не знаю, как усачи, а вот осетры – те совсем сонные, как пастушья лошадь.
– Правильно!
Мунке, лежавший чуть пониже Есбола и нюхавший бараний дух, поднял голову и оглядел рыбаков.
– Чего там правильно! У него пасть внизу, вот он и смирен, а попадись-ка ему снизу…
Есбол посмотрел на Мунке и улыбнулся. Он знал его с детства и даже дал ему имя. Когда-то, давно, разъезжая по аулам, остановился он на ночлег у рыбаков. С приветствием к нему в землянку пришел смуглый, маленький, крепкий мальчик. Звали его Равиль. Но Есбол, оглядев его, засмеялся и сказал: «Как его зовут? Он так похож на головастого черного мунке!» С тех пор Равиля стали называть Черный Мунке, и Головастый Мунке, и Рыбак Мунке… Ему перевалило за сорок, но кличка так и не отстала, и его все теперь звали просто Мунке.
Он рано женился. Потому что брат его умер в год Кара-Тирспай и от брата осталась молодая вдова. И вот Мунке женился на молодой вдове, очень полюбил ее и имел от нее десятерых детей. Но что-то странное, загадочное было во всех его детях – они все болели и умирали один за другим. Мунке старался, он был хороший муж и отец, и дети рождались, немного жили, видели небо, и море, а потом умирали. Теперь у Мунке остался последний, самый младший сын. Но и он болел уже месяц, и Мунке было страшно, что и этот умрет, как все.
Есбол был стар и мудр, и многое ему было дано – он смотрел на грустное темное лицо Мунке и все понимал. «И ты зурият, – с едкой печалью думал он. – Единственная плоть от Пусыра! Горе, горе… Ой-дайт десейше!»[1]1
О времена!
[Закрыть]
А Мунке тосковал, тосковал, поднялся и пошел домой. Когда он уходил, надевал малахай и уходил, пригибаясь в дверях, все замолчали, и все смотрели ему в спину. Потом кто-то сказал:
– Н-да… здоровый мужик!
И опять все один за другим стали думать, а потом ронять простые тяжелые слова, как и о рыбе перед этим:
– О, страшно сильный этот наш Мунке.
– Лед возьмется долбить…
– Да! И долбит, долбит с утра до вечера.
– Долбит, и не жарко ему, не потеет, а?
– Лед его не доконает. Детишки доконают – каждый год мрут.
– Каждый год…
Огромный котел булькал, клокотал, шумел. Все истомились, дожидаясь мяса. И все примолкли, слушая веселую вечную песню котла, и не сводили глаз с него и с огня, лежали и сидели, и в животах у всех урчало.
Какая-то женщина не вытерпела, плеснула в миску бульона и подала бабке Рая, чтобы та определила засол. В бульоне плавал мягкий кусочек мяса. Бабка мяла его деснами, валяла во рту, горячо ей было, но и сладко – она редко ела мясо.
В это время кто-то завозился за дверью, грабал рукой снаружи, потом отворил, в комнату влетел холодный ветер и задул светильник.
– Ассаламалейкум! – сказал в темноте кто-то.
– Кто это? Эй, светильник зажигайте! Кто это? – Свои. Верблюжонка ищу.
Рыбаки тихо засмеялись.
– Верблюжонок твой давно в котле…
– Эй, бабы! Свет скоро будет?
Долго искали спички, каждый хлопал ладонями и шарил возле себя. Наконец спички нашли, зажгли свет, и все разом глянули на вошедшего. Он был мал ростом и рыж. На нем была белая баранья шуба, пояс подвязан у груди, чуть ли не под мышками. Шмыгая носом, он переминался с ноги на ногу, уже понимая, что рыбаки верблюжонка не видали, но запах баранины не давал ему уйти, и он несмело, как-то жалко улыбаясь, поглядывал на всех маленькими голубыми глазками.
Он сам знал про себя, что слаб и робок и что все над ним смеются, и теперь думал, почему бы и не посмеяться, пусть смеются. Посмеются, а потом накормят, и это куда лучше, чем шататься по степи за верблюжонком, шайтан его укуси!
– А! Жалмурат! Урус Жалмурат! – весело загалдели рыбаки. Они его так прозвали за рыжий волос и за голубизну глаз.
