Текст книги "ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ"

Автор книги: Аб Мише

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Мама... Начало жизни, Ладони Добра, Радостное Рабство Любви.

Мама: Щит, Опора, Спасение...

Мама вечно во мне своей кровью, умом, жизнью, сердцем, и пока я дышу, я питаюсь всесильем ее.

Мама, благослови в трудный миг в твою совесть вглядеться, чтобы всякую мглу осветило мне имя Твое...

Имя Матери – Мария.

Мария Ротблат находилась в бункере на Милой 18. В гетто она взвалила на себя заботу о сиротах, и сейчас, вырываясь на миг из бездны хлопот над горькими еврейскими заморышами, она печально и гордо думала о собственном сыне, командире “Лютеке”, прославленном с первого победного боя на Налевках и до сих пор неустанно сражавшемся, о Лейбе, двадцатичетырехлетнем мужчине, пахнущем потом и порохом, о ее Лейбеле, мальчике ее, кровинке. Лейб Ротблат, “Лютек”, тоже оказался в центральном бункере, и его жена, полька Галина, вместе с ним до конца испытывала еврейское счастье, так что Мария Ротблат могла бы наслаждаться семейным единством, если бы не обитали они в подземелье, беспросветно обложенном смертью, и если бы не колотилась в материнскую душу потаенная тоска ее боевого сына, никому другому не видимая, только ей, маме.

Мама, жизнь моя пролегла морщинами на лице твоем, проступила сединой в волосах твоих, мама. Радость моя веселила твое сердце, грустью моей печалились твои глаза и мука моя исходила твоими слезами, мама. Чем отблагодарить тебя?

Скажи, чем отплатить за безмерную нежную силу? Бесконечность бессонниц твоих как смогу оплатить? Умереть за тебя – лишь вернуть жизнь, что ты подарила...

Нет, сполна заплатить – это не умереть, а убить.

Лейб Ротблат застрелил свою мать восьмого мая тысяча девятьсот сорок третьего года.

В этот день гитлеровцы вышли, наконец, на штаб евреев. Бункер окружили, заблокировали все пять выходов: не выскользнуть, не выслать, как повелось, группу немцам в тыл. Чудес быть не могло – оставалось отстреливаться. Это боевики умели: как Струпу ни мечталось взять их живыми, немцы не могли даже приблизиться к бункеру. Тогда был пущен газ – одновременно во все пять входов. Тьма, удушье, хрипы... Последнее совещание боевиков, последнее решение: самоубийство. Начал Лейб Ротблат. Он застрелил мать, потом – себя.

Подождать бы Ротблату ровно два года – увидеть майское утро сорок пятого года, когда придет черед стреляться нацистам (ох, немногие будут стреляться). Но дым уже выворачивает глаза, желудок – у горла, скрежещут бронхи и смерть раздирает сердце и мать корчится в муках и в тяжелой тьме бункера вспыхивают зарницы древней Иудейской войны, крепость Масада, осажденные режут себя, чтобы не достаться римлянам...

Не дано Лейбу Ротблату подождать, не отпущено ему двух лет, ни даже двух часов, пока обнаружится еще один запасной выход и несколько человек, последние, кто оставался жив, успеют выбраться наружу и потерять сознание. Из подберут опоздавшие спасатели из Гвардии Людовой, которых приведет член БОЕ Симха Ратайзер с помощью поляков-рабочих канализационной сети Вацлава Следзневского и Чеслава Войцеховского. Они тридцать часов будут нести каналами отравленных Михала Ройзенфельда, Тосю Альтман, Иегуду Венгровера, Менахема Бейгельмана, чтобы дать им возможность позднее, в партизанской войне, погибнуть от рук немецких и польских фашистов.

А Ротблату не дождаться спасения.

Как не дождался Мордехай Анелевич.

Он родился в 1920 году в Варшаве. Обедневшая мелкобуржуазная семья, булыжники серого детства... Отрочество: частная гимназия – и левосионистская “Молодая гвардия”, стипендия за школьные успехи – и в семнадцать лет командование отрядом в схватках с погромщиками. Блистание отваги, умение драться руками и словом, дар вести за собой... 1939 год: оккупанты задавили Польшу. Анелевич пытается через Вильно бежать в Палестину, но возвращается в Варшаву, в гетто, где становится членом руководства “Молодой гвардии”. Ему все по плечу: сколачивать подпольную боевую организацию, выжить в тайной поездке по оккупированной стране, написать зажигательную листовку, внять доверию друга, сообразить тактику боя в гетто и любить Миру Фухрер и во главе налетчиков в масках отбить у полиции арестованного товарища – и в 22 года взять на себя командование БОЕ, в двадцать два года!

“Мариан”, “Ангелок”, “Малахи” – подпольные клички. А еще его называли душой БОЕ.

И вот душа вытряхнута из тела БОЕ, и лежит он, застрелившийся, несдавшийся, со всей своей молодостью, смелостью, твердостью, умом и обаянием лежит среди трупов в протравленном немцами подвале, уже бесконечно далеко от разожженного им огня, от верных его бойцов, от любимого его, погибающего его народа. Последним салютом ему взрываются бункера, поминальными свечами полыхают улицы и сказочной птицей из пепла гетто возносится в будущую жизнь имя его – Мордехай Анелевич, чтобы аукнуться в польских лесах именем еврейского партизанского отряда, чтобы откликнуться после войны названием улицы в родной его Варшаве.

Она, Варшава, не слишком охотно наградит место бывшего гетто еврейскими фамилиями, но все же придется ей, управляемой коммунистами, неподалеку от улицы Анелевича протянуть улицу Фондаминского, руководителя коммунистов гетто.

Незаурядное сочетание талантов Фондаминского – революционера, ученого, инженера – обеспечило ему возможность укрыться вместе с женой на “арийской” стороне. Фондаминские предпочли вести гетто в бой, воевать и погибнуть в тридцать три года – возраст Христа настиг Эфраима Фондаминского здесь же, на Милой 18. Он тоже не спасся отсюда, как не спаслись Ария Вильнер, Шия Шпанцер, Ривка Пасманик, Хаим Анкерман, Лейб Грузальц, как Мира Фухрер, Бер Браудо, Сара Загель, как почти все защитники штабного бункера.

Двадцать суток жгли они себя, воспламеняя гетто. Двадцать дней раб, с колен выпрямившись в рост, глядел в лицо мощнейшему врагу, и Голиаф содрогался от жалкой пращи Давида. Их короткие жизни стекли в эти двадцать суток, сгустились кроваво и застыли вечной памятью.

“Еврейский народ своим сопротивлением поражает мир. <...> Героические повстанцы варшавского гетто войдут в историю освободительных войн как пример неустрашимого мужества и отваги”, – чтобы эти слова появились в польской нелегальной газете “Гвардеец” в мае сорок третьего года, им потребовалось двадцать суток.

Тем, кто погиб прежде, – и того меньше. А иным путь в легенду пролег длиннее.

Радостный рапорт начальству об уничтожении штаба БОЕ Струп закончил обещанием “продолжать большую акцию до уничтожения последнего еврея”. Бессмертная программа! Но где он, последний еврей? Сладчайших грез коварность роковая...

Мы жили. Обезглавленное, распыленное среди руин, забитое в черные провалы подвалов, восстание продолжалось. 8 и 9 мая усиленные отряды СС и украинские батальоны продолжали штурмовать гетто, 10-го польская полиция доносит, что евреи выползают из бункеров и открывают огонь. Но – надломилось: отмечен первый случай сдачи отряда из 59 человек.

А полсотни боевиков на Францишканской улице, узнав о гибели штаба, бросились искать выхода в новый бой, к партизанам. Две их разведгруппы пропали бесследно, наконец, третьей группе повезло связаться со спасателями, которые каналами возвращались от штабного бункера на Милой, неся на себе немногих уцелевших. Экспедиция свернула в сторону Францишканской, горечь опоздания на Милую, наверно, подхлестывала их. Каналами шириной меньше метра повели они с Францишканской пятьдесят человек. На шее – оружие, на спинах – раненые. Шли...

...шли...

...местами нечистоты по пояс...

...сверху, сбоку – вонючая слизь...

...брели...

...”Каждая минута длилась час, каждый час – день”, – вспомнит потом Герш Берлинский...

