Текст книги "Несколько шагов до прыжка (СИ)"

Автор книги: Val. Ekkert

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Стуча каблуками, Серафина вышла из кухни и только усмехнулась, глядя на них двоих:

– Перси, где у тебя уксус?

– Надеюсь, что вот в этих пакетах, – не выпуская Ньюта из объятий, Персиваль кивнул им под ноги. – Потому что на кухне он давно кончился.

Серафина приподняла брови:

– Когда ты здесь в последний раз ночевал?

Персиваль честно напряг память. Ничего не вышло, дата в ней не отпечаталась – значит, можно было и не стараться.

Ньют, со смешком выпутавшись из его рук, подхватил пакеты и понёс на кухню:

– Тут есть уксус. Два или три вида, не помню уже точно. Я всё взял по списку, ну и от себя добавил…

Персиваль покачал головой, вскинул на плечо его рюкзак – тяжеленный, плечо спасибо не скажет – и вместе с Серафиной зашагал вслед.

Нынешнее Рождество станет для его команды двойным праздником: результаты обоих этапов и финала Гран-при оказались куда выше, чем в прошлом году. Предсказание Персиваля «мы добьёмся большего ещё до региональных», сделанное им после контрольных прокатов, сбылось с точностью. Второе место в финале у Ньюта и Куини, шестое – у Тины с Ричардом… пусть последнее, но они умудрились пройти в финал. Да и Абернати на этапе родной страны накатал на очень хорошие баллы. Личные рекорды, восторги СМИ – хотя, конечно, и не без скепсиса: нашлось несколько изданий, подковырнувших Персиваля за «предыдущие вялые шесть лет». Но на это можно было легко плюнуть.

Так что им было, что отмечать – помимо основного праздника, обожаемого прежде всего Ньютом. Сам Персиваль в силу то ли возраста, то ли занудства с каждым годом относился к Рождеству всё более скептически, но сегодня утром с удивлением поймал себя на том, что рад Сочельнику. Но объяснение нашлось быстро: лежало рядом, уткнувшись в плечо веснушчатым носом, обхватив его обеими руками, и счастливо сопело.

Сейчас Ньют с космической скоростью разбирал покупки, слушая чёткие указания Серафины – что на рабочую поверхность, что пока в холодильник или шкаф… Она и Куини пришли часам к десяти – распахивая дверь, Персиваль ожидал увидеть и Тину, но на соответствующий вопрос Куини ему только подмигнула и прошла в гостиную, заниматься украшением, как договаривались, а Серафина хмыкнула: «Хоть какое-то время спокойно пообнимаетесь. Хотя я вообще не понимаю, зачем вам это скрывать». И исчезла на кухне, не дав Персивалю и рта раскрыть.

Что ж, спасибо им большое.

Ньют переложил в рюкзак упаковки с гирляндами, шарами – какие влезли – взял тот пакет, в который вошло больше и понёсся помогать Куини. Персиваль уселся за барную стойку, разделявшую кухонную и гостиную зоны, и усмехнулся Серафине, по-хозяйски включившей кофеварку:

– Громадная ель, мишура по всему дому и остролистовые дебри. И я почти уверен, что они где-нибудь и омелу прикрутят.

– А ты не рад? – Серафина привычно подняла бровь.

– Рад, конечно, – фыркнул Персиваль. – Но привыкнуть всё равно не могу.

До позапрошлого года, пока ему не взбрело в голову отметить Рождество с командой, он и впрямь никогда не делал этого с таким размахом. Максимум – ставил ёлку: небольшую, уже с шариками, спасибо производителям – вешал пару гирлянд и приглашал кого-нибудь, чаще всего как раз Серафину и девочек. Пять лет назад, впрочем, когда всё у него было далеко не радужно, он вообще принял крайне внезапное предложение от Геллерта «разнести к чертям какой-нибудь бар». Разнести не разнесли, но отметили хорошо. Правда, никогда потом не вспоминали и вместе больше не праздновали – ограничивались вежливыми поздравительными сообщениями.

А два года назад в его дом вошёл Ньют, таща на себе здоровенную коробку. И на немой вопрос: «Что это?!» ответил коротко и ясно: «Нормальная ёлка. Куда поставить? Я сам наряжу».

