Текст книги "Кровь и пот"

Автор книги: Абдижамил Нурпеисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Не доходя до депо, Еламан остановился и долго внимательно глядел, не маячат ли на подъездных путях солдаты.

– Что такое? Кого ты ищешь? – не мог понять Ануар.

– Ладно, ничего… Все в порядке, пойдем, – сказал Еламан, и они пошли в депо.

Как и всегда, шипели паровозы; в разных углах депо раздавались удары по металлу, грубые и нежные; но сразу видно было – что-то произошло. Незаметно было обычной суеты, не бегали, не перекликались, не орали, надсаживаясь, друг на друга машинисты. Рабочие собирались небольшими группами, нервно покуривали, оглядывались.

На Еламана, едва он вошел, начали оборачиваться. Ему подмигивали, помахивали руками. Некоторые подходили торопливо, жали руку, хлопали по плечу, приговаривали, понизив голос:

– Цел? Молодец!

– Где пропадал?

– Здорово, дорогой!

– Чего пришел-то?

Еламан ничего не понимал, только краснел и беспомощно глядел по сторонам – искал Мюльгаузена. Он скоро его увидел, окруженного рабочими. Мюльгаузен стоял спиной к Еламану и коротко рубил воздух правой рукой: что-то говорил. Слушали его напряженно. Еламан заторопился к Мюльгаузену. Ануар еле поспевал за ним.

– Петька! – позвал Еламан и тронул Мюльгаузена за плечо.

Тот резко обернулся, взглянул на Еламана, глаза его радостно сощурились, но тут же похолодели.

– Где всю ночь шлялся? – Он схватил Еламана за грудь, притянул к себе, подержал, потом резко оттолкнул. – Дисциплины не знаешь? А? Поди вон к тому верстаку, подожди, понял? – И отвернулся, будто забыл про Еламана.

Еламан растерянно отошел, понуро, не глядя по сторонам, пошел к верстаку и стал ждать.

– Что такое, а? – допытывался Ануар.

– Что-то случилось. Не знаю… – неохотно отвечал Еламан, разглядывая свои сапоги. Ему было стыдно перед Ануаром, что он привел его сюда, пообещал работу.

Минут через пять подошел Мюльгаузен.

– Иди за мной, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошел к выходу.

Вышли, огляделись.

– Слушай… – начал было Мюльгаузен и остановился, разглядывая Ануара. – А это кто такой?

– Это? Это Ануар… – забормотал Еламан. – Я вот у него ночь переждал… Думал вот его…

– Ладно! – оборвал Мюльгаузен. – Слушай! Наши дела плохие… Только не болтать! Понял? – Он опять строго поглядел на Ануара.

– Да я никому… – начал было Ануар.

– Ладно. Не гуди. Теперь слушай, друг Еламан. Вот какое дело. Ночью Королева, что с нами был, схватили. Где-то они его словили, сволочи! Ознобин нами недоволен. Неизвестно, как там Королев – скажет что им или нет. Бить его будут – это уж точно. Может, выдержит. Мужик он сильный. Но нам надо скрываться, понял? Теперь так. Теперь я перехожу на явочную квартиру. На работу никто из наших больше не придет. Королев пока молчит. Молчит! А то бы давно в депо солдаты были…

Мюльгаузен говорил торопливо и все оглядывался. Потом вдруг спохватился:

– Пойдем-ка подальше, где-нибудь местечко найдем укромное, договоримся окончательно.

Долго плутали по запасным путям, нашли наконец старый пустой пакгауз с дырявой крышей и сорванными дверьми. Вошли внутрь. Сквозь выбитые небольшие окошки наверху видно было горячее бледно-голубое небо. В пакгаузе пахло запустением, мусором. Было прохладно. Все казалось таким мирным – окраина городка, редко когда прогудит паровоз возле депо или на станции, еще реже раздастся низкий гул: какой-то машинист продувает котел… Но Еламана знобило от мысли, что опасность близка, что в любую минуту могут появиться солдаты, оцепить железнодорожный узел.

– Так вот, – уже поспокойнее, закурив и попыхивая дымком, продолжал Мюльгаузен. – Тебе тоже надо, браток, смываться. Мы сегодня на рассвете подумали, прикинули и решили: не иначе как надо тебе подаваться в свой аул. До аула твоего далеко?

– Если пешком, дней десять..

– А верхом?

– За три дня можно доехать.

– Так… Это мы предусмотрели. – Мюльгаузен полез в карман, вытащил тощую пачку денег. – Вот, бери. Это тебе на лошадь. Сам на базар не ходи, пусть он пойдет, купит коня. А ты пережди день у него дома, а ночью трогайся. Понял? Такой приказ партии. Побудешь пока в ауле, с рыбаками поговоришь. Поагитируешь их как надо, понял? Когда у нас дойдет до восстания, до революции, мы тебя известим. Все! Значит, так: иди сейчас вот к нему, сиди у него до ночи. Сможем прийти – проводим. Нет – поедешь сам. Будь здоров!

Мюльгаузен встал, крепко пожал Еламану руку, кивнул Ануару. Потом осторожно выглянул из пакгауза.

– Вроде никого, – сказал он. – Ну, всего. Где ты живешь-то? – спросил он у Ануара. Адрес выслушал молча, прикрыв глаза. Кивнул несколько раз головой. – Хорошо. Вещички твои Маша принесет к вечеру… Так, гляди, не попадись. Если все хорошо будет, окно не завешивайте, пусть свет горит, запомнишь?

И пошел, не оглядываясь, сутуля широкие плечи. А Еламан с Ануаром, выждав минуту, пошли в другую сторону.

IX

В степь Еламан выехал глухой ночью. Как всегда бывает, первое время он вспоминал о Челкаре, о своей работе в депо, о Мюльгаузене, Ознобине и Селиванове. Он чувствовал, что жизнь его теперь пойдет иначе, что на мир будет он смотреть другими глазами. Время, когда он, бросив коней Кудайменде, стал рыбаком, казалось ему таким далеким, будто тридцать лет прошло с тех пор.

И он уже перебирал в памяти всех своих сородичей, друзей и врагов, воображал рыбачий аул… В первую ночь проехал он великие барханы Улы-Кума в самом их узком месте. Потом повернул и поехал напрямик к Карале-Копу. Взошло солнце, стало припекать. Еламан решил, что конь после ночного перехода не выдержит дневной жары, и расположился на дневку в тени, недалеко от колодца с холодной солоноватой водой. Целый день Еламан дремал и просыпался, испуганно оглядывая степь: в дреме ему казалось, что его догоняют солдаты.

Вечером он опять собрался в дорогу. До утра он намеревался добраться до горы Боташ. Раньше возле Боташа обитало множество аулов, а Еламану уж надоела безлюдная степь, и он хотел поскорее добраться до жилья. Луна высоко и серебристо сияла в вечереющем небе, потом небо померкло, а луна покраснела, опустилась, распухла, будто приблизилась, а Еламан все ехал. Конь его, второпях купленный на базаре Ануаром, шел плохо, был тощ и заморен.

Потом небо обложили тучи. Стало безветренно и душно. Пищали, вились над головой комары. С непривычки долгий путь изнурил Еламана, и он еле держался в седле. Не вытерпев, он задремал, склоняясь головой чуть не до луки седла. Неизвестно, сколько времени ехал он, когда конь вдруг остановился и жадно всхрапнул. Проснувшись, Еламан поправил съехавшую винтовку и всмотрелся в темноту. «Что это? Овраг? – с беспокойством подумал он. – Тут не должно быть оврага… Или… Может, это Таволжий овраг?»

Поначалу ему показалось, что степь безмолвна, но потом он услыхал из черноты оврага слабый мерный стрекот кузнечиков, невдалеке несколько раз крикнул филин. Филин ухал и стонал с такой тоской, что казалось, на земле наступила вечная ночь и никогда уж во весь век не встанет солнце.

«Прячется, наверное, где-нибудь в брошенном зимовье или на могиле», – подумал Еламан, слезая с коня. Соскочив на землю, он еле устоял на ногах. Передохнув немного и размявшись. Еламан снял седло и стреножил коня. Конь сразу поскакал к оврагу, начал жадно пастись, и Еламан решил, что по оврагу растет мортук. Он знал, как трудно бывает сладить с конем, когда дорвется тот до мортука.

И еще уловил Еламан запах, который всегда трогал его сердце и вызывал слезы на глазах, – терпкий запах свежей полыни, не увядшей еще, хоть давно уже нещадно палило солнце, напоенной чистой водой родника, бегущего по дну оврага.

– Эх, степь родная… Милая ты моя, жгучая полынь! – пробормотал Еламан, валясь в прохладную высокую траву.

Он заснул скоро и проснулся на другой день поздним утром. Сытый, отдохнувший за ночь конь радостно заржал, увидев поднимающегося из травы Еламана.

Переехав через овраг, Еламан остановил коня и оглянулся. Ему жалко было уезжать. Впереди лежала выгоревшая буро-рыжая степь с трепетавшими в струящемся мареве хищными кобчиками. А овраг был сочно-зелен, душист и прохладен. Красноногая стройная таволга розовой лентой тянулась вдоль родника. В густых зеленых зарослях разнотравья она ярко пламенела на солнце, будто красный шелковый поясок, соскользнувший с девичьего стана.

Поглядев на овраг, он хотел было ехать дальше, но вспомнил о ночных воплях филина, повернулся в седле и увидел за оврагом одиноко дремавшую каменную могилу. Это была могила Абралы – отца Танирбергена. Значит, и правда это был Таволжий овраг? Сколько раз овраг этот служил осенним пастбищем богачу Кудайменде! Сколько раз останавливался он тут по пути с джайляу, когда гнал свои бесчисленные стада вдоль Улы-Кума после шестимесячного выпаса на пространных землях племени Тлеу-Кабак! И до самой зимы потом прочно обосновывался здесь большой аул, пас мелкий скот и молодняк в затишье оврага, и не страшны были ему осенние ветры и морозы.

Вывал здесь и Еламан в те годы, когда пас коней Кудайменде. И тогда зеленел тут овраг в бурой степи и торчала одинокая могила Абралы. Край родной!

Родные места, где уже столько веков плодились, росли, трудились и умирали его деды и прадеды. Это все правда, правда! Но зачем все они тут жили и что нажили? Разве похожа эта степь на цветущий край? Разве нашел себе приют в степи этот народ? Сколько поколений бесплодно провело жизнь в этой великой степи, ничего не сделав для себя и ничего не оставив за собой! Какой толк был в жизни всех его предков – бедной, неуютной жизни, проведенной на горбах верблюдов и на конях? Да и подумал ли кто-нибудь хоть раз о смысле жизни всего народа? Было ли что-нибудь у них, кроме распрей, взаимной барымты из-за пастбищ и умыкания девушек?

Дремлет равнодушная рыжая степь, ничего не говорит она одинокому всаднику. А заставить бы ее заговорить! Бог ты мой, есть ли в этих краях хоть пядь земли, не окропленная женскими слезами и кровью джигитов?

Еламан тяжело вздохнул и принялся подгонять заморенного коня. Безлюдная, выгоревшая степь была безбрежной. За перевалом – перевал, за холмом – холм, как волны в море, манили, увлекали путника вперед и вперед. Все казалось, что с очередного холма откроется что-то взору – аул ли, строение ли, дерево ли возле родника… Но каждый раз взору открывалось пустынное пространство выгоревшей земли. Бесконечная протяженность, будто долгая, неизлечимая болезнь навевала уныние. Ни единого озерка, ни реки – только степной белый ковыль, мятлик и серая полынь беспомощно припали к земле.

Сколько уж ехал Еламан, а не встретил еще ни одного аула. Земля от жары высохла, как доска, колодцы пересохли.

Шаруа не могли, как в хорошие дождливые годы, держаться вместе, большими аулами – мотались по степи в одиночку в поисках не пересохших еще родников.

Еламан с тоской оглядывал голую пыльную степь и думал, что край его несчастен и неизвестно, что ждет его в будущем. И что он, так же, как и его край, мало видел счастья на свете, что и он подобен чахлой травинке, пустившей корни в этой пустыне, что и он борется за какое-то свое ничтожное существование.

Вот на этой земле в бабьих муках родила его мать. И как он тосковал по этой бесплодной, но родной земле в Турции! Он грустил по ней, как по лику матери, и не жил, а прозябал, подавленный тоской о родине.

Вечно несчастный край! В извечной возне со скотом народ этого края сам превратился в покорный скот. Как горько видеть, что рассыпался по степи, разбрелся народ, измельчал, выродился и стал подобен птичьему помету.

К обеду пекло уже невыносимо. Погоняя коня ногами и камчой, Еламан переваливал один за другим песчаные барханы, бугрившиеся, будто волны в море. Плавали, дрожали кругом миражи. Пыль высоко поднималась за конем и не оседала.

Когда солнце стало сваливаться к закату и замученный конь, хрипя, поднялся на очередной, выжженный до красноты холм, Еламан увидел внизу заброшенное зимнее стойбище. Еламан поглядел на дом внимательно, и сердце его забилось от печали. Он сразу узнал место и все вспомнил. В этом доме ночевал он в ту страшную зиму, когда после убийства Федорова его с Раем везли в Челкар.

Этот одинокий дом в ложбине… Видно, давно в нем никто не обитает. Крыша содрана, обнажена, будто ребра. Мрачно зияют окна и дверь.

Вспомнил Еламан суровую старуху, которая велела зарезать для них барана. Вспомнил и девушку, в ее горячую лепешку у себя за пазухой. Так и жила та далекая девушка в его душе нежным духом, словно сострадание ласточки, которая, по преданию, косит в клюве воду людям, попавшим в ад.

Еламан спустился вниз, подъехал к стойбищу, слез с коня, выбрал тайное место и спрятал винтовку и подсумок с патронами. Отъехав шагов двести, он остановился и оглянулся на дом. Где, подумал он, обитатели этого дома? Живы ли? А если живы – где теперь влачат свою покорную жизнь?

В тоске двинулся он дальше и опять ехал по пустой степи и никого и ничего не встречалось ему уже больше.

X

Давно уже не было единства среди рыбаков на круче, давно они разделились на два аула – аул Мунке и аул Доса. В ауле Доса больше было людей пришлых, перекочевавших в прошлую зиму при джуте к морю.

Совсем мало рыбаков осталось возле Мунке, большинство ушло с семьями к Досу. Да и как было не уйти? Дос и Тулеу разбогатели, каждый день квасили молоко – Танирберген подарил им верблюдов и кобыл. Завелись коровы и верблюды и у других семей. Самые бедные и те завели себе по козе, и если уже не пили молока вдоволь, то хоть забеливали чай молоком.

Одна беда была в большом ауле Доса: надо было гонять скот на выгон за Бел-Араном, по очереди выделяя по человеку из каждой семьи. И каждое утро перед выгоном скота стояла над аулом Доса сплошная ругань. Чаще всего шумели и ругались Судр Ахмет и Каракатын. До смерти не хотелось им каждый раз плестись в знойный день за скотом.

И сегодня Судр Ахмет решил не ходить на выгон и послал пасти скот свою жену. А когда солнце припекло, он окончательно убедился, что поступил правильно. В полдень, в самый зной, он с наслаждением лежал в прохладной землянке и с гордостью думал о том, какой он предусмотрительный и мудрый.

В это время в аул въехал верхом джигит Танирбергена, ведя в поводу другого коня. У землянки Судр Ахмета он спешился и нырнул в дверь. Через минуту Судр Ахмет, спотыкаясь, выбежал на улицу. Поднимая босыми ногами горячую пыль, он торопливо подошел к крупному вороному коню. Джигит Танирбергена шел следом, говорил что-то, но Судр Ахмет не слушал. Забыв обо всем, он ходил вокруг коня.

– Э! Говори, говори, рассказывай… – бормотал он как бы без памяти. – Я слушаю…

А сам уже разглядывал зубы коня. «Э, черт! Старый уже… – разочарованно понял он, но тут же и ободрился. – А что мне? Деньги платить, что ли? Э! Э! На коне куда лучше, чем пешим. Да! Можно на нем по аулам разъезжать? Можно. Ты думаешь, станет кто-нибудь разевать ему рот и в зубы глядеть? Все посмотрят на его вид и залюбуются: пай-пай, что за конь! А потом… А что, и очень даже может быть, шутка ли?.. А потом этого коня назовут Вороным Ахмета! Пай, пай, как прекрасно звучит: Вороной Ахмета! Так что ж… и да будет благословен этот дар!»

И, схватив ладонь джигита, Судр Ахмет с чувством ударил по рукам:

– Мое слово – закон! Передай мурзе привет. Аллах свидетель, все сделаю, все будет в порядке.

– От слов своих потом не откажешься?

– Ау! Ау! Ведь Аха попусту не говорит, а раз сказал– считай, сделано!

Джигит ускакал. Судр Ахмет сразу размяк от жары, но домой идти не мог, все ходил вокруг коня, цокал языком и крутил головой. Подошел Дос с тремя рыбаками, улыбнулся.

– Ну, Аха, с конем тебя! – Ай спасибо!

– Н-да… Благодаря нашему мурзе путь твой теперь длинный: под тобой конь!

– Что и говорить! Ойбай-ау, ведь мурза прямо засыпал всех нас добром, а? Разве что не воскресил усопших родителей наших.

Судр Ахмет с чувством высморкался и вытер глазки.

– Да, да… – подхватил Дос и переглянулся с рыбаками. – Надо бы, Аха, теперь отметить радость, а? Ну и конь! Не конь – аргамак! Я бы на твоем месте пир закатил, а?

Насколько Судр Ахмет любил ходить по гостям, настолько же не любил принимать у себя. Мгновенно поняв, куда клонит Дос, он закатил глаза и заторопился:

– Что и говорить… Что и говорить, истинный наш благодетель дорогой мурза. То, чего нас господь лишил… ау, Дос, ведь мы получаем от Танирбергена, а? Даже вон этого негодного Калау в люди выводит. Если уж он пригревает обездоленных, если человека делает из негодного. Ну скажи, скажи ты, разве можно не отдать душу за нашего Таниржана?! А?

В это время в доме Тулеу послышался яростный женский крик. Рыбаки переглянулись.

– Уж не драка ли?

– Что там еще?

– Да что там может быть… Бабы Тулеу опять не поладили. У них что ни день, то бой.

А вышло вот что. Кенжекей готовила обед. Балжан плела волосяную веревку, ребята сперва играли, потом заспорили, кому из них ближе Айганша и кому она принесет рыбы, когда придет с работы.

– Айганша моя тетя! – крикнул сын Балжан. – Она мне во-от такую рыбу принесет!

– Нет, моя! – крикнул в ответ Утеш и вдруг вспомнил, как его дразнили в семье, что он не от матери родился, а от бабушки. – Моя! Мы с Айганшой от бабушки родились, вот!

И он обрадовался, как петушок.

– Какая еще там бабушка? – подала вдруг голос Балжан. – Ты вон от той полоумной Кенжекей родился и сам дурак!

– Ага, ага! – заверещал сынишка Балжан. – Что? Ты от дуры Кенжекей родился! – Он подскочил к Утешу и высунул язык. – Ты дурак, от дуры Кенжекей… Ой!.. Ма-ааа, он дерется…

– Что? И впрямь ударил! – ворохнулась Балжан и побелела. – Это твоя бешеная собака!.. – крикнула она Кенжекей. – Что молчишь, стерва? Видишь, он моего бьет?

Утеш перепугался, спрятался за мать. Кенжекей пожалела его и вступилась:

– Не мели вздор! Когда это он его бил? Он совсем ребенок…

– Какой он ребенок! Это семиглавая змея!

– Сама ты змея! Зачем ребенка обижаешь?

– Ах, бедняжка, ах, несчастная!.. – ядовито усмехнулась Балжан, продолжая яростно вить веревку.

– Сама ты несчастная! Чтоб… чтоб беда тебя никогда не покинула!

– Ты перестанешь, сука?

Кенжекей спустила на пол двухлетнюю дочь, встала.

– Сама сука, шлюха, стерва! Ребятишки от страха забились в угол.

– Не перестанешь, гадина? – Балжан даже оскалилась.

– Не перестану!

Тогда Балжан подскочила к Кенжекей, накинула на шею ей волосяную веревку, ловко затянула петлю и, накинув конец веревки на плечо, поволокла Кенжекей на улицу. Кенжекей повалилась, пытаясь ослабить петлю.

– Спассси-и-и… – засипела она, наливаясь кровью.

Балжан, как здоровая кобылица, выволокла цеплявшуюся за что попало Кенжекей на улицу и потащила вокруг дома. Круглое лицо Кенжекей распухло, рубаха разорвалась, на плечах выступили крупные капли пота. Потом на губах у нее выступила пена, руки, которыми она сперва цеплялась за кочки, обмякли, и Кенжекей потеряла сознание.

Видя, что мать его умирает, Утеш вдруг опомнился и побежал по аулу. Еще издали заметил он рыбаков, стоявших вокруг вороного коня, и бросился к ним.

– Убивает!.. Уби-ила!.. – вопил. – Дяденьки…

– Кто?

– Кого убили?

– Дяденьки-и-и, идите скорей… Маму убили, там, там!

Дос с товарищами побежали к дому Тулеу. При виде безжизненно волочившейся по земле Кенжекей Дос побледнел…

– Убила… Отпусти! – издали еще закричал он.

Балжан только шагу прибавила. Дос, подоспев, ударил ногой Балжан, отшвырнул ее, трясущимися руками стал распутывать веревку. Кенжекей не приходила в себя, глаза ее закатились, и было жутко видеть белки между ресницами. Кожа на шее ее была содрана.

Мигом сбежались бабы, и первой, как всегда, прибежала Каракатын. Бросив наконец коня, подбежал и Судр Ахмет.

– Что? Что такое? – жадно спрашивал он. – Человек убит? Субханалла…

Ему удалось протиснуться вперед и с удовольствием наглядеться.

– Ну… Ну вот, увидите! – сразу же закричал он. – Увидите, младшая баба Тулеу запросто любого убьет! Ау, ойбай-ау, ведь ее прадеды все были убийцы, кровь человеческую пили, сам же я это видел!

– А что? И она небось пьет! Глянь на нее, как озверела!

– У, чертовка, все под замком держит! Ни разу не снимала черного замка со своего зеленого сундука.

– Ау, ау! – опять завопил Судр Ахмет. – Чего это ты тут о зеленом сундуке говоришь? Эта стерва и свое нутро под черным замком держит! А, да будь оно все проклято! – с искренним отчаянием запричитал он. – Пусть земля сгорит, уж коли брать, так уж надо брать ясную, звонкую, как домбра, бабу… Вот что я говорю!

Старуха соседка, приподняв Кенжекей голову, отпаивала ее водой.

– Несчастная… Разнесчастная дочь моя! – причитала она.

XI

Семья Тулеу вставала на ноги. Началось все с того, что Калау в один прекрасный день стал нукером Танирбергена. Чем он прельстил мурзу, было доподлинно неизвестно, но зато скоро всем стало ясно, что Танирберген Калау весьма отличает.

Целую весну тащил Калау в дом брата то мясо, крупу или сахар, то одежду, то убранство. Больше всего любил он ездить с мурзой в город и ни разу не приезжал домой с пустыми руками. Самое маленькое – приволокет полный курджун, набитый сахаром и чаем.

Сперва все удивлялись, откуда у этого придурка такие заработки, но потом поняли, что дело нечисто. Такой поганец, лодырь, а всю семью одел, обул, крупу, которой и вкус-то все давно забыли, домой тащит мешками, всякие там платки и платья, и Тулеу теперь щеголяет в вельветовом костюме!

Но из последней своей поездки в город Калау никому ничего не привез, а обрадовал одну Айганшу. Привез ей шелковое платье, зеленые сафьяновые кебисы и плюшевый камзол. Весь наряд был такой красивый и дорогой, что ни одна девушка во всем приморье никогда, наверное, такого и в глаза не видала.

Со дня, с того самого зимнего дня, когда семья Тулеу поселилась у моря, весь дом лег на плечи Айганши. Женге ее постоянно ссорились, старуха-мать болела и потом умерла, братья ленились, бездельничали, Айганша одна работала на промысле, кормила, стирала и обшивала всех подряд. Скоро она совсем перестала думать о себе, одевалась кое-как и даже забывала, что она девушка.

Давно уже не билось так ее сердце, давно она так не радовалась. Всегда скромная, незаметная – нарядившись, она вдруг похорошела несказанно, засмеялась и не могла на месте усидеть.

– Женге! Женге, идет мне? – спрашивала она и поворачивалась на каблуках.

– Ой, как идет! Носи на славу. Будто для тебя шили.

– Тогда я в аул Мунке пойду…

– Как хочешь, родная. Только гляди, чтобы брат не увидел. Не любит он, что ты в тот аул ходишь.

Айганша нахмурилась. Самое большое и постоянное горе ее было то, что братья враждуют с Мунке. Она вышла тихо и шла к аулу Мунке медленно, вспоминая прошлые времена, зиму и весну, когда все рыбаки жили еще одним аулом, когда Мунке больше всех помогал им. Сколько переносил он им рыбы, сколько раз делился даже самым малым своим уловом, а когда умерла старая мать, то и могилу ей вырыл тоже он.

Несмотря на неудовольствие братьев, Айганша продолжала ходить к Мунке и Ализе, каждый раз принося им то чаю, то сахару. И Ализе всегда казалось, что воскресла ее старшая дочь.

– Спасибо, милая! – растроганно прижимала она к себе Айганшу. – Пошлет бог и тебе счастья.

Но на этот раз Ализа, осмотрев наряд Айганши, вдруг нахмурилась и отвернулась.

– Откуда это у тебя? – со страхом пробормотала она.

– А что, разве не идет? – упавшим голосом спросила Айганша.

– Идет-то идет… Только где это ты взяла?

– Брат подарил.

– Какой? Калау, что ли?

– Калау. А что?

– Ничего. Носи на здоровье… – буркнула уже совсем сердито Ализа.

– Да что это вы? Завидуете, что ли? В первый раз надела… в жизни… – Айганша вдруг скривилась горько, заплакала и выбежала из дома Мунке. Ализа – выскочила за ней на порог и тоже заплакала.

– Айганша! Айганша! Вернись, милая, не сердись! – кричала она вслед Айганше, но та, не слушая, быстрым шагом шла к себе домой.

Ей показалось вдруг неприличным быть такой нарядной среди этих бедных людей. В самом деле, думалось ей, с какой стати ходить ей в таком наряде? И ради кого? Какого суженого может прельстить ее глупый наряд?

Она совсем расстроилась, свернула было на зады, чтобы пробраться домой незаметно, как вдруг, будто давно поджидала ее, откуда-то вывернулась ей навстречу Каракатын.

– Бой-бой, что я вижу, какой наряд! – запела она и руки раскинула, не давая Айганше пройти. – Такой наряд и во сне не приснится, аллах свидетель! Небось каждая одежда доброго коня стоит. Ой, девка, всю жизнь буду помнить – подари завтра на прощание мне этот плюшевый камзол, а?

– Какое прощание?

– Ха-ха!.. Бог ты мой, какое же прощание бывает у невесты?

– Что ты мелешь?

– Не хитри, девка. Я-то знаю, насквозь тебя вижу! Каждый твой шаг у меня на ладони. Все следы твои вижу…

– Да что такое, господи? Что ты видишь?

Каракатын недоверчиво поглядела на нее, потом засмеялась.

– Ах, девка! Ну и хитра же ты! Мурза тебя сватает, тебя и одевает! Неправда, скажешь?

– Какой… какой мурза? Это подарок… это брат из города…

– Хе-хе-хе… Брат! Твоего брата самого продать – он одного камзола не стоит. Откуда у него такие деньги? Хе-хе… «Брат»! Это он, наш красавец мурза, все вам дает. Из-за тебя он и брата при себе держит. А теперь вот видишь, тебя, глупую, замуж берет.

Айганша, не дослушав, побежала домой. «Так вот оно что! Так вот оно что!»– стучало у нее в голове, а позор ее дорогой одежды, в которую она глупо нарядилась, жег ее тело.

Тулеу, осмотрев сети, вернулся и теперь лежал в глубине комнаты. С испугом он взглянул на сестру, когда та вихрем ворвалась в дом.

– Айганшажан, что случилось? – ворохнулся он.

Вскочила и Кенжекей, сидевшая возле двери, со страхом уставилась на бледную, с малиновыми пятнами на скулах золовку.

– Что с тобой, зрачок мой?

– О женеше-ай…

Айганша упала на грудь Кенжекей. Будто ребенок, уткнулась она лицом в плечо женге и затряслась от рыданий. Потом подняла голову, нахмурилась, даже сморщилась и стала снимать одежду. Сияла камзол, стянула через голову платье, скинула кебие, сложила в кучу посреди комнаты и повернулась к брату.

– Все это… – она кивнула на одежду, – снеси назад своему хозяину.

– Это же твое! Какой хозяин?

– Нет, это Танирбергена! И чтоб ни одной нитки не осталось, понял?

Тулеу у Танирбергена не служил. И не он выпрашивал у мурзы подарки для сестры. Но породниться с мурзой – это была такая неслыханная удача, что при одной мысли о свадебном тое у Тулеу дух спирало.

Дней пять назад в аул к рыбакам приехал Танирберген. Сразу по приезде он вызвал к себе Тулеу, был ласков с ним, говорил о добыче, о здоровье Айганши, а потом улыбнулся, положил ему руку по-родственному на плечо и сказал тихо:

– Ах, дорогой… К осени бросай рыбачить, зачем гнуть спину на работе? Есть у меня крепкие верблюды. Зимой будешь служить у меня старшим возчиком – озолочу. Понял, о чем речь?

И вот теперь все сладкие мечты Тулеу пошли прахом.

– Видел, видел я, как ты к Мунке шла… – злобно прошипел Тулеу. – Видно, там тебе наговорили! Ну ничего! Этот Мунке еще потрет на кулак слезы, он еще меня узнает!

XII

Мунке начал уставать что-то… Кроме старости и нужды, пришла к нему еще горшая беда: он оставался один. Уходили от него люди, сманивал их Танирберген разными подачками и посулами, просторно и пусто становилось в ауле Мунке, и как много землянок зияло уже черными провалами окон и дверей…

Темирке позволял теперь аулу Доса ловить в заводях. Мунке со своими людьми ловил в открытом море, а в открытом море мало рыбы. Но не уловы волновали Мунке. Старый рыбак уверен был, что и он, и его люди всегда будут с рыбой, если Арал не уйдет от берегов.

Мунке удручало другое. Острую, бессильную печаль испытывал оп всякий раз, когда видел, как очередная семья снимается с привычного места, бросает землянку и соседей, с кем делила горе и радость, и уходит в аул Доса. Совсем немного людей осталось с Мунке, и это его угнетало. И, хотя оставшиеся молчали и работали еще дружней, Мунке знал, как неспокойно у каждого в доме, особенно когда нет улова, не горит огонь в очаге и пустуют котлы. Тогда оставшимся особенно хорошо виден аул Доса. А там, будто нарочно, в изобилии сушится рыба, прямо на улице, на самых видных местах, полными бечевками.

– Пай-пай! Прямо в жиру утопает аул Доса! А мы тут горе мыкаем. Будто вы пупами срослись с этим Мунке! От Мунке теперь толку мало, надо к Досу переходить…

Так жужжали по ночам жены в уши своих вздыхающих мужей, и многие джигиты заколебались. Только за последние дни три семьи молча перебрались к Досу. Вчера в аул Доса переехало еще четыре дома.

Тяжело было Мунке. Он даже стонал потихоньку, видя, как пустеют землянки недавно столь дружного аула. Люди бежали к Танирбергену, как куры на рассыпанное зерно. И Мунке уже не верил оставшимся, ни с кем не разговаривал и никого не замечал, будто жил совсем один в своем ауле. «Все равно и они уйдут!»– думал он и вспоминал прежние дни, когда куда как меньше было рыбаков на круче и когда жили в ауле Кален, Еламан, Рай… и Дос!

Единственно, кому еще верил старый рыбак, был Рза, сын верблюжатника Жалмурата. Рзе было уже восемнадцать лет, и он считал себя старым рыбаком, потому что вскоре же после смерти отца по совету матери перебрался в аул к рыбакам.

Он был порывист, горяч и решителен в своих поступках. Ранняя самостоятельность, постоянные лишения закалили его. На работе он был неутомим, больше всего любил ходить в море со старым Мунке и все старался делать сам, жалея старика. Мунке даже несколько раз посмеивался печально:

– Что-то я, парень, будто дохлый конь, уж ничего и делать не могу? Пусти-ка, дай, дай я!..

Рза уступал неохотно.

Сегодня, как обычно, они вышли в море вместе. Дул сильный ветер. Борясь с волной, они долго осматривали сети. Под конец оба совсем выдохлись, еле выгребли к берегу, упираясь дрожащими ногами, вытаскивали лодки подальше на песок. Мунке поглядел на рыбаков из-под руки.

– Интересно, те поймали что-нибудь? Поди-ка узнай!

Рза побежал и скоро вернулся. Туда бежал, а назад брел шагом, и Мунке понял, что сегодня у всех неудача.

– Ничего не поймали, – сказал Рза уныло.

– Гм… Ночью буря была, сети-то у них хоть целы?

– У некоторых унесло.

– Так я и знал! После бури всегда кто-нибудь недосчитается сетей, вот беда! Ай, беда…

– У нас небось не унесло.

– У нас! Ты, парень, не умничай. «У нас»! И у меня уносило… А ты вот что лучше… С сегодняшней рыбы вряд ли мы разбогатеем. Давай отбери мне и себе на ужин, а остальную отдай. Раздели там как-нибудь, а?

– Ладно, – легко согласился Рза– Эй! Эй! – закричал он в сторону рыбаков и замахал руками, призывая к себе.

Мунке пошел домой. Поднявшись на кручу, он сразу увидел группу джигитов. Крупной рысью те ехали но дороге вдоль берега. Одеты все были прекрасно, все чему-то смеялись, не обращая внимания на рыбаков внизу. Передним ехал Танирберген. Мунке остановился и долго провожал джигитов взглядом. Направлялись они к белому дому промысла.