...они

шли

тридцать

часов.

Утром десятого мая они вышли на “арийской” стороне из люка на улице Простой. Их встречали бойцы Гвардии Людовой. Сотни варшавян из окон и подъездов наблюдали, как они, грязные, обессиленные, полуослепшие от света, ковыляли к грузовику. Шофер Станислав Тарчинский дал газ, и тридцать четыре боевика, среди них члены штаба БОЕ Берлинский, Эдельман и Ройзенфельд, отправились продолжать войну.

Пятнадцать человек выйти из люка не успели, потому что из-за окон следили за улицей разные глаза и как было не найтись охотнику сообщить немцам об еврейских фокусах на Простой. Немецкие солдаты и отряд латышей примчались немедля. Они заминировали люк и окружили его. Попытки гвардистов выручить осажденных не удавались. Терпение боевиков иссякло, они вышли сами. Не сдаваться – умирать в бою: но чего стоили последние пули горстки изможденных людей? Фашисты забросали выходящих гранатами. Были убиты Юрек Блонес, Адольф Хохберг, Шламек Шустер, Пнина Зандман – все пятнадцать...

В организации спасения евреев из гетто участвовали связные БОЕ. Двое, Юрек Золотов и Рысек Мосельман, погибли в этот же день на “арийской” стороне после боя с полицией в момент получения от польских подпольщиков оружия для гетто.

Гетто жаждало воевать, хотя почти все бункеры уже захлебнулись газами. После уличных боев, после борьбы под землей наступал третий и последний акт драмы: схватки среди развалин.

Огромное пепелище, разлом, разор, развал, остовы домов, обугленные деревья, зола, трупы – мертвое пространство. И ночами, едва немцы покидают гетто, – странная какая-то, призрачная жизнь.

...шевелится глыба в углу двора, открывает нору подвала, оттуда выскакивают оборванцы. Черные лица, щетина, блеск глаз, негромкий говор... В руках – оружие. Боевики. Их еще хватало после десятого мая, только в развалинах Валовой и Свентоерской бродило около пятисот повстанцев...

...базар среди руин, луна, тени, сделки: свечи за пистолет, объедки за патроны, спички на соль – товар, добытый в бесхозных кладовых...

...сарай, земляной пол, коптилки на кирпичах. Всклокоченные женщины готовят еду, дети хищно следят за варкой – звереныши, голодные птенцы. Но заглянет чужой – и ему место, плошка горячего варева, слово доброе, а то и улыбка... Люди еще держатся, еще – люди...

...в проеме разбитой стены – трое. Прослеживают улицу... Увидели: подросток с винтовкой. Хромает к проему. Прыжок в обхват того, с оружием. “Отдай винтовку!” – “Нет!” Удар ногой в живот и сзади в спину, жертва рушится, выхватили винтовку, канули в тишину... Нет, не все уже люди...

Люди – воюют. Без штаба, без связи с “арийской” стороной, без постоянных баз. Уцелевшие боевые группы, разрозненные, скитающиеся, действовали каждая на свой страх и риск.

Страх – ничтожен, риск – безмерен, риск смертника: умереть без толка.

11 мая в боях на Гусиной улице погибли пятьдесят три повстанца из групп Шимона Кауфмана и Арона Хаима Каплана, на следующий день – сто тридцать три. То были трудные для немцев дни: нехватало отравляющих газов, приходилось опасно перестреливаться с евреями.

13 мая Струп доносил: “При ликвидации бункера... одна из женщин – как уже часто бывало – молниеносным движением выхватила из-за пазухи гранату и метнула в солдат, тут же спрятавшись в укрытия”. Это Сара Розенблюм, она погибла вместе с остальными, когда немцы, безуспешно потеряв часть солдат, взорвали бункер.

Описывая другой бой, за бункер пекарей на Валовой 6, генерал досадовал: “От схваченных евреев получить сведения о положении известных им бункеров невозможно”. Наверно, Струпу доложили о Билауэре: на вопрос “Где евреи?” тот ответил офицеру СС оплеухой и словами: “Вот тебе еврей, убийца!”. Билауэра тут же прикончили.

