Текст книги "Кровь и пот"

Автор книги: Абдижамил Нурпеисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)

Кален был тронут. Столь неожиданная щедрость незнакомых людей в тяжкий для него час обрадовала его, и впервые за долгое время лицо его подобрело.

В темной юрте, среди храпевших хозяев и гостей лежал Кален с открытыми глазами. Кони за юртой беспокойно перебирали ногами. Видно, остыли, отдышались и теперь просились на выпас, в ночную прохладу. Под одним чапаном с Каленом спал его сынишка, прижался к горячему боку отца и сладко, безмятежно посапывал…

Утром прискакал караульный, которого вчера с вечера выставили на пригорок за аулом. Кален, Мунке, Дос вскочили, схватили оружие и бросились вон из юрты. За аулом нарастал топот, сухо хлопали выстрелы, кони на привязи храпели, взвивались на дыбы, а стригунок, на котором приехал сын Калена, оборвал чембур и куда-то ускакал.

– Скачите к кладбищу! Спасайтесь! Меня не ждите! – кричал Кален, лихорадочно размышляя, как быть с сыном. Джигиты галопом поскакали к кладбищу за аулом. Один Мунке беспокойно кружился на месте, поджидая Калена. Кален наконец вскочил в седло, белый аргамак рванул и понес, и Кален едва успел подхватить подбежавшего сына, поднял его и посадил сзади.

Тягуче звенели над головой пули. Кален инстинктивно припал к гриве, оглянулся. Солдат на игреневом коне яростно настигал его. Игреневый конь легко перескочил через жер-ошак перед белой юртой. Верблюжата и телята, привязанные к аркану, испуганно шарахнулись, едва не сорвавшись с привязи. Солдат на полном скаку вдруг бросил повод, вскинул короткую кавалерийскую винтовку… Одна пуля обожгла ухо Калену, другая – попала в коня Мунке, надсадно скакавшего впереди на расстоянии двух-трех бросков. Вислобрюхий мерин споткнулся, захрипел и ударил оземь, подняв клубы пыли. Мунке перелетел через его голову и скрылся в пыли. Кален стрелял назад, пока не свалил настигавшего их солдата, потом огляделся и увидел ошалело выскочившего из пыли старого рыбака. Протянув руку, Мунке побежал за джигитом, проскакавшим мимо, но тот не остановился.

Боль и ярость охватили Калена. Он выругался. Бешеный взгляд его выхватил узкую песчаную полоску, стремительно приближавшуюся с правой руки. Обернувшись, он схватил уцепившегося за пояс сына, оторвал его от крупа и, не взглянув даже в вытаращенные от ужаса детские глаза, швырнул его на песок. Потом высвободил из стремени левую ногу, нагнулся и подхватил стоявшего в растерянности Мунке.

Усталое кочевье к вечеру остановилось в низине. Развьючили верблюдов. Взмыленных лошадей расседлывать не стали, связав узлом чембуры, поставили за большим барханом. Повесив оружие на седельные луки, джигиты взялись за лопаты – начали рыть колодец. Скинув рубахи, закатав штаны выше колен, джигиты по двое спускались в яму и копали без передышки. Скоро их уже не стало видно, только влажная супесь вылетала на отвал да слышалось из ямы надсадное дыхание.

Старики толпились у колодца. Немой, тревожный вопрос застыл на их лицах: «Будет вода или нет?» Глаза у всех провалились. Вчерашняя стычка возле аула рода Торт-Кара их совсем подкосила. Три джигита были вчера убиты, один тяжело ранен… И сын Калена остался у врага. Прискакав на кладбище, джигиты залегли между могил и начали отстреливаться. Потеряв несколько солдат, каратели поскакали в аул за подмогой. Кален подобрал убитых и кружным путем ушел в пески, туда, где накануне оставил кочевье. Не мешкая, он поднял всех на ноги, и почти сутки без передышки кочевье уходило все дальше и дальше. Они бы шли и еще; нигде не останавливаясь, но жажда доконала и лошадей, и людей, и пришлось остановиться здесь, среди барханов. В низине густо рос зеленый кияк – верная примета того, что тут неглубоко вода.

Старики вытягивали шеи, нетерпеливо заглядывая в черную яму колодца.

– Эй, как там? Вода не показалась?

– Нет еще… Но влаги прибавилось.

– Устали?

– Сил нет…

– Тогда вылезайте! Эй, чей теперь черед? Живо!

