Текст книги "Кровь и пот"

Автор книги: Абдижамил Нурпеисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 53 страниц)

На востоке сквозь знойное марево бесконечной полосой тянулось море. Как всегда, при тихой безветренной погоде море серебрилось под солнцем. А впереди, на расстоянии овечьего перегона, виднелись дымки рыбачьего аула. Сердце Судр Ахмета сразу успокоилось. «Е, вон куда я заехал! Знал, куда ехать, вот сейчас рыбки попробую!»– подумал он весело, потом вспомнил недавний свой страх и захихикал.

По узкой козьей тропинке Судр Ахмет медленно спустился в низину. Степи будто и не бывало – вдоль дремотного тенистого склона Талдыбеке густо рос ивняк. По дну оврага, в тальнике, звенели и бормотали чистые пресноводные ключи. Вся балка заросла буйной зеленью. Особенно густо и сочно стояла трава вокруг родников. Полынь, осока и трутняк достигали колен всадника. Воздух в балке был прохладен и густ. «Богатейшее место эта Талдыбеке!»– думал Судр Ахмет, крутя головой и дыша свежей горечью полыни. Конь прихватывал на ходу траву и все норовил остановиться. Судр Ахмет понукал его, но не сердился.

В рыбачий аул Судр Ахмет въехал шагом, отпустив поводья. Он зорко поглядывал по сторонам, и на сердце у него становилось все веселее. Он видел котлы, вынесенные на двор, и думал, что это хорошо, котлы сейчас проветриваются, а потом в них будет что-нибудь вариться – мясо или рыба… Он видел на протянутых веревках вялившуюся, блестевшую рыбу, и во рту у него набиралась сладкая слюна.

Въезжая в аул, Судр Ахмет все раздумывал, к кому бы заехать насчет рыбки, как вдруг у самой дороги увидел единственную в ауле юрту, и сердце его екнуло. Сначало он увидел юрту, но тотчас заметил и верблюжонка возле юрты, и тут же все понял. «О верблюдица, скотище родное!.. – останавливая коня, подумал он. – Разрешилась, значит, почтенная!»

Возле дома возились в пыли ребятишки – мальчик и девочка, – Судр Ахмет поглядел и на них, сморщился, глаза его защипало, хотел позвать их и не мог, застрял в горле комок, в носу стало мокро, и, свесившись с коня, он только высморкался.

Скоро сидел уже Судр Ахмет в своей юрте на самом почетном месте, дети елозили у него по коленям, он их щекотал и весело поглядывал на жену.

– Так, та-ак… Переехала, значит. Это ты хорошо придумала.

– Да уж не знаю, – хорошо ли, плохо ли, а только переехала.

– А я что говорю? Правильно сделала. Ведь я, Бибижгмал, ведь я-то знал все заранее, когда уезжал… Уезжал, а сам сразу и подумал: обязательно к рыбакам переедет! А теперь вот и верблюдица разрешилась… Гм!..

– Слава богу, дожили! И ребятки рыбой отъелись.

– Во-во! А что, моя баба – хуже других, что ли! Или она прокаженная? Не знает она своей выгоды? Хи-хи!.. Ау, жена! Ты только с домашним хозяйством управляйся, а со всем остальным я сам управлюсь. Вот увидишь, жена, ты еще у меня разбогатеешь! Почтенный муж твой – большой человек! Скоро у меня будет… Где же это у меня пестрый курджун, а? – спохватился вдруг Судр Ахмет, пошаривая руками возле себя и оглядываясь.

Курджуном оказались два небольших узелка, притороченных к седлу. В одном узелке был порядочный синебокий чайник. В другом – фунта два чаю и немного дешевых конфет. Чайник, чай и конфеты прислал в подарок старший брат Ахмета, Нагмет из Челкара.

Сын Нагмета с детства рос в городе, выучился кое-как по-русски и устроился потом в судебной канцелярии. Должность исполнял он самую маленькую, но земляки считали его настоящим Судьей. Раньше Судр Ахмет все как-то забывал, что у него есть брат Нагмет. Но как только племянник стал Судьей, Судр Ахмет зачастил в город.

Останавливаясь у брата, он приказывал снохе стелить себе самую чистую кошму, тут же забирался на нее и, надувая щеки, восседал на самом почетном месте. На Нагмета поглядывал он с ревностыо. Он видел, с каким почтением относятся все к отцу Судьи, и сердился. «Ау, как же так? – думал он. – Как это получается? Нагмет сын Маралбая, и я сын Маралбая. А он вон как важничает? А я не от Маралбая родился? Теперь вот его зовут Отцом Судьи! Как же так? Почему же меня не зовут Дядей Судьи? Что, мне самому себя называть так, а?»

Если в доме оказывались незнакомые, Судр Ахмет становился как хозяин – во все вмешивался, надоедал всем своими распоряжениями. Племянника он звал ласкательно: «Кабенжан», хихикал, похлопывал его по плечу… Племянник дядю терпеть не мог, но сдерживался. Однажды только крепко обидел он дядю. Был полон дом посторонних, а он возьми да и скажи:

– Так как, дядя… Значит, говоришь, на берегу оставил дом? Теперь, значит, можно тебя звать Ахмет-рыбак? – и, не удержавшись, расхохотался, подлый! И гостям стало весело, чтоб их всех разорвало! Крепко обиделся тогда Судр Ахмет.

Вот если бы он тогда вскочил да крикнул бы: «Ноги, мол, моей больше у вас не будет!»– да и пошел бы прямо по дастархану к двери и ушел бы, а потом брат Нагмет и Судья бежали бы за его конем и молили бы простить их – ух, вот было бы здорово!

Предупредительный племянник скоро смягчил сердце обидчивого дяди, подарив ему рубаху и штаны, а жене его – платок и платье из дешевого ситчика! Дядя немного отошел, но обиды не забыл. Он ходил по городу, и, если кто-нибудь смеялся, ему казалось, смеются над ним. Он ехал домой, и будто углем на нем написано было: «Ахмет-рыбак». Конь его попукивал на ходу, а ему слышалось: «Ахмет-рыбак!» Трясогузка долго летела за ним, садилась иногда впереди на дороге, дергала хвостиком, попискивала: «Ахмет-рыбак»…

Только Танирберген, храни его господь, хорошо поговорил с ним, как с баем поговорил! Узнав, что Судр Ахмет едет к морю, он завел речь об Акбале и всем святым клялся, что подарит Ахмету лучшего коня, если дело будет сделано.

Теперь он радовался, что сидит с женой и детьми в своей юрте. И серая верблюдица благополучно опросталась, и вообще все было хорошо. Несколько раз, не удержавшись, выходил он к верблюжонку и, радостно приговаривая: «Ух ты!»– щипал его за мягкий плюшевый нос.

Раздав городские гостинцы, покричав, пощелкав языком, он сел пить чай. Откусывая, сося мягкие липкие конфеты, он пил чашку за чашкой крепкий чай, потел, утирался, говорил и нюхал, чем пахнет со двора. А со двора пахло хорошо. На дворе варилась в котле рыба.

– Жена, а жена! – время от времени спрашивал он. – Котел не пора снимать? Копченая рыба ой как быстро варится, а?

Он сажал себе на колени совсем черных от солнца, пропахших рыбой ребятишек и хихикал, глядя, как из котла во дворе идет вкусный пар.

– Ну как, хороший у вас отец, а? Хороший, хороший у вас отец, конфет вам из города привез, да?

Потом вспомнил Акбалу и сделал озабоченное лицо.

– Ау, жена! Отнеси бедняжке щепотку чаю и пару конфет! Скажи, Ахмет помнит о ней. Совсем сирота, бедняжка…

Потом долго, жадно ел рыбу, чуть не подавился сперва, а наевшись, вдруг подумал: «Ау! Совсем дурак этот Судья, мой племянник! Ахмет-рыбак, хи-хи… А вот возьму и останусь я рыбаком. Тут хорошо. Рыбка всегда будет, а?»

Он прилег, и глаза его тотчас стали слипаться.

– Ау, жена!.. – сонно бормотал он, поглаживая живот. – Вон остальные аулы – чего они едят? Бедные, богатые… Я тебя спрашиваю, жена, чего они едят? Молоко едят… И все. Насчет крупы и не думай. Н-да… Век не увидишь. Ах ты, моя Бибижамал!.. А у нас – море… Прямо как с неба все валится. Готовая пища! Ложись на спину, открой рог – только успевай глотать! Н-да… Глотать! Лишь бы жевать не ленился, вот как… А тут – Судья, хи-хи!.. – закончил он загадочно и игриво похлопал жену.

После обеда зашли рыбаки. Ахмет проснулся, вспомнил про свою новость и стал важным. Поздоровались, помолчали, Ахмет хотел сперва поговорить о том о сем, но не удержался и сразу брякнул:

– Слыхали? Царь, говорят, решил брать казахов в солдаты?

– Не может быть! – усомнился Мунке.

Тогда Судр Ахмет распалился.

– Как не может! – закричал он. – Вон, гляди, это что? Уши? Так вот, собственными ушами слышал я! В городе все известно. И племянник у меня – Судья! Он и волостного Кудайменде вызвал в город…

Рыбаки встревожились, замолчали и скоро ушли. Оставшись один, Судр Ахмет почесался, позевал и опять лег. «Напугал я их, – думал он о рыбаках. – И еще не так напугаю! Они меня еще узнают!»

Потом пришла Акбала, покачивая на руках ребенка. Она похудела, глаза стали еще больше на бледном лице. Но одеваться она стала опять хорошо. На ней было белое батистовое платье, поверх него еще безрукавка из синего плюша, и волосы были заплетены в две косы и распущены на концах, как в девичестве. Судр Ахмет сел и с удовольствием поглядел на нее.

Историю с Еламаном он знал. Знал он также, что никаких вестей от Еламана из Сибири не было. И он тут же заговорил о Еламане, глядя вверх и покачиваясь:

– Ау, Еламан! Хоть и был он простой рыбак, бедный человек, непочтенный, как другие почтенные люди, зато среди этих голодранцев-рыбаков был самый лучший!

Лицо Акбалы пошло красными пятнами, и она опустила глаза.

– И вот теперь он в воду канул! Да простит аллах его, беднягу! Любил я его… Часто упоминаю его в своих молитвах.

Судр Ахмет пустил слезу, потом утерся и сделал знак жене, чтобы та вышла. Оставшись вдвоем с Акбалой, он подсел к ней поближе. Подозрительно оглядев все углы, он наклонился к уху Акбалы и зашептал:

– Душа моя, кто умер, тот не вернется… А живые должны жить. Слушай меня, дорогая… – тут Судр Ахмет запнулся. – Устраивай свою судьбу, пока не поздно. Пока стан твой гибок… – Судр Ахмет игриво похлопал Акбалу по спине. – Хи-хи… Пока, говорю, стан гибок и щечки свежие, и все такое… гм!.. ищи себе мужа! Только не из этих, поняла? – Судр Ахмет кивнул на рыбачий аул. – Ау! Акбала милая… Это, как его… Есть один человек, н-да… Тебе предложения никто не делал, а? Не таись! Если есть в целом свете человек с доброй душой, так это, Акбалажан, я, твой друг!

Красивый подбородок Акбалы давно дрожал, дыхание прерывалось, она то краснела, то бледнела и не смела поднять глаз.

– Так вот, я и говорю… Н-да, этот, как его… Танирберген тебе предложения не делал?

Акбала медленно подняла длинные черные ресницы и главами, полными слез, прямо взглянула на Судр Ахмета. И чем больше она смотрела на него, тем больше пугалась.

Во всем облике его не было ни одной правильной черты, весь он был несоразмерен. Везде, во всех чертах его лица или чего-нибудь недоставало, или что-то было лишнее. Бритая до синевы голова его была заострена кверху и походила на воробьиное яйцо. Огромные, прозрачные, как рыбий пузырь, уши оттопыривались. И еще странность была в этих ушах – они двигались! Они настораживались на звук, даже слегка поворачивались в ту сторону, откуда был звук, или обвисали, совсем как у зверя.

– Не таись от меня, Акбалажан, на всем свете я единственный почтенный друг твой! – нажимал между тем Судр Ахмет.

Акбала опять опустила глаза и молчала. Судр Ахмет еще тесней приник к ней и задышал в ухо:

– Доверься… Ну, ну, скажи!

– «Доверься, доверься»!.. – сердито сказала вдруг Акбала. – А его куда деть? – кивнула она на сопевшего у груди ребенка.

– Гм!.. Н-да… – Судр Ахмет задумался.

Он зажмурил глаза и забрал в кулак свою бороденку. Долго он думал, прикидывая так и сяк. Конь, обещанный Танирбергеном, который уже чуть не у юрты топтался, теперь стал уходить. Судр Ахмет кряхтел, потел, жалел коня и думал… Наконец он раскрыл глаза, хихикнул и даже в ладоши хлопнул.

– А что! – победоносно сказал он, и ему показалось, что конь опять переступает, всхрапывает возле юрты. – А что! Нашел! Этого малыша… А как его зовут?

– Ашим.

– Ашим? Хорошее имя. Прекрасное имя! Совсем еще малюсенький… Сколько уже малютке?

– Шесть месяцев.

– Шесть месяцев? О, да он совсем взрослый! Совсем крепкий!., Ах ты, недоносок мой! Дай-ка пощекочу тебя… Тю-тю-тю!.. Ки-ко-ко!.. А вообще-то медленно человек растет. Шесть месяцев уже, а вид у него… Да и годовалый тоже так себе, ни то ни се… Вот гусята, только вылупились, а уж туда же… в воду! Хи-хи! Или возьми собаку. Шесть месяцев ему, так он – у! Мышей сам себе ловит…

Судр Ахмет долго хихикал, вытирал глаза, мысли его бродили где-то по кругам, пока снова не наткнулись на коня.

– Ну так вот, слушай, чего я придумал… Отвези-ка ты сосунка к своим родителям. Что ему делать, Суйеу-ага-то? С внуком станет играть, кормить его станет – вот ому и дело, а?

– Если они узнают, что я хочу замуж… Судр Ахмет даже руками на нее замахал.

– Что ты! Ты не вздумай говорить об этом! А так это… М-м… Скажи, теперь, мол, понянчите вы его, а я измучилась. Даже скажи готовить себе не успеваю – одна ведь! Неужели откажутся?

Акбала посидела немного, думая о чем-то, потом встала и пошла к двери. Один раз она оглянулась, хотела что-то сказать, но не сказала, покраснела и ушла.

Оставшись один, Судр Ахмет долго вспоминал лицо Акбалы, когда та уходила, какое оно было – холодное или взволнованное. Подумав, он решил, что все-таки взволнованное, засмеялся, хлопнул себя по ляжкам и сказал радостно:

– Аа! Уа, Ахмет, конь теперь твой!

XIII

– Ойбай! Ойбай… А да будьте вы прокляты! До седьмого колена… Я уж и что ел не помню, ой! У-у-у!..

Судр Ахмет бегал по темной юрте, не находя себе места. Комары звенели вокруг него яростно и беспощадно. Судр Ахмет отмахивался, жалобно вскрикивал, шлепал себя по шее, по ушам, но комаров становилось еще больше, и Судр Ахмет изнемогал.

Наконец он не выдержал, выскочил во двор, развел дымокур, мелькая в темноте белой рубахой, отбежал в угол, крикнул что есть силы: «Уа!», разбежался и нырнул в едкий дым.

– Ага! – сладострастно завопил он. – А ну-ка налетай теперь! Не можете? То-то!

Но он и сам в дыму стал как комар – едкий дым лез в глаза, в нос, он чихал, кашлял, потом ошалело выскочил из дыма и кинулся в юрту. Увидев жену, спавшую как ни в чем не бывало с открытым лицом, он остолбенел. «Уж не сдохла ли эта собака?»– подумал он и приложил ухо к ее груди. – Жива! Ба! Да она в самом деле жива! Я себе места не найду, а она дрыхнет, невоспитанная!»

Такого Судр Ахмет уже не мог стерпеть и сердито пнул жену в бок.

– Ау, жена! – закричал он. – Ай да баба! Ай, двужильная баба!

– Что? – невнятно спросонок отозвалась жена.

– Я вот тебе покажу, что! Вставай, разбирай дом! Кочуем отсюда! Будь они все прокляты до седьмого колена!

– О господи, погоди хоть до рассвета! Все неймется тебе…

– Что-о? Почтенный твой муж тебе надоел? На рассвете хочешь бездыханный труп мой увидеть?

– Ах, мой дорогой, где это ты видел умерших от комаров?

– Помилуй аллах! И-и, безбожница… Ах ты тварь, а?! Не видела, так увидишь! Эти твари живьем меня сожрут! Сожрут, говорю тебе, ничтожной!

Судр Ахмет торопливо лег, закутал голову чапаном, полежал, шумно дыша, потом сел и захныкал:

– Ау, жена… Эти комары, будь они прокляты, как войско тысячное… Вон они как пищат! Сам маленький, а как пырнет тебя, будто копьем… Клянусь аллахом! Во! Во! Ай-яй!..

Только под утро с моря потянул свежий ветерок и стал отгонять комаров. Судр Ахмет тогда разделся, долго, с ожесточением чесался, кряхтел, потом блаженно закрыл глаза и заснул. Храпел он чуть не до обеда и проснулся, когда рыбаки уж возвращались с улова. Везде по дворам, возле очагов, белели платки женщин. Судр Ахмет поглядел к себе во двор и увидел, что Бибижамал чистит на доске большого желтобрюхого сазана. Судр Ахмет как был – в подштанниках, в нижней рубахе, босой, с непокрытой головой – подошел к жене и стал умильно глядеть, как жена вспарывает брюхо сазану и как оттуда лезет нежно-розовый жир.

– Ну, ну! Баба! Ах ты, баба! У-у! – ласково сказал он и потрепал жену по спине. Потом позевал, поглядел по сторонам и пошел одеваться. Одевшись, он опять позевал, сильно поскреб голову и стал думать, чем бы заняться. Ничего не придумав, он вышел, пощурился на солнце и, спотыкаясь, заплетаясь на ходу, вяло побрел к Мунке.

Дом Мунке был полон. Сидели там Кален, Рай, Дос… Голова у Рая была завязана белым ситцевым платком. Сквозь платок проступала кровь. Рай угрюмо сидел, молчал и ни на кого не смотрел.

Судр Ахмет еще в Челкаре слышал о драке в рыбачьем ауле. С наслаждением слушал он тогда, какой смелый Ожирай, как он убил одного рыбака, проткнув его копьем, как сбил с ног Рая, взвалил на коня девушку и ускакал.

Он поглядел на мрачного Рая и чуть не захихикал. У него даже язык зачесался – так захотелось ему сказать что-нибудь о джигите, потерявшем свою девушку. Он бы и сказал, да посмотрел на Калена и схватился за бороду. «Апыр-ай! – подумал он, заводя глаза. – Возьмет и убьет! Это прямо нечистый дух!»

Судр Ахмет огляделся и заметил Акбалу. Акбала осунулась, под глазами у нее легли тени, и Судр Ахмет сразу понял, что она не спала ночь после вчерашнего разговора. «Э! Раз баба засомневалась, так уж бес ее попутает!»– решил Судр Ахмет и опять чуть не захихикал. Он уже чувствовал под собой обещанного Танирбергеном коня. Он скакал на нем по степи, и ветер бил ему в лицо.

Разговор зашел об ауле Кудайменде, и Судр Ахмет вдруг понял, что безмерно любил Кудайменде, и Танирбергена, и всю их родню, и весь аул, и небо над их головой. Язык его снова зачесался, в горле пискнуло, и Судр Ахмет не вытерпел:

– Ау, что там говорить – вода счастье! Где вода, там и жизнь! Вон склоны Акмарка какие зеленые в этом году, а? Я говорю, аул волостного Кудайменде весной пшеницы посеял… Как попало посеял этот почтенный аул мешков пять или шесть, а теперь что? А? Стена? Клянусь аллахом – стена! – так густо выросла…

Жены Мунке и Судр Ахмета были родственницами. Родство, правда, было дальнее, но оно связывало Мунке. Он не любил Судр Ахмета, но должен был его терпеть.

– Ладно, ладно, – кисло сказал он. – А как, в самом деле, дела у Каратаза? Что-то плохая молва о нем идет…

– Что, что? – закричал Судр Ахмет. – Кудайменде сейчас луну на небе может достать! Семь дедов не видали такого богатства! Кудайменде и Танирберген – о, это великие люди! Скоту их нет числа. Когда их бараны пасутся в степи – травы не видно. Ягнята у них – как телки! Клянусь аллахом, как телки! Как пройдет мимо, покачиваясь, еле волоча курдюк, – аж слюнки по бороде потекут!

И Судр Ахмет, прижмурившись, покосился на Акбалу. Она вся пылала, ей было стыдно и тревожно. Она не могла больше быть на людях и тихонько вышла. Судр Ахмет зажмурился и опять поскакал на байском скакуне, он уж и бока его чувствовал своими ногами. Поскакав немножко на коне Танирбергена, Судр Ахмет стал думать о своем коне. «Избавиться бы мне только от своей клячи! Это же одно мученье. Все кишки отобьет ее собачья рысь!»

– Ну ладно, – сказал опять Мунке и сморщился, будто хватил кислого. – Каратаз тобой может быть доволен. А ты расскажи-ка лучше нам о новостях. Ты не соврал, что царь решил брать на фронт казахов?

– Что ты сказал? – завопил Судр Ахмет. – Да ты сопли Каратаза не стоишь!

Сердито фыркая, дрожа от ярости, Судр Ахмет выбрался из землянки и в тот же день поставил свою юрточку рядом с домом Акбалы. И ни к кому больше не ходил, кроме как к Акбале. А ходил он к ней так часто, что и тропинку протоптал.

За все это время он палец о палец не ударил. Стреноженный конь его уже больше недели гулял на воле. Несколько раз Судр Ахмет с уздечкой выходил было на поиски, но всякий раз ему что-нибудь мешало, и он возвращался.

Вчера наконец он твердо решил идти искать коня. Но вовремя вспомнил, что у единственной его верблюдицы нет мурундука. Жена принесла ему как-то небольшой красный тузген и попросила: «Отец Аккозы, сделай из него мурундук для верблюдицы!» И вот Судр Ахмет вспомнил о мурундуке и, пока не выскочило из головы, сказал себе: «Ладно, Судр Ахмет, продли, аллах, мои дни! Ладно, конь не уйдет, а теперь я займусь мурундуком!»

Строгая тузген, он порезал себе палец и, пока жена прилаживала к ране горелую кошму, перевернул весь дом. Потом у него зачесалась голова. Он решил побрить голову и пошел к Мунке. Мунке был в море: переставлял там сети. Судр Ахмет поскучал немного, опять вспомнил о коне, засунул уздечку за пояс и отправился на поиски.

За аулом он увидел свою верблюдицу. Вид ее был жалок, живот впал, ноздри загноились. Пофыркивая, она понуро мотала головой. Поглядев на верблюдицу, Судр Ахмет рассердился и пошел домой. «У, нечестивая!»– думал он о жене.

Вот если завтра единственного коня разорвет волк или украдет вор, кто будет виноват? Проклятый мурундук будет виноват! А если дальше покопаться, то кто велел сделать этот проклятый мурундук? Жена велела, будь она проклята! Черт ее догадал найти тузген и принести домой! Вот кто истинный виновник – баба!

– Был бы я один… – бормотал дорогой Судр Ахмет, – давно бы уж нашел коня! А все эта баба проклятая, вечные у нее дела… То одно ей делаешь, то другое… Теперь вот мурундук, чтоб ему…

Судр Ахмет так расстроился, что уж не мог идти шагом, побежал. Прибежав рысцой в юрту, он повозился там, потом выскочил как ошпаренный и помчался к Акбале.

– Акбала! Оа, Акбала! Дома ли ты? – вопил он еще издалека и с разбегу нырнул к ней в землянку. – Душа моя! – закричал он с порога. – Акбалажан! Зайди к нам вечером, когда жена вернется с дровами!

– Что такое? Что случилось?

– Ай, случилось, Акбалажан, уж что случилось! Чайник, понимаешь, разбил… Ай, какой чайник! Синебокий! Красавец чайник, я его еще из города привез… Подарок моего почтенного брата, Отца Судьи – Нагмета!

– Ну а жена-то…

– Ойбай-ау! Кто же виноват! Баба моя виновата, она, подлая, виновата, никто больше! Мурундук ей этот загорелся… Тузген ее проклятые глаза увидели, с того и началось, и теперь вот любимый чайник мой… Побью я ее, клянусь аллахом! Зайди, душа моя, чтобы я ее не побил!

Судр Ахмет пошумел еще и ушел, а Акбала вздохнула и стала думать о другом. Она совсем извелась за последние дни. По совету Судр Ахмета она отвезла ребенка к родителям. Малыш не принимал кобыльего молока, его рвало. Она быстро вернулась в рыбачий аул, но крик ребенка до сих пор стоял у нее в ушах. Она просыпалось ночью и по привычке шарила возле себя, но пуста была ее постель.

Один раз к ее землянке подошли козлята Каракатын. Они хотели пить и кричали. Акбала дала им воды. Она еще ставила им миску с холодной водой, а они поддавали ее под локти мягкими горячими шишечками на лбу и чуть не выбили миску. Они сразу сунули мордочки в миску, зачмокали, затрясли хвостиками от наслаждения, а Акбала вдруг заплакала и кинулась к себе в темную землянку.

Тогда она возненавидела вдруг и Судр Ахмета, и Танирбергена, и весь мир, и себя, и все ей стало не нужно – и замужество и богатство… Вспомнился ей тогда Еламан, вспомнила она, как он радовался, когда узнал, что у них будет ребенок, как счастливо и испуганно смотрел на нее, как стал беречь ее, не позволял ничего делать. В свирепые холода целыми днями пропадал он на море. Рыбаки с ног валились от усталости, а он, будто юноша к невесте, весело, быстро шел домой, и не была в тягость ему его ноша. Он бросал мешок с рыбой у порога, снимал верхнюю одежду и сразу брался за домашние дела. Все у него получалось сразу, все выходило хорошо, и приятно было в такие минуты смотреть на него.

И вот этого веселого, доброго, сильного человека угнали в Сибирь, и он так и не увидел своего сына. А теперь Судр Ахмет уж и похоронил его, набожно закрыв глазки, сложив руки, читал каждый раз после обеда молитву за упокой его души. И ее он заставлял молиться за грешную душу.

– Душа моя, дух усопшего ждет от живых молитвы… Молись же! – говорил он пронзительным фальшивым голосом.

Так, в горе и растерянности, сидела Акбала до самого вечера. А вечером опять ввалился Судр Ахмет и с порога жалобно заныл:

– Ау, Акбалажан! Акбала, ау! Чего ж ты не пришла, душа моя! Я весь изождался, все на дверь поглядывал… Ну, думаю, сейчас придет! Сдерживался изо всех сил! А потом все-таки подрался с нечестивой бабой…

– Сильно бил?

– У! Колотил, как… Головешка так и треснула! Ты же все-таки не пришла разнимать? Вот теперь ревет там… Пойди успокой ее, а я у тебя побуду.

Акбала неохотно поднялась и вышла. Но не успела она пройти и пяти шагов, как Судр Ахмет нагнал ее, схватил за рукав и потащил в землянку.

– Ну, Акбалажан… – зашептал он, подозрительно оглядываясь и двигая прозрачными своими ушами. – Соберись, приберись, словом, будь готова… Сегодня под утро приедет. Будь готова, поняла?

Акбала побелела и бессильно опустилась на пол. Она так и не могла решить, беда это или безнадежно потерянное счастье посетит ее в эту ночь. Судр Ахмет хихикнул и вышел. Конь Танирбергена опять фыркал под ним и просил повода.

На другой день с утра зашумел рыбачий аул. Танирберген со своими джигитами под утро тайком увез Акбалу. Удивленные наглостью богатого мурзы, рыбаки шумели все сильней. Один Кален молчал. Он знал, что Танирберген по ночам приезжает к Акбале. Несколько дней подкарауливал он мурзу. Когда в ауле все ложились спать, Кален тихо выходил в степь, ложился в траву и издали следил за домом Акбалы. Так он следил одну ночь, другую… Танирберген не появлялся. Прошла неделя, и Кален усомнился. Он знал, что жены рыбаков недолюбливают Акбалу, и решил тогда, что все это сплетни. Обессилевший от бессонных ночей, Кален, наконец успокоенный, крепко уснул в прошлую ночь. И как раз в эту ночь приехал с джигитами Танирберген и увез Акбалу.

Кален понимал, что убежать помог ей кто-то из своих. Он молчал поэтому и внимательно вглядывался в лица всех рыбаков, потом думал про себя: «Не он!», отворачивался и всматривался в другого.

Рыбаки шумели, кричали наперебой, между рыбаками толкался и Судр Ахмет. Он был напуган, бледен, и Кален стал следить за ним. Когда кто-то крикнул, что надо идти всем аулом отбивать Акбалу, Судр Ахмет вдруг встрепенулся, побагровел, протиснулся в середину и завопил:

– Эй, Мунке! Эй, эй, милый мой, да ты что, спятил? Что вы все сделаете Кудайменде? На небе бог, а на земле – Кудайменде! Вот что! Что вы ему сделаете?

– Уж не знаю, как с Каратазом, а с тобой я сейчас кое-что сделаю! – прорычал вдруг над ухом Судр Ахмета страшный голос.

Ахмет завизжал, громадная рука схватила его за шиворот, оторвала от земли, как беркут зайца, и Судр Ахмет понял, что ему пришел конец.

– Пусть почернеет мое имя… – хрипел Кален и нес Ахмета к морю. – Я тебя утоплю!

– Ойбай, ойбай!.. Убивают! Голубка моя, Бибижамал… Г… где ты?

Рыбаки испуганно замолчали, Бибижамал заплакала, прижимая к себе детей, а громадный Кален широким шагом удалялся от них, и в руке у него трепыхался и визжал Судр Ахмет. И тут с Судр Ахметом со страха случился грех. Кален все еще тащил его, потом потянул носом раз, потянул другой…

– Тьфу, шакал вонючий! – буркнул он, отвернулся и швырнул Судр Ахмета подальше. Судр Ахмет сильно ударился о песок, закатил глаза и потерял сознание. Немного погодя он пришел в себя и мутно поглядел вверх, откуда на него лилась почему-то холодная вода, и увидел Бибижамал. Зажимая нос, Бибижамал поливала его водой из ведерка, чтобы очнулся.

– Ах ты, проклятая баба! – быстро сказал Судр Ахмет и сел. – Уйди от меня, тварь подлая!

XIV

Однажды под вечер Кален подъехал к дому старика Суйеу. Он знал, что старика нет дома. Да и трудно сейчас было застать кого-нибудь в аулах. Казахи, встревоженные мобилизацией, мотались по степи, собирая и разнося слухи.

Привязывая копя к юрте, Кален оглядел аул, раскинувшийся на широком джайляу, на чистом воздухе, вдали от прибрежных комаров и слепней. С выгона возвращался тучный скот, женщины и дети привязывали козлят и ягнят, бегали за верблюжатами и телятами. Растапливались очаги, и первые дымки поднимались уже в чистое вечереющее небо.

Кален вошел в юрту. Старуха Суйеу была одна, Кален поздоровался с ней и осмотрелся. Над деревянной кроватью у правой стенки на кереге висел большой мерлушковый тумак. Кален опять осмотрел юрту и забеспокоился.

– Шеше, где же ребенок?

– Жив, жив мальчишка. Вон висит в дедовском тумаке.[9]9
  В казахских аулах есть древний обычай: десять месяцев выдерживать недоношенного ребенка в тумаке старого человека.


[Закрыть] Лицо Калена подобрело.

– Ты редко бываешь у нас… Садись, будь гостем.

– Спасибо, спешу. Дайте мне чашку кумыса – и поеду.

Кален хмуро выпил кумыс, вытер усы и рассказал, что прошлой ночью Акбала убежала к Танирбергену. Потом встал, снял с кереге тумак. В пропитанном потом старом тумаке лежал красный вспотевший ребенок. Сердце у Калена сжалось, в глазах защипало. «Ах ты, несчастный птенчик!»– подумал он. Ему стало душно, он начал расстегивать ворот рубашки, потом не вытерпел, дернул, пуговица отлетела. Кален опять посмотрел в тумак, прислушался к дыханию ребенка, осторожно поцеловал его в лобик и вместе с тумаком положил на кровать. Забыв попрощаться со старухой, крупно шагая, он вышел из юрты, зачем-то вытер сухие глаза и сел на коня. Старуха даже не встала проводить его, так и сидела, беспомощно опустив руки с прялкой на колени.

Несколько дней старуха держалась, ничего не говорила старику. После того как сослали Еламана, Суйеу очень привязался к дочери. Он гордился, что дочь его хранит очаг Еламана, растит его сына. «Сыновьями я не горжусь… Вот дочь у меня!»– всюду хвалился старик.

Самолюбивый, вспыльчивый, он враждовал с богатыми баями, не мог терпеть их и не упускал случая, чтобы схватиться с ними. Но самым большим врагом его был Кудайменде с братьями. И если он узнает, что любимая дочь его пошла второй женой за брата самого большого врага – кто знает, что с ним будет! И старуха молчала.

Однажды они сидели одни в юрте. На улице стояла жара. Козлята и ягнята, спасаясь от жары, прибежали с легким топотом в тень, лезли друг под друга, терлись боками о стенку юрты. Полог юрты был раскрыт, горячий сухой ветер обдавал жаром лицо, шумел иногда в щелях кереге.

Суйеу, вытянувшись столбом, сидел в глубине юрты. На нем были бязевые белые штаны, бязевая белая рубаха, вообще весь он был острый, худой, белый. Попеременно поднося к ноздрям оттопыренный большой палец, он с остервенением нюхал горький насыбай, морщился, собираясь чихнуть, и вытирал рукавом выступавшие слезы.

Старуха уже собралась все ему выложить, но опять заробела. Проницательный Суйеу сразу заметил, что старуха его хочет что-то сказать и боится. Несколько раз он пронзительно взглядывал на нее, фыркал и отводил глаз. Наконец старуха совсем изнемогла, помолилась в душе и брякнула:

– Слышал новость? Дочь твоя вышла второй женой за Танирбергена.

Суйеу даже не моргнул, не взглянул на нее, не удивился, не переспросил. Сидел и нюхал табак. Тогда старуха разозлилась.

– Вот она, твоя драгоценная, ненаглядная… – сварливо сказала она и замолчала, ожидая, что будет.

– Молчи, молчи! – быстро скрипуче отозвался Суйеу. – Что это значит – моя? Что, что, сам я ее выбирал? Ее мне бог дал! Молчи!

Старуха быстро вышла на улицу, прогнала подальше бодающихся возле юрты соседских ягнят и козлят и вернулась в дом. Незаметно покосилась на старика. Он сидел по-прежнему прямой как палка. Но глаза у него горели, хрящеватый высокий тонкий нос его стал восковым, ноздри впали. Он так побелел лицом, что стал похож на покойника. Старуха испуганно опустилась на баранью шкуру возле очага. Старик Суйеу вдруг повернулся, внимательно поглядел на жену, зафыркал.