Жалмурат работал у Кудайменде и не уходил от него, потому что был тих и покорен.
Из котла стали вынимать мясо, и все замолчали, разглядывая куски. Дымящееся мясо, на двух подносах поставили перед гостями. Все стали засучивать рукава.
– Жалмурат, дорогой, садись ужинать, – позвала бабка.
Жалмурат сел и тоже загнул рукава, и тихо стало в доме, торжественно и вкусно, тьма уходила, и приходил свет, на душе у каждого становилось горячо, и все посапывали и чавкали – хорошо стало в доме. Только Рай все-таки не вытерпел, передохнул масляным ртом и сказал:
– Ну, как, Жалмурат, вкусный твой верблюжонок?
И все засмеялись на короткое время, а потом опять затихли. После ужина все отвалились, и им можно было думать и говорить о другом. И кто-то спросил:
– Жалмурат, а Жалмурат…
– А?
– Приезжих в твоем ауле нет?
Жалмурат засмущался.
– Приезжих не знаю… Рыжий верблюжонок вот…
– Что?
– Я говорю, рыжий верблюжонок вот пропал…
– А! Спросил бы у Судр Ахмета, – засмеялся Рай, – Он бы тебе его показал…
– Ладно, верблюжонок ерунда. Ты, Жалмурат, лучше скажи о новостях в ауле. Кто стал волостным?
– Новости?.. Да, в ауле наверняка есть новости… – Жалмурат ковырял пол и потел. – Да вот у меня верблюжонок пропал.
Тут уж все засмеялись.
– Ах мы дураки! – кричал Рай. – Спрашиваем у него о новостях! Давайте расспросим у него о рыжем верблюжонке. И он всю ночь нам алхиссу будет петь про него!
Сегодня был день волостных выборов, и рыбакам интересно было, кого же выбрали. Жалмурат посидел еще, очень не хотелось ему выходить на холод, потом вздохнул и ушел.
Он ушел, а рыбаки заспорили, кто у них теперь будет волостным. Одни кричали, что волостным обязательно выберут Кудайменде. Другие были уверены, что победит Ожар-Оспан, из рода Торжимбая с полуострова. Старая бабка Рая все морщилась, перебирала сухими руками по подолу, вслушивалась, стараясь понять что-нибудь, потом сама закричала:
– Эй, чего орете! Один шайтан знает, кто волостным будет. А только будет достойнейший.
Еламан сердито поглядел на нее.
– Ах, бабушка! Где это ты видала достойнейших? Где наш ум, где мудрость? Где доброта? Нет, будь ты добр, хорош, тебя-то как раз и обсядут эти шакалы – нужны им наша мудрость и доброта!
Внезапно и Есбол-кария разозлился, то он дремал после мяса, слушал всех вполуха, а сейчас стукнул себя по коленке и подался вперед.
– Нравы испортились! – громко сказал он. – Нахлобучит на голову свой тумак, сядет на коня, приятели с ним, сброд всякий, ездят по аулам… А чего ещут? Угощения ищут, барашка ищут, у них один бог – баран в котле! А народ работает, – тихо добавил он. – И народ беден. Да! У бедных людей жадные правители – где тут достоинство?
Фитиль лампы, опущенный в рыбий жир, чадил и коптил, свет был неверный, желтый, маленькая землянка была еле освещена. И вот в этом свете между сгрудившимися людьми сидел старик в черной стеганой тюбетейке. Поверх белой рубашки с отложным, как у племени Кабак, воротником надет, был черный бешмет. Сидел Есбол согнувшись, спина у него давно была круглая, давно уж удобней всего было смотреть ему вниз, и был похож он на старого орла, дремлющего на камне.
Есбол замолчал, и все молчали, рассматривали его в слабом вздрагивающем свете, и все видели, как он стар, слаб и все думали, что жил он долго, тогда еще, когда никого из них не было на земле, что он застал другие времена, и был джигитом, и помнил джигитов, о которых теперь поют песни. А теперь он слаб и мудр…
Еламан как-то быстро засобирался домой, натянул рыжую заскорузлую шубу, взял тумак и вышел. Стали понемногу расходиться и остальные, вышел и Рай. Когда все ушли, Есбол повернулся к бабке и стал смотреть на нее. Он смотрел на нее долго и, может быть, вспомнил ее молодой. Старуха перехватила его взгляд и поняла, что он хочет ей что-то сказать, и не то, о чем сейчас говорили и что ее как-то мало интересовало, а другое – настоящее. И она освободила ухо из-под платка и подвинулась, пересела к Есболу.
– Ну, старуха, – начал Есбол, – красавца своего женить собираешься?
Бабка сразу оживилась.
– Ах, Есбол! Да ведь они теперь все сами решают… Нас разве спросятся?
– Ну? Замечала что-нибудь?
– Да есть тут одна…
– Баба? – Есбол поморщился.
– Какая баба– девчонка совсем! А я тебе скажу, она получше любой бабы будет.
– Это как же?
– А что? Испугался? – Бабка засмеялась.
Она засмеялась, и на Есбола дохнуло вдруг чем-то далеким, своей и ее юностью, он увидел вдруг на желтом пергаментном лице старухи трепет былой жизни. Она как бы вернулась туда, в цветущие весенние степи своей молодости. И его тоже.
– Ты ее знаешь, – медленно сказала старуха, все еще улыбаясь. – Она сестра Ализы, жены Мунке.
– Э! Это, значит, младшая дочка Алибия?
– Она и есть, – старуха опять засмеялась лукаво. – Это мальчишка! У Алибия ведь нет сыновей… Вот он ее и балует, она мальчишкой наряжается…
– А!
– Шустрая такая…
– А!
– Вот так, дружок, вот так… – Бабка вдруг заплакала. – Она следит… Следит, когда Рая дома нет. Придет, на домбре поиграет, попоет… Потом домбру бросит, сядет ко мне, прижмется и шепчет…
– Ну?
– Шепчет: «Бабушка! Давай я тебе буду невесткой!»
Есбол неопределенно хмыкнул.
– Сдаешь старуха, сдаешь, – сказал он и начал шарить свой верблюжий зипун. Нашарил, поднялся с трудом, стал тереть замлевшие ноги. Потом пошел к дверям. Старуха тоже поднялась.
– Ведь я женщина все-таки, – тихо и грустно говорила она. – Мне с Раем неловко говорить… А вы оба мужчины, вам легче… Да и то сказать, близких-то у него, кроме тебя да Еламана, и нету. Посоветуй ему. Девчонка-то больно хороша. Узнай, что он думает, а?
Есбол-кария взял с теплой золы чайник[2]2
Для вечернего омовения.
[Закрыть] и вышел во двор.
VI
Последний сын Мунке умирал. Он лежал в темной сырой землянке, никого не узнавал и ничего не видел. Ализа сидела возле и молча плакала. Ей хотелось плакать громко, ей было бы тогда легче, но Мунке печально молчал, и Ализа не смела голосить.
Шесть сыновей и три дочери их лежали на кладбище, за домом, на черном бугре. А этот был последний, и зачала его Ализа, когда ей было уже за сорок. Последний сын покидал мать.
– Ну, ну, Ализа! – тихо говорил Мунке. – Будем верить… Пришел Алибий, отец Ализы. Она взглянула на него снизу, уткнулась в колени и затряслась.
– Дочка, дочка… – сокрушенно забормотал Алибий. – Полежи, дочка, отдохни…
Он поднял ее, подвел к постели, уложил. Она жмурилась и мотала головой, задыхаясь. Все лицо ее было мокро. Отец достал платок, стал вытирать ей лицо.
– Крепись, дочка! – говорил он. – Молись аллаху! Ну что будешь делать, что делать, отдохни, милая, аллах милостив.
Он говорил так, а лицо у него прыгало и глаза наливались слезой. Он сдержался и вроде бы беспечно сказал:
– Шалунья хотела прийти со мной, да я не позволил, дома оставил… – Так он звал свою младшую дочку Бобек.
До самого утра приходили к Мунке рыбаки. Поздно вечером пришли Есбол, Еламан и Рай. Потом зашел и долго сидел Дос. Уже поздно ночью приходили и тихо говорили с хозяином другие рыбаки. Утром, собравшись на лед, они решили оставить Мунке дома. Но Еламан, подумав, увел Мунке в море. Он считал, что лучше отвлечься работой, чем сидеть возле плачущей жены. Бездельем горю не поможешь.
Вместе с Еламаном и Мунке работали Рай, Дос и джигит Култума. Култума был из соседнего рода Кабак. Приехал он сюда налегке, приехал заработать, а семью оставил дома. Он был услужливый, исполнительный, веселый парень. Попеть любил, повеселиться, вместо домбры брал пиалу, помахивал возле рта и пел тонким голоском:
И трава – песня, и заноза – песня, и песня – песня!
Рысью скачу я на ослике сером!
Эй, бедняжка, бедняжка, бедняжка…
Замерзнут рыбаки на льду, скучно им станет, и тогда кричат они Култуме:
– Эй, ну-ка спой о сером ослике!
Но сегодня все молчали, работали споро, поглядывали на Мунке. А Мунке, перебирая сети, нет-нет да и останавливался, выпрямлялся, поворачивался к берегу и, приоткрыв рот, слушал. Все ему казалось, что в ауле голосит Ализа.
Сегодня рыбы попалось порядочно. Оставив часть рыбы себе, рыбаки решили хоть немного сдать и пошли к промыслу. Каждый тянул за собой маленькие салазки.
Все они шли гурьбой, и каждый с облегчением шагал после дня тяжелой работы. Даже на ветру, на морозе одежда их пахла рыбой, руки пахли рыбой и сапоги тоже, и говорили они, конечно, о рыбе.
– Рыба-то сегодня попалась у самого берега…
– Апыр-ай! Тянет ее что-то на мелководье!
– Она зимой странная, – сказал Еламан. – То глубину ищет, а то до тех пор к берегу идет, пока не упрется спиной в лед, а брюхом в дно.
Невдалеке уже, у самого берега, под песчаными холмами белели три дома. Поблизости виден был большой холодильник. Это и был промысел. Рыбаки прибавили шагу и скоро вошли в холодильник. Он был еще пуст и гулок. В нос рыбакам ударил сильный запах рыбы, из темной глубины тянуло холодом. Там работали женщины – смутно двигались белые платки казашек и русских баб. Заслышав рыбаков, из темноты ледника показался Иван Курносый. Он состоял приказчиком при Федорове, но повадок хозяина не имел, был всегда радушен, весел, хоть и неискренней приказчичьей веселостью. Рыбаки чувствовали это и недолюбливали Ивана.
– А, Еламан… Еламанушка! – заулыбался Иван еще издали.
– Ласков больно, – пробормотал тихо Мунке.
– Рыбка в твоем мешке веселит его, – так же тихо ответил Еламан. Он поглядел по сторонам и нахмурился.
– Где этот рыжий парень? – спросил он у Ивана.
– Андрей, что ли? Зачем он тебе сдался?
– Рыбу принять надо…
– Тю! Да я сам приму, пошли!
Еламан сделал каменное лицо и отвернулся. Он знал, что Иван всегда пишет меньше. Потоптавшись, он велел рыбакам ждать и пошел искать Андрея. Он везде поглядел, но не увидел, кого искал. Тогда он отворил большую дверь в самой глубине ледника и заглянул туда. Немного погодя он вышел уже вместе с высоким рыжим парнем. Это и был Андрей – летом засольщик, зимой делал что придется: лед колол, принимал рыбу. С казахами он был хорош, и они любили его и называли по-своему: Сары-бала.[3]3
Рыжий парень.
[Закрыть]
– Чего это вы кислые? – спросил сразу Андрей. – Случилось что-нибудь?
– Да нет… Так просто.
Казахи сдали рыбу, один за другим понуро вышли из приемки. На улице невдалеке от приемки они сразу заметили нескольких человек в черном. Один из них был владелец промысла, русский купец Федоров. Характера он был крутого, казахов презирал, и его прозвали в народе Тентек-Шодыром.[4]4
Свирепый Федор.
[Закрыть] Нынешняя неустойчивая зима никак не давала рыбакам выйти на лед далеко в море, а у берега рыбы попадалось мало, и купец был постоянно зол.
Его все боялись. Боялся его и Еламан и всегда старался держаться подальше. А сегодня вот попался на глаза, растерялся и подошел несмело, со смутным страхом на душе.
– Здравствуй… – пробормотал он, опуская глаза.
– Гм… Как рыба?
– Мало… У берега много не наловишь.
– Как мало?
– Да так… по пуду на человека было.
Федоров отвернулся, закурил. Потом зыркнул глазами по санкам рыбаков.
– Так чего же вы половину рыбы домой прете, а?
– Да это так… семьям понемножечку.
– Я тебе дам – семьям!
Еламан молчал.
– Так вот! Я порядки тут наведу! С завтрева чтоб брать домой рыбу только с моего позволения. Понятно?
– Как же так?..
– А вот так! Пока не обеспечите промысел рыбой– домой ни хрена! Ясно? А сейчас поворачивай оглобли, чтобы всю рыбу сдать!
И холодно поглядел на Еламана бесцветными, как соль, глазами. Еламан не решился спорить дольше. Быстро взглянув на Федорова, он пробормотал:
– Ладно… пусть будет по-вашему.
Мрачно подошел к дожидавшимся его рыбакам, ни на кого на глядя, молча, решительно забрал у всех, кроме Мунке, всю рыбу и повез назад.
– Что ж это, Еламан, дорогой? – поспешая за Еламаном, спрашивали рыбаки.
Только когда Федоров отошел далеко и не мог ничего услыхать, Култума рассердился.
– Меня бог создал, а не этот купец в черной одежде! – кричал он. – Что за оскорбление! А ну пустите мою руку, я ему покажу!
– Помолчи! – коротко, хмуро сказал Еламан.
И маленький щуплый джигит замолчал.
VII
На перевале Бел-Аран показался всадник. Он ехал из Куль-Куры. Гнедой конь под ним дымился, курчавился мокрой шерстью, но шел еще бодро и ходко, перевал Бел-Аран был для него еще легок. На самом перевале конь вдруг шарахнулся, косясь на могильный камень. Рябой, с синевато-темным лицом всадник в верблюжьей шубе, в мерлушковом тумаке быстро глянул маленькими глазками в ту сторону, куда испуганно косился конь, и остановился, натянув поводья.
С вершины Бел-Арана далеко было видно кругом. Прямо впереди виднелись аулы Пирмана и Ширмана, а подальше, у самого моря, пестрели землянки рыбачьего аула; за ними, среди мягких прибрежных песчаных холмов, виднелось зимовье Алибия и рядом – Судр Ахмета. В стороне от моря огромным бурым пятном тянулись пески Ак-баур. В песках было много колодцев, трава росла обильно, и Кудайменде разбил свое зимовье возле самых песков.
В вечерней прозрачности поднимались над байским аулом дымки, и слышны были все звуки в ауле. Слышно было, как на разные голоса заливались собаки, как блеяли загнанные в кошары на ночь овцы, как взмыкивали коровы и хрипло ревели верблюды. Эти звуки хорошо, сладко было слушать в отдалении, хорошо было глядеть на дымки, на горбы юрт.
Вот какой-то мальчишка на стригунке галопом вынесся на холм, вот он тянется вверх тонкой фигуркой, загораживает глаза рукой от низкого солнца, оглядывается, вот он увидел что-то, что ему было нужно, взмахнул ногами, стукнул стригунка пятками по бокам и, пригнувшись, птицей полетел в сторону моря. Всадник поглядел мальчишке вслед, улыбнулся и тоже тронул своего коня вниз, на Ак-баур. Всадник был громоздок и тяжел, колени его почти касались ушей коня, руки, в которой он держал плеть, не было видно из-под длинного рукава шубы, в седле сидел он прочно, грузно.
Уж солнце стало заходить, когда он въехал на окраину аула. Аул этот был богат скотом и знаменит собаками, в каждой юрге было по десятку волкодавов и гончих. Первой учуяла и заслышала всадника тонкая серая сучка из крайней юрты. В ответ на ее лай во многих местах послышались хрип, вой и рев – и серыми, рыжими и черными клубками навстречу всаднику начали выкатываться собаки. Всадник спокойно глядел, как они несутся к нему, стараясь обогнать друг друга. Он только подобрал полы широкой шубы и продолжал ехать спокойно рысью, помахивая тяжелой плеткой.
В двух окнах высокого дома, куда всадник направил коня, желтел вечерний огонек. «А! – подумал всадник. – Алдеке ужинать собрался после дневного поста!» Как раз в этот момент его и настигли собаки. Корноухий черный кобель первым прыгнул на него, но не достал, только клацнул зубами. Всадник слегка замахнулся на него – кобель даже захрипел от ярости. По своей привычке он сразу прыгнул на круп коня, стараясь достать человека сзади. Всадник, кося на кобеля маленьким глазом, расчетливо ждал, и, когда кобель прыгнул и уже коснулся передними лапами крупа коня, всадник коротко, со страшной силой ударил его по морде плетью. Черный кобель, взвыв, грохнулся навзничь. В тот же миг на всадника кинулся огромный рыжий волкодав. Все так же равнодушно и точно всадник стегнул и его и невозмутимо продолжал свой путь.
Обогнув овчарню, он остановился перед домом, в окнах которого еще издали заметил огонек. Он спешился, привязал коня и вошел в дом.
– Добрый вечер! – холодновато сказал он.
– Э! Кто такой?.. А, это ты, Кален. Плохо вижу. По ногам тебя узнал. Длинноногая среди птиц – цапля, а среди людей – Кален, а? Хе-хе-хе…
Так говорил и похохатывал сивобородый жирный старик Алдаберген, старший брат Кудайменде. Раньше он занимался торговлей, покупал по аулам шкурки и шерсть, разбогател, выставлял себя на волостные выборы, потом промотался, постарел… Теперь он посмирнел, отошел от всех мирских дел, много молился, соблюдал уразу и намаз, подремывал, перебирал четки. Стал он старчески неопрятен, жаден на еду и не любил, когда приходили, мешали ему, любил есть один.
– Как это ты уцелел? Хе-хе… Я слыхал, как бесились собаки.
– Уцелел, – равнодушно сказал Кален.
– Или тебя сопровождал кто-нибудь из нашего аула?
– Да нет, один ехал… – Кален думал, пригласит его старик поужинать или нет.
– Апыр-ай, не верю! Ведь наши аламойнаки, как… как львы! Как дорвутся, так… хе-хе, ноги поотрывают!
Хвалиться не детьми, не скотом, не богатством, а собаками – это было в роду Абралы. Алдаберген все еще не верил Калену.
– Ну, ну, не стесняйся! Покажи, где тебя порвали наши аламойнаки? – Старик даже потянулся к Калену посмотреть его ноги и шубу.
– Брось, – вяло сказал Кален. – Щенки ваши аламойнаки, где им со мной…
«Нет, не пригласит, старый хрен!»—подумал Кален, присел рядом со стариком и стал жевать баурсаки. Желваки задвигались у него под толстым тумаком, брови зашевелились, лицо стало свирепым. Алдаберген с испугом поглядывал на него. «Вот вор! Не дай бог с ним встретиться где-нибудь в степи! Ай-ей-ей!».
Пожевав баурсаков, Кален поднялся и пошел вон. Он решил зайти к Кудайменде, тот был не так жаден. Весь день Кален мотался по степи верхом, устал и был голоден. Он только подходил к дому Кудайменде, а из кухни уже слышен был запах копченого конского мяса. Кален позеселел. «Тут не сорвется!»– думал он.
Увидев Калена, Кудайменде перестал натягивать сапог. Сапоги он надевал обычно в дальнюю дорогу.
– Далеко собрался? – спросил Кален.
Кудайменде промолчал, потом натянул сапог и стал глядеть в сторону.
– Ладно, коль дела, так езжай, только жену да котел с собой не бери, – рассмеялся Кален.
У Кудайменде он чувствовал себя вольно, хозяина не стеснялся. Но, увидав, что хозяин чем-то недоволен, сердит, Кален перешел к делу:
– Ну, бай-еке, выбирай сам, врать мне тебе или правду сказать, чего я повидал по аулам.
Кудайменде засопел и вдруг яростно сказал:
– А ведь твой нагачи… этот, как его? Карибай из рода Карабас – ведь он тоже любил бить собак по чужим аулам? Так ты, значит, в него пошел, а?
– Э! – Кален засмеялся. – Какой казах не бьет жен и собак?
– Молчи! Молчи, пес! Ты в чьем это ауле плеткой размахался?
Кален холодно посмотрел на бая и стал серьезным, понял, что тот не шутит. Теперь и Кудайменде в упор смотрел на него.
– Говорят, ты про меня многое брешешь по аулам. Ну-ка давай мне самому скажи!
Кален только теперь понял, почему Кудайменде так встретил его. Дней десять назад у него в доме за дастарханом собрался народ. Среди гостей был и Абейсын, один из верных джигитов Кудайменде. Поглядывая на Калена, он целый вечер говорил о Кудайменде.
– Наш великий Кудаке, – говорил он, – это джигит! Кого с ним сравнить? Некого!
– А ну брось! Черный навозный жук твой Кудаке! – оборвал его Кален.
Огромный Кален в накинутой на плечи толстой шубе сидел боком у дастархана, держал на коленях голову сахара и крепко хряпал, откалывая кусок за куском. Он знал, что Абейсын донесет на него.
– Бог дал мне жизнь, – гневно продолжал он, – и если Каратаз придет по мою душу, я ему все жилы порву! Эй, ты! – Он оглядел Абейсына и побледнел. – Будешь доносить на меня, скажи и это, запомнил?
Слух о том, что Кален назвал Кудайменде Каратазом и черным навозным жуком, мгновенно прошел по аулам. Посмеялись и забыли, а Кудайменде не забыл.
– А ну скажи мне в глаза! – кричал он. – Повтори, пес шелудивый, что ты думаешь о своем бае!
Кален молча натянул сапоги, потом взял в руку плеть и тумак. Змеиные глазки его загорелись, хрящеватые маленькие уши налились кровью.
– Спиной ко мне сидишь, – сказал он, подходя к Кудайменде. – Смотреть на меня, значит, не хочешь? Ладно! Я уйду, а ты… Знаешь, что про тебя по аулам говорят?
– Ты и говоришь, подлец!
– Ладно. Только попомни – завтра выборы, так? Так вот ты голым задом в снег сядешь!
Кудайменде стал задыхаться, лицо у него вспухло и зачугунело.
– А-а! Вот ты и заговорил, вор! Раньше у меня был друг-вор, теперь еще один враг-вор, ну ничего!.. Знаю, знаю, уйдешь к этим рыбакам, может, еще стрелять в меня оттуда будешь… Пошел вон!
– Ну и что? И пойду к рыбакам! – тихо сказал Кален. – А пока я тебя, шакал, попотчую в твоем доме, а не у рыбаков!
В комнату один за другим входили встревоженные джигиты Кудайменде. Кален, мельком оглянувшись на них, стиснул доир бугристой громадной, рукой.
Кудайменде даже не успел подняться, успел только крикнуть:
– Хватайте вора! – и загородился рукой.
Кален стегнул его, метя в голову, но попал по руке и тут же поворотился к джигитам. У джигитов горели глаза, они пригнулись, кто-то уже было кинулся на Калена, сзади хорошо было кидаться, и они умели это – бить человека сзади, но когда Кален повернулся, когда они увидели крошечные змеиные глаза, хрящеватые, прижатые к черепу уши и синевато-черное рябое лицо конокрада, они сжались, замешкались…
– Отойди, убью! – рявкнул Кален, взмахивая толстым доиром и кидаясь к двери. Джигиты отскочили, и Кален, вывалившись из дому, тут же вскочил на коня.
На коне он уже спокойно, нехорошо ощерившись, оглядел аул и медленно тронулся в степь.
Кудайменде лежал молча. Джигиты переглядывались, им было неловко. Кудайменде поглаживал руку, щупал кость, не перебита ли.
– Кудаке… как вы? – наконец спросил кто-то.
Тогда Кудайменде поднялся и поглядел на своих джигитов.
– У, твари! – сказал он. – Пошли вон, шваль трусливая!
Джигиты, понурясь, вышли.
Кудайменде опять сел и долго молчал. Ни слова не сказал он и своей байбише, когда она вошла, только как был, в одежде, лег лицом к стене.
