Текст книги "Несколько шагов до прыжка (СИ)"

Автор книги: Val. Ekkert

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

========== Глоссарий ==========

«Малым золотом» (серебром, бронзой) называют первое (второе, третье) место, занимаемое спортсменами или в короткой, или в произвольной программе.

«El bimbo» – мелодия, в том числе звучавшая в фильме «Полицейская академия». За годы стала ассоциироваться в первую очередь с этим фильмом.

«The House of the Rising Sun» – народная американская баллада.

Palladio – музыкальное произведения Карла Дженкинса 1996го года, состоящее из трёх частей: «Allegretto», «Largo» и «Vivace». Вокруг «Allegretto», под которую и собираются здесь кататься Ньют и Куини, существует множество ошибочных мнений, приписывающих композицию то Вивальди, то узникам Яновского трудового лагеря. Часто «Palladio – Allegretto» называют «Танго смерти».

Бильман – вращение стоя, когда одна нога высоко поднимается за спиной и удерживается руками за лезвие конька. Просторечные синонимы – «тюльпан», «рюмка». Требуется большой гибкости, почти всегда исполняется женщинами.

Волчок – вращение сидя. В классических вариантах этого вращения свободная нога обычно вытягивается вперёд.

«Английское вращение» – парное вращение сидя.

Вращения – необходимый элемент фигурного катания, как для пар, так и для одиночников. Различают пять классических типов вращений, но кроме них есть очень большое количество вариаций. В парном катании могут быть параллельными (партнёры вращаются на расстоянии) и парными/совместными (партнёры вращаются вместе как единое целое).

Выброс – прыжок с помощью партнёра, в котором партнёрша бросается партнёром в воздух на отрыве и приземляется без помощи партнёра на заднее наружное ребро. Является обязательным элементом в парном фигурном катании.

Джексон – противовращательная комбинация шагов, используемая чаще всего для того, чтобы резко сменить направление вращения.

В одиночном и парном катании разрозненные шаги считаются связующими элементами. Но если исполнить шаги длинной цепочкой один за другим, получается зачётный элемент – так называемая «дорожка шагов».

Для короткой программы пар-фигуристов вид тодеса, поддержки и вращения выдаётся на каждый сезон – примерно через месяц после окончания предыдущего.

Дуга – скольжение на одной ноге на наружном или внутреннем ребре, вперед или назад. Соответственно, дуга может быть вперед-наружу, вперед-внутрь, назад-наружу и назад-внутрь.

Заклон – вращение стоя, выполняемое с сильным прогибом и откинутой назад головой.

ИСУ – он же ISU, International Skating Union, Международный союз конькобежцев. Управляет коньковыми видами спорта, в т.ч., фигурным катанием.

Либела – вращение в положении ласточки: обе ноги прямые, свободная поднята на уровень бедра или выше, корпус, как правило, параллелен льду.

Поддержки – необходимые элементы парного катания и танцев на льду, при котором партнёр, не прекращая движения, поддерживает партнёршу надо льдом. Существует несколько видов поддержек.

Подкрутка – обязательный элемент в парном фигурном катании. В подкрутках партнер подбрасывает партнершу в воздух, ловит её и ставит на лед. В воздухе партнерша совершает вращение, как в прыжке, только на большей высоте.

Риттбергер – т.н. «рёберный» (т.е., фигурист отталкивается от ребра опорного конька) прыжок. Считается третьим по сложности после тулупа и сальхова.

Сальхов – один из трех рёберных прыжков. Заход производится с дуги «назад-внутрь». В зависимости от количества вращений в воздухе различают одинарный, двойной, тройной или четверной сальхов.

Скобка – поворот на одной ноге, оставляющий след наподобие фигурной скобки. Считается сложным видом поворота.

Тодес – элемент парного фигурного катания на льду, когда партнёрша описывает спираль вокруг партнёра. Различают четыре вида тодеса по положению на льду конька партнёрши.

Тулуп – зубцовый, один из самых простых прыжков. Заход чаще всего производится с «тройки» (т.е., поворота на одной ноге со сменой направления движения и ребра конька.

Чоктау – шаг со сменой направления движения, в котором участвуют обе ноги, с дополнительной сменой ребра.

Лутц – зубцовый прыжок с противовращательным заходом, с вращением против часовой стрелки.

Флип – также зубцовый прыжок, выполняемый с хода назад с внутреннего ребра.

Моухок – шаг со сменой направления движения, в котором участвуют обе ноги.

========== Глава 1 ==========

– Ты с ума сошла? – от волнения забыв обо всех приличиях, Ньют вскочил на ноги. – Ты что? Мы под это не откатаем!

Серафина подняла бровь и уже собиралась что-то сказать, но её опередил Персиваль:

– Ньют, здесь я тренер. И знаю, что вы под это как раз откатаете.