На исходе тринадцатого мая, около полуночи, выпала нам последняя радость: два часа советская авиация бомбила Варшаву. Евреи под грохот бомб пытались прорваться за стены гетто, мало кому удалось, но – ободрились, много ли еврею надо для

надежды? “Русские мстят за нас, они теперь будут часто бомбить, конец страданиям, нас выручат”, – чего только не говорили в убежищах гетто, забыв, что о налете в помощь восставшим евреям поляки из ППР просили Москву еще 21 апреля и только спустя двадцать два дня прилетели самолеты с бомбами, которые не всегда падали в нужные места, и с листовками, не содержащими ни единого слова об евреях. Но как бы там ни было, две тысячи немцев, говорят, убиты, горели казармы СС, склады, повреждена железная дорога. Спасибо вам, русские, за два часа немецкого страха.

Усугубляя панику, польские подпольщики утром четырнадцатого мая обстреливали с “арийской” стороны немецкое оцепление у стены гетто. Вспыхивали схватки с фашистами и в других местах Варшавы – эхом продолжающейся у евреев стрельбы: там боевики днем и ночью пробивались к стене, наружу из гетто. Но Струп отсекал выход и наверху и под землей – не пожалел генерал газа, в сто восемьдесят три канализационных

люка вогнал.

В операциях 14 мая участвовал высокий гость из Берлина, генерал-полковник СС фон Херф. Инспектирование было неслучайным: искры восстания залетали высоко. Беспокоился начальник имперского управления безопасности Кальтенбруннер, Гиммлер не раз вызывал Струпа к телефону. Начальник полиции и СС генерал-губернаторства Крюгер требовал от Струпа два отчета в день, а в верховном командовании армии генерал-полковник Йодль, наоборот, злился, что “эта свинья Струп” так многословно расписывает возню с горсткой ничтожных евреев, которых следовало прихлопнуть одним ударом. Полководцу, видно, не шло в ум, что нелепая еврейская заваруха в Варшаве – опаснейший соблазн всем покоренным народам. Вот почему Гитлер 10 мая потребовал к себе Франка с отчетом о положении в гетто. Вот почему, едва пробились в Европу слухи о войне в гетто (даже Германии подпольная “Ди Вельт” седьмого мая сообщила), – нацисты всполошились гасить, заминать: никакого восстания. Идет дезинфекция Варшавы, там жутко бушует сыпной тиф – это был первый вариант, затем газеты рейха открыли, что на гетто напали “польские бандиты”, а немецкая полиция спешит на помощь евреям... Позднее затянувшиеся бои в гетто объяснялись тем, что в гетто воюют не евреи, а немецкие мародеры. Одновременно пресса предостерегала “против гуманности в отношении евреев”, в оккупированную Польшу выехал с соответствующими лекциями один из крупнейших нацистских пропагандистов Адамовский. Губернатор Варшавы со своей стороны в очередной раз призвал население выдавать скрывающихся в городе евреев – энтузиасты не замедлили ответить приливом охотничьего азарта.

Дальновидный Гиммлер позаботился и об антисемитизме в других странах, правда, оригинальностью не блеснул: “Надлежит немедленно выделить людей, которые бы выискивали в Англии... сообщения об исчезновении ребенка, чтобы потом мы могли бы через наши радиостанции соответственно упомянуть о том, что... по-видимому речь идет об еврейском ритуальном убийстве”. Так он секретно написал Кальтенбруннеру 19 мая. Гиммлер поручил спровоцировать процессы “об еврейских ритуальных убийствах” в Венгрии, Румынии, Болгарии, России, Англии и Америке – это могло бы облегчить уничтожение евреев повсюду, и в варшавском гетто тоже.

Конечно, мне, стоящей у взорванной стены, в бледно-красной известково-кирпичной пыли, напротив веселого фотографа и потного автоматчика – мне письма Гиммлера прочесть не было дано, и я не знала, как Берлин обеспокоен варшавскими евреями. Но могла бы догадаться: мы воевали до неприличия долго.

Рвались в гетто наши “коктейли”, свистели наши пули, казалось бы, ниоткуда – ведь гетто стало пустыней развалин после того, как Струп пятнадцатого мая взорвал последнюю группу домов. “Бывший еврейский район прекратил существование”, – торжественно провозгласил генерал и салютом подвигу немцев взорвал большую синагогу Варшавы – знаменитое творение итальянца Маркони в стиле немецкого неоренессанса.

16 мая в двадцать часов пятнадцать минут Струп официально завершил “великую акцию”. Он оставил на территории гетто батальон полиции выискивать и добивать повстанцев, сам же приготовился пожинать плоды триумфа. Его ждал в июне сорок третьего года Железный крест 1 класса (а в пятьдесят первом году – польский суд и смертная казнь). Но едва повернулся генерал грудью к наградам, как за спиной у него ожило умерщвленное гетто.

...Меня похоронили в подвале на улице Милой. Мы три часа не подпускали немцев к бункеру. Тогда они взорвали дом, он последний торчал среди развалин, и вот пятнадцатого мая Милая вся стала по колено победителям, под рухнувшими стенами размозженные, задушенные лежали еврейские боевики.

Мы все были мертвы, мы идеальными трупами пролежали сутки, а к исходу шестнадцатого мая среди убитых я обнаружилась живой.

Под чьим-то липким скрюченным телом, полузадохнувшаяся, руки зажаты камнями, в уши вдавлена тишина, песок во рту, под щекой – вонючее тряпье, а головы не повернуть – волосы засыпаны. Тьма. Я крикнула – звук взошел и сник. Могила. Я шевельнулась – чуть-чуть, потом сильнее.... Освободила руку, другую... Обрывая волосы, отодрала голову от земли. Чернота сгустилась, поплыла гудя, воя, мигая искрами... Стихла, застыла, погасла, и зыбко пробилась издали струйка света. Постепенно откопавшись, я поползла туда сквозь завалы камней, по трупам, по остриям битых кирпичей. Пыль драла горло, бил горький кашель. Кажется, сочился кровью нос, кажется, рвотой крутило нутро – не помню. Помню: камни, куски дерева и железа, мертвая нога в сапоге, помятая каска, – наконец, глыба у выхода, из-за нее – свежий продух, помню затхлость земли, свои искромсанные ногти, всплески радуг в глазах и свет разрытого отверстия – выкарабкалась...

Отдышалась...

Огляделась.

Каменная бездыханность разрухи, бельмо пустого неба, сумерки, звенящая тишина. И – скрежет шагов.

Они шли от улицы Заменгофа. Каски, высокие сапоги, немецкие мундиры. Я замерла: авось, минуют... Или мимоходом пальнут в труп? А почему они без автоматов? Еще хуже: не убьют, мучать будут... Они подходили, высокие на фоне неба, молодые. Говор... По-еврейски! И я увидела за поясом у одного револьвер, у другого гранату, нашу, самодельную! Я взмахнула рукой. Шолом (привет), ребята! Воюем? Да, сказали они, охотимся за немецкими патрулями, открытым боям конец, но мести нет конца, ночи – наши.

Наутро семнадцатого мая польская полиция доносила: “Еврейские отряды выползают из-под земли и внезапно атакуют немцев”.

Пришлось эсэсовцам (суток не протекло!) вернуться в гетто. Вместе с полицией навалились: перекрыли все возможные источники питья, обнаруженные запасы воды отравили, продукты обливали мазутом. Чтобы тем, кто выглянет наверх, – только дымный воздух да крематорий, его здесь же наскоро соорудили. Все предусмотрели, кругом – смерть. И -

20 мая, рапорт полиции: “В гетто стрельба днем и ночью... сильные взрывы...”.

22-24 мая рапорт полиции за три дня: “Немецкие жандармы и СС несут кровавые потери и число погибших немцев очень велико”.

27 мая, польская подпольная газета “Новый день”: “Группа боевиков застрелила двух офицеров”.

28 мая, подпольная “Голос Варшавы”: “Несмотря на шестинедельный штурм с использованием всех видов оружия, несмотря на то, что сожжен целый район, несмотря на применение газов горстку защитников сломить не удалось. В отдельных пунктах борьба разгорелась заново”.

31 мая, доклад шефа безопасности Крюгера на совещании у Франка: “В Варшаве евреи продолжают нападения и убийства”.

1 июня, полиция: “Положение в гетто по-видимому ухудшилось” (накануне боевики среди бела дня атаковали немецкий конвой, ведущий на расстрел узников тюрьмы Павьяк; это вынудило немцев ввести в гетто броневики).

8 июня, “Голос Варшавы”, статья “Гетто борется”: “Горстка защитников еще действует”.

15 июня, информация разведки АК: “До сих пор на территории гетто находится значительное количество евреев, вооруженных и готовых защищаться”.

28 июня, немка из Варшавы жалуется полицейскому начальству в Берлине: “СС обещало очистить гетто за 3-4 дня, а между тем бои длятся уже 5 недель”.

Обидная для СС жалоба – так старались!

Жаловаться следовало на евреев.

На тех, в бункере дома 44 на Милой, их выдал предатель и, уложив его первой пулей, они потом стреляли в немцев, пока те не пустили в бункер газы.

На группу Шимона Кауфмана, которая 19 мая дала немцам последний на Милой бой.

На Захарию Артштейна, Исаака Блауштейна и Иосифа Фарбера (адъютанта Анелевича), собравших после 10 мая остатки разных повстанческих групп. Они держались в подвалах до конца мая, когда доносчики привели немцев. Боевики дрались недолго, но яростно, некоторые спаслись и позднее уничтожили предателей. Группа Артштейна, стремясь вырваться, добралась в начале июня до границы гетто, где в развалинах дома наткнулась на немцев. Артштейн, бесстрашный и умелый, по испытанному способу оставил часть группы биться в сожженном остове дома, а остальных повел в тыл нападавшим. Но голод отнял силы у боевиков: брошенные гранаты падали слишком близко. Все же полиция потеряла троих и отступила. У Артштейна полегли пятеро. Кажется, и сам он погиб в первых числах июня.

Жаловаться следовало на боевые группы портных, маляров, парикмахеров, пекарей, на сто пятьдесят евреев в большом подземелье на Лешно, которые в середине июня отбивались от украинских и латышских пулеметов, на группы рабочего Гершберга и инженера Даниэля Мошковича, на боевиков грузчика “Моше-большевика”, державшихся в районе Мурановской площади до пятого июня, когда большинство их пало в стычке с

полицией.

На удальцов Кленского, умиравших июньскими ночами в неуемных штурмах стены гетто и в конце концов с польской помощью выбившихся наружу.

На Шимона Меллона, чьи люди еще девятнадцатого мая внезапным ударом одолели немецкий отряд, вооруженный пулеметом. Повстанцы убили двух полицейских, захватили оружие. А в начале июля, когда уже догорали стычки в развалинах, немцы с песней маршируя по выморенному гетто, опять напоролись на выстрелы евреев Меллона; боевики отступили после боя.

На поразительно живучие группы, которые воевали 3 июля на Гусиной и Налевках, затем, сильно поредев, на развалинах улицы Заменгофа, 5 июля – в убежище на Валовой 11, позднее снова на Гусиной, в бункере дома 13 и еще 7 июля в руинах улицы Налевки.

Жаловаться следовало и на евреев, дравшихся на “арийской” стороне. Группа Арона Брыскина вырвалась из гетто двадцать седьмого мая. Сторож дома, где укрылись боевики, выдал их. В неистовой схватке немцы перебили почти всех. Так же, выданные польскими фашистами, погибли 19 июня бежавшие из гетто десять членов Еврейского Военного Союза во главе с командиром ЕВС Павлом Френкелем. В своем последнем бою они уничтожили четырех гитлеровцев.

Молниеносная гибель от пули, медлительное издыхание под завалами домов, голодный мор в пустыне руин, мука газовой отравы, вонючий захлеб в каналах, удушье подкопа – все смерти пройдя, прошибя, проползя, прорваться к жизни! И умереть...

За границами гетто в отчаянных схватках погибли и боевики Жигмунта Иглы и связной БОЕ Тобия Шейнгут (“Тадек”) вместе с укрывшим его поляком Стефаном Покропеком.

Спасающих, себя подставляющих, – было немного, предающих – куда больше. А в стороне стояли – без числа. Крепко стояли, крепче стены гетто. О ту безучастную каменность разбился Шмуль Зигельбойм.

Шмуль Зигельбойм сидел в Лондоне, вдали от Варшавы, в почти безопасной дали от огненных смерчей гетто. Из пролетарских низин поднялся он к руководству еврейской рабочей партии Бунд – путь от мальчика на побегушках до члена польского парламента. После оккупации Польши Зигельбойм работал в еврейском подполье, входил в Юденрат варшавского гетто, побывал заложником под арестом у гитлеровцев. На своем веку он вкусил и польского антисемитизма и немецкого отлаженного зла, и когда привелось ему в 1940 году вырваться в Лондон и оказаться представителем Бунда в эмигрантской польской Раде Народовой, его пронзительные глаза глядели на мир трезво: тоскливо, недоверчиво и твердо. За его спиной были брошенные на произвол невероятной судьбы варшавские евреи, впереди – собственная война за них.

Нота польского правительства союзным и нейтральным странам от третьего мая сорок первого года, брошюра “Дикость, какой не знала история”, документальная “Черная книга” об оккупации Польши – в переводах на разные языки они трубили миру об уничтожении евреев. Мир внимал и ахал от удивления. Но бушевала общая бойня, человечеству было не до евреев, их судьба, как обычно, оказывалась малозначащим эпизодом.

А из кровавого тумана Польши сообщениями подпольщиков АК, письмами бундовцев наплывали вести: в мае сорок второго – о лагере смерти в Хелмно, в сентябре – о массовом вывозе евреев в Треблинку. SOS летел и через океан: “Варшава-гетто. 13 января 1943 года. Центру, Стем [псевдоним Миколайчика, вице-премьера польского правительства]. С просьбой передать в Нью-Йорк, Стефану Визе, Гольдману [руководители американских еврейских организаций]. Сообщаем о величайшем злодеянии всех времен, об уничтожении более 3 000 000 евреев в Польше. Перед лицом угрозы гибели еще живущих 400 000 евреев просим: 1. Мести немцам. 2. Заставить немцев прекратить убийства. 3. Оружия для борьбы за нашу жизнь и нашу честь. 4. Связи через представителя в нейтральных странах. 5. Спасения путем обмена 10 000 детей. 6. 500 000 долларов для целей самообороны и помощи. Братья! Остатки евреев в Польше живут с убеждением, что в наистрашнейшие дни нашей истории вы не помогли нам. Отзовитесь. Это наше последнее обращение к вам. Еврейский народный комитет в Польше”.

Но не исполнялись ни первая, ни вторая, ни прочие просьбы. Никто не мстил немцам, убийства продолжались, детей не спасли, вместо полумиллиона долларов Варшава получила ничтожно мало, да и то слишком поздно, после гибели гетто, а оружия для евреев только и нашлось, что выцедили из себя варшавские ГЛ и АК.

Осенью сорок второго года связной АК Ян Карский (Козелевский) явился в Лондон доложить о положении в Польше. Перед отъездом из Варшавы Карский беседовал с еврейскими подпольщиками, побывал в гетто – живой контейнер ужаса прибыл в Лондон. Свой страшный багаж курьер АК добросовестно, по 14-15 часов в сутки вытряхивал в многочисленные уши. Он встречался с английскими интеллигентами и политиками, с Черчиллем, с писателями-членами ПЕН-клуба, он уламывал Уэллса и Артура Кестлера: вот невероятный материал, опишите, встряхните мир еврейской трагедией... Карский до-

брался до Соединенных Штатов, просил у Рузвельта срочной помощи для тех, кто еще жив. Карского слушали хорошо: внимательно, сочувственно. Но английским самолетам, висевшим над германскими городами, видимо, никак не хватало горючего, чтобы долететь до Варшавы: ни одна бомбежка в ту пору не затрудняла немцам расправляться с евреями.

Честный поляк Карский изумлялся: слова пылали, но море от них не загоралось. С этим он пришел к Зигельбойму. “Не говорите мне, что здесь происходит, – сказал Зигельбойм. – Сам знаю. Расскажите об евреях. Я еврей и хочу слышать все об евреях в Польше”. Карский повел свою уже почти наизусть вызубренную повесть. В маленькой комнате Министерства внутренних дел, где они сидели, захлопали выстрелы, заплакали дети, засмердело смертью.

Зигельбойм окостенел, он сидел, подавшись вперед, ноги расставлены, руки уперты в колени, взгляд распахнутых темных глаз застыл над собеседником, брови сведены, на каменном лице нервно вздрагивала щека. “Чего они там хотят?” – спросил Зигельбойм. “Они сказали: пускай наши представители в свободных странах идут во все важнейшие учреждения и организации. Пускай не выходят, пока не получат гарантий спасения евреев. Пускай откажутся от еды и питья, пускай на глазах всего мира медленно изводят себя. Пускай умрут. Может быть, это встряхнет совесть мира”. Зигельбойм вскочил, забегал по комнатке: “Невозможно. Меня попросту вышвырнут за двери”.

Они говорили долго. Зигельбойм расспрашивал неистово, требовал подробностей, мелочей, он словно хотел мучиться и умирать вместе с теми, в гетто. К концу беседы он, кажется, выдохся: щека дрожала непрерывно, глаза рвались из орбит. Прощаясь, сказал: “Я сделаю все, что смогу. Все, что они требуют. Все! Вы мне верите?”. Карский устало кивнул.

В конце ноября Зигельбойм потряс заседание польских депутатов-эмигрантов подробным докладом об уничтожении евреев в Польше. Последовала польская нота правительствам стран-союзников, те, в свою очередь, совместной декларацией 17 декабря 1942 года осудили истребление народов и пригрозили покарать убийц. Немцы – от испуга, что ли? – в это время развернули высылку в лагеря смерти венгерских и словацких евреев, а месяцем позже решили прикончить варшавское гетто. Слова оставались словами. “В течение всей войны ищем способов... доставить вам помощь, – сообщал варшавским евреям из Палестины “Комитет спасения евреев в оккупированной Европе”. – Всюду натыкаемся на непреоборимое равнодушие тех, от кого зависит наша возможность спасать вас”.

А навстречу:

“Варшава-гетто, 7 февраля 1943. Центру, Стем. Передать Зигельбойму. В январе немцы приступили к ликвидации варшавского гетто. Население оказало вооруженное сопротивление. <...> Вывезено 6000. Ликвидация евреев продолжается по всей Польше. В середине февраля варшавское гетто должны уничтожить. Оповестите весь мир. Просите вмешаться папу римского, просите союзников объявить пленных немцев заложниками. Страшно страдаем. <..-> Только вы можете нас спасти. Ответственность перед историей падет на вас. За Ц.К. [Центральный комитет Бунда] Янчин [Морис Ожех] и Березовский

[Леон Файнер]”.

“Варшава, 20 апреля 1943 г. в. срочно. Стем. С просьбой передать Зигельбойму и Шварцбарду [депутат парламента от сионистов]. 19.IV отряды СС с танками и артиллерией начали уничтожение остатков варшавского гетто. Гетто оказывает вооруженное героическое сопротивление. <...> Над жилым районом полыхают пожары, ...кружат самолеты. Исход борьбы заранее предрешен. <...> Призываем немедленно отреагировать. Потребуйте от Международного Красного Креста, чтобы посетил также гетто и лагеря смерти в Освенциме, Треблинке, Белжце, Собиборе, Майданеке и другие концлагеря в Польше. Березовский, Боровский [Адольф Берман]”.

Вопль в пустоту.

Коррида, думал Зигельбойм. Союзники-тореадоры, бык фашизма, истерия толпы. Кому дело до распотрошенной лошади на краю арены?..

Сам в глухом одиночестве, он остриями нервной боли ощущал изоляцию тех, в Варшаве, их отрезанность, их замкнутость в капкане.

“Варшава, 28 апреля 1943. Стем. <...> Для Зигельбойма и Шварцбарда. Девятый день гетто Варшавы героически борется. <.„> Против 40 000 евреев применяется артиллерия, огнеметы, зажигательные бомбы... Минами подрываются опорные пункты. Гетто в огне... Женщины и дети сгорают заживо. <...> Боевики яростно воюют. <...> Потери немцев – около 1000 убитых и раненных. <...> Именем миллионов уже замученных евреев, именем ныне сжигаемых и убиваемых, именем героически борющихся и всех нас, к смерти приговоренных, обращаемся ко всему миру: