Текст книги "Кровь и пот"

Автор книги: Абдижамил Нурпеисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)

«Что-то давно уж кружится над рыбачьим аулом наш мурза, – подумал Мунке. – На днях вот крутились тут десять джигитов, потом пропали. Будто бы на сенокос подались… Ай, не знаю! Поедет тебе Калау на сенокос! Куда сгинули? Не иначе как к туркменам за табуном поехали».

Невеселым вернулся домой Мунке. Нехорошо было у него и дома – вечные ссоры, перебранка… Но сегодня было тихо, и у Мунке немного отлегло от сердца. Балкумис была в хорошем настроении. К приходу мужа она подмела в доме, сварила рыбу, приготовила чай. Ализа счастливо улыбалась.

Сели ужинать. Мунке молчал и упорно раздумывал над тем, куда делись десять джигитов во главе с Калау. Прямо не выходили из головы у него эти джигиты, и он представлял себе ночной топот и храп угоняемых туркменских коней, погоню, вражду, месть…

После ужина он начал было обуваться, хотел пойти к Айганше, выведать, не знает ли та, где ее брат. Но потом раздумал, разделся и лег спать.

Он лежал, глядя на едва светлевшее во тьме окошко, слушал дыхание спящих и печально думал о том, что все вокруг будто сговорились, чтобы жить не так, как нужно. Что самое главное в жизни – спокойный труд, море, погода, движение рыбы, отары овец, табуны коней в степи, рождения и смерти. Но все сместилось в последнее время, люди почти не работают, забыли дружбу и обычаи родов, воруют, убивают, враждуют.

Вдруг он вспомнил, что мимо ушей Балкумис не проскользнет ни один самый тайный слух во всем приморье и что верней будет спросить про джигитов Калау у нее.

– Балкумис… – тихо позвал он.

– А?.. Чего ты?

– Что это к нам мурза повадился?

– Тьфу, будь ты проклят! Из-за чего разбудил! Значит, надо, раз повадился. Дело у него есть…

– Какое дело?

– Ты что, ослеп?! Или твои глаза, кроме вонючей рыбы, ничего не видят?

Мунке испугался, что сейчас поднимется крик, и промолчал.

– Гм… Так, так. Ну а теперь на кого он…

– А, да с тобой говорить – полжизни убавится! – рассердилась Балкумис, заворочалась и стянула с Мунке одеяло.

Мунке молчал «Вот пень! – злобно подумала Балкумис. – Ни о чем, кроме рыбы, не думает. Придет – спать завалится, встанет– на море уйдет… Ничтожный человек!» Но и просветить мужа очень уж хотелось, и Балкумис не выдержала.

– Эй, морской владыка Сулеймен, не дрыхнешь еще? – спросила она.

– Нет…

– И на том спасибо. Так ты, значит, совсем из ума выжил? Сколько, по-твоему, у нас тут девушек, на которых бы мурза позарился? Ну, скажи-ка!

– Не считал, – буркнул Мунке.

– Не считал! Еще бы тебе считать! Ты только рыбу свою поганую и считаешь… Тут и считать нечего: одна всего-навсего и есть у нас красавица – Айганша.

– А, брось ты! Не пачкай имя девушки. Единственная дочь…

– У, дурак старый, – «не пачкай»! Что я, ее сажей мажу, что ли? «Единственная»… Что ж, что единственная, не хочется ей, что ли?

– Поганый у тебя язык!

– Сам ты поганый! Среди ночи разбудил, а теперь лается! Знаем мы таких единственных… Оглянуться не успеешь, как она и потеряла свое единственное.

– Тьфу, чертовка! – ругнулся Мунке и натянул на голову одеяло.

Побранившись немного, Балкумис опять заснула, а Мунке не спал, думал над словами жены. А слова ее были похожи на правду.

Все лето косили джигиты Танирбергена и Алдабергена сено на берегу. Скосив весь курак, они принялись за степную траву, перебравшись за черный бугор, за кладбище. Переехал туда со своими домашними и Алдаберген. Танирберген же остался на побережье. Поставив белый шатер на берегу моря, он пировал и веселился вместе со своими нукерами, резал овцу за овцой, устраивал скачки.

Потом потянулись к мурзе из города большие караваны, везли кирпич, лес, стекло и железо. Городские мастера спешно начали строить дом с высокой крышей и деревянным полом, как в городе. Танирберген торопил рабочих, рыбаки удивлялись: зачем ему понадобился новый дом?

И тут Мунке вспомнил рассказ Ализы, как пришла к ним Айганша, нарядная и счастливая… Значит, Айганша должна заменить Акбалу и дом строится для новой жены?

Совсем замучившись от мыслей, старый рыбак заснул под утро. Он спал жадно, но скоро проснулся, вскинулся, прислушался и выскочил на улицу. Проснулись и Ализа и Балкумис и тоже выбежали вслед за Мунке,

Багрово-пепельная луна, распухшая и тусклая, заходила. И ночь, лишенная даже слабого лунного света, заметно наливалась мраком. В ауле Мунке было тихо. Крик доносился из аула Доса. Иногда чей-то звенящий вопль слышался особенно отчетливо, а потом мешался со многими другими голосами. Жалоба, боль, безмерная печаль звучали в многоголосом крике.

Немало изведала на своем веку Ализа, и чутка она была к человеческому горю. Уловив в сплошном гуле звериный вопль молодой женщины, Ализа задрожавшей рукой ухватилась за Мунке.

– Это неспроста… О-о-о!.. – тихо застонала она. – Пришло несчастье…

– Иди в дом. Прошу тебя! – пробормотал Мунке, не зная, что делать, и вдруг встрепенулся. – Кто это? Балкумис, что ли? Эй, постой, вернись!

Простоволосая, босая, заткнув подол длинного платья в штаны, смутно мелькая во тьме ногами, Балкумис бежала во весь дух в строну взбудораженного аула.

Протирая глаза, один за другим вылезали из землянок проснувшиеся рыбаки.

– Что за крик? Что там произошло?

– Да и я, брат, думаю, что бы это могло быть…

– Не помер ли кто? Чуешь, как вопят?..

Ализа тряслась от страха и горя. Мунке стал ласково подталкивать ее к землянке.

– Эй, эй… – говорил он. – Хватит тебе, иди домой…

– Ойпырмай, всю душу пронзил этот крик… – слабо отвечала Ализа.

Понемногу рассветало. Занималась бледная заря. Из степи веяло теплом, от моря тянуло солоноватым бодрящим холодком. Аул Доса все еще гудел, правда, потише. В утреннем неверном свете уже можно было заметить там конных джигитов, они съезжались, разъезжались, уезжали куда-то и снова появлялись. Никто почему-то не спешивался.

Возле коней мелькали тонкие женские фигуры. Мунке напрягал старые свои глаза, и ему казалось, что женщины воздевают руки к небу, будто моля о пощаде. Похоже было на ночь после битвы, после набега, и старому Мунке уже мерещилось бряцание оружия, запах крови и конского пота, и опять на память пришли таинственно исчезнувшие джигиты во главе с Калау, туркмены…

– Не видал я еще бабы, которая плачем воскресила бы умершего джигита. Иди скажи там, хватит им выть… – сказал Танирберген косоглазому своему гонцу. Тот отвел единственный глаз свой в сторону и молча вышел.

Танирберген бесился. Он терпеть не мог воплей, слез, пересудов, слухов. Он любил, чтобы все было тайно и тихо. На этот раз тихо не получилось, и в ярости шагал мурза по дому, представляя, как завтра же все аулы только и будут говорить о его неудаче.

Пришли вызванные им ранее Дос и Тулеу. Мурза, посмотрев на них, приостановился было, но потом не вытерпел, снова заходил из угла в угол.

– Каждой семье, у которой погиб кормилец, завтра же выдам по коню и корове! – громко сказал мурза.

Подождал, что скажут Дос и Тулеу. Рыбаки молчали и не поднимали опущенных глаз.

– Все долги погибших беру на себя! – уже закричал Танирберген и притопнул. – Чего стоите, как базарные тюки? Немедленно успокоить аул!

Тулеу и Дос переглянулись незаметно, нахмурились. Потом вздохнули тяжко, сказали:

– Попробуем… И вышли.

Оставшись одни, Танирберген сел и понурил голову. Постепенно ярость его сосредоточилась на тесте из рода Тлеу-Кабак, который стоял в урочище Аяк-Кум. Тестя своего он всегда терпеть не мог, а сына его так и вообще в грош не ставил. И надо же было ему связаться с ними в таком тонком и опасном деле!

Табун одного богача из воинственного туркменского рода Теке-Жаумит давно не давал мурзе покоя. Но, зная о связях этого богача со свирепым ханом Жонеутом, Танирберген не решался напасть на табун в одиночку. В таком деле нужна была чья-то помощь.

И вот, послав косоглазого гонца к тестю в Аяк-Кум, он обо всем договорился. К туркменам отправился крепкий отряд отборных джигитов двух родов.

От Танирбергена в набег отправились десять джигитов во главе с Калау. Выехали они ночью, и мурза сам провожал их в степь. Перед расставанием он отозвал в сторону Калау и крепко наказал ему быть осторожным.

– В случае чего – уходите! Путайте следы… За это ты головой отвечаешь! Мне покой моих аулов и жизнь джигитов дороже любых коней, понял?

Калау сказал, что понял. Всадники растворились во тьме, и Танирберген вернулся домой веселый, с хорошими надеждами.

Случилось так, что туркмены быстро обнаружили воровство, вскочили на быстрых своих коней и пустились в погоню. Заметив погоню и памятуя наказ мурзы, Калау велел своим бросить косяк и уходить. Джигиты Танирбергена послушно пригнулись к гривам коней и поскакали.

Но джигиты рода Тлеу-Кабак, видя, что туркмен не так много, гикнули, пропустили вперед табун и повернули навстречу преследователям. Кроме того, никак не могли они бросить великолепных туркменских рысаков. Жадность все и погубила.

Увидев, что казахи вступили в бой с погоней, остановились, а потом и повернули назад джигиты Танирбергена. Мурза потом расспрашивал своих и узнал все подробности схватки.

А схватка была жестокой! Раненые были с той и другой стороны.

Один из джигитов мурзы был убит, двое ранены. К вечеру казахи ушли от погони. Да и туркмены не решились преследовать их на чужой земле. Потом казахи разделились, и каждый отряд поехал к своим аулам. С джигитами мурзы ехал молоденький туркмен. За ним долго гонялся в схватке Калау, наконец сшиб его конем и накинул аркан на шею. Туркмена связали по рукам и ногам и бросили поперек седла. На ночлег джигиты мурзы остановились в безводной и безлюдной степи. Пленный туркмен умолял не убивать его.

К утру умер от ран еще один казах. Его, как и первого, положили на седло, крепко привязали, чтобы не сползал.

Раненый громко стонал, просил пить. Надо было торопиться. Еще не рассвело как следует, а казахи уже готовы были в путь.

Все поехали, а Калау остался возле пленного. Пленный, связанный, лежал на земле лицом вверх. Конь Калау тянулся вслед уехавшим, тихонько ржал. Калау сдерживал его и с какой-то угрюмой веселостью рассматривал туркмена. Пленный все понял и стал теперь умолять убить его. Но Калау, будто потеряв всякий интерес к нему, вдруг тронул коня и поскакал вслед за своими джигитами.

– Убей, прокляты-ы-ый, убе-е-ей!.. – неслось ему вдогонку.

У Танирбергена волосы дыбом встали, когда он узнал об этом. Не туркмена ему стало жалко, нет, он сразу подумал, что будет, когда турмены найдут иссохший труп связанного пленника в безводной степи.

Танирберген немедленно вызвал Калау к себе. Калау явился бесшумно. Он уже знал, чем вызван гнев мурзы, и приготовился к худшему.

Но мурза, внимательно поглядев на Калау, на его тупое, жестокое лицо, вдруг переменил решение. Он подумал, что этого убийцу лучше от себя не отпускать.

– Зачем звал, мурза? – хрипло спросил Калау, не выдержав молчания.

– Дурак! – сказал Танирберген. – Ты понимаешь, что наделал? Иди домой. Но помни! – закричал он ему вдогонку. – Помни! Долг за тобой! Будешь еще отвечать за что-нибудь, ответишь и за это!

Снова оставшись один, мурза, никогда до этого не молившийся, вдруг набожно и жалко сказал, подняв глаза:

– Помоги, аллах! Не допусти разорения от туркмен!..

XIII

Уже солнце стояло высоко, когда Балкумис пришла от отца. Мунке едва глянул на нее, как увидел: чернее тучи пришла жена. Так оно и было. Балкумис сперва пнула ногой собаку, лежавшую у двери. Потом, ругаясь так, как мужчины редко ругались, начала швырять посуду. «Сейчас мой черед…»– едва успел подумать Мунке.

– Ну, что посиживаешь, морской царь Сулеймен? – тут же и накинулась на него Балкумис.

Мунке даже удовольствие испытал от такой своей проницательности. Мгновенно он представил себе, о чем говорилось в доме тестя. «Бедная ты моя, горемычная! – небось причитала Каракатын. – Ты и замужем счастья не видишь, ни одного нового платья не надела… Так и погубишь ты свою молодость, работая на этих старых хрычей!»

Каракатын давно уже подумывала развести свою дочь со старым рыбаком и выдать ее за молодого. И джигит подходящий был уже на примете, да несчастье пришло – привезли джигита ночью поперек седла, и лежал он теперь дома без памяти, и неизвестно было, выживет или нет.

– Сколько уж маюсь я в этом доме! – кричала Балкумис. – Еще ни одного платья не обновила…

Мунке невесело усмехнулся: как в воду глядел, воображая слова Каракатын!

– Чего улыбаешься, дурак старый?

– Скорблю я, а не улыбаюсь…

– Семью не можешь обуть-одеть, черт, а туда же – скорблю!

– Валяй, валяй…

– У, постылый, да тебя словами разве проймешь? Я же как рабыня живу тут – в дом вхожу с дровами, из дому выхожу с золой. Как нищая!

Балкумис вдруг подскочила к Ализе и выхватила у нее плачущего ребенка.

– Да ты ведьма, что ли? Как ребенок у тебя, так ревет не переставая!

– Ах, дорогая, не ставлю же я ему на пятки пиявок! Лелею, как могу…

– Уж ты полелеешь, своих всех в могилу свела и моего хочешь?

– Ты заткнешься или нет? – рассердился Мунке.

– А ты чего орешь? Ишь разорался… А вот и не заткнусь! Что ты мне сделаешь?

Побурев лицом, Мунке повел взглядом по комнате, будто искал что-нибудь потяжелее. Сколько раз Ализа примиряла Мунке и Балкумис, брала вину на себя, оберегая покой очага, сколько раз унижалась перед сварливой токал. Но теперь ей вдруг стало все равно. «Да хоть вы горло друг другу перегрызите!»– вяло подумала она, поднялась, нашла большой полосатый мешок и побрела в степь. Она все дальше уходила от дома, а визгливый крик Балкумис слышался ей, пока не перевалила она ближайший холм.

Каждый раз, когда ей бывало очень уж плохо, Ализа уходила в степь. Люди постоянно обижают, мучают друг друга. А земля – нет. Земля, как мать, всегда добра, спокойна и одинаково ровна к любому человеку. И только в степи Ализа отдыхала, отходила сердцем.

Далеко за аулом она будто встречала своих добрых старых знакомых. Вон Кендырли-сай, подальше – Талдыбеке, а еще дальше пестреет Ак-баур. И над всеми холмами и пригорками могучим черным заслоном тянется древний Бел-Аран.

Ализе всегда казалось, что Бел-Аран обладает таинственной заступнической силой, всемогущим аруахом, и всегда приходит на помощь страждущим. Даже имя его она произносила не как все, а с набожной любовью и трепетом: «Старец Бел-Аран».

Что там ни говори, а нигде не чувствуешь себя так вольно и свободно, как в степи. Дома, хочешь не хочешь, приноравливаешься к настроению других. Дома не дай бог что-нибудь не так сказать, не так ступить…

Зато в степи, на просторе Ализе всегда было хорошо и покойно. Всегда молчаливая, незаметная дома, она преображалась и становилась разговорчивой наедине с собой. Она разговаривала и с Бел-Араном, и с морем, и с птицами, и ей казалось, что те ей отвечают человеческим языком.

Но сегодня и степь ее не успокоила. Не замечала она ни раскаленного солнца в зените, ни душного зноя, ни горячего песка, обжигающего ей голые ступни. До самого вечера бродила она, изредка нагибаясь за кизяком, по унылой рыжей степи, и плакала, и жаловалась на свою судьбу.

К вечеру она устала и голос у нее охрип. И хоть мешок ее давно был полон кизяка, домой она не пошла, а поплелась к черному кладбищу за аулом на бугре. А доплетясь, поднявшись с трудом на холм, остановилась возле десяти могилок, скучившихся несколько поодаль от кладбища.

– О верблюжата мои!

Ализа бросила мешок и опустилась на колени. Помолившись, она стала убирать могилы, относя подальше перекати-поле и мусор, согнанные ветром.

Каждый раз, навещая могилы детей, она приносила с собой хлеб, баурсаки, вяленую рыбу и оставляла все это на высоком могильном камне, на котором были высечены имена ее детей. И пусть эта пища доставалась потом пролетной птице или рыскавшему зверю, мать радовалась, что ублажила души покойных. На этот раз она пришла с пустыми руками…

– Бедные мои! Ждете небось гостинцев? – виновато, робко спросила мать.

Если для других эти десять могилок казались лишь десятью холмиками, то для нее один холмик был Адил, другой – Жаниль, третий– Лагиль. Целый аул! Ее скорбный аул. Священная для матери обитель и горькое утешение от обид.

Иногда ей казалось, будто все дети живы – она не хотела представлять их мертвыми. Их лица, поступки и привычки – все стояло перед ее глазами. Она помнила, когда зачала каждого из них, помнила, к какой еде ее тогда особенно тянуло, кого она родила трудно, а кого легко…

Когда настало время рожать первого сына, она мучилась три дня, три ночи. Не выдержав муки, она прибегла к древнему способу: накинула на урлюк уздечку, оставшуюся еще от дедов, и, повиснув на ней, завопила, обращаясь к старцу Бел-Арану.

После родов не было у нее молока, ребенок чах, а они с Мунке совсем извелись. Но им повезло: за вяленную летом рыбу они выменяли вскоре козу и козьим молоком кормили своего первенца.

Он умер у них четырех лет. До чего сладок был его язык! Как неправильно и нежно произносил он самые простые слова! А всевозможные проказы и тонкие голоса и теплое, как у птенцов, дыхание ее других детей – разве оно так и развеялось по миру и пропало навсегда, будто их никогда и не было на свете? Или отзвук их тихой, нежной жизни где-то бродит, смешиваясь с жизнью других детей и навещая иногда старую Ализу?

– О жеребеночки мои… – плакала Ализа.

Потом она ложилась на теплую землю и просила детей взять ее к себе.

Долго лежала она и теперь, совсем забывшись, пока вечерние тени косо не побежали по степи, пока не потемнело все кругом так, что темное тело Ализы стало казаться одиннадцатой могилой рядом с десятью. Тогда она встала, взвалила мешок с кизяком на спину и пошла домой. Ей стало легко. И Ализа почувствовала себя отчужденной – далекой от всей мирской суеты. Она теперь понимала, что нет ничего постоянного в мире. Если сегодня судьба улыбается тебе, завтра она повернется спиной. И богатство и счастье – все мимолетно.

Дома давно уже поджидала ее разъяренная Балкумис, готовая к ссоре и крику. Она и встретила ее криком, но Ализа будто не слышала и не замечала ее. А вечером к аулу Мунке подъехал Еламан.

Первой Еламана заметила и узнала Ализа, кинулась к нему и повисла на нем. Мунке стоял молча и не отнимал Ализу у Еламана, давая ей выплакаться.

Быстро собрались рыбаки. В землянке Мунке стало тесно, и тогда всем постелили на дворе. В вечереющем небе замерцали первые звезды, ярко вспыхнули костры под котлами, и зашумели самовары. Все, кто пришел, расселись вокруг Еламана и приготовились спрашивать и слушать.

– Ну, Еламан, дорогой, как доехал?

– Хорошо доехал.

– Как жизнь, здоровье?

– Спасибо, неплохо.

– Кто бы мог подумать, что ты приедешь! – радовался Мунке. – Только я стал собираться к тебе повидаться, а ты вот он – сам нагрянул!

Еламан вздохнул, говорить о себе ему не хотелось. Мунке сидел рядом, во все глаза разглядывал Еламана. Еламан сильно изменился, черты лица его обозначились резче, прежние мелкие морщинки возле глаз углубились, волосы на висках взялись сединой. Ничем не походил он теперь на прежнего джигита-рыбака.

Раньше он то и дело улыбался, весь светился изнутри доброй силой. Теперь же, если и улыбнется невзначай, все казалось, что он сдерживается, стискивает зубы.

Никто в этот вечер не шел домой. Далеко за полночь, до поры самого предутреннего сна, рыбаки все теснее придвигались к Еламану, расспрашивали о местах, где он побывал.

Еламан разговорился, но в то же время и о себе думал. Вот он вернулся в родные края, встретился со своими. И уже не так страшно было ему жить. Чувствуя искреннее расположение рыбаков, стародавних друзей, он мало-помалу отвлекался от тех тяжелых мыслей, что терзали его по дороге. Очутившись среди сильных, обожженных солнцем и стужей людей, с которыми столько времени он бок о бок промышлял рыбу, Еламан понял никчемность своих горьких, опустошающих душу дум. Теперь он опять был как конь в родном косяке. И все кругом было ему мило – запах моря и рыбы, вид землянок, и неба, и чернеющего вдали Бел-Арана.

Он рассказывал о Турции, о Рае, и было ему хорошо от жадности, с которой его слушали. Но чего-то все-таки ему не хватало. И начинал он тогда беспокойно озираться, вглядываться в темноту, будто ожидая, что вот подойдет к огню Кален, или Дос, или бабушка…

Ему стало снова грустно. И он продолжал рассказывать о Турции, о горах и морозах, о гибели тысяч джигитов. Старики и старухи давно сморкались и вытирали глаза, и Еламан махнул рукой, бросил Турцию и принялся рассказывать о городе, о переменах, которые произошли в столице России, о революции, о Керенском и большевиках, о восстании, которое готовится в Челкаре.

Слушали его жадно, качали головами, удивлялись, хлопали себя по ляжкам, но какой-то старик все бродил мыслями по Турции, все не хотел отстать от этой земли обетованной, и едва Еламан замолчал, чтобы дух перевести, старик тут же спросил:

– А в Стамбуле ты был?

Встрепенулись другие старики, почитавшие дух ислама, дружно закивали, поглаживая бороды:

– Э, верно, верно, расскажи нам, дорогой, еще о храброй обетованной земле Ер-Турик!

– Да, да, Стамбул – это ведь священное место… Там водрузил пророк свое голубое знамя!

Еламан сразу замолчал и поник головой. Что он мог рассказать им? Много аулов и городов перевидал он в Турции, а обетованной земли не увидел. Как всюду, видел он одних изнуренных тяжелым трудом крестьян. Бедные дома, бедные кофейни, крохотные наделы земли… Говорить ли об этом?

Рыбаки все равно не поверили бы ему. С самого детства привыкли они слышать об этой стране совсем другое: обетованная земля храбрых турок, колыбель праведной веры, страна, где развевается голубое знамя пророка, священный город Стамбул, райская обитель, которую смертный может увидеть разве лишь на том свете, в садах Махфуза. Невообразимое богатство и счастье, райские девы, возвышенная и жгучая любовь – все это может быть только на славной земле турецкого владычества.

На самом деле ничего этого не было. На самом деле все это оказалось мечтой измученного жаждой человека, принимающего далекое марево за озеро чистой воды. Все благоденствие и счастье, которых не было у казахов, всегда отодвигалось за горы Капские. Извечная надежда целого народа, передаваемая из поколения в поколение, добрая сказка, заученная с детства…

Только теперь понимал Еламан, что все это лишь жалкое утешение, беспочвенные россказни, пустой слух, усердно распространяемые бродячими старцами-певцами, сказителями с домброй и подогреваемые хадис-аятами всевозможных мулл, ходжи и ишанов.

XIV

В эту ночь рыбаки разошлись поздно – уж начал светлеть восток, горизонт проступил отчетливо, и потянул с моря свежий ветерок.

Пока у Мунке стелили постель, Еламан пошел за аул. Давно не ступал он по берегу моря! А море открылось ему сразу, едва приблизился он к обрыву. Оно было спокойно, ни одна волна не морщила его, ни одна лодка еще не чернела вдали, и только у берега было заметно, как море дышало.

Но Еламан только мельком взглянул на море. Он думал о другом. Он давно уже прослышал о расколе среди рыбаков, но не догадывался, что вражда зашла так далеко. До аула Доса было рукой подать, и там конечно же скоро узнали о его приезде. И все же ни один человек не пришел сюда из аула Доса. Другие, может быть, и забыли давно Еламана, но Дос! Старый товарищ, друг в беде и в радости, с кем когда-то делили они последнюю рыбу, последнюю лепешку!

Он вдруг почувствовал все свое избитое в пути тело и повернул к дому.

– Народ-то у вас поубавился, я гляжу? – сказал он дожидавшемуся его Мунке.

– Да, поредели мы…

– Не понимаю Доса…

– Эх, дорогой, ты обо всех по себе судишь… Доса ждал, да? Не придет он. Сейчас для него Танирберген и ангел-хранитель и бог! Он и с нами-то разговаривает… хе-хе… лишь опираясь спиной на Танирбергена.

Еламан помрачнел. Мунке искоса поглядел на него и вдруг смутился.

– Ну ладно, ладно, – встрепенулся он. – Чего меняс лушать-то, старого? Меня, горемыку, где ни тронь, везде болит. Давай-ка спать.

И Мунке, не раздеваясь (скоро было вставать), улегся возле своего гостя.

Как ни поздно легли рыбаки, а вставать надо было, и они поднялись, едва только заблестело над степью солнце. Недолго спал и Еламан. За чаем он услышал неожиданную весть: совсем недавно умерла мать Доса, старуха Аккемпир.

– Вот оно что! – воскликнул он и подумал, что по старому казахскому обычаю члены семьи, которая носит траур, не идут к человеку, приехавшему издалека, а ждут, чтобы тот сам пришел.

– Вот оно что! – повторил Еламан и решил, что, наверное, поэтому и не пришел Дос вчера.

А решив так, заторопился, собираясь к Досу. Вместе с ним решили идти трое стариков из аула Мунке. У них была слабая надежда, что, может быть, приезд Еламана поможет примирению двух аулов.

Надеясь на свой скот, рыбаки из аула Доса как-то охладели к морю– выезжали за рыбой поздно и неохотно. Хоть солнце поднялось уж высоко, рыбаки только приступили к завтраку. Некоторые возвращались с выгона. Еламан заметил молодую понурую женщину в траурном черном платке и проводил ее взглядом. Мунке уже рассказал ему о схватке с туркменами, Еламан теперь опять вспомнил о ней и встревожился. «Вот еще беда, – подумал он. – Туркмены нам этого так не оставят».

Старики по дороге говорили без умолку:

– Дос-ага такой богатый теперь! Если захочет, овцу заколет запросто.

– А другие как? – спрашивал Еламан. – У других есть скот?

– Э! В этом ауле редко кто без скота. Прямо утопают в блаженстве!

– Вот как… Значит, нашелся благодетель.

– Одному аллаху ведомо. Оно сказать, и мурза не в проигрыше…

– Как так?

– А вот как: тут все только молоком пользуются. Скотина-то не ихняя. Скотина по-прежнему мурзы. Понял? Как падет какая скотина, так хозяин платит мурзе стоимость.

– То есть как?

– Э, шрагм-ай! Танирберген найдет как. Вон недавно за сдохшую скотину один рыбак ему две недели сено косил.

– Интересно… Выходит, никакой разницы: выгнать скот с молодняком на пастбище или по скотине раздать беднякам – молоко, мол, пейте, но за каждую голову отвечаете, так? Вот так доброта, ничего не скажешь!

– Правильно, дорогой, ты сразу все понял. Ведь мурза этим скотом по рукам и ногам связал бедняков вроде Доса и Тулеу!

– Постойте! Тулеу? Вы сказали – Тулеу?

– Тулеу. А что?

– Апыр-ай, а? Что-то знакомое имя…

– Нет, ты не знаешь его. Он пришлый. Зимой из степи откуда– то приехал, а скоро и в доверие к Танирбергену вошел.

Еламан был озадачен. Все, что он услышал, было ново и необычно. Ни один бай в этих краях не прибегал прежде к такой хитрости. Явная уловка, силки, куда попадают ротозеи. Но, с другой стороны, эта уловка о многом говорит. По всему видно: начался закат байской власти. Раньше было достаточно окрика – и все были покорны. Теперь в ход пошли подачки. Еламан даже забыл, зачем и к Досу пришел.

Между тем Дос встретил его холодно. Протянутую руку пожал неохотно, в ответ на приветствие еле шевельнул губами. Глядя на мужа, и Каракатын не сдвинулась с места. В доме в беспорядке валялись подушки, одеяла, и гости, не зная, куда сесть, растерянно топтались у двери.

– Постели одеяла! – наконец буркнул Дос.

Каракатын медленно поднялась, начала сбивать к стенке ногами разбросанную постель. Гости, теснясь друг к другу, кое-как уселись на прибранное место. Один из стариков начал читать Коран. Еламан растерялся. После молитвы он никак не мог заговорить. Потом пересилил себя.

– Дос-ага, тяжелое горе упало на твои плечи, – неуклюже забормотал он, желая выражаться возвышенно. – Не только тебе, всем нам матерью была покойница. Но что сделаешь против воли аллаха? Пусть земля ей будет пухом!

Дос пожевал губами. Непонятно было, доволен он словами Еламана или нет. Помолчав, Еламан опять заговорил. Рассказал коротко о себе, спросил кое о чем у Доса. Уронив голову, тот упорно отмалчивался. И Еламан понял, что разговора у них не получится. Только теперь он окончательно убедился, как справедлив был старый Мунке, осуждая Доса.

По старому обычаю после молитвы близкие родственники усопшего начинают готовить поминальную еду. Старики глядели на Каракатын и думали о барашке в котле. Ничуть не смущаясь, Каракатын вдруг накинулась на мужа:

– Эй, ты что тут голову повесил, а? Шея голову не держит, что ли? Ведь не сегодня же умерла у тебя мать. Или забыл, что Танирберген остановился в доме Тулеу и тебя ждет?

– Подождет…

– Эй, что он тут бормочет, что он тут мямлит? Кто ты такой, чтобы мурза тебя ждал?

– А ну, баба, заткнись там! Хватит! Поставь людям чай.

– Ты в уме или нет? А что подашь к чаю?

– Молчи! Ставь чай!

– «Ставь чай»! Еще им чего! Не поставлю!

Еламан повернулся к старикам и повел глазами на дверь. Старики давно уж сидели как на угольях. Заметив знак Еламана, они торопливо поднялись. Вскочила и Каракатын, опередив гостей, она преградила у двери путь Еламану.

– Э, дорогой мой, куда это ты заторопился? – ехидно улыбаясь, спросила она. – Чего испугался? Не успел прийти, как уже убегаешь, а?

Сдерживая себя, чтобы не схватить ее за глотку, Еламан холодно посмотрел на ухмыляющееся черное лицо Каракатын.

– Как же так? – наседала Каракатын. – Ничего не рассказал, не поговорил, а? Но до нас, бедных, тоже доходят слухи. Вроде там у тебя в городе много интересного? Говорят, будто вы с Акбалой снова прижились…

Еламан не дослушал, схватил ее за плечи, повернулк себе спиной, подтолкнул коленом в сторону и вышел.

– Что делает, кобель проклятый, а? – закричала сзади Каракатын.

Еламан шел по аулу с раздувавшимися ноздрями. Злоба душила его. Вспомнилась Акхемпир – всеми уважаемая, почтенная мать Доса. «При жизни ее не почитала, поганка, после смерти не бережет ее памягь!>

Долго потом Еламан нигде не показывался. Когда Мунке уходил в море, он брал домбру, тренькал, наигрывал что-нибудь грустное, тихое. Подсаживалась к нему Ализа, вспоминала разные разности. Вспоминала она и Бобек… Бобек была несчастлива. Ожирай бил ее – никак не мог простить ей былого чувства к Раю. Один раз, повалив ее, он сильно ударил ее в живот. Бобек потеряла сознание, а потом родился мертвый мальчик. С тех пор Бобек болеет падучей болезнью.

Ализа помолчала, потом тяжело вздохнула.

– В прошлую зиму она гостила у нас. Почти целый месяц жила. Все плакала, вспоминала Рая. Да… К Раю она с детства всей душой тянулась.

Внимательно разглядывая лицо уже одряхлевшей Ализы, Еламан все еще находил еле заметные черты красоты, красоту Бобек. Совершенно седые, но все еще вьющиеся на висках волосы и маленький прямой нос – очень похожа была Бобек на Ализу.

На другой день Мунке опять ушел в море. К обеду ушла к родителям и Балкумис, взяв с собою ребенка. Мунке все еще не возвращался с улова, в доме наступила тишина. Еламан сидел на пороге, смотрел в море, прищурясь, перебирал струны домбры, и печальная песенка негромко журчала у землянки. Оставив дела по хозяйству, Ализа подсела к Еламану. Еламан повернулся спиной к морю и прислонил домбру к стенке.