С этого-то всё и началось.

Ёлка осталась у Персиваля – Ньют приволок её чуть ли не в качестве второго, а то и первого, подарка. В прошлом году Персиваль доставал её из кладовой сам. В этом – уже Ньют. Едва встав, умывшись, поцеловав Персиваля, полез за ней и запасами украшений. Зачем он сейчас их пополнил, Персиваль боялся гадать. Он сам руководствовался бы желанием того, чтобы в доме партнёра было больше вещей, им купленных, но обдумывать это не хотелось: отбрасывало к мыслям о переезде. Сейчас расстроится и испортит всем праздник. Не надо.

– Чёрные шары? – удивилась за спиной Куини. Ньют усмехнулся:

– Я подумал, что раз мы так хорошо сезон начали, будет здорово украсить ёлку в цветах наших костюмов. Там на дне ещё и пистолеты, и шляпы на верёвочках, маленькие – это ближайшее к ковбойской тематике, что я смог найти.

Серафина прикусила губу и отвернулась к кофеварке, вздрагивая плечами. Персиваль зажал рот ладонью – в этом не было ничего смешного, но, представляя себе реакцию Тины – «и здесь!», «опять?!» – он почему-то едва мог сдержаться.

– Тини тебя убьёт, – Куини рассмеялась в голос. – А может, и нет, если мы не сделаем лассо из мишуры и не вручим ей… торжественно. Кстати, насчёт пистолетов – может, лучше вообще наручники повесить?

Смеяться резко расхотелось. Серафина покосилась на него, приподняв бровь, хмыкнула под нос, но это успешно заглушил писк кофеварки. Техника, ты лучше всех.

– И где я тебе их возьму? – медленно, с явным намёком «даже не думай продолжать» поинтересовался Ньют. Куини снова хихикнула:

– Я могу позвонить Патрику и попросить его прийти на полчаса раньше с детским игровым набором полицейского. Так даже лучше: можно приделать петлю и к значку, и к… что там ещё входит в этот набор?

– Не надо, – Персиваль, отмерев наконец, подал голос. – У нас, конечно, намечается не самое обычное Рождество, но давайте хотя бы ёлку украсим… относительно по-человечески, чтобы она не вызывала ассоциации с сумасшедшим домом.

– Поэтому я и не купил этот набор, – согласился Ньют. – А была такая мысль.

Зашуршал полиэтилен, раздался звук открываемых упаковок, тихо застучал друг о друга пластик шаров. Серафина подошла к стойке, села рядом и поставила перед Персивалем кружку.

– Спасибо, – выдохнул он, не спеша из неё отпивать: пусть остынет. – Кажется, этот праздник я надолго запомню.

Серафина уверенно кивнула, как будто заглядывала в будущее и точно знала, насколько верны её слова:

– Тебе ни в коем случае не позволят забыть.

И, отсалютовав своей кружкой, сделала глоток.

~

В аэропорту, естественно, было очень шумно – классический предрождественский хаос набирал обороты каждые полчаса. Криденс потёр лицо, стараясь не ругаться, и сжал ладонь сидевшей рядом Честити. Регистрацию они прошли, едва её объявили, и теперь ждали в дальнем углу зала – так было меньше шансов наткнуться на… восторженных почитателей с просьбами об автографах, фотографиях и так далее.

Каждое Рождество Криденс отмечал с родителями, об ином и речи не шло. И Честити он пригласил как-то чуть ли не автоматически, безо всякого напряжения и стеснения. Во-первых, она была его девушкой, и её всё равно придётся рано или поздно представить маме и папе именно в этом качестве, так почему бы не в Рождество? А во-вторых, он уж точно не хотел для неё, чтобы ей пришлось отмечать этот праздник в кругу её семьи.

Полететь в Ричмонд Честити согласилась с очень большой охотой и радостью – а потом, чуть помявшись, спросила, не будут ли его родители возражать и против её сестры.

«Понимаешь, Криденс, – говорила она, положив ладони ему на плечи, – так мы бы чудесно где-нибудь отметили, но раз ты уезжаешь и зовёшь меня с собой, оставлять её наедине с маменькой мне совершенно не хочется. Она же ребёнку весь праздник испортит, я уверена, что уже сейчас портит, за неделю – всеми этими истериками про традиции и особенно – религиозными лекциями. Поговори с ними, а? Они же знают, что такое моя маменька».

Его родители это действительно знали. Поэтому мама, поохав про «бедную девочку», дала добро.

Так что Модести сейчас, сидя рядом с сестрой, болтала ногами и скучающе смотрела вокруг.

– Когда мы уже полетим?

– Когда посадку объявят, – как-то машинально отозвалась Честити. Судя по её виду, она отчаянно клевала носом. Уши потеплели, явно краснея: в общем-то, после прошедшей ночи – неудивительно, хотя они честно пытались лечь пораньше, чтобы выспаться перед ранним рейсом… Не получилось.

– А когда её объявят? – предсказуемо среагировала Модести, дёргая Криденса за рукав куртки. Тот подавил зевок и улыбнулся:

– За сорок минут до вылета. Может, чуть раньше.

Он уже приготовился отвечать на вопрос «а когда вылет?», но Модести только посмотрела на свой посадочный талон, потом – на смешные ярко-красные наручные часики и кивнула.

Честити зевнула, прикрыв рот рукой, и склонила голову Криденсу на плечо:

– Подремлю до посадки.

Он машинально кивнул, приобнимая её, и усмехнулся в ответ на весёлое хмыканье Модести. Впрочем, она их, кажется, одобряла. Вот и хорошо – для Криденса оказалось очень важным мнение того члена семьи Честити, который имел для неё значение.

…Встрепенуться и направиться к гейтам пришлось очень скоро, и Криденс даже не очень понимал, зачем Честити были нужны эти десять минут у него на плече – кроме очевидного «пообниматься», конечно – поспала бы уже в самолёте спокойно.

После взлёта отключились обе, по разные стороны от него. Криденс погладил сестёр по светлым головам и откинул собственную на подголовник сиденья. Почему-то спать не хотелось. Да и, в общем-то, не стоило: лететь полтора часа, а он всегда плохо спал в полётах, так что всё это время будет лишь пытаться заснуть. Да и кто-то должен присмотреть за вещами: ехали они ненадолго, и вес сумок даже на багажный не потянул.

В голову с назойливостью мух полезли мысли о наставниках. Опять.

Нужно будет рассчитать время и позвонить Геллерту, поздравить. Если он, конечно, на своём Гоа телефон не отключил.

Он улетал куда-то каждое Рождество, и не всегда говорил, куда именно. Даже странно было, что теперь сказал: Криденс был уверен, что Геллерт, переживая сейчас не самый лучший период, отгородится от всех связей, сообщений и поздравлений. Но всё-таки вышло по-иному, хотя он и «под страхом пыток, кормления попугаев вместо миссис Тайрент и десятью часами на катке один на один» запретил Криденсу разглашать его местонахождение. «Тем более… сам понимаешь, кому именно». Криденс честно пообещал, что не скажет – в кормлении попугаев он был не очень силён и вообще их побаивался.

Альбус оставался в Нью-Йорке, не считая время вокруг Рождества отпускным. Хорошо ещё, что только для себя не считал.

Тоже нужно будет позвонить, само собой.

Криденс вздохнул. Честно говоря, он ждал того, что продемонстрирует «улучшенную версию» короткой программы уже на Гран-при, не на первом этапе, так на втором, не на втором – так в финале. Но перед прокатом Геллерт молча качал головой, и Криденс, конечно, слушался. Не готов он – так и не надо. Не Криденсу, в конце концов, решать, когда наставники, мать их, воссоединятся. Или хотя бы поговорят.

Но вообще-то это уже начинало его потихоньку сердить. Хоть бы к Континентам раскачался, честное благородное…

Идиоты.

Честити рядом пробормотала что-то во сне, и Криденс осторожно взял её за руку. Та улыбнулась, не просыпаясь, и ощущение собственного счастья мигом вытеснило из головы мысли о несчастье чужом.

Может, это и не очень хорошо, и излишне эгоистично – но в данный момент было откровенно плевать.

~

Сочельник не радовал. Белого Рождества не получится.

Хмурые тучи, нависавшие над празднично сверкавшим городом, умудрялись навевать такую тоску, словно Альбус вдруг действительно начал ставить своё настроение в зависимость от погодных условий. Он всегда умел абстрагироваться от этого, но именно сегодня отчего-то не получалось.

В углу комнаты мигала белыми лампочками невысокая ёлка, наряженная в традиционной красно-золотой гамме – в последние пару лет Альбус её даже не разряжал, убирая в кладовую вместе с шарами, и перед очередным Рождеством лишь поправлял их. Ноутбук на столе пел голосом Энди Уильямса – пока что «Where do I begin», а через пару минут пойдёт «Speak softly love».

Геллерт, конечно же, катался под версии, лишённые вокала, но с ним мелодии становились богаче. И куда более жестокими, разумеется.

Будь здесь Криденс, он бы со свойственной ему грубоватой язвительностью непременно сообщил бы, что Альбус решил устроить себе «праздник на дне». Будь здесь Геллерт… если предположить такое невероятное развитие событий, что в этой квартире оказался бы Геллерт, при этом не по делу, он выразился бы ещё более… зло. Но, возможно, после этого «праздник на дне» устраивать бы не потребовалось.

Самообманом Альбус не страдал никогда, так что даже удивился последней мысли. Потребовалось бы – и при этом дно оказалось бы ещё глубже.

И совсем уж глупостью было сидеть в гостиной, откуда можно выйти прямо из квартиры, и смотреть на входную дверь. Словно она могла сейчас открыться и впустить…

Он отпил ещё вина. Помнится, в своё время, выбирая бутылку на вечер – очередной редкий вечер, который могли провести вместе, прежде чем разлететься по разным странам – они с Геллертом вечно спорили, красное брать или белое. Как-то раз Геллерт в сердцах бросил: «Эти два цвета дают розовый, попробуем его?». И, как ни удивительно, именно розовое вино понравилось обоим. Так, собственно, дальше и повелось. И сейчас Альбус пил именно его. Правда, конечно же, игристое. Всё-таки Рождество.

Мысли о внезапно открывающейся двери, когда он сам не ждал этого, разумеется, всколыхнули ещё одно воспоминание – правда, он бы сейчас уже не сказал, какой именно тогда был год. Но одним утром – солнечным, тёплым, куда приятнее сегодняшнего дня – он проснулся от того, что рядом с ним на кровать кто-то упал и немедленно сгрёб его в охапку. На сонный удивлённый взгляд Геллерт весело ответил: «Ты же сам когда-то дал мне ключи. Думал, потеряю или не воспользуюсь? Наивно такое предполагать, душа моя». Они не договаривались ни о встрече, ни о приезде Геллерта в Британию, Альбус вообще не знал, где тот собирался проводить начало отпуска, а сам почти взял билеты в Грецию. Хорошо, что не успел. Билеты они в итоге брали вместе, через день, и вовсе на Сицилию.

Не знал, где тот собирается проводить начало отпуска…

Как и сейчас – понятия не имел, куда Геллерт улетел на Рождество.

С момента начала их сотрудничества Геллерт уезжал куда-то каждый декабрь. Альбус, разумеется, никогда не знал, куда именно.

Хотя что бы изменило это знание? Решился бы он полететь туда же? Решился бы подойти, поздравить – возможно, с бутылкой того самого розового вина – и попросить разговора? Возможно. Но крайне маловероятно. Что изменит этот разговор, если чувство вины не вытравливалось за все восемь лет, и если уверенность в том, что его не станут слушать, не становилась слабее?

Альбус, безусловно, понимал и радовался хотя бы тому, что между ними нет ненависти. Была бы она – и они бы просто не работали вместе и не общались вообще. А если Геллерт за все годы не подошёл и не заявил прямым текстом, что ждёт извинений и готов их принять – значит, не ждал и готов не был. Он всегда говорил о таких вещах напрямую, и Альбус не видел никаких признаков того, что в этом вопросе что-то изменилось.

Тогда, в сезон две тысячи седьмого-восьмого, он действительно не ждал от своего поступка… настолько дурных последствий. Конечно, предполагал, что Геллерт будет и возмущён и, возможно, несколько обижен… но не так. Не настолько.

Прессу он тогда ненадолго возненавидел. Как явление, как институт, в целом. Если бы не она – возможно, всё было бы в порядке. Даже до сих пор.

Впрочем, и это тогда стоило предположить. Сделать выводы. И не ставить Алексу программу под «Властелина колец». В принципе. Ни в коем случае.

Подхлестнуть сдающего позиции Геллерта можно было и как-то по-другому.

А после…

Когда Альбус смотрел его произвольный прокат, то даже не заметил, что почти до крови вцепился ногтями в собственные ладони и едва ли не прокусил губу. Перед Чемпионатом мира Геллерт внёс в программу несколько изменений, и в сочетании с этой музыкой… Не понял и не догадался бы о его порыве только последний слепоглухонемой.

Но было поздно.

Выстроенный роскошный замок из песка через секунду оказался уничтожен внезапной волной.

Альбус тогда не чувствовал боли ни в руках, ни в губе, ни в ударенной челюсти. Только внутри.

Ибо Геллерт, выходя из последнего вращения на колени, посмотрел на него – яростно и безнадёжно. «Всё было хорошо, и после этого проката стало бы лучше. А ты взял и всё испортил», – несложно было догадаться.

После интервью о «посвящении программы, в которое отлично вписалось падение» Альбус попытался приехать к нему домой – за несколько часов до отлёта из Швейцарии в Британию. Его вежливо развернули – и даже не сам Геллерт, а его экономка, типичная суровая фрау, с хрестоматийным «герр Гриндельвальд не принимает гостей в данный период времени». Спорить и прорываться Альбус не стал – всё и так было очевидно.

Оказавшись дома, он попытался написать ему – но все контакты оказались либо уничтожены, либо заблокированы с концами. В том числе, разумеется, их личные, те номера и адреса, которые знал только Альбус. Он был уверен, что с ними-то Геллерт расправился в первую очередь.

Писать бумажное письмо было бы ещё глупее – его порвали бы, едва увидев обратный адрес.

Спустя три года, в Америке, Альбус назначил ему деловую встречу от чистейшей безнадёжности, не рассчитывая ни на согласие сотрудничать, ни на то, что Геллерт вообще на эту встречу придёт. Но он пришёл, выслушал и скептически протянул: «Ну давай попробуем. Юниоры у тебя были неплохие». И это оказалось весьма заточенной шпилькой – из-за Ньюта Альбус переживал до сих пор, а уж тогда…

Теперь он понимал, что и Геллерт, возможно, согласился из безнадёжности. Сотрудничество с тренерами у него не получалось. До Альбуса.

И, пожалуй, следовало быть благодарным хотя бы за добрые рабочие отношения.

Это уже было много.

Но теперь, в этот сезон, что-то неуловимо изменилось. Альбус вряд ли мог сказать, что именно, но его ощущения подсказывали: с Геллертом в последние полгода явно творится что-то не то.

Может быть, и следовало поговорить с ним. Даже не дожидаясь прямых заявлений о необходимости разговора с его стороны.

И, положа руку на сердце, когда таким заниматься, если не в Рождество?

Донельзя романтичная мысль. Но…

Но Альбус не знал, где он.

Можно было предположить, что где-то на юге, подальше от Америки и Европы, чтобы ничто не напоминало ему о празднике, который он, как и Альбус, отмечал бы в одиночестве. Почти наверняка.

Но где именно…

Впрочем, о местонахождении Геллерта мог знать Криденс, всегда ладивший с ним лучше и общавшийся теснее, чем с Альбусом. И если как следует попросить его…

Альбус взял с журнального столика телефон, открыл список контактов и уже занёс палец над именем Криденса.

И отложил мобильник в сторону.

Даже если он был в курсе, Геллерт наверняка попросил его ничего не говорить. И Криденс, со своей похвальной – Геллерт сказал бы «возмутительной» – честностью так прямо Альбусу и заявит: да, я знаю, но тебе не скажу по его просьбе. Услышать такое Альбус был совершенно не готов. Ему хватило такого диалога и в мыслях, чтобы вести его в реальности.

Он некоторое время посидел, закрыв глаза – и снова взял телефон.

~

В холле отеля даже поздним вечером играла музыка – хвала всему возможному, совсем не рождественская. Солнце, прекрасная температура в двадцать пять градусов, коктейли, пальмы, никаких ёлок, шаров и фейерверков – словом, идеально.

Он и Криденса звал с собой, вместе с Честити – впервые захотелось нарушить собственную традицию одинокого не-рождественского отдыха – но те отказались под предлогом «будем отмечать с родителями Криденса, заодно я с ними и познакомлюсь поближе и в новом качестве». Детишки… Хотя за них неожиданно было радостно.

Пожалуй, через год стоит наведаться сюда снова.

Если ничего не получится. Если план не сработает.

Геллерт мимоходом порадовался этому «если» и поднялся в номер. Уже минут десять он чувствовал слабый, но всё-таки голод, и стоило принять душ, переодеться и пойти в ресторан.

…Выйдя из ванной, он почти машинально проверил телефон, который не взял с собой, пока был в баре в городе – напитки были неплохи, но кухни не оказалось вовсе – в такси и в душе. Никаких поздравлений он не хотел. Но могли звонить или написать и по делу.

Одно смс-сообщение.

Геллерт уселся на кровать, открыл его и похвалил себя за предусмотрительность – не сядь он, мог бы и рухнуть.

«С Рождеством», – писал ему Альбус. С точкой в конце сообщения.

Геллерт сжал телефон в пальцах, мысленно фыркнув: ежегодная рождественская рассылка всему списку контактов, так, мой дорогой?..

И тут же вредная память подкинула другую мысль: в прошлый год в этой рассылке после слова «Рождество» стоял идиотский смайл в виде ёлки. В позапрошлый – в виде шарика. Красного. Геллерт красный цвет не любил. Особенно в связи с Рождеством. Пошло и банально.

А три года назад – и вовсе колокольчиков. В этот раз Геллерт ставил на снеговика. Но никак не на точку.

«У тебя закончились картинки?» Геллерт стёр, едва поставив знак вопроса.

«Оно ещё не наступило» – тоже.

Откинулся на подушки.

Закрыл глаза.

«И тебя».

Отправка заняла несколько секунд, словно сообщение не хотело уходить.

Но Геллерту было плевать на мнимые желания нескольких букв.

…В ресторане он заказал несколько лёгких закусок и бокал розового вина, отчаянно ругая себя за идиотскую сентиментальность.

~

Ньют валялся в спальне Персиваля – ну или, точнее сказать, в их спальне в квартире Персиваля – и пытался дремать.

За стол они сядут около десяти часов вечера. Где-то в полвосьмого Ньют умудрился сбежать и с кухни, куда Серафина утащила его в качестве поварёнка, и из гостиной – там, впрочем, всё уже было украшено, и гирлянду сеткой, купленную сегодня, он повесил на окно.

Он уже позвонил домой и поздравил Тесея и родителей – в Лондоне Рождество уже наступило. А потом вдруг понял, что жутко устал, и что если не поспит, то за праздничным столом будет клевать носом, даже не выпив символический бокал глинтвейна – они всегда отмечали с ним, никто из них не любил шампанское. Так что под окончание разговора с семейством Ньют потихоньку убрался из гостиной под одобрительный взгляд Персиваля – тот, конечно, всё разглядел и понял.

Ньют вообще очень любил Рождество, но это собирался встретить с наибольшим удовольствием. Может быть, в детстве радости было больше, но и была эта радость, конечно же, детской. И он был счастлив тогда просто потому, что наступал праздник. А теперь у него было множество причин гораздо весомее: и семья в порядке, и карьера пошла в гору, и друзья-коллеги у него замечательные… и Персиваль.

Ньют не любил загонять чувства в словесные или любые другие рамки, не любил говорить о них вслух и не выносил… деклараций – зачем, если и так всё понятно? Если при одном взгляде на него хотелось улыбаться, если от короткого прикосновения по коже бежали тёплые мурашки, если даже иногда одной многообещающей усмешки хватало, чтобы ослабнуть в коленях и немедленно начать фантазировать о предстоящей ночи? Зачем что-то говорить и как-то обозначать ощущение счастья, возникающее просто из-за того, что он появлялся в том же помещении? Ньюту было достаточно всего, что у них было сейчас. Даже не просто достаточно, а много: ни с кем и никогда у него такого не было. Было, конечно, другое – но далеко не так сильно, не так близко и не настолько серьёзно.

И совсем недавно Ньют поймал себя на мысли, что предложи Персиваль ему попытаться дожить вместе до старости – а он бы наверняка именно в такой формулировке и предложил – он согласился бы, не задумываясь. И даже не испугался. Да что там испуг, не было даже удивления. Просто спокойное понимание: да, ему бы этого тоже хотелось. Очень. Очень-очень.

Может, самому стоит всё-таки заговорить о чём-то подобном? В конце концов, не хватало им ещё повторения летнего идиотизма, когда оба не могли решиться показать друг другу, что чувствуют и чего хотят!

Во всяком случае, Ньют точно не собирался снова делать такую глупость.

И, словно в ответ на его мысли, дверь скрипнула, и в комнату вошёл Персиваль. Может, он собирался переодеться, может, просто посмотреть на Ньюта – но тот немедленно повернулся в постели и широко ему улыбнулся. И кивнул на соседнюю половину кровати, приглашая лечь рядом.

Персиваль быстро сбросил обувь и футболку с джинсами – естественно, при гостях в домашней одежде не походишь – и влез под одеяло. Привычно обнял Ньюта одной рукой, потянул ближе, укладывая себе на грудь, поцеловал в макушку.

Ньют довольно зажмурился, перекидывая через него руку. Вот только бы сейчас в сон не потянуло, по привычке: у них должен состояться важный разговор!

– Ньют, мне тут кое-что пришло в голову…

Хм. Судя по оттенку торжественности в его интонациях, с этим самым важным разговором Персиваль решил его опередить.

– Да? – Ньют придвинулся ещё ближе, забрасывая ногу ему на бёдра, хотя и понимал, что это могло бы отвлечь. Но тот только довольно вздохнул.

– Мы вместе уже больше полугода, – основательно заговорил Персиваль, – у нас всё хорошо, думаю, ты с этим согласишься, и хочу тебе честно признаться: мне надоело все эти полгода мотаться по разным квартирам и жить на два дома. Так что… может, нам уже съехаться, наконец?

Ньют прикрыл глаза и уткнулся лицом ему в грудь, радостно рассмеявшись – да ему сейчас, считай, сказали почти то же самое, что собирался сказать он сам! Да ещё и с конкретным предложением, и со звучным подтекстом: я хочу быть с тобой рядом, я хочу приезжать с тобой вместе каждый вечер в один и тот же дом, я хочу рядом с тобой засыпать и просыпаться, составлять вместе списки покупок, ходить по магазинам, несерьёзно ругаться из-за просыпанного сахара… и так далее, и так далее, много чего ещё.

Можно было, конечно, считать, что они и так жили вместе, но Персиваль был прав: на два дома – не то. Не совсем то.

Ньют понял, что ответа Персиваль ждёт, чуть ли не затаив дыхание, и его счастливый смех за ответ не посчитал. Так что он торопливо себя оборвал, приподнял голову, серьёзно уставился в уже ставшие родными глаза и тихо ответил:

– К тебе или ко мне?

Да, он повторял их вечный вопрос, возникавший каждый раз после тренировок или прогулок – но насколько богаче и ярче теперь была причина этого вопроса…

Персиваль тоже рассмеялся – с таким облегчением, что Ньют даже слегка смутился. И почему он тревожился-то?..

– Если честно, я никогда особенно не любил эту квартиру, – сообщил Персиваль, начиная перебирать Ньюту волосы. – И в твоей мы проводим куда больше времени. И она… уютнее.

– И ближе к нашему катку, – подхватил Ньют. – В любом случае, я совершенно не против.

Персиваль прижал его к себе ещё крепче, запутался пальцами в волосах и замер, наверняка переваривая это вот… начало нового этапа в их жизни. Ньют широко, собственнически провёл рукой по его телу, заставив вздрогнуть и тихо простонать что-то невнятное.

– А знаешь, Перси, – негромко произнёс он, – когда ты пришёл, я собирался сказать тебе примерно то же самое. То есть, на эту же тему. Ну, что я очень рад тому, что мы вместе, и что у нас всё серьёзно, и что…

Что там Персиваль подумал, Ньют не знал, но договорить он ему не дал – перекатился, укладываясь сверху, вдавил в кровать и поцеловал так, что голова слабо закружилась. Ньют с жаром ответил, притягивая его к себе за затылок, и застонал ему в рот, совершенно наплевав, что кто-то из гостей может проходить мимо двери и их услышать. А пусть слышат. Какая разница-то?

Персиваль тоже не любил словесных признаний.

Но вот такие, безмолвные – сколько угодно.

~

Персиваль сидел у стойки с бокалом глинтвейна в руках и с законной гордостью оглядывал своих подопечных и просто близких людей. Куини резала штрудель, рядом с ней мистер Ковальски раскладывал на блюде принесённую с собой выпечку и всё ненароком касался руки Куини – но она в ответ только радостно улыбалась. После полуночи затащит его под омелу, как пить дать. Ричард, ради праздника распустивший волосы – он считал косу «рабочей» причёской – расположился на подлокотнике кресла Тины и что-то шептал ей на ухо, низко склонившись. Та слушала его с мягкой усмешкой – подобной Персиваль уже очень давно не видел на её лице. Абернати, заявившийся в шапке Санты и так её и не снявший, сидел на корточках и педантично выкладывал подарки под ёлкой – строго по форме и размеру, как можно более аккуратной пирамидой. Серафина, сбросив туфли, полулежала на диване, пила и занималась тем же, чем сам Персиваль – наблюдала. Похоже, тоже с радостью и гордостью. Ньют сидел тут же, за стойкой, почти прижимаясь плечом к плечу, расстояние между ними никак нельзя было назвать приличным, но Персивалю было плевать. В конце концов, Серафина утром была в чём-то права – что тут скрывать, да и зачем?

Персиваль перевёл взгляд на ёлку. Трёхцветная иллюминация – донельзя патриотично, конечно, но флаги вешать не стал бы никто. Чёрные, красные и серебристые маленькие шарики – в этих цветах Ньют с Куини катали короткую. Молочно-белые шары с золотым греческим узором посередине – это к их же произвольной. Пресловутые пистолеты и шляпы – Тина, кстати, даже не ругалась, а и вовсе смеялась, когда увидела. Строгие матовые синие и зелёные – к костюмам Абернати. Остальное пространство занимали простые игрушки – с узорами, рисунками, серебристые, фиолетовые, золотые и красные – Ньют много накупил сегодня и вытащил из кладовки Персиваля всё с двух прошлых праздников. Тина, правда, предлагала повесить на ёлку ещё и галстуки Персиваля, на что вся команда синхронно расхохоталась. Персиваль решил ничего не уточнять – он всё ещё хотел крепко спать – но и галстуки на поругание не отдал.

До глинтвейна они ещё пили чай – точнее говоря, попытались. Чайник пошли заваривать Ньют и Тина, и в процессе, зачем-то передавая его друг другу, эпично разбили – отлетело донышко, сам чайник с крышкой остались невредимы. Пока хохотали, пока Персиваль ворчал, что и чёрт с ним, с этим чайником, всё равно он служил по делу раз в полгода, пока вытирали пол, пить чай уже расхотелось. Перешли прямо к глинтвейну – всем по бокалу и не больше, чтобы никому не было обидно.

Ньют тихо вздохнул и всё-таки прижался к плечу Персиваля. Склонил голову, взял за руку и радостно рассмеялся, не встретив сопротивления.

Куини, обернувшись на них, широко улыбнулась:

– Ну наконец-то!

Ньют, фыркнув, уткнулся лицом Персивалю в плечо – уши у него заалели. Спрятался. Хотя куда уж прятаться: все всё поняли.

Персиваль молча усмехнулся и отсалютовал Куини бокалом. Лишь бы она сейчас не сказала что-нибудь в духе «а то мы уже ставки делали, когда вы признаетесь» – но, судя по удивлённым лицам команды и Ковальски, ставки они всё-таки не делали. Разве что сама Куини могла с Серафиной поспорить, но тоже, в общем-то, вряд ли.