Текст книги "ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ"

Автор книги: Аб Мише

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Пускай уже сейчас, а не в туманном будущем, союзники отомстят кровожадному врагу – способом, понятным для всех как возмездие.

Пускай самые близкие наши друзья наконец уяснят себе меру своей ответственности перед лицом беспримерного, творимого над целым народом, гитлеровского злодеяния, трагический эпилог которого сейчас разыгрывается. Пускай богатырский, исключительный в истории порыв смертников гетто подтолкнет, наконец, мир к поступкам, соответствующим значению момента.

Березовский, Боровский”.

Где он, Красный Крест, где папа римский, где союзные державы с их военной мощью? Несколько русских налетов на Варшаву в сорок втором и в мае сорок третьего года не выявили своей связи с гетто даже сброшенными четырнадцатого мая листовками – какое уж тут “понятное для всех возмездие”! Нет, не дотягивались руки союзников ни мстить, ни спасать, ни хотя бы из военных соображений помочь тому, кто бьет по тылам врага. Похоже, никто не хотел с евреями даже общих врагов иметь. Зигельбойму припомнилось, как в начале восстания гетто сорвалась попытка евреев освободить узников тюрьмы

Павьяк: многие польские заключенные отказались: “Свободу хотим по закону, от немцев, а не из еврейских рук”. Гордая дурь антисемитов! На евреях прирабатываются жернова для всеобщего обмолота – неужели неясно умникам, вершащим мировую политику? Впрочем, они говорят, что понимают. Говорят, что осуждают. Говорят, что покарают. Говорят, говорят, говорят... А слова цены не имеют, думал Зигельбойм.

Слова имеют цену, думал Зигельбойм. Когда орган польских националистов “Варшавский дневник” 17 октября сорок второго года пишет “вечными врагами Польши являются еврейство, масонство и тайная немецкая агентура”, когда первомайский номер газеты “Польша победит”, посочувствовав евреям, тут же подчеркивает “глубокие общественно-политические разногласия” поляков и евреев – эти слова подпольной польской прессы имеют цену. Их цена – еврейское отчаяние одиночества. Их цена – взлет убийственной ненависти к евреям. Их цена – три реакции поляков на уничтожение евреев: содействие, противодействие и бездействие. Не так ли и все человечество перед лицом Зла расслаивается на злодеев, праведников и умывающих руки? – мог усмехнуться Зигельбойм. – Гигиена эгоизма.

В день начала восстания, 19 апреля, фашиствующий польский орган “Редут” облил клеветой евреев и “жидокоммунию”. (Еще будет: “Информационный бюллетень” АК 27 мая похвалит за вооруженную борьбу “граждан гетто, ранее чуждых нам” и отметит, что только воюя “евреи очистились перед историей”. Еще будет: погибшего еврейского боевика Михала Клепфиша спустя год польский генерал Сосновский посмертно наградит серебряным крестом “За воинскую доблесть” и националисты обвинят генерала в “профанировании высшего польского ордена”. И еще будет в августе сорок четвертого варшавское восстание и выйдут из укрытий воевать вместе с поляками немногие уцелевшие бойцы гетто и будут их уничтожать националисты из числа польских повстанцев. Один отряд АК освободит из лагеря на Гусиной улице триста сорок восемь евреев, а другой отряд АК станет этих евреев мучить и убивать).

Зигельбойм мог прочесть также нелегальную газету “Польша жива” от первого мая. Там восстание в гетто называлось “инцидентом” и говорилось: “нам эти дела совершенно чужды”. Замечательные слова! Чего после них стоил последний крик евреев Лондону: “Героическая борьба гетто имеет еще несколько опорных пунктов. <...> Потрясающие зверства немцев. Множество евреев сгорело живьем. Тысячи расстрелянных... Немцы жгут поочередно блоки домов... <...> Вырвавшихся из гетто хватают и расстреливают на месте. Боевая Организация Евреев по-прежнему в гетто. Эпопея его героизма приближается к концу. <...> А мир свободы и справедливости молчит в бездействии. Поразительно. <...> Телеграфируйте немедленно, что сделали. Ждем финансовой помощи для остатков спасающихся”.

“Телеграфируйте”... Телеграфировать было нечего, да и шли телеграммы туго, спотыкались на пути: например, эта депеша, высланная из гетто 3 мая, была передана поляками в Лондон только 11 мая, а до адресатов дошла 21 мая вместе с радиограммой от 28 апреля. Одно послание БОЕ в Лондон вообще не поступило. Что причиной тому? Технические трудности? А может быть, та самая антиеврейская пропаганда?

Так печально получалось: слова евреев не вели ни к чему. И его, Зигельбойма, слова не вели ни к чему. Колесо еврейской истории набирало обороты под уклон, он не мог не только остановить, даже замедлить его убийственный ход, руки срывались, соскальзывали с обода, смазанного патокой пустой болтовни.

“Пускай умрут”, – сказали те, в гетто. Карскому. Для личной судьбы еврейского депутата Зигельбойма – прекрасный выход: уйти от горечи бессилия, от постыдного неприсутствия в гетто, от неучастия в общем бою. Но собственный покой для него не соблазн – ему хватит сил жить. А умирать ради “общественного мнения”... Он – стреляная птица, ему ли не понимать: смерть – пустое, никого она не тронет, две строки полицейской хроники... Совесть, справедливость, жалость – старомодные бирюльки салонных импотентов. Тем более сейчас: крохотная смертишка на фоне гигантской, в миллионы трупов, смертищи... Бесплодная демонстрация. Но – вдруг?.. Последний шанс – и выигрыш?!

Стоп, – останавливал себя Зигельбойм, – ходи по земле. Твоим ли трупом переломить еврейскую судьбу?.. А как насчет Давида и Голиафа? – спрашивал он себя и отвечал себе: сказки. Красивые библейские сказки. Утешение слабым.

Утешение? Или – назидание? Не остановить, так хоть стать ухабом на пути... Давид Хохберг собой затыкает вход в бункер...

Тринадцатого мая Зигельбойм открыл газ в своей лондонской квартире. Он вернулся в Варшаву,

к своим вернулся,

к себе...

Из последнего письма Шмуля Зигельбойма:

“Господину Президенту Вл. Рачкевичу.

Господину Премьер-Министру Вл. Сикорскому.

Позволяю себе адресовать свои последние слова Вам, а через Вас Правительству Польши и польскому народу, правительствам и народам всех стран-союзников и совести мира.

<...> В стенах гетто разыгрывается последний акт трагедии, какой не знала история. Ответственность... падает в первую очередь на самих убийц, но косвенно она отягощает также все человечество, народы и правительства союзных стран, которые до сих пор не предприняли конкретных действий, чтобы воспрепятствовать этому преступлению. Равнодушно взирая на уничтожение миллионов измученных детей, женщин и мужчин, эти страны стали соучастниками преступников.

...польское правительство в большой степени помогало оказывать влияние на мировое общественное мнение, однако делало оно это недостаточно активно. Оно не предприняло ничего, что соответствовало бы огромности драмы, разыгрывающейся сейчас в Польше. Из примерно 3 с половиной миллионов польских евреев и 700 тысяч евреев, депортированных в Польшу из других стран, в апреле 1943 года жило только 300 тысяч. А истребление непрерывно расширяется.

<...> Мои товарищи в варшавском гетто полегли с оружием в руках в последнем героическом бою. Мне не было суждено погибнуть так, как они, вместе с ними. Но я принадлежу к ним и к их братским могилам.

<...>

Я знаю, как мало значит человеческая жизнь в наше время, но уж если я не мог ничего сделать при жизни, может быть, смертью своей помогу сломить равнодушие тех, кто имеет возможность спасти, хотя бы в последнее мгновение, оставшихся еще в живых польских евреев.

Моя жизнь принадлежит еврейскому народу Польши, и поэтому я ему ее отдаю. Я желаю, чтобы те, кто останется от нескольких миллионов польских евреев, дожили до освобождения в мире свободы и социалистической справедливости вместе с польским народом. Я верю, что поднимется такая Польша и наступит такой мир.

<...> Посылаю свое “Будьте здоровы” всем и всему, что мне дорого и что я любил. Шмуль Зигельбойм.

Лондон, май 1943”.

Черняков, Зигельбойм, Ротблат... Три дороги – разные, три финала – схожие. Одна судьба – еврейская.

Не жаль мне Чернякова – Зигельбойма жаль. А Ротблату, чья кончина чернейшая – завидую. Завидую его пути через улицу Налевки. “Оборона Налевок войдет в историю наряду с Сарагоссой, Альказаром, Вестерплятте, Сталинградом...” – это о нем, Ротблате, писали поляки в подпольной газете “Новый день” 17 мая сорок третьего года.

Вру. Зависть? При моей-то удаче?..

Я дожила до осени, до этой стены, до белого облака в небе, до фотоснимка, который, будет время, всплывет из архива белобрысого Фридриха в сборник документов “Борьба, смерть, память”, его издадут в моей родной Варшаве в 1963 году, и оттуда, из этой книги, он расскажет о гетто. Исполняется неисполнимое, неисполненное дневником.

Дневник придумался случайно. Уже в июле, когда в руинах гетто копошились только одиночки вроде меня, которые, если повезет, сбивались в крохотные группки. Без боеприпасов, без продуктов – без сил... Отсрочкой смерти перепадали изредка от польских друзей кусок хлеба или несколько патронов. Братья Шимчак, Василевский, какие-то безымянные подвижники шли, ползли, продирались в гетто – и умирали от фашистских, своих и немецких, рук – умирали за нас. Проникали в гетто с “арийской” стороны и банды охотников до еврейских пожитков или живого еврея, которого можно с выгодой сдать немцам. С этими мы воевали, как и с немцами, но какая война у безоружных и заморенных голодом? С середины июля бои в гетто практически кончились.

Тогда-то, в скитаниях между руинами, я в какой-то дыре обнаружила среди мертвого скарба мятую толстую тетрадь. Рядом, кстати, карандашный огрызок.

И пришло в голову обхитрить смертную тоску, безделье между редкими стычками разменять на белые эти листки. Давным-давным давно, восьмилетней ученицей, я вела дневник: завтрак, игры с девочками, обиды на маму, мечта о котенке – детский лепет... Почему бы сейчас не писать? Хотя бы о Том, кого нет. Я попробовала. Выходило: голод, трупы, пожары, туннели, бои. Выходило – гетто. Выходило: о тех, кого нет. Для тех, кто будет. Может быть, они чему-то научатся, не даром же мы в конце концов умираем?.. Пошли воспоминания переплескиваться в тетрадь. Оно и против голодного ожидания помогало и против сырости подвальной – увлечешься, отвлечешься...

Где-то наверху шла удивительная тихая война. Последние повстанцы искали выхода через каналы. Гитлеровцы днем засыпали люки, евреи ночами откапывали их. Сизифов труд, недолгий: сил не было, остатки их уходили на лунатические походы в поисках воды.

...дотлевающая

жизнь...

А у меня в подвале, при свечном огарке, при луне сквозь щели, полнилась тетрадь. ...Пока немцы при очередном прочесывании не обнаружили мою нору. Было здесь трое девушек, две спали, я писала. Утро. Тишина. Тепло ясного сентября в проломе входа в подвал.

Карандаш у меня истерся, короткий остаток не удерживался в пальцах. Я пыталась заточить его осколком камня. Руки дрожали, острие вонзилось в древесину и нехватало сил содрать стружку. Я напряглась, камень сорвался и рассек палец. Закапала кровь. И -

– топот наверху.

Свет в проеме померк. Немецкие голоса. Отстреливаться давно уже нечем... Хорошо бы девочек убили спящими... Я ткнула тупой огрызок карандаша в рану на пальце и кровью, почти наугад в полутьме, черканула по тетрадному листу: “Идут

эсэсовцы. Конец”. Тут в подвал полетела граната...

...Они швырнули гранату и получили возможность развлечься фотографией. Ну и ладно, мне тоже нужен хороший снимок.

Они очень стараются для меня. У Отто пятно пота под мышкой расползается на глазах. Они увлеченно играют своими кружочками, черным и светлым, дулом и объективом. Отто

уже не только наводит автомат, он еще и припугивает меня, выкрикивая: “Пуф! Пуф-пуф!”.

Чего они ждут? Ужаса, мольбы, истерики? У меня позади десять жизней и трупы таких же веселых подонков, впереди у меня покой – что мне их идиотские угрозы?! И когда осененный новой режиссерской находкой Фридрих дурашливо кричит: “Улыбнись! Снимаю!” – помимо его и моей воли уголки моих губ поднимает усмешка. Честное слово, я довольна. Почти счастлива.

“Счастье, как вода в озере, – разлито везде одинаково”, – сказал мудрец. Мой разлив – здесь, у стены...

Но, господи, почему нельзя иначе? ...Стихли бы навеки канонады, заржавели бы все револьверы в мире, отстроились заново из руин города, и в парке, разбитом на месте гетто, врытые стоймя пушечные стволы служили бы фонарными столбами. И мне бы с любимым вдвоем окунуться в теплую живую ночь, где свежий ветер и овация листьев на черных ночных деревах, и губы в улыбке и зубы в улыбке и улыбка в огромных глазах, улыбка, удивление и радость...

...улыбка несостоявшегося счастья.

Не мне – улыбка. Мне – мерцание полуусмешки. Мое везение – мой бой, его упоительно

долгая

длительность. Потом никто даже не сможет толком определить дату конца восстания, оно, по словам Б. Марка, постепенно затихало, угасало, сникало.

С середины июля гитлеровская полиция приступила к взрыву развалин, давя последние искры жизни на пепелищах. Все же в начале августа обнаруживались среди руин стреляющие боевики. Двадцать третьего августа из гетто на “арийскую” сторону вышла горстка повстанцев, вышла с оружием в руках. За ними осталась огромная мертвая пустыня: камни, зола, тишина... Но и ту тишину прорезали выстрелы: кто-то из укрывающихся евреев находил силы поохотиться за неосторожным эсэсовцем,

а то гитлеровцы выудят из-под земли и расстреляют несколько еврейских детей, которым взрослые на исходе собственных сил помогли продлить дыхание... До самого сорок четвертого года будет тлеть в подземельях восстание и редкими гейзерами выбрасываться наружу, пока повторный обмолот руин взрывами и зима не сделают свое: в начале сорок четвертого года вооруженных евреев в гетто уже не станет. Разговоры варшавян в том году о недобитых и стреляющих в гетто евреях – только слухи. Впрочем, евреям – и без чудес? Парикмахер Давид Бялогрод вышел из руин гетто в августе сорок четвертого. Пещерный человек, он проживет еще два десятка лет.

Он проживет, неистребимый еврей, но это уже будет без меня, потому что остряк-фотограф, наконец, дощелкал пленку до последнего кадра. Его он приберег для самого эффектного сюжета, и вот Отто поднимает автомат на уровень моей груди, переглядывается с Фридрихом, они радостным хором командуют себе “Айн, цвай, драй!” и одновременно жмут: Фридрих – на затвор фотоаппарата, Отто – на спусковой крючок... Все... Меня больше нет. Я ушла в снимок.

Остальное уже без меня.

Без меня напишет будущий историк Бернард Марк:

“Многие освободительные войны несли в себе зародыш неизбежного поражения, но ни на одной из них не лежала печать столь глубокого трагизма, как на последнем боевом порыве остатков обитателей варшавского гетто, который разгорелся на могиле их ближних без тыла, почти без оружия, без ничтожного шанса на победу, под лозунгом “Если умирать, то с честью, в борьбе”.

<...>

...в истории восстаний до сих пор не были известны бои в подземельях, среди пылающих домов, на крышах и карнизах, в канализационных люках и на объятых огнем лестничных клетках. ...штаб восставших, не имея боевого опыта, внес новый вклад в историю восстаний, разработав тактику борьбы в столь необычных и до сих пор невиданных условиях.

<...>

...восстание учит, как можно и нужно даже в наиболее трагичном и отчаянном положении найти все же выход путем преодоления страха и покорности, путем активного сопротивления могущественному врагу.

<...>

От повстанцев гетто Варшавы осталась не только легенда. Остался живой пример настоящего человека, пример для нынешнего и будущих поколений.

Память о них переживет века”.

Без меня подытожат наше восстание: из последних 70 тысяч варшавских евреев около 6000 убито в боях.

Без меня беженцы из гетто создадут в вышковских лесах партизанский отряд имени Анелевича (“Защитники гетто”) под командой Адама Шварцфуса, Мордехая Гроваса и Игнаца Подольского. Отряд будет бить немцев и предателей, подрывать воинские эшелоны, разорять усадьбы гитлеровцев, раздавая добычу польским крестьянам, – и будет притягивать к себе беглецов из ближнего лагеря советских военнопленных: русских, армян, осетин, узбеков – славный боевой интернационал, служить бы ему обнадеживающим примером на будущее, да к апрелю сорок четвертого извели его (примером же на будущее?) дружные усилия немецких и польских фашистов.

Без меня эхо нашей стрельбы отзовется борьбой смертников концлагерей и гетто в Треблинке, Белостоке, Собиборе, Вильно, Освенциме, Ченстохове, Бендзине, Кракове, Тарнове, Сандомире, Ясле, Бориславе, Понятове, Травниках, Майданеке, эхо раскатится по лесам Польши, Венгрии, Чехословакии, Литвы, Украины, Белоруссии – везде, где партизанили евреи, оно в сентябре сорок четвертого года долетит до восставшей Варшавы последней группой БОЕ под командованием Ицхака Цукермана, которая соберет укрывающихся на “арийской” стороне евреев и будет драться плечом к плечу с поляками до последнего вздоха восстания. Нет, не зря немцы годом раньше построили на территории бывшего гетто газовую камеру, имея в виду вслед за евреями – поляков. Последовательность в общем символическая и в частности закономерная: кровь БОЕ горячим “коктейлем Молотова” подливалась в польский огонь, распалившийся до самого Берлина – там боевики АК взорвали бомбы в сорок третьем году.

Без меня осенью сорок третьего гимном восставшему гетто взовьется из польского подполья книжка католички Марии Канн и две тысячи пятьсот ее экземпляров прокричат – в гневе и ярости: “На глазах мира, на наших глазах... уничтожен народ. Мы смотрели на это безучастно, ...мы привыкаем к мысли, что можно убивать, можно строить крематории для живых людей. В детских умах начинает проклевываться представление, что существуют нации различного сорта: “господа”, “слуги” и, наконец, “собаки”, которых можно безнаказанно убивать. И это самый страшный посев кровавого фюрера и его победа. <...> Земля перестанет быть бойней. Вернутся мир и покой. А много лет спустя ребенок спросит: “Кого убили, мама? Человека или еврея?” Вот что страшно сердцу польских матерей”.

И без меня издохнет гитлеризм. О, мне бы хоть миг из дней победы! Узнать бы, что за семнадцать дней до конца войны Гиммлеру придет в голову искать спасения через недобитых им евреев: “настало самое лучшее время, чтобы вы, евреи, и мы, нацисты, похоронили топор войны”, – скажет миролюбивый рейхсфюрер СС.

А прочие сверхжелезные вожди “сверхлюдей”? В Нюрнберге сорок шестого года, по уши в страхе возмездия, чего не наговорят они и публично и в частных беседах!

ФРАНК: “...варварство, видимо, характерная расовая черта немцев. <...> Мы, немцы, мы все грабители. Не забывайте, что немецкая литература началась с “Разбойников” Шиллера”.

ШПЕЕР: “Пусть вся эта проклятая нацистская система и все е руководители, включая и меня, получат то бесчестие и позор, которые они заслуживают”.

КАЛЬТЕНБРУННЕР: “Я от души приветствую ту идею, что истребление народов должно быть заклеймено международным оглашением как преступление и должно строжайшим образом наказываться”.

ГЕРИНГ: “...один немец – это наверняка порядочный человек, два немца – это уже банда, а трое обязательно вызовут войну”. И, читая в газете о боях палестинских евреев с англичанами, объявил вовсе сногсшибательно: “Я счел бы за честь воевать вместе с евреями”.

Материалы Нюрнбергского процесса и процесса Эйхмана в Иерусалиме, документальные фильмы и книги об еврейских голгофах и безднах, памятники на местах смерти, скорбные плачи оркестров – все будет создано и разноязычно распространено, невероятная правда об убийстве народа растечется по земному шару доступно всем и, может быть, люди, разглядев в судьбе евреев не частный случай, а черновой набросок всеобщей истории, свернут, наконец, с накатанных магистралей Зла на тернистые тропы Добра.

Поставьте нам памятник на том повороте!

“Последний арьергард нескольких миллионов евреев, замученных и отравленных газом в различных лагерях смерти, героически погибал в вооруженной борьбе со своими убийцами, воздвигая себе нерушимый памятник славы...” – это в 1947 году напишет о нашем восстании Владислав Гомулка, бывший руководитель коммунистического польского подполья. Все-таки настанет черед поклониться евреям!..

...А двадцать лет спустя Гомулка, возглавив Польшу, объявит евреев неполноценными ее гражданами. Какой старый, какой еврейский анекдот!

Не ему ли я улыбаюсь?..

...Джоконда...