К колодцу подошел Кален, ведя коня в поводу. Белый аргамак всхрапнул, потянулся к влажному песку. Старики обступили Калена.

– Дорогой, все устали… Сколько же можно с детишками да бабами мотаться по степи?

– Да, нужно смириться.

– Поклонимся урусам, может, и помилуют…

– Правильно! Иначе все мы тут загнемся! Один Мунке молчал. Кален повернулся к нему. – А ты что думаешь?

– Э, что я могу думать? Велика степь казахов, только как начнут тебя ловить урусы, норки не найдешь, где спрятаться.

– Так-то оно так…

– Сам знаешь, сказано: где глубоко – там и утонешь.

– Так… – Кален помолчал. – Ну что ж… Только разве мы собирались разбить их? Ведь когда к горлу приставят нож, даже и овца ножками дергает! Так и мне казалось… Ну да ладно! Только за бабой моей… – Кален запнулся и помрачнел.

Жена его, узнав, что единственный их сын попал в руки русских, упала на шею лежавшего рядом верблюда и долго не приходила в себя. Ехала она потом как в бреду, и всю дорогу женщины поддерживали ее с обеих сторон.

Кален с трудом сглотнул комок, стоявший в горле, почувствовал песок на зубах, сморщился:

– Ну прощайте! Бабу мою приглядите!

Он медленно сел на аргамака, тронул было его каблуками, но Мунке ухватился за повод:

– Что это ты задумал? Куда собрался?

– Как был я одинок, так и сдохну одиноким волком…

– Тогда хоть скажи…

Но Кален вырвал у Мунке повод и пустил коня наметом. Пронизанные багрянцем заходящего солнца, будто подпаленные снизу, пламенели на западе редкие облака. Одинокий всадник, будто заблудившийся в степи пыльный смерч, быстро скакал в сторону облаков. «Эх, как бы не погиб он сгоряча!»– горько подумал Мунке. Потом медленно обвел взглядом молча стоявших вокруг людей и, решив, что теперь, видно, придется взвалить ношу на свои плечи, решительно кивнул двум джигитам:

– Теперь вы спускайтесь в колодец!

XXVII

Степь высохла, и трава поредела. Давно уже стояли ясные знойные дни, ветра не было, и солнце каждый день висело над головой. Джайляу будто вымерли, только по пыльным склонам холмов торчали побуревшие бугры юрт, будто могильные надгробья. На расстоянии двух голосов от бедного аула, в низине Акмарки серебрились белые аулы. В стороне от других стояли три ослепительно белые юрты с закрытыми тундуками и спущенными войлочными пологами. На улице не было ни души. Только большой черный пес с белыми отметинами на лбу, возле глаз, лежал в тени крайней юрты. Пес жарко дышал, носил боками, длинно высунул красный язык, капал слюной. Он обегал весь аул в поисках тени и теперь измученно растянулся на теплой пыли, прижавшись к юрте.

Время от времени появлялись оводы. Черный пес раскрывал глаза, чутко навострял уши, и на морде у него появлялось такое выражение, будто он говорил: «Ай, да отстань ты наконец, холера черная, дай покою!» Овод долго жужжал над ним, потом пропадал. Пес некоторое время недоумевал, куда делся овод, потом успокаивался, вываливал язык и громко хакал. Но вдруг яростно вскакивал, тыкал себя мордой в мягкий пах, щелкал зубами и долго потом разочарованно глядел вслед улетающему оводу. Вздыхал, несколько раз поворачивался вокруг себя, чтобы поудобнее лечь. Но едва ложился, как начинало у него покалывать, свербить там и сям, он наугад зарывался носом в мягкую шерсть, ловил блох. Ища тени, прибегали глупые ягнята, топотали, пес косился на них налитыми кровью глазами, грозно рычал, пугал – вставать ему было лень.

Над юртой пронесся горячий вихрь. Забрав в себя всю пыль с рыжего холма за юртой, напылив в ауле, вихрь помчался дальше в низину. Оттуда он долго не мог выбраться, крутился там, вздымался маленькими смерчами, потом все-таки набрался сил и переметнулся на меловой холм. У подножия холма было три колодца, за ними солончаковая проплешина с мягкой пылью и жидкими рядами камыша. Едва домчавшись до солончака, вихрь из серого сразу стал белым, взлетел на верхушку белого холма, остановился там и стал расти, будто хотел оглянуться и решить, куда ему теперь броситься. Пес следил за ним одним глазом и вдруг вскочил. Вихрь помчался опять к белым юртам, в ауле закричали женщины:

– Да будь он проклят! Опять вихрь! Крепче завяжи тундучную веревку!..

Вихрь пролетел, и над аулом установилась обычная ленивая тишина. Только несколько скотниц ходили по улице, что-то вытряхивали, выбивали и собирали. Из юрты лениво вышел Алдаберген-софы, в руке он держал бухарский медный чайник. На массивную тушу его накинут был мягкий чапан. Полы просторного чапана доходили софы до самых пят, и от этого казалось, что он не идет, а плывет. Алдаберген отошел на расстояние в полкрика и, повернувшись спиной к аулу, грузно присел.

В это время из ложбины выскочил всадник. Несмотря на жару, скакал он быстро и держал прямо к крайней большой белой юрте, где жил волостной Кудайменде. Сначала Алдаберген удивился быстрой езде путника, но, когда разглядел его длинные ноги, колени которых доходили чуть не до ушей коня, зажмурился и замолился. Он не успел еще ничего сделать, но тут у него и охота пропала, вскочил, стал торопливо завязывать шнурок штанов. «Вот, дьявол, апыр-ай! Выходит, он жив! А болтали: подох он и сына взяли. До чего зловеща езда его! А Кудайменде лежит себе спокойно…»

Кален осадил у крайней юрты. Одет он был по-зимнему, в овечью шубу, на голове – мерлушковый тумак. Быстро соскочил с коня, накинул повод на косяк двери.

– Кто это? Узнай-ка! – послышался из юрты голос Кудайменде. Кален, пригнувшись, шагнул в юрту, остановился на секунду со света, зажмурился, потом открыл глаза. Перед ним стояла удивленная байбише. Кален слегка толкнул ее плечом, байбише упала. Кудайменде лежал на никелированной кровати в глубине юрты, положив на спинку толстые волосатые ноги. Кален кинулся на него. Кудайменде даже крикнуть не успел, Кален схватил его за горло, сквозь жир ощутил хрящи гортани, сжал, чувствуя, как под пальцами мягко трещит. Кудайменде скинул ноги со спинки, завозился, глаза выкатились, изо рта пошла кровавая пена. Байбише завизжала, завыла.

Кален поглядел – Кудайменде обмяк, глаза остановились, начали стекленеть. Тогда Кален вытер запачканные кровью руки о его рубашку, перешагнул через кричавшую байбише, вышел.

– Эй, Кален! Свет мои, скажи, зачем приехал? – спросил Алдаберген, чувствуя дрожь в коленах.

– Расчет произвожу, аксакал, – усмехнулся Кален.

У Алдабергена и язык отнялся. Кален ударил белого аргамака, с давнишней воровской сноровкой вскочил на ходу верхом. Отъелав от аула, Кален остановился, чтобы оглядеться.

На сто верст вокруг не было такого коня, который мог бы догнать белого аргамака. Да и вдвоем-втроем за ним побоятся пуститься в погоню. Пока они соберут людей, он будет далеко. Не обращая внимания на шум и плач, доносившийся из аула, Кален пригнулся и крупно поскакал дальше.

Это был сильный конь, неутомимый в долгих дорогах. Скачи на нем хоть с утра до вечера, он все так же силен и свеж. За Каленом гонялись много раз, он знал толк в погонях. Он всегда берег силу коня и лишь в момент опасности пускал его наметом.

XXVIII

Богатый аул широко раскинулся по лугу. В самой большой из всех белых юрт – в восьмистворчатой юрте Танирбергена собрался народ. Все хотели повидаться с высоким гостем, приехавшим из уезда. Многие боялись входить, стояли снаружи, поглядывали в щели.

Гость, бывший писарь Кудайменде, по прозвищу Коротышка, разговаривал только с Танирбергеном, расспрашивал о новостях в ауле. Танирберген был спокоен, как всегда, невозмутим, он шел в гору – восставших рыбаков разбили, кого надо взяли. Еламана, Рая услали в солдаты, а сына Калена отправили в уезд под вооруженным конвоем. Это было сделано тайком, под покровом ночи. И никто, кроме самого мурзы, об этом не знал. По аулам пополз слух, будто в последнем бою на земле рода Торт-Кара погиб и сам Кален! Мурза не знал, насколько достоверны эти слухи. Но если даже не околел разбойник, то черта с два улизнет от кары урусов, преследующих его по пятам. Предусмотрительный мурза на всякий случай посадил по аулам верных своих людей. Из-за смуты черни богатый аул дольше обычного ныне засиделся в урочище Ак-Чули. До пыли все выпасы потравил скот. И только вчера по воле молодого мурзы часть большого аула перекочевала на новую летовку.

Встретил гостя Танирберген с почетом. Коротышка пополнел еще, весь заплыл жиром, носил теперь очки. Возлежал он на самом почетном месте, на пестром хивинском одеяле, облокотясь на пуховую подушку. Говорил важно, похрипывал, вспоминал вдруг о Жасанжане, все учившемся в Оренбурге.

– Странный он какой-то. Не понимает, что сейчас мир раскололся надвое. Буржуазия… – Коротышка запнулся, подумал, что никто тут не поймет этого слова. – Он хочет выбрать себе местечко посередине, между богатыми и бедными. Нет, мой почтенный, не выйдет. Не будет этого, говорю я…

Кошма снизу юрты была приподнята, тундук открыт, двустворчатая дверь широко распахнута. В юрту потягивало свежим запахом молодой травки, которую скот еще не успел притоптать. Вошла Ак-бала, принаряженная. На голове ловко сидел белый жаулык, белое платье до полу, синяя плюшевая безрукавка в талию. Подошла учтиво, развернула перед гостем шелковую, с кистями скатерть. Потом села чуть ниже Танирбергена, стала взбалтывать хмельной кумыс в чаше. Коротышка оживился, хрипеть бросил. О молодой токал,[11]11
  Младшая жена.


[Закрыть] на которой недавно женился Танирберген, он слышал. Но никак не думал, что она так хороша. Приподнявшись, приоткрыл толстый рот, стал глядеть на бледное, печальное лицо Акбалы. Танирберген поморщился, прикусил ус.

– Бери кумыс! – подвинул он чашку своему гостю.

Дела у Коротышки были срочные. В волостях Кабырга и Ордаконган сборы с населения шли туго, и он с двумя солдатами отправился по аулам. Но, приехав в аул Танирбергена, он застрял, забыл на время про дела, выжидал, когда Алдабергена не будет дома. И вот сегодня все пошло хорошо, вечером должен он был встретиться в овраге с белощекой токал софы.

Уже вечерело, когда Коротышка вышел будто бы прогуляться и забрался в овраг. Сидел он там долго и начал беспокоиться. Выглядывая из-за молодого тала в овраге, он нетерпеливо глядел в сторону аула, когда совсем рядом раздался шорох. Коротышка напугался и живо присел. В кустах шелестело. Очки у Коротышки со страху запотели. Кусты, куда он глядел, затряслись, раздвинулись, и младшая токал софы Алдабергена, слегка конфузясь, подошла к Коротышке. Сердце у него гулко заколотилось, голос сразу пропал. Молодая токал тоже как будто робела, закрывала лицо шелковой шалью, отворачивалась. «Ай, белая, ай, полненькая!»—подумал Коротышка и запустил руку, хотел грудь пощупать. Токал захихикала. Коротышка засопел, задышал, схватил ее, но она вывернулась, осмелела.

– Мурза джигит… – она ожгла его взглядом из-под шали. – Смотри, мой старик ревнив…

– Э, да черт его!.. Говорят, чего ревнуешь – собаке рыжей достанется.

Токал засмеялась еще смелей, открыла лицо. Руки у джигита вспотели, по животу холод пошел. Боже, до чего ж бела, сатана!

– Мурза джигит, чего молчишь?. А то я пойду – скучно! Коротышка испугался.

– Что ты, что ты!.. – забормотал он. – Зачем же, давай посидим, гм… Полежим, а?

Он повалил ее, она все хихикала, отталкивала его, но слабо, как вдруг оба услыхали конский храп. Конный, воровски кравшийся по оврагу, показался им сперва софы Алдабергеном. Токал юркнула за куст. Коротышка, приподнявшись, поправил очки, посмотрел на всадника и тут же упал, побелел и пополз к дрожащей под кустом токал. В беспамятстве он пытался подлезть под нее и только приговаривал:

– Пропал… пропал… Совсем пропал…

– Кто это? Мой старик? – еле слышно шепнула токал.

– Кой черт старик! Кален!..

– Кален?

– Он, пес! Уши коня прямо коленями достает! Теперь… Что делать? Пропал!..

Коротышку начало колотить, язык не ворочался.

– Он меня убьет… Ку… куда спрятаться? Токал захихикала, приподняла подол платья.

– Лезь туда, откуда на свет появился! Хи-хи-хи…

– Молчи! Дура!

Кален проехал еще немного, слез с коня, подтянул подбрюшник. Поглядел внимательно на байский аул, опять сел верхом. Пробравшись еще по оврагу, он вдруг выскочил наверх и кинулся к большой белой юрте. Его увидела байбише Кудайменде, взвизгнула, ворвалась в юрту, стала прятаться за тюки. Танирберген посмотрел в щель и изменился в лице.

– Берегись! Кален!

Два солдата, сопровождавшие Коротышку, схватили винтовки. Танирберген сразу опомнился, успокоился.

– Не стрелять! – тихо сказал он. – Схватим живьем!

Кален осадил коня у самой юрты, быстро соскочил, взял повод левой рукой, правой поудобнее перехватил толстый доир, не выпуская повода, шагнул в юрту. Солдаты стояли по обе стороны двери, враз крикнули:

– Руки вверх!

Кален не обратил на них внимания.

– Держите его! – закричал Танирберген.

– Стой! Я сам к тебе пришел. Освободи жену и сына!..

– Вяжите! – закричал опять Танирберген.

– Вот, значит, как, мурза? – с дикой веселостью сказал вдруг Кален и поглядел на солдат. Сразу увидел – оба здоровы, неповоротливы. Покорно вздохнул – Ну что ж, вяжите…

Один солдат поставил винтовку к стене, взялся за веревку, Танирберген дал. Кален пригнулся, схватился за ствол винтовки второго солдата, вырвал. Первый солдат бросил веревку, повернулся за винтовкой. Кален ударил его прикладом сзади по затылку. Танирберген бросился на пол, мигом забрался под кровать. Кален не видел, куда он спрятался, растерялся, в это время несколько человек, сорвав дверь, с кольями ворвались в юрту.

– Держите его! – опять закричал Танирберген из-под кровати. Кален вдруг как-то поскучнел, ссутулился, сопротивляться не стал. Ударил винтовкой о колено, сломал приклад в шейке, потом, натужась, согнул ствол, бросил. На него накинулись, стали бить, свалили, заломили назад руки, потащили на улицу. Бабы, увидев кровь, озверели, завизжали.

Но тут подоспел Коротышка, расталкивая народ, подошел к Калену, пнул ногой. Кален покосился на него снизу заплывшим глазом.

– Прекратить! – тонко закричал вдруг Коротышка… – Человек этот принадлежит власти! Мы его будем судить!

Люди неохотно отходили, ворчали. Калена подтащили к стенке юрты. Солдаты стояли над ним, глядели с ненавистью. Тот, кого он ударил, держался за голову, постанывал. Кален как сломал винтовку, так не сказал больше ни слова. Лежал, ждал, пока во рту наберется побольше солоноватой крови, потом сплевывал. Целую лужу наплевал, терся щекой о траву и думал тоскливо: «Сшибли, гады! Всех сшибают, кто против них. Ну, ничего, погодите! Раньше смерти я не умру. Эх, сшибли меня, плохо, плохо!..»

Книга вторая
МЫТАРСТВА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Опять подошла, приступила поздняя осень. Опять по всей беспредельной степи из конца в конец гулял, посвистывал морозный ветер, свивал песок, трепал кустарник.

Маленькое, куцее кочевье еле дотащилось к вечеру до впадины Куль-Коры.

– Аул! Вон аул! – закричали те, кто сидел на верблюдице.

Два казаха и две молодые женщины, понуро шагавшие впереди, остановились, подняли головы и стали разматывать завязанные рты.

– Может, зимовье заброшенное?

– Нет, аул, аул! Вон скот вокруг пасется! – наперебой кричали с верблюдицы.

– А! Ну слава аллаху! Значит, верно шли. Не заблудились.

– А здесь и Абейсына зимовье? Небось богато живет?

– Ого! Скупщик ведь! Вся шерсть через него на базар идет… Глянь, глянь, Калау, пастбище-то какое, а? Полынь-то какая! А верблюжья колючка, а типчак, а? Эх, благодать для верблюдов!

– Н-да… И в котле небось не пусто. Как думаешь, накормит он нас?

– Ладно, ладно! Чего заранее-то сомневаться?

– А! Ну и хрен с ним, накормит, и ладно.

Поднимая белую пыль, оживившееся кочевье быстро стало спускаться по рыхлому меловому склону. Возбужденно оглядываясь, Тулеу заговорил с братом о здешних пастбищах, о травах и покосах, и на сердце у него становилось все горячей.

За ними еле поспевали жены Тулеу. Они поглядывали снизу на своих ребятишек. Ребята качались в люльках по бокам верблюдицы, хныкали, просили есть и терли глаза.

– Потерпите, – наперебой уговаривали их матери. – Вон, вон уж и дом виден. Это дом самого Абейсын-аги! Сейчас приедем. А ну тихо, говорят вам! Вот приедем, войдем в дом… А потом – ой, что и говорить, печь растопят, жарко всем станет, поставят перед вами горячий котел. И будем мы друг друга уговаривать: «Бери, ешь! Нет, ты ешь!»

Около аула встретился им пастух. Они спросили зимовье Абейсына. Пастух показал на большой дом, огороженный высоким камышовым дувалом. Ребятишки, толкаясь, высовывались из люлек, нюхали издали кислый запах кизяка, перемешанный с дымком.

Перед самым домом все вдруг заробели, даже во двор не вошли. Послали сказать о своем приезде, а сами остались на улице; вытянув шеи, жадно заглядывали через дувал в окно. Огня в доме еще не было, и в большое окно передней комнаты они видели, как в печке жарко тлеют угли. Когда из дому вышел приземистый человек, они даже переглянулись – так непохож он был на прежнего Абейсына.

Став сборщиком, он постоянно бывал в городе, подружился с татарскими купцами, перенял от них все манеры, стал носить черную плюшевую тюбетейку, черный заморский бешмет, стал опрятен и благочестив.

Вглядевшись в подошедшего Тулеу, он сложил руки на животе, зашевелил пухлыми пальцами:

– Ну?

– Приехали, Абейсын-ага.

– Как это?

– Нас постиг джут, мы обнищали.

– Да-а-а… Цена батыру – одна пуля, цена баю – один джут. Ну и что?

– И вот едем… Приехали.

– Куда?

– К вам, Абейсын-ага.

– А кто ты такой? Что-то я тебя не помню.

– Вы меня знаете, Абейсын-ага. Я Тулеу.

– Тулеу?

– Ну да, Тулеу. Вспомнили?

– Нет, не знаю такого.

– Как же?.. Прошлой зимой с братом Кудайменде – помните, он тогда с учебы возвращался? – вы у нас ночевали. Помните? И потом, когда в город ездили, тоже у нас останавливались. Одинокий такой был дом в ложбине…

– Ложбина?

– Ну да! Одинокий дом в ложбине. Тулеу…

– Нет, не помню.

– Как же так? Ага-еке-ау…

– А, брось! Деловой человек где не ночует, с какой бабой не переспит! Удержишь ли всех в голове?

Абейсын зевнул и отвернулся. Тулеу поглядел на крутой затылок сборщика, на багровую шею, распиравшую воротник бешмета, на круглую, как бы ватную спину – и сразу вспотел.

«Ойпырмай!»—с ужасом подумал он, переминаясь и таращась по сторонам. В степи вечерело. Холодное солнце на глазах проваливалось за увалы. Тулеу вдруг зазнобило, он передернул плечами, представил себе детей, жен, престарелую мать, ожидавших его за дувалом, и кинулся за уходившим уже Абейсыном, схватил его за рукав.

– Ага-еке-ау, смилуйтесь! Я ведь с детьми! На ночь куда же мне теперь?

– Нечего было детей плодить.

– Как же так? Мы ведь мусульмане…

– Отстань! Какой я тебе мусульманин?

– Астафыралла! Сколько раз вы у нас ночевали… Ну хоть за плату пустите!

Абейсын приостановился. Долго разглядывал носки своих сафьяновых сапог, думал. Потом без интереса спросил:

– А что у тебя есть для продажи?

– Верблюдица-трехлетка…

– Трехлетка? Гм… А еще?

– Верблюжонок. Двухгодовалый. Еще ноздри не пробивали.

– Ноздри… Гм! Ну что ж, посмотрим.

– Да что смотреть? Скот никуда не денется. Сначала бы детей устроить в тепле, и мать у меня заболела…

Крупную закутанную старуху, копной сидевшую на верблюдице, Абейсын узнал сразу. И сразу вспомнил ночь, мороз, одинокий дом в ложбине и как он останавливался там с Жасанжаном, вспомнил Еламана и Рая в кандалах, и сердце его на секунду заныло при мысли о времени, которое прошло.

И старуха его узнала, нахмурилась, потом сдержала себя, поздоровалась. Абейсын промолчал. Не взглянул он и на женщин, только сплюнул длинно и сразу занялся верблюдами. На трехлетку он рукой махнул.

– Дерьмо. Хуже моих годовалых сосунков.

– Ага-еке-ау…

– Да брось ты свое ага-мага!

Потоптался возле двугорбого верблюжонка. Пощупал грудь, запустил толстые пальцы в шерсть, подергал, потом приподнял хвост.

– И этот не лучше. На базаре на такого никто и не глянет. Узкогрудый, вислогорбый… Пройдет немного, все бока сотрет. Даром отдашь – не возьму.

– Да как же так? Ага-еке… Он же чистейшей породы! Чистокровный! Мы же с вами мусульмане!

– А, да пошел ты со своим мусульманством! У торговли своя вера. Гм!.. А верблюдицу не продашь?

Верблюдица, на которой сидела старуха с детьми, была хороша: рыжая, пышношерстая и голенастая. Абейсын, как ни старался, не выдержал все-таки, сморщился от удовольствия.

– Таких тоже не очень-то покупают, – заторопился ои, – но все-таки, а?

Старуха рассердилась, прищурилась надменно.

– Сынок! – позвала она, и Тулеу понял, что не ночевать им у Абейсына. – Сынок! Поехали в другой аул. А то этот скупщик меня сейчас торговать начнет.

– Хо-хо-хо! – залился Абейсын. – Шерсти на тебе мало, шерсти мало… Придачу дадут – не возьму! Хо-хо!..

Тулеу крякнул, потоптался, огорченно высморкался и послушно повел верблюдицу вдоль дувала. Ребятишки заревели.

– А ну тихо! – закричала старуха. – Выброшу сейчас всех! Скулят, как щенки, душу выматывают! Не дала бы пожрать, если б что было?

– Дети ведь, апа… – сказала снизу Айганша.

– Что? – Старуха грозно колыхнулась, долго разглядывала сверху понуро шагавшую Айганшу. – У тебя спрашивают?

Айганша смиренно промолчала.

– Ну и помалкивай.

Айганша поморгала, поглядела на ребятишек.

– Рассказать вам сказку? Сказка впереди, а вот она, присказка. С торчащими ушами, с красными ногами, с длинной гривой, с длинным хвостом…

Она понимала, как маялась на верблюдице старая больная мать. Видела она беспомощность и досаду старшего брата, жалела голодных, замерзших ребят и страшилась темной мрачной степи. Все теснее обступали их мохнатые песчаные бугры, все сильней петляла тропинка между кустами прибрежного тузгена и джингила. Ноги вязли в холодном сыпучем песке.

Скоро начался камыш. Редкий, сухой, он шуршал и посвистывал под ветром, и при взгляде на него казалось, что во всей земле уж не осталось больше жизни. Небо впереди было мрачно, и за однообразно вздрагивающим, наклоняющимся камышом, за холмами с курящимися мелким песком вершинами отдаленно ухало, и чувствовалось, как вздрагивает под ногами земля.

Свесив голову, впереди печально и неуверенно шагал Тулеу. Айганша то и дело прикрывала лицо локтем от ветра. Сидевшие на верблюдице зябко ежились, кутались во всякую рвань, все норовили повернуться к ветру спиной.

Солнце зашло, и на всю степь пали тени. Навстречу путникам время от времени проносились по мертвой земле перекати-поле. Гулкий ритмичный грохот впереди все приближался, и уж в перерывах между ударами слышно стало злобное шипение. Степняки никак не могли попять, что это море, пока вдруг им не открылось необозримое темное пространство волн с траурно белеющими вершинами, пока вдруг не увидали они однообразно-грозную картину теснящейся и грохочущей у берега воды.

Кочевники испуганно остановились и долго дышали острыми запахами соли, свежести и водорослей.

– О всемогущий владыка!.. – запричитала старуха. – Какие испытания ты нам уготовил?

Она помолчала, со страхом оглядывая море, потом напустилась на сына:

– Покоя нам не давал, все рвался к морю! Вот оно, гляди теперь… Вот эта, что ли, твоя счастливая страна? Будь она проклята!

Никто ей не ответил, все молчали. Замолчала надолго и старуха.

Подумала о своих болезнях, вспомнила покинутым дом, долгую дорогу по холодной степи, унижение перед наглым сборщиком, горячую печь в его доме и не утерпела:

– Просторна наша земля, а души людей закаменели! Айганша сразу поняла, кого имеет в виду мать, вытерла глаза и через силу улыбнулась.

– Ну, апа! Не горюй! Мы же больше ни к кому не просились… И Тулеу стало страшно. Но назад пути уже не было. И с печалью и страхом в душе он все-таки повел свою семью дальше, по берегу ревущего загадочного моря.

II

Как ни хитер был Абейсын, а все-таки вышла у него промашка. И вот как было дело.

На другой день с утра Абейсын разъезжал по соседним аулам и собирал шкуры забитого к зиме скота. Настроение у него было прекрасное. Любил он приехать в аул, любил разогнать брехавших собак, полюбоваться на жилье в степи, пусть даже и бедное, но пахнущее дымом, кизяком, молоком. Любил мять шкуры, разворачивать их на земле, торговаться, узнавать новости, взваливать шкуры на верблюдов и погружаться потом по дороге к следующему аулу в свои торговые расчеты.

Так он провел все время до обеда, а вернувшись домой, застал у себя гонца Танирбергена.

– Тебя мурза зовет! – тут же передал гонец.

Абейсын ухмыльнулся, отвел взгляд от гонца и не торопясь пошел сказать, чтобы подавали обед. Вернувшись, он сел, сложил на животе руки, завертел пальцами. Эту привычку перенял он у Темирке.

– Эй, сборщик? Оглох? Мурза велел, чтобы тут же ехал!

– Заткнись! У меня свои дела.

– Успеют твои дела. Мурза ждет!

– Поезжай…

Изумленный гонец ускакал, а Абейсын принялся за обед. Ехать к мурзе ему было не ко времени, но делать было нечего, мурза не Тулеу, и шутки с ним плохи. Тепло одевшись, Абейсын тронулся в путь. В степи морозило, как и вчера, посвистывал ветер, но Абейсыну было жарко от мяса в животе и от шубы и хотелось распахнуться. Но он не распахнулся, а надвинул поглубже на лоб лисий тумак и пустил коня рысью против ветра. Взобравшись по крутому склону Куль-Коры в сторону Бел-Арана, он выехал на широкую караванную дорогу. Жаркие бока коня сквозь сапоги согревали ему ноги, дорога была ровна и просторна, и он не беспокоился больше о пути, знал, что дорога эта идет через Ак-баур, через аул мурзы. Он отпустил, поводья и задумался.

Только что вернулся он из Челкара, останавливался по дороге у мурзы – передал выручку за проданных на базаре коней. И теперь стал размышлять, по какому же делу вызывает его мурза.

«Что-то учуяла лиса! – думал он, покачиваясь в седле. – Но что? Где я маху дал?» Он закрывал глаза, и тогда лицо его оплывало, и казалось, что он спит. Но он даже не дремал, а думал по-прежнему о скоте, о ценах на базаре, о своих сделках и чаще всего – о мурзе.

На полпути к Ак-бауру он стал волноваться от предстоящей встречи с мурзой, встряхнулся и решительно тронул тяжелым каблуком саврасого. Конь заторопился и поскакал шибко. Солнце уже садилось, когда Абейсын, разгоняя собак, въехал в богатый аул мурзы.

В ауле было многолюдно. Заболев чахоткой, недавно вернулся из города Жасанжан, и теперь в ауле покоя не было от гостей. Перед домом Танирбергена стояли на привязи оседланные кони, тускло посверкивали отделанными серебром сбруями.

Абейсын знал, что мурза только ночует у молодой жены, а гостей принимает всегда в большом доме байбише. Привязав коня, он еще раз оглядел аул и, округлив спину, пошел в дом байбише.

Аксакалы и карасакалы, тучно темневшие в глубине комнаты, не сразу узнали Абейсына, кое-кто даже и ладонь ко лбу приставил, будто на солнце глядел. А узнавши, зашевелились, приятно загудели– вежливо и с достоинством, хоть каждый и старался гудеть погромче.