Ньют подавил острое желание вцепиться в волосы и застонать. Персиваль Грейвз имел такую вредную привычку: решать, что они с Куини могут, а чего – не могут, и стоять на этом до последнего. В принципе, это работало: за оба предыдущих сезона Персиваль не ошибся ни разу. То есть, два раза, для обеих программ – не ошибся. Доставшееся им шестое место Чемпионата мира, очень хорошо это доказывало. Учитывая то, что с Тиной Ньют не мог подняться выше десятого – ни на Четырёх континентах, ни на Мировом.

Но готовности отрабатывать программу под пятый венгерский танец Ньют не испытывал никакой. Вообще никакой.

Ему было откровенно страшно.

Нет, Брамс тут был, конечно, ни при чём, и сам пятый венгерский, если на то пошло, тем более. Катались же под него в своё время, и не раз, и пары в том числе. Но почему-то при одной мысли об откате программы на такой скорости неиллюзорно начинало ныть правое колено.

…Им с Литой было по девятнадцать, это был для них уже шестой – и последний юниорский – чемпионат. Катать произвольную они выходили на лёд уже с малым золотом на счету, действующими чемпионами среди юниоров, безусловными лидерами. Британских флагов на трибунах было непривычно много, и тогда всё казалось легко, и ни быстрой музыки, ни сложных элементов Ньют почти не боялся. Волновался, естественно, но именно страха, кажется, не было.

«Уйдёте во взрослую жизнь красиво», – говорил их тогдашний тренер.

Валяясь потом в больнице, Ньют иногда ловил себя на горькой мысли, что кровь на льду и правда могла кому-то показаться красивой.

Они замахнулись на тройную подкрутку. Не смогли.

Ощущение от лезвия чужого конька, со всей силой проходящего по колену, Ньют помнил до сих пор – несмотря на прошедшие без малого шесть лет.

А вот белое лицо Литы, остановившаяся внезапно музыка, врачи… Тесей, который перемахнул через борт с воплем «Да я его брат!» расталкивая и тренеров, и охрану – всё это смазалось в воспоминаниях.

Пресса обвиняла всех – и его самого, и Литу, и тренера Дамблдора – и пророчила, что после этого Ньют на лёд не вернётся.

На британский – и не вернулся.

Персиваль связался с ним примерно через год после того чемпионата и для начала просто пригласил в кафе. И говорили они в тот день, как припоминал Ньют, о чём угодно, кроме льда, катания, соревнований и травм. Ньюта это приятно удивило: естественно, он прекрасно знал, что Персиваль Грейвз – человек серьёзный и практичный, и уже настроился на то, чтобы обсуждать во время встречи именно дела. Но тот о них не упоминал вообще. И во вторую встречу не упоминал, хотя тогда они уже коснулись вскользь темы спорта как таковой, но не причастности Ньюта – или Персиваля – к этому самому спорту.

А к третьей встрече Персиваль, видимо, устал играть в кошки-мышки и выложил карты на стол.

«Я не так давно работаю в этом направлении, – сказал он тогда, явно по привычке вертя чашку с кофе на блюдце. – И последние несколько выступлений моих подопечных дают прессе – и не только ей – шикарный повод думать, что мне не стоило уходить со льда именно в тренеры. И я понимаю, что моё предложение ты можешь швырнуть мне в лицо, но мне кажется, тебе не хотелось бы заканчивать карьеру… так. Хотя бы подумай».

Ньют думал довольно долго. Настолько долго, что, не будь у него в анамнезе сложной травмы, такое длительное размышление можно было бы счесть и неприличным, и непрофессиональным. А потом написал Персивалю, что он согласен.

Тесей его одобрил. Он-то, конечно, в травме Ньюта его самого не винил, хотя Ньют прекрасно знал: приложи он больше усилий и умений – и ничего бы не было. И когда Ньют объявил о своём решении, Тесей только хлопнул его по плечу, заставляя слегка пригнуться к земле, и бодро выдал, что Ньюту и правда будет лучше «свалить под чьё-то крыло, подальше от Лестрейндж и Британии». Литу он терпеть не мог – с самого момента знакомства с ней, когда они встали в пару и поехали на первый Чемпионат среди юниоров. И за последний год нет-нет, да и мог начать зудеть, что «как в воду глядел», и что «до добра она тебя не довела».

Персиваль предлагал Ньюту уйти в одиночники, от чего тот наотрез отказался. Ещё в самом детстве, когда он просто тренировался один, его подтачивало изнутри противное чувство лёгкой неуверенности, отсутствия опоры – и приходилось признать, что он так и не смог это преодолеть. Быть одиночкой в жизни у него получалось. На льду – нет.

И тогда Персиваль поставил его в пару с Тиной Голдштейн – довольно высокой для парницы девушкой, у которой тоже совсем не ладилось с одиночным катанием.

Поначалