Текст книги "ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ"

Автор книги: Аб Мише

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

С другой стороны тоже не все однозначно. Вильнюсским евреям доставляли оружие католические монахини. А как помогал немецкий унтер-офицер Антон Шмидт? От него, между прочим, впервые узнали имена Эйхмана и других эсэсовских палачей. Шмидт связывал виленское еврейское подполье с другими гетто. Его схватили гестаповцы, пытали зверски, он никого не выдал и был расстрелян у ворот гетто.

Выходит, важно, не какая нация, а какой человек. У меня, например, масса русских товарищей, прекрасные люди, работаем вместе, дружим... И жена русская, и дети – живем, не жалуемся..

Впрочем, если говорить об интернационализме, я бы вспомнил еще раз Вильнюс, гетто. Был там еврей по фамилии Баран, работал в бригаде на немецких военных складах. Баран вступил в польскую подпольную Армию Крайову, и под его руководством бригада из гетто стала снабжать поляков ворованной на складах взрывчаткой. Мало того, в другой бригаде из гетто, обслуживающей здание гестапо, Баран нашел подходящего еврея, который стал ни больше ни меньше польским агентом в гестапо. Баран был удивительный человек! Он устроил для своей семьи за территорией гетто убежище с подземным ходом из гетто, с вентиляцией, электричеством, даже радио было – и уступил это убежище другим... Когда его бригаду немцы отправили в эстонские каменоломни, Баран по дороге выпрыгнул на ходу из поезда и пешком вернулся в гетто, к жене. Во время уничтожения гетто Баран с семьей сбежали, спрятались в деревне. Но отсидеться – это не для Барана. Высокий, голубоглазый, светловолосый, он решил сойти за славянина. Поляки ему организовали документы, он устроился на работу и одновременно участвовал в боевых операциях польского подполья. Поистине братство по оружию. Вот чему автор должен бы уделить побольше места...

(Места не жалко. Да и много ли потребуется места, чтобы завершить историю Ильи Овсеевича Барана из города Вильно? Ночью 24 октября 1943 года литовская полиция столкнулась на шоссе с группой подпольщиков из польского отряда Кшижановского. Они возвращались после налета на немецкий склад боеприпасов. В группе был Баран. Его одного литовцы и схватили. Вооруженные польские собратья Барана почему-то не выручили – об этом сокрушался после войны сам Кшижановский, когда восторженно писал о Баране.

Тут Автору приходят на ум и воспоминания о нелегальных организациях польских школьников – боевые, честные ребята не хотели в своих “Серых Шеренгах” видеть ровесников-евреев – блюли чистоту. Это – лучшие. А худшие... “Пойдем, поглядим, как жидки жарятся”, – говорил кое-кто в Варшаве, когда немцы выжигали восставшее гетто. 120 тысяч евреев воевали в польской армии в 1939 году. 36 тысяч из них погибли в боях за

Польшу, 61 тысяча канула в немецкий плен... “Пойдем, поглядим, как жидки жарятся”...).

12

– Чего в прятки-то играть? Я прямо в глаза скажу, по-нашему: не любим мы еврея, будь какой ни распрекрасный. Не любим. Может они, бедолаги, и не виноваты, но это уж обычай наш такой стал, народный. Вон даже Лев Николаич наш, Толстой, в младые лета в дневничок занес: “Еврея любить трудно. Надо стараться”. Он-то с годами постарался. Лев Николаич, ну а ежели кто попроще? Традиция, она в крови, ее умом не перешибешь. К примеру, говорят в народе: еврей жадный, деньги любит. Ясное дело, навет. Немчура всякая или там япошка не меньше жмоты. В России вроде бы мужик размашист, а вон экие поговорки-то сладил: “После бога деньги первые”, “Не молодца любят, денежку”. Да в любом краю: ежели ты из малоимущих, так сызмальства обучен гроши считать. И еврей таков же – ихние-то предки большинство голь перекатная. Есть и поглубже зацепка. Деньги не пахнут нацией, они еврея вроде в один ряд со всеми становят. При деньгах Панфил всем людям мил. Опять же, антисемитизм. Он, чего греха таить, сроду не помирал, только на время заснет, да спит вполуха – евреям ли того не ведать? Вот и ждут над собой разбоя. А деньги и при погроме схоронить проще иной ценности, и после с голоду не помрешь. Резон еврею деньги особо почитать? Выходит, резон. Но не любим мы этого в них, не любим – и весь сказ. Наше право...

Теперь с автором этим. Еврей он и есть еврей, ему что всего главнее? Расизм, фашизм, угнетение наций – он и вправду более иных от этого терпит. А мы? За чужой щекой зуб не болит. Негры, индейцы – мы им сочувствуем, но живой человек – он живой: сегодня ему, к примеру, футбольный матч душу теребит, завтра – кино про шпиона или просто выпить охота – хулить его за то? Ему – свое, еврею – свое. Сколь прекраснодушно ни твердить о человеке вообще – нет такого человека: есть православные и буддисты, ненцы и немцы, желтые и черные... И есть, известное дело, евреи. Может, в будущем люди и сольются в однородность, но это когда еще рак свистнет? Оно, думаю, и лучше. Мне лично по сердцу старина моя и мои земляки, мои сродственники по душе, по крови, по обычаям... А чужие – бог с ними, зла не желаю, но любить – нет уж, увольте...

13

– Мне не хотелось бы обижать кого-нибудь, но есть, знаете ли, в евреях одна поразительная особенность – это прямо-таки патологическое упрямство. Когда еврейские матери, противясь крещению, убивают своих детей, такой фанатизм своей дикостью наверно превосходит жестокость христиан?

Великие, знаете ли, народы, и те не гнушались ради самосохранения покориться победителям. Уживались как-то и древние греки с римлянами, и русские с татарами. История же евреев, согласитесь, изобилует противоположными примерами.

Если верить Библии, при исходе из египетского рабства они бунтовали даже против собственного спасителя Моисея. Что же касается иноземцев... Посмотрите, как мудрые римляне ладили с побежденными народами. Они даже включали в свою государственную религию культы местных богов, привлекая в союзники их жрецов и тем обессиливая возможные бунты. Так было с греками, египтянами, с народами Малой Азии – со многими, только не с евреями. Малочисленные против могучей империи, евреи не знали удержу: восстание за восстанием. Из кровавого опыта поражений еврейская неукротимость вылепила христианство – религию сопротивления. Обласканные боги покоренных язычников служили Риму, а новый Бог, еврейский Иисус, возвещал неправедность римской власти. Когда же христиане под руководством апостола Павла устремились к сотрудничеству с Римом, евреи отвергли христианскую практичность. Они продолжали безнадежные мятежи. Только в 132-135 годах римлянам пришлось дать больше пятидесяти сражений, чтобы подавить сотни тысяч повстанцев и, наконец, смести Иерусалим с лица земли. На его месте поставили римский город Элию Капитолийскую, евреям запретили под страхом смерти появляться даже поблизости... И что же? Взгляните сегодня – живет Иерусалим и заседает в нем правительство еврейского государства. Как не бывало разорений, рассеяния по всему земному шару, массового уничтожения, нынешней арабской враждебности! Две тысячи лет евреи противостоят миру – это, на мой взгляд, само по себе достаточное основание для отрицательного отношения к ним. Будь евреи покладистее, антисемитизм мог бы смягчиться, поверьте...

Этот психологический момент, мне кажется, автору не следовало бы исключать, когда он ищет корни всеобщего юдофобства в экономике или истории.

14 и 15

– Часто пытаются найти разумное обоснование антисемитизма. Между тем, логическое мышление – как раз характерная черта евреев. Они и нас заражают своим рационализмом.

А кто возьмет на себя смелость логически объяснить такой факт? В белорусском городе Мозырь во время немецкой оккупации евреи выпускали подпольную антигитлеровскую газету. Евреев уничтожили – газета на еврейском языке продолжала выходить. Мистика?

А как таинственно, как непостижимо человеческому разуму обращаются на пользу евреям наложенные на них запреты? В четырнадцатом веке в Авиньоне евреям закрыли вход в дома терпимости – спустя двести лет это уберегло их от сифилиса, поразившего христиан. Царская Россия ограничила евреев чертой оседлости – нищенствуя в местечках, они избегли алкоголизма промышленных центров. Да вся двухтысячелетняя судьба народа, пережившего многих своих гонителей от древних египтян и римлян до нацистов – эта судьба, разве не наводит она на мысль о чуде?

Почему же и такая существенная сторона жизни евреев, как антисемитизм, не может нести в себе нечто мистическое? Заметим, геноцид любого народа обусловлен экономически: турки у армян отбирали землю, конкистадоры у индейцев – золото, цыган гитлеровцы уничтожали, избавляясь от бесполезных ртов... А евреи, работящие, безземельные, бесправные, в массе своей безденежные, – кому и чем мешают? Антисемитизм, по крупному счету, бескорыстен. Более того, он часто бьет по своим: Испания потеряла могущество, Гитлер остался без науки – примеров без числа. Но тем не менее антисемитизм живет дольше всех других идеологий. Почему?

Расхожая логика ничего не объясняет. Потому что здесь являет себя высший смысл, лежащий за пределами пошлой рассудительности.

– Постулат трансцендентальности антисемитизма есть не что иное, как идеалистическое кваканье из прогнившего болота мистицизма и агностицизма. Словесная эквилибристика адептов метафизики, контрабандно протаскивающих идейку непознаваемости объективного мира, демонстрирует лишь их интеллектуальную импотентность перед реалиями опыта, данного нам в конкретных ощущениях.

Антитезой фантастической зауми псевдомыслителей выступают единственно верные положения всесильного материалистического учения, формулируемые как результат комплексного анализа многофакторных исторических ситуаций и подтверждаемые практикой общественного бытия.

В нашем частном случае диалектико-материалистический метод, априори признавая временное наличие тайн в природе, апостериори констатирует многовековое наличие антисемитизма. Следовательно, антисемитизм действителен. А все действительное разумно, – говорит Гегель. Но если существование антисемитизма исторически оправдано, то наш автор оказывается не чем иным, как смехотворной разновидностью Дон-Кихота, воюющего с ветряными мельницами.

16 и АВТОР

– Ну, даете вы все! Схлестнулись мозгарики – без бутылки не разберешь. Тут еще женский специалист вылупилась – ну вообще... А мне жиды эти до гладкого места. Честно. Ну, про лагерь или войну – почитал бы, вдруг пригодится... Другой вопрос: когда? С работы да на работу. Ну, после смены с мужиками по чуть-чуть. Или там пивка. А домой придешь: кастрюля эта, жена то-есть, туда-сюда, телик – и то не помню, когда весь матч смотрел. Время нету. Честно. Все эти истории-пистории листать – и то рука заболит. Вот если б покороче... И пошустрей, попроще.... Я понятно говорю, нет? Один какой-нибудь случай взять, ну хоть про евреев – шут с ним, один случай, но чтоб разом все: смерть, бой, зверство, спасение – все сюда настрогать. В общем коротко и ежу понятно: один случай, но самая вся суть.

(А требуемый “случай” уже давно являл себя книгой, где на суперобложке исходят дымом черные скелеты домов, в закопченном небе коричневатым призраком витает германский орел со свастикой в когтях и почетным караулом стынут ровные буквы: наверху «Bernard Mark» [Бернард Марк], внизу «Walka i zaglada warszawskiego getta» [“Борьба и гибель варшавского гетто”].

Из книги той – Голос).

5. ФОТО

Теплый день, голубой размах неба, лепет ветра, запахи прозрачного городского сентября: цветов, яблок, асфальта, духов – и на живописном фоне старинного особняка, возле стены, желтой, с белыми полуколоннами, с изысканной лепкой орнамента, девушка позирует молодому человеку с фотоаппаратом.

Милая жанровая сценка. Довольно обычная. Ей бы еще какую-нибудь незатейливую подробность, вроде мужской кепки, лихо венчающей девичьи локоны. А рядом с фотографом поставим его приятеля, пускай добродушно острит по поводу кепки: девушка весело засмеется, и затвор, щелкая, будет вгонять в камеру ее улыбку на долгую добрую память о мимолетной этой юной радости. Трое вольных людей в распеве молодости, безмятежность, утро жизни и, быть может, любви...

Теперь тот же сюжет в несколько ином виде. Роскошное барокко особняка замещено разрушенной стеной грязного закопченного дома, от живой природы – одинокое дерево в стороне, бывшее дерево, искривленный обгоревший ствол. Детали: небо темнит струя дыма, у стены – груда битого кирпича, осколки, штукатурка кусками, ветер клубит известковую пыль... Пахнет не цветами – из темного отверстия подвала, уходящего под стену, тянет затхлостью подземелья, гарью, порохом... Еще пахнет – напряжемся вообразить! – женщиной, которая месяцами не мылась...

А действующие лица те же, трое молодых людей. Но... Фотограф – коренастый, голубоглазый, с ямочками на круглых щеках, с ясными веселыми зубами, его скульптурная грудь облита эсэсовским мундиром, поблескивает геройский значок на кителе, серебрятся нашивки на воротнике, на белесой голове пилотка набекрень – сверкающий жизнью молодец, простая арийская душа. Черноволосый его приятель – в такой же форме, под мышками у него большие пятна пота: может быть, ему жарче, оттого он выглядит мрачнее и улыбается без особого задора. В руках у него автомат, он и автомат в три черных глаза глядят на девушку, стоящую у стены, развороченной взрывом.

Итак, стена, девушка и два веселых эсэсовца. От первоначальной картины сохраняются сентябрь, фотоаппарат и кепка. Возможно, именно мужская кепка на девушке смешит ладных парней, возможно, именно она и вызвала фотопорыв блондина: в самый раз, там, в его милой Германии, мама и папа, и Эльза, и Гретхен, и Ганс, и соседская крепкогрудая Магда повеселятся, разглядывая снимок своего дорогого солдата, присланный прямо с поля брани. А через десятки лет он сам будет рассказывать задастеньким внучатам о подвигах воинов великого фюрера и показывать семейные реликвии – фотографии славной военной поры; детям, конечно, будет интересно и поучительно. Поэтому он не спешит – стоит дождаться, пока осядет пыль и прояснится небо. Еще надо тщательно установить расстояние, диафрагму и выдержку и поймать интересное выражение лица – что ж, у него хватит терпения, он работает добросовестно, для вечности, он запечатлевает неповторимое: евреев, которых больше не будет, и подвиги гитлеровской армии, которым нет примера в истории. Он запечатлевает варшавское гетто в тысяча девятьсот сорок третьем году.

И стою перед ним я, девятнадцатилетняя. Когда он щелкнет затвором, я вот какой получусь на снимке: распахнутое пальто с полуоторванными пуговицами, крупные дешевые бусы и та самая мужская кепка. Из-под кепки выбиваются черные волосы, глаза у меня темно-карие, рост средний, лицо круглое, нос прямой, рот не мал и не велик, – в общем, кроме родинки на шее и целых, несмотря ни на что, зубов, ничего примечательного, хотя Тот, которого уже нет в живых, называл меня красивой.

Он не поцеловал меня ни разу, он только дважды брал меня за руку. Надеюсь, ему тогда было хорошо, как мне. Вот и все. Большего нам не досталось. Потому что мы – из гетто.

Мы из варшавского гетто. Из черной, из светлой легенды. Мы оттуда, где пределы муки и лжи, героизма и подлости, слабости и силы. Концентрат...

Когда кошмар шести миллионов убийств погонит тебя по перекресткам Истории, смердящие дороги Зла неуклонно приведут сюда, в середину двадцатого века, в середину Европы, в Варшаву, к евреям.

Я говорю сейчас их голосами, голосом Эммануэля Рингельблюма и Поли Эльстер, Абрама Левина и Мордехая Шварцбарда, Арона Каплана и Ноэми Шац-Вайнкранц и многих, многих других, чьи свидетельства когда-нибудь соберет историк Бернард Марк в книге “Борьба и гибель варшавского гетто”. Голосом Марка я тоже буду говорить. Я не выдумаю ни одного факта, ничего не прибавлю, не украшу для занимательности – я не совру, не имею права, да у меня просто нет времени на сочинительство, даже поправить сбившуюся кепку мне некогда. Только бы успеть, пока этот тип возится с фотоаппаратом,

успеть рассказать о том, что было.

Не могло быть, но – было.

Прикинь: 4,5 процента площади города и 37 процентов его населения – более 500 тысяч человек с еврейской кровью. 1100 человек на 1 гектар. 16 километров кирпичной стены высотой в 3 метра с битым стеклом и колючей проволокой наверху, чтобы ни шагу на “арийскую” сторону, к полякам. Лихорадка бесчисленных распоряжений: о принудительном труде, о ношении отличительных повязок, о запрете езды в трамвае, о конфискации имущества, о вселении, выселении, переселении – людей гнали сюда из других городов, а территорию сокращали, так что в 1942 году в среднем на одну комнату в гетто приходилось 13 человек. Капитально организованный грабеж: немцы вывезли из гетто еврейского имущества в январе 1942 года на 3,7 миллиона злотых, в феврале – на 4,7 миллиона, в марте – на 6 миллионов, в апреле – почти на 7 миллионов.

Я знаю, вид одного тела, корежимого жаром крематория, бьет по нервам сильнее, чем статистика миллионов смертей: цифры безлики, бесстрастны – скучны. Но вот:

4800,1750,1000.634,515,184.

Бессмысленный, кажется, ряд. А если это – дневные количества калорий и если

4800 – необходимы человеку при тяжелой работе, иначе – истощение и смерть;

1750 – то же при полном покое;

1000 – рацион узника концлагеря Майданек;

634 – немецкая норма питания поляков в оккупированной Варшаве в 1941 году;

515 – рацион советского военнопленного в Освенциме (Т. Голуй позднее напишет: “русские и евреи – пролетариат концлагеря”).

184 – немецкая норма для варшавского еврея в 1941 году, -

если цифры выстраиваются в такой столбец – он ошеломляет. И ты, кто слушает меня через годы, уже прочтя про апокалиптические картины Майданека, живые скелеты лагерников, людоедствующих военнопленных, уже о ленинградской блокаде зная, ты спросишь: неужели возможно, чтобы еще жутче?

Да, нам выдавали в день около 70 граммов мокрого, с опилками, хлеба. В блокадном Ленинграде рабочий получал в 3,6 раза больше, ребенок почти в два раза больше, а в дневнике ленинградской девочки Тани Савичевой: “Все умерли”, а на одном только Пискаревском кладбище Ленинграда – 800 тысяч трупов блокадников. Как же было в гетто?

И ответит тебе книга Бернарда Марка:

“Полное вымаривание гетто голодом было одной из основных задач немецких оккупационных властей... Эта тактика имела две формы: косвенно – путем лишения подавляющего большинства жителей гетто способов заработка, и прямо – лишением их продовольствия.

30 июня 1941 г. в гетто было “профессионально занятых” 27 тысяч человек... на 550 тысяч жителей гетто.

<...>

За десяти– или одиннадцатичасовый день тяжелого труда высококвалифицированный рабочий получал от 4 до 7 злотых, а фактически, после вычета из этой суммы стоимости двух порций водянистого супа (питание на работе), оставалось ему от 2,5 до 5 злотых. Работникам низшей категории доставалось от 1,5 до 2 злотых. О реальной стоимости этого заработка свидетельствуют цены “свободного” рынка гетто: 1 килограмм ржаного хлеба стоил 8-12 злотых, 1 килограмм жира – 250 злотых.

<...>

Условия работы по свидетельству очевидца: “В страшнейших условиях, в темных комнатах, в тесных погребах они сидят, скорчившись на табуретках, на скамьях, над столами, машинами, станками. Они шьют одежду и белье, кофты и шапки, матрацы, делают обувь, игрушки, щетки... Щеточные станки: вручную режется щетина, натягивается острая, колющая, как спицы, проволока. Израненные до крови, всегда гноящиеся пальцы женщин и детей, налитые от напряжения глаза, сгорбленные спины... Вот современная колония рабов...”

<...>

Нужда в гетто была неописуемая. На каждом шагу встречались люди без одежды, в рваных пальто или плащах, наглухо застегнутых булавками, чтобы скрыть отсутствие на теле рубахи. <...> Люди ходили почти голыми.

<...>

Последствия голода были страшными. Зафиксирован случай людоедства – сошедшая с ума от голода женщина съела часть тела умершего ребенка.

По данным подпольной прессы гетто от апреля 1942 г. 50% жителей гетто умирают от голода, 30% голодают “нормально”, 15% недоедают и только 10 тысяч избранных живут в достатке, некоторые даже лучше, чем до войны.

<...>

Враг атаковал гетто не только голодом, но и эпидемиями, главным образом, брюшного и сыпного тифа и паратифа.

Улицы гетто представляли страшную картину. Перед воротами домов валялись трупы, накрытые газетами... По свидетельствам очевидцев: “На улицах – опухшие бедняки, дети, выглядящие, как скелеты, лежащие без сил... Наиболее смелые, в основном, женщины и дети, пробираются на “арийскую” сторону и просят милостыню или получают помощь от поляков, ищут случайной работы и заработка. На улицах Варшавы полно нищенствующих еврейских детей, их вылавливает польская полиция... В комиссариатах еврейских беглецов, не исключая детей, зачастую избивают до потери сознания”. Так наказывали в середине 1941 года. 8 октября 1941 года за самовольный выход из гетто приговорены к смертной казни первые два еврея. 10 октября губернатор Фишер опубликовал объявление, что “еврей, который покинет без разрешения указанное ему место жительства, будет покаран смертью... такому же наказанию подлежит поляк, который укрывает еврея или другим способом помогает ему”. 17 октября повешено за выход из гетто 8 человек, среди них несколько матерей и одна беременная. <...> В конце 1941 г. за нелегальный выход из гетто в заключении ожидали специального суда 1300 человек.

<...>

В июле 1941 года умерло в гетто 5500 человек. В августе “рекорд” – 5560... <...> До лета 1942 года, т.е. за 2,5 года существования гетто, в нем умерло более 100 тысяч человек.

Голодом враг добивался намеченной цели: устрашающего роста смертности евреев. Но что еще хуже, он при этом... ослаблял или полностью уничтожал у определенной части людей волю к жизни... “Жизнь без хлеба, без ложки еды в течение долгих лет, – пишет один из летописцев гетто, – потрясающе действовала на психику. Множество людей погрузилось в крайнюю апатию. Они лежали на своих подстилках так долго, что уже не хватало сил встать. <...> Были семьи из 10-12 человек, лежавшие вповалку, без движения, с бледными лицами и полыхающими глазами. Они сглатывали слюну. Равнодушные ко всему. Мучило их постоянно одно желание: найти крошку хлеба!”.

В описании умирающего гетто тебя, наверно, заинтригует упоминание о 10 тысячах “избранных”, которым сытно среди трупов: кто?

Руководители немецких фабрик в гетто, спекулянты и шантажисты вроде бывшего доносчика Кона и Геллера, которые создали “трест” из 30 предприятий, работавших на немецкие госпитали. Другие сколачивали огромные состояния на контрабанде, на крови и труде подчиненных агентов, одолевающих стену в погоне за едой или медикаментами на “арийской” стороне. Война и смерть оказались подходящей возможностью всплыть на поверхность жизни. Пена штормового моря...

Они были опорой Еврейского Совета, Юденрата, созданного распоряжением генерального губернатора Франка в ноябре 1939 года. Пятый параграф распоряжения вменял Юденрату в обязанность “добросовестно проводить в жизнь в полном объеме приказы немецких властей”.

Добросовестно... Юденрат давил, евреи отвечали презрением и ненавистью.

Особенно ненавистной была Служба Порядка Юденрата – еврейская полиция. Здесь блистали свои умельцы, такие, как Ган, который палкой забил насмерть врача Зусмана. (Ган по профессии был юрист. И Кальтенбруннер был юрист. И Франк).

Третья удавка для евреев – вдруг не хватит Юденрата и Службы Порядка? – отделение гитлеровской полиции безопасности в гетто под невинным названием “Служба борьбы со спекуляцией и мошенничеством”. Руководил отделением старый немецкий шпион А. Ганцвайх.

Подонков хватало. Не зря боевое движение сопротивления в гетто, едва зародившись, первый удар направило не на гитлеровцев – на командира еврейской полиции гетто. Заведующий хозяйственным отделом Юденрата Фирст, офицеры Службы Порядка Лейкин, Бжезинский и Фирстенберг, агенты гестапо Андерс, Пиня, отец и сын Пружанские, Шайн – многих сотрудничество с немцами хоть и в разное время, но верно приводило под пулю еврейских подпольщиков. Предатель Скосовский, раненный боевиками, бежал на “арийскую” сторону – его настигли и там.

Стоп! О настоящей стрельбе, о бое – позже.

Пока – об одном только выстреле. Его еще нет, он зреет в кабинете председателя Юденрата, инженера Адама Чернякова.

Черняков – белка в колесе компромисса. “Недочеловек” у немцев – хозяин в гетто. Еда – от него, от Юденрата, работа – от него, жизнь и смерть – от него. И не сметь немцам перечить, не злить зверя. Пересидим...

А гетто рвалось из-под контроля. Дух иудейского бунта в климате польской непокорности. Резонанс традиций двух народов. Просверки жизни в могиле гетто.

Полулегальное Общество еврейской взаимопомощи подкармливало нищих, опекало сирот и бездомных, боролось с эпидемиями. Сотни нелегальных пекарен и тайных мастерских вырабатывали продукцию, бесстрашные дети гетто несли ее через стену под пулями охранников, меняли на “арийской” стороне на продукты, одежду, лекарства. Контрабанда стала оружием сопротивления.

Таким же оружием было тайное обучение – курсы разного уровня вплоть до высшего образования. Истрепанные учебники, шаткие от голода учителя, заморенные ученики, но учеба живила миражами прежней воли, гимназических звонков, шума аудиторий, и свидетельство об окончании обучения становилось знаком человеческого бытия в нечеловеческих условиях.

Это Чернякова не слишком беспокоило. Немцы запрещали учебу, но если педагога Розу Симхович, или поэта Ицхака Каценельсона, или прославленных медиков Людвика Гиршфельда и Юлиана Цвейбаума, или других преподавателей устраивал такой гонорар, как смертная казнь – что ж, пускай учат... Евреи – народ книжный. Учеба – форма жизни, и довольно безобидная. Когда интеллигент Самуэль Винтер провозглашал: “Культура важнее борьбы”, – Черняков соглашался. Лишь бы не совались евреи под немецкий огонь.

Промахнулся Адам Черняков! В болоте гетто трудность всякого движения часто оборачивалась выплеском неожиданного итога. Среда школы на месте отчаяния и депрессии растила самосознание и мужество. Чего стоили одни только уроки истории! Не случайно позднее многие ученики подпольных школ взялись за оружие. Миролюбивый Винтер, и тот влез в борьбу. Подпольная система образования стала системой образования

Человека.

Может быть, умному Чернякову просто некогда было об этом подумать. Его тогда, в сороковом – сорок первом годах, занимало другое. Немцы победно шагали по Европе, капитулировала Франция. Гетто теряло надежды на помощь извне, многие ломались. Волна самоубийств страшила Чернякова: евреям не хотелось жить.

Но еще ужаснее казались ему бунтари. Тоже самоубийцы, только хуже: они тащили в могилу все гетто, они одним махом рушили его кропотливую работу: добывание пищи, распределение жилья, уборку улиц, борьбу с болезнями, устройство столовых, организацию рабочих мест... Все было зыбким, зависящим от каприза оккупантов, ненадежным: улицы оставались грязными, работало пять процентов населения, эпидемии косили людей, бездомные шатались по мостовым... Но он же ухитрялся выдавать по продовольственным карточкам 229 калорий на душу вместо положенных немцами ста восьмидесяти четырех, но кто-то все же выздоравливал от тифа!

Он был сильным человеком, он мог вынести пресмыкательство перед немцами, судороги унижения, плевки и мордобой до крови, он мог хитрить, лгать, он был готов лизать гестаповский сапог, лишь бы не дать этому сапогу растоптать гетто. Десять тысяч своих “избранных”, конечно, сволочи, но их деньги – залог спасения гетто, за деньги можно выторговать толику милости у оккупантов, и он поддерживал богачей: ему нужны

живые люди в гетто, а не мертвые герои.

Он мог смотреть сквозь пальцы на недовольство каких-нибудь домовых комитетов жителей гетто – это гитлеровцев не касалось, а он умел управляться со скандалистами, на крайний случай есть Служба Порядка. Вот забастовщиков он не мог терпеть, не мог заставлять Великую Германию ждать продукции – Черняков кулаками своих полицейских вдалбливал эту простейшую истину в головы ревнителей милых буржуазных свобод.

Но постепенно заваривались проблемы покруче забастовок. Ему доносили: активизировался Бунд, еврейская социалистическая партия, у них подпольная организация, военные инструкторы, нелегальная пресса, у них свои люди в полиции. Он знал: уже не раз боевые группы бундовцев отбивали атаки варшавской шпаны, охочей до налетов на безоружное гетто. Впрочем, драки с погромщиками – в русле давних традиций. Куда серьезнее известия о левых сионистских группах, особенно среди молодежи. Воспитанные на принципах бой-скаутизма, закаленные еще довоенными потасовками с польскими антисемитами, они берегли и в гетто свои коллективистские привычки: жили

в общих комнатах, одной семьей, спорили о способах борьбы, дружно не сомневаясь в ее необходимости, искали оружия... Этой взрывчатке – только искру. А искра – Черняков знал – в гетто таилась: коммунисты.

Коммунистам здесь приходилось хуже всех. Они были трижды вне закона: как евреи, как подпольщики гетто, как члены партии, запрещенной в Польше с 1938 года. Многолетняя тайная жизнь приучила их к дисциплине и твердости, к высокой технике конспирации. Идейно однородные, самоотверженные – их как раз нехватало пылким сионистам.

Один из видных социалистов-сионистов Юзеф Сак вспомнит позднее: “Канун весны 1942 года. Положение тяжелое, почти безнадежное. Подпольные политические организации... пытались что-то сделать, но царили разобщенность, раскол... Боль и горечь, бессилие и безволие мучали каждого. <...> Именно тогда появились среди нас фигуры Юзефа Левартовского и Анджея Шмидта”.

Их прислал в гетто из Советского Союза Центральный Комитет Польской рабочей партии (ПРП). Пинкусу Картину (псевдоним “Анджей Шмидт”), бывшему капитану интернациональной бригады в Испании, было поручено создать в гетто отряды Гвардии Людовой (ГЛ) – вооруженных сил польских коммунистов.

Черняков мог бы еще уповать на давнишние разногласия сионистов и коммунистов. Но на встрече с лидером левых сионистов Шахно Саганом тихий, спокойный, почти вялый Левартовский сказал бесцветным голосом: “Нас разделяет прошлое и, если доживем, разделит будущее; а сегодня у нас общая судьба – гибель и общая цель – борьба”, – и Саган, а за ним молодые сионисты, согласились. В марте сорок второго года возник в гетто Антифашистский Блок левосионистских групп и ПРП.

Покатилось. Спустя неполные два месяца (Черняков опомниться не успел) у Блока появились полтысячи бойцов, обученных стрельбе, обращению со взрывчаткой, медицинской помощи. Они изучали опыт самообороны в годы царских погромов. Их героями стали революционеры прошлых лет, их авторитетами – собственные боевые командиры “Шмидт”, Анелевич, Тененбаум, Фишельзон.