Текст книги "Миметика глупости"

2.5 Великий и ...

Как это ни странно, до сих пор не существует ни одной вразумительной теории происхождения языка. Ни одна из них – звукоподражания, междометий, трудовых выкриков, социального договора, врождённой способности к языку или божественного происхождения языка – не выдерживают ни малейшей критики.

Кроме теории Б.Ф.Поршнева.

Эта теория многим не нравится. Поскольку из неё следует, в частности, что языком обладают только и исключительно люди, а именно – представители рода Хомо сапиенс. То есть – не троглодиты. Наши прапрапредки не умели говорить, как бы этого не хотелось археологам. Не умели и не умеют говорить обезьяны. У них нет и не может быть ни звукового языка, ни языка жестов, как бы этого не хотелось биологам. У всех прочих животных тоже не было и не может быть никакого языка. С этим нужно смириться. Ваша собака Вас не понимает и ничего не пытается Вам сказать. Она воспринимает исходящие от Вас сигналы и по-своему интерпретирует их, но не более того.

Основная идея Б.Ф.Поршнева – речь возникла вовсе не из желания наших предков поделиться друг с другом информацией. Первоначальной функцией речи было подавление естественного поведения другой особи. Функция передачи информации возникла на значительно более поздних этапах развития языка.

Все животные используют для коммуникации сигналы, но только человек – знаки. Это существеннейшее отличие. Все слова человеческой речи, акустические или жесты, есть знаки. Знак и обозначаемое им явление (денотат) не могут иметь никакого сходства. Между ними не существует никакой другой связи, кроме знаковой. Все знаки искусственны, поскольку их материальные свойства не порождаются денотатами. Для любого языкового знака существует хотя бы один другой знак, который может его заменить – синоним. Для любого знака существует один знак, полностью противоположный ему по значению – антоним. «Только человеческие языковые знаки благодаря отсутствию сходства и сопричастности с обозначаемым предметом обладают свойством вступать в отношения связи и оппозиции между собой, в том числе в отношения сходства (т. е. фонетического и морфологического подобия) и причастности (синтаксис). Ничего подобного синтаксису нет в том, что ошибочно называют «языком» пчёл, дельфинов или каких угодно животных. В человеческом языке противоборство синонимии и антонимии (в расширенном смысле этих слов) приводит к универсальному явлению оппозиции: слова в предложениях, как и фонемы в словах, сочетаются посредством противопоставления. Каждое слово в языке по определённым нормам ставится в связь с другими (синтагматика) и по определённым нормам каждое меняет форму по роду, времени, падежу и т. п. (парадигматика). Как из трёх-четырёх десятков фонем (букв), ничего не означающих сами по себе, можно построить до миллиона слов, так благодаря этим правилам сочетания слов из них можно образовать число предложений, превосходящее число атомов в видимой части Вселенной, практически безгранично раздвигающийся ряд предложений, соответственно несущих и безгранично увеличивающуюся информацию и мысль.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.95).

Как Вы помните, троглодиты использовали интердикцию 1 – генерализованный тормоз, препятствующий реализации естественного поведения другой особи. Это было настолько мощным оружием, что троглодиты сумели прожить с ним несколько миллионов лет. Возможно, если бы кормовая база им позволила, жили бы до сих пор, и нас с Вами не возникло бы…

Судьба, однако, распорядилась иначе и троглодиты вынуждены были заняться искусственным отбором наиболее поддающихся влиянию особей, став, таким образом, могильщиками своего собственного вида. Лысые уроды, выведенные ими, оказались существами смышлёными и очень быстро изобрели способ противодействовать интердикции 1 – интердикцию 2, скорее всего, некий диффузный звук, снимавший воздействие интердикции 1. Этот звук испускался только тогда, когда кто-то пытался осуществить интердикцию 1 и сам по себе не имел никакого биологического значения, кроме как снятие запрещения. Интердикция 2 возникла на этапе взаимодействия троглодитов и неоантропов.

Впрочем, очень скоро от троглодитов не осталось и следа и неоантропы или, точнее, наши настоящие предки – Homo sapiens fossilis (в просторечье «кроманьонцы»), общались только между собой. Имеющихся видов интердикции им уже не хватало и они изобрели интердикцию 3, которая есть не что иное, как суггестия. Интердикция 3 тогда была ещё одним диффузным звуком, находящимся в оппозиции к диффузному звуку интердикции 2 и снимавшим её действие. Интердикцию 1 можно представить себе как «нельзя», интердикцию 2 как «можно», а интердикцию 3 как «должно». «Ключ ко всей истории второй сигнальной системы, движущая сила её прогрессирующих трансформаций перемежающиеся реципрокные усилия воздействовать на поведение другого и противодействовать этому воздействию. Эта пружина, развёртываясь, заставляла двигаться с этапа на этап развития» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.442).

Развитие суггестии представляет собой серию инверсий тормозной доминанты в эволюции людей и их дивергенции от троглодитов. Это интериндивидуальный феномен, но вторая сигнальная система на этом уровне ещё не имеет никакого отношения ни к познанию, ни к сознанию. Сначала она только запрещала что-то делать, а потом стала требовать сделать нечто и, если человек подчинялся этому требованию, то перед ним вставала задача как это сделать, что требует дифференцировки и усложнения совершаемых операций. В развитом виде суггестия применялась уже не к троглодитам, а к людям. Однако на этом этапе взаимоотношение человека с внешним миром ещё полностью лежит в ведении первой сигнальной системы.

Миллионы лет троглодиты обходились только интердикцией 1, большего им не требовалось. Интердикция 2 возникла как средство защиты от интердикции 1, а интердикция 3 потребовалась уже самим неоантропам, поскольку интердикция 2 стопорила любое взаимодействие между ними. Это начало возникновения речи, однако первые «слова» не были собственно словами, но приказами, командами, отдаваемыми друг другу. В дальнейшем из них возникнут глаголы императивной формы, прочие формы глаголов сформируются существенно позднее.

Эта первичная «речь» не имела ещё никакого отношения к передаче информации. Кроманьонцы практически полностью находились под влиянием автономного комплекса систем и только имы в некоторых случаях позволяли осуществить его блокировку.

Кроманьонцы искали защиту от интердикции, от суггестии. Возможным вариантом такой защиты был физический уход от воздействующего. Вероятно, это было одной из причин стремительного расселения людей на нашей планете. Другим вариантом была эхолалия, многократное повторение одного и того же. Здесь нет обмена смыслами, но это в каком-то смысле всё же общение, при котором партнёры обмениваются одним и тем же, тождествами. Но через некоторое время возникает возможность фонологического изменения повторяемого, и неоантропы приходят к «пониманию» и «непониманию».

Третий вариант – молчание. Молчание – великое изобретение неоантропов и важная веха в развитии речи. Оно позволяет дифференцировать слова и является первым из шагов к развитию мышления.

Речь начинает развиваться в «социальной» сфере, в общении. У человека ещё нет необходимости в передаче информации. Пока ему достаточно доставшихся в наследство от троглодитов сигналов и имов. Техника обработки камня развивается быстрее, чем у предков, но всё же не настолько быстро, чтобы имы с этим не справлялись. Как уже говорилось, даже на этапе уже достаточно развитой речи технические знания передавались в основном путём имитации.

Возможности регулирования поведения другого у кроманьонцев существенно увеличились по сравнению с троглодитами. Они были способны не только запрещать поведение другого, но и разрешать его, а также требовать выполнения определённого поведения, что должно было значительно усложнить их общение.

И на следующем этапе развития речь остаётся только общением, но никак не сообщением, однако количество слов увеличивается, но несколько необычным для нас образом: если мы произносим одни и те же звуки, но показываем или берём в руки разные предметы, то это по сути уже разные слова. Таким образом, не увеличивая количество звуковых сигналов мы можем увеличить количество суггестивных команд. Лингвистика подтверждает это – древнейшие корни являются полисемантическими, т. е. одно слово связано с совершенно различными предметами. Предметы были в это время только значками, но не денотатами слов. Нечто подобное мы наблюдаем в освоении речи ребёнком, когда он говорит «дай» и указывает на какой-нибудь предмет. Другой памятник этого этапа – имена собственные, которые практически невозможно заменить другими словами.

Что же происходит с предметами по мере развития второй сигнальной системы? « В качестве суггестивных сигналов вещи должны были обрести сверх простой различимости ещё и противопоставляемость. К числу самых ранних оппозиций, наверное, надо отнести ... противоположность предметов прикосновенных и недоступных прикосновению... Пока вещь просто замешана вместе со звуком в один сигнальный комплекс, нельзя говорить о каком-либо "отношении" между ними. Они составляют "монолит". Отношение возникает лишь в том случае и с того момента, когда они окажутся в оппозиции "или-или", а тем более, когда снова составят единство "и-и", несмотря на оппозицию, вернее, посредством неё.

Каким образом можно представить себе переход от слитности к противопоставлению?

Допустим, что как один и тот же звук-комплекс сочетали с манипулированием разными предметами и с помощью этих вещных формантов получали разные слова, так тот или иной предмет стали сочетать с разными звуками-комплексами. Это могло быть, очевидно, средством "смешивать" слова и тем лишать их определённого воздействия на нервную систему и поведение. Из возникающей при этом "путаницы" и "непонятности", может быть, выходом и явилось противопоставление сигналов по их модальности: либо звуковой, либо предметной. Однако вот порог чуда! разойдясь, став несовместимыми, они функционально могли по-прежнему подменять друг друга в одной и той же суггестивной ситуации. А отсюда их созревшее отношение: заменяя друг друга в межиндивидуальных воздействиях людей, звуковой сигнал и предметный сигнал, абсолютно не смешиваемые друг с другом (когда один возбуждён, другой заторможен и обратно), в то же время тождественны по своему действию. Это значит, что если кто-то использует их порознь, то другой может воспринимать, а затем и использовать их снова как одно целое, как сдвоенный сигнал суггестии. Мало того, именно так свойство "и-и" становится высочайшей спецификой суггестии в её окончательном, готовом виде. То, что невозможно для отдельного организма – одновременная реакция на два противоположных, исключающих друг друга стимула, возможно в отношениях между двумя организмами, ибо второй организм реагирует не прямо на эти стимулы, а посредством реакций первого, выражающих и несовместимость стимулов и одинаковость их действия. Для него-то, второго индивида, это реагирование первого внешняя картина, а не собственное внутреннее состояние. Он-то может совместить отдифференцированные в мозгу первого индивида звук и предметное действие, слово и вещь и адресовать такой сдвоенный сигнал обратно первому (или кому-либо). И тот испытает потрясение.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.452-453).

Чтобы вызвать экспериментальный невроз у животных, необходимо подать ему сигналы, вызывающие одновременно возбуждение и торможение нервных процессов. Однако эта патология высшей нервной деятельность является нормальным состоянием человеческой психики! До такого состояния наши предки дошли, как только речь развилась до дипластий – феномена отождествления абсолютно исключающих друг друга объектов. Дипластия позволяла вырвать человека из объятий первой сигнальной системы, предложить этой системе настолько «бессмысленную» информацию, что она полностью затормаживалась и становилось возможным выполнение приказа другого. Развитие речи, к счастью для нас, не остановилось на дипластиях, но её следы в современных языках мы можем обнаружить в метафорах и древних магических заклинаниях.

На следующем этапе возникли синтагмы – сдвоенные элементы одной и той же модальности, пары звуковых или предметных сигналов. Теперь свойства дипластии присущи уже им, то есть они отчётливо различимы с одной стороны и взаимозаменяемы с другой стороны. При этом начинают образовываться новые слова: малоразличимые слова сливаются в дубли, несхожие скрещиваются, слова уничтожаются путём приставления к ним «не». Появляется предложение и в нём противопоставляются несхожие слова. В предметной сфере развитие синтагм приводит в производству подобий предметов, к составлению одного предмета из частей, к уподоблению одной из частей предмета целому предмету и, наконец, к уничтожению предмета. Над синтагмами надстраивается цепочки слов, появляется фраза и текст, у которого есть содержание и смысл.

Но и на этом этапе вторая сигнальная система, язык, речь играет всё ещё второстепенную роль во взаимоотношениях человека с окружающей средой. «...на ранних ступенях истории большая часть материальной жизни людей оставалась в детерминации первой сигнальной системы (или легко редуцировалась к ней) и лишь некоторый её сегмент детерминировался суггестией. Правда, последний неумолимо должен был расширяться по мере созревания психофизиологического механизма суггестии. Однако и эта экспансия вовсе не означала сама по себе победу побеждённого над победителем: не только на первобытной ступени эволюции психики, но даже и на последующей, мифологической, ещё не слова выполняли заказы вещей, а вещи выполняли заказы слов, если только не оставались свободными от слов, т.е. в ведении первой сигнальной системы.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.456).

Первую сигнальную систему, которую упоминает Б.Ф.Поршнев, мы можем сейчас заменить автономным комплексом систем. Тогда становится понятным, как возможно сочетание алогичности, совместимости несовмещаемого с начинающимся техническим прогрессом: удавшиеся практики преобразования предметов автоматизировались, перемещались в автономный комплекс систем. «... природа вещей "сопротивлялась" произвольному обращению с нею: чем более фантастические композиции пытались изобразить в материале, тем больше было неудач, но больше становилось и редких удавшихся "чудес". Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже мало-помалу внедрялась и отражательная функция: для реализации "чуда", идеального замысла, необходимо было учитывать свойства материала.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.457).

Таким образом, вначале языковые сигналы были только инверсией тормозной доминатны, прекращающими нормальную первосигнальную реакцию. Далее, по мере возникновения их связи с предметами, они (языковые сигналы) начинают приобретать номинативную или семантическую функцию и становятся антагонистичны первой сигнальной системе, ибо теперь в них содержится информация, которой она, эта система, не располагает. Но функция слов сохраняется прежней – подавление первой сигнальной системы, что и есть суггестия. Это ещё не тот язык, который мы с вами используем в настоящее время.

Наш предок, кроманьонец – Homo sapiens fossilis, с момента его отделения от троглодитов где-то 40-45 тысяч лет назад (троглодиты были его, а не нашими предками), продолжал эволюционировать. Прежде всего менялось строение мозга. Кроманьонец, и мы вместе с ним, утратили некоторые способности в области восприятия: весьма вероятно, что троглодиты лучше нас видели, слышали и различали существенно больше запахов. Так же возможно, что они двигались лучше и быстрее, чем мы. Однако кроманьонец оставил нам в наследство мозг, способный к речи, и соответствующие органы, которыми эту речь можно производить.

Эволюция Homo sapiens fossilis окончилась тем, что появился Homo sapiens  sapiens, то есть мы с вами. Произошло это где-то 12-16 тысяч лет назад. После этого никаких существенных эволюционных изменений в строении человека не наблюдалось. Периодически возникающая акселерация или ретардация – не в счёт. Да, у нас появилось самосознание, которого не было у кроманьонца. Наши мыслительные процессы усложнились, но всё это уже не требовало новых морфологических изменений. Говоря в компьютерных терминах, усложнилась программа, но процессор остался всё тем же. Мы не менялись, но речь продолжала развиваться и её развитие перевернуло всю жизнь человека.

 2.6 И могучий

Изначальной функцией слова было блокирование первосигнальной информации или нормальной реакции на эту информацию, то есть депривация. Можно сказать, что вся история развития языка и речи, как, впрочем, и история человечества вообще, история цивилизации, есть история постоянно увеличивающегося насильственного воздействия на индивида и депривации, которые постепенно охватывают всё большие области его жизнедеятельности. Это наводит на размышления…

У животных в нормальных условиях не возникает неврозов (не говоря уже о психозах). Вызвать невроз животного можно только в экспериментальных условиях, организовав «сшибку», то есть подав одновременно два взаимоисключающих сигнала. Человек же пребывает в состоянии невроза постоянно, это основа речи. Научая ребёнка языку, приобщая его к цивилизации, мы необходимым образом делаем его невротиком. Но насильственное воздействие на психику не ограничивается языком. Люди – мастера депривации. Наша жизнь – это лавирование в бесконечном океане запретов. И каждый запрет представляет собой опасность для психики. Стоит ли удивляться постоянно увеличивающемуся количеству психиатров в обществе?

Однако обратимся вновь к животным. Если мы ограничим получение первосигнальной информации, то животное начнёт галлюцинировать. Человек галлюцинирует и в этом случае, и в случае депривации общения.

История депривации уходит в седую древность, ещё во времена интердикции, и касалась эта депривация, скорее всего, хватательных движений, прикосновений к другим особям и к предметам. В виде атавизмов она дожила до наших дней в виде запрета прикосновений к некоторым религиозным предметам или к людям, например, к правящим особам. Запрет прикосновений был частью многочисленных первобытных табу.

Человек, однако, пошёл дальше и изобрёл запрет смотреть на некоторые предметы или на некоторых людей. Эти запреты уже можно отнести к зачаткам культуры, поскольку, как это всегда происходит у человечества, запрет для всех означал одновременно и разрешение для некоторых (интересно, что с древних времён здесь ничего не изменилось!). Данная культурная особенность человечества не только сохранилась, но и развилась со временем. Здесь же формируется и первобытная собственность как запрет для всех нечленов группы прикасаться, потреблять, пользоваться тем, что принадлежит группе, а также смотреть, наблюдать ритуалы, жилища, святыни. Но мы уже имеем дело с пусть и недоразвитым, но человеком, существенную часть своей энергии тратившим на то, чтобы найти способ обойти любые запреты (и сегодня многие люди заняты тем же).

Одно из найденных предками решений было необычайно элегантным, мы с удовольствием пользуемся им до сих пор – искусство. С точки зрения Б.Ф.Поршнева всё палеолитическое искусство является попыткой преодоления запрета или невозможности трогать что-либо.

(Кстати, в эту же категорию попадают и детские игрушки. Они замещают детям то, к чему им невозможно прикоснуться или что им запрещено трогать. Научение детей в игровой форме обращению с воплощаемыми в игрушках предметами – по большей части рационализация взрослых. Игрушки – надёжный вал, которым взрослые отгораживают от себя детей. И дети чувствуют это. Вы никогда не задумывались, почему с определённого возраста дети с гордостью говорят, что они больше не играют в игрушки?).

Создавая изображение, человек как бы «дотрагивался» до недоступного или запретного. При этом изображение не было образом какого-нибудь животного, оно было самим этим животным. Кроманьонцы не знали обобщений, они изображали конкретных животных, опираясь при этом, скорее всего, на эйдетическую память, которая в норме угасает у современного человека ещё в детском возрасте. Несомненно, изображая животное, а потом дотрагиваясь до изображения, наш предок галлюцинировал: животное было для него совершенно реальным. Такое же воздействие имел рисунок не только на творца произведения, но и остальных членов племени, рассматривающих рисунок. Об этом говорят многочисленные горизонтальные и вертикальные линии, которые обычно покрывают подобные изображения. Очевидно, что прикасаться к произведениям искусства тогда ещё не запрещалось.  Целью тогдашнего искусства, как и сегодняшнего, являлся катарсис, снятие непомерной ноши торможения.

По мнению П.А.Куценкова, мы не можем говорить об «искусстве» кроманьонцев, поскольку в созданных ими изображениях отсутствуют обобщение и композиция, то есть именно то, что делает искусство искусством. Он считает, что именно отсутствие у кроманьонцев развитой речи явилось основой создаваемых ими изображений. «...то мышление, что породило живопись пещер Шове и Альтамиры, мало походило на наше. Кроманьонцы были предками современного человека, и до «эпоса о Гильгамеше» им ещё предстоял очень долгий путь.»  (П. А.Куценков, Память и искусство палеолита, 2008, с.156).

«Портреты» животных были их двойниками, одновременно тождественными и несовместимыми с ними, то есть дипластиями, абсурдом. «Создание изобразительных двойников было созданием устойчивых нелепостей, или абсурдов, типа "то же, но не то же" и тем самым выходом на уровень, немыслимый в нервной деятельности любого животного. Последующая история ума была медленной эволюцией средств разъединения элементов, составляющих абсурд, или дипластию.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.466). Эмоции кроманьонца на само животное и на его изображение были одинаковы и эти эмоции нуждались в абсурде. С физиологической точки зрения дипластия это эмоция, с логической – абсурд.

Вместе с тем, мы не совсем правы, когда говорим, что дипластия это абсурд. Она вообще не имеет смысла. Только когда появятся значение и понятие дипластия станет абсурдом, но для этого ей придётся объединиться с другой дипластией и превратиться в трипластию, в которой один элемент у двух дипластий общий.

Появление трипластий – существенный этап развития языка и психики нашего предка. В дипластии знак и обозначаемое неотличимы друг от друга, тогда как в трипластии по отношению к общему элементу дипластий два других элемента являются взаимозаменяемыми и эквивалентными. Эти элементы полностью отличаются друг от друга и никак друг с другом не связаны, что существенно для знака.

Трипластия существует в двух вариантах. Одной вещи могут соответствовать два «знака», полностью взаимозаменимые по отношению к вещи, или роль «знаков» играют две вещи, взаимозаменяемые по отношению к одному «слову».

«Взаимозаменимость двух «слов» образует основу «значения»: последнее, как уже говорилось, есть их инвариант, т. е. то, что остаётся неизменным при их обмене, переводе, иными словами, при аннигиляции их различий; этот неразменный остаток как раз и есть нечто, стоящее между «знаком» и «денотатом» (обозначаемым объектом)... разгадка «значения» таится в явлении синонимии, но, очевидно, надо преодолеть традиционное связывание этого важного понятия только с лексикологическим уровнем: в широком смысле синонимами можно назвать не только два слова, но и любые две группы или системы слов. Каждому слову и каждому предложению в нашей современной речи может быть подобран лингвистический эквивалент – будь то слово, фраза, обширный текст или паралингвистический знак, и мы получим два (или более) синонима, которые объясняют друг друга, т. е имеют общее значение. Что же касается взаимозаменимости двух «вещей», то она образует основу «понятия». Если две разные вещи обмениваемы друг на друга по отношению к некоему слову, значит, это есть отвлечение и обобщение в данном слове их инварианта или их контакта.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.470).

Открыв значение, кроманьонец почти вышел из мира суггестии и приготовился вступить в наш, человеческий мир.  Именно значение позволяет изолировать денотат, обособить его от бесконечного множества других явлений окружающей среды. Следует, справедливости ради, сказать, что порой это приводит к неменьшим искажениям восприятия, нежели применение дипластий, однако здесь уже должна работать логика, устанавливая реально существующие каузальные или структурные связи.

Мышление начинает развиваться только с появлением трипластий. Одновременно же развивается контрсуггестия. Кроманьонец тысячелетиями успешно использовал вторую сигнальную систему, которая тогда в корне отличалась от человеческой второй сигнальной системы, в качестве эффективного механизма интериндивидуального общения.  Контрсуггестия преобразует эту систему в механизм отражения и познания и, тем самым, в превращение его в человека, в Homo sapiens sapiens.

Однако, кроманьонцу было необходимо сделать ещё один шаг – соединить две трипластии в тетрапластию и с её помощью вступить в мир логики. Здесь уже существуют знаки и денотаты. При этом сохраняются основные характеристика дипластии – различие или независимое бытие между двумя предметами или представлениями, и их сходство или слияние.

Когда связь между двумя элементами дипластии практически исчезает, они становятся не просто различными, но контрастными – антитезой или антонимией. Их можно теперь определить только противопоставлением друг другу и дипластия превращается в абсурд и здесь уже требуется логика.

В варианте, когда различие становится ничтожным, когда появляется какая-либо связь между элементами дипластии, мы также приходим к абсурду. В поэзии или пословицах всегда имеется ещё одна строка, которая объясняет, осмысляет абсурд, но во времена кроманьонцев делать это было некому. Дальнейшее развитие второй сигнальной системы находит выход из этой ситуации. Появляется связывание посредством противопоставления, взаимного исключения. Без этого исчезла бы возможность различать элементы и не было бы понятий, а все слова стали бы синонимами и в результате существование значения стало бы невозможным. Только антонимия, абсолютное запрещение, может предотвратить это.

При расщеплении дипластий становится возможным в результате работы мышления выделение из двух или более представлений или предметов некоего общего для них, будь это признак, свойство или функция. Это является новым шагом в формировании общих понятий – связывание по категориям, что вместе с предыдущей группой составит основу классификации.

«Наконец, ... интеллект соединяет не связанные наглядно, не сходные, не имеющие контрастной или категориальной связи элементы расщеплённой дипластии ещё одним мостом: причинно-следственной связью. Причина и следствие, как категории, сами контрастны. Они делают ненужным какой бы то ни было общий множитель между двумя вещами. Если одна из них – причина другой, они не могут стать взаимозаменяемыми, они контрастны в этом качестве, находимом в них мышлением. Ибо каузальное(причинно-следственное) сочетание вещей есть уже подлинное мышление – тут начало науки.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.474).

Теперь рассмотрим, что происходит при оперировании элементами, неотличимыми и неотделимыми друг от друга. И здесь логика находит выход из абсурда. Начинается это с приравнивания к нулю отличий между двумя и более элементами, это уже начало счёта и перечисления и без этого также невозможно развитие общих понятий, которые являются счётными множествами.

Появление перечисления и счисления являются огромным достижением в развитии языка, мышления, интеллекта. Перечисление появляется тогда, когда два предмета, явления, действия можно сделать настолько похожими, что единственным различием между ними будет только их положение по отношению друг к другу, пространственное или временное, но возможность их перестановки уничтожают и это различие.

При оперировании элементами, неотличимыми и неотделимыми друг от друга, эта неотличимость может быть осмыслена интеллектом как категория целого, из чего вытекает соотношение целого и части, возникает композиция, конструкция, структура.

Таким образом развивалась речь, развивалась вторая сигнальная система, развивался язык. «Как мы видели, это был переход к логике, понятиям, счёту, категориям от сублогики дипластий, а вместе с тем от чисто суггестивной функции, которую вторая сигнальная система играла в начале человеческой истории, к функции отражения предметной среды. Пружиной было развитие контрсуггестии в ходе истории, что выражало становление новых отношений между людьми.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.476).

Человеческий праязык возник примерно 12-16 тысяч лет назад. Именно с этого времени мы можем говорить о появлении современного человека – Homo sapiens sapiens. Впрочем, язык был очень недолго общим для всех людей. Понадобилось всего несколько тысячелетий, и он расщепился на многочисленные, непохожие друг на друга языки и этот процесс продолжается по сей день. Как показывают история, лингвистика и психология, человечеству очень трудно говорить на одном языке…

И тут сразу приходит на ум библейское предание о Вавилонской башне, изложенное в книге Бытие, главе 11.

Предание гласит, что после Всемирного Потопа  человечество было представлено одним народом, говорившим на одном языке. И вот люди решили воздвигнуть башню до небес исходя из, конечно же, соображений тщеславия. Это не понравилось Богу, который прервал строительство незаурядным способом, а именно – сотворил разные языки. Вследствие чего люди перестали понимать друг друга, прекратили строительство башни и рассеялись по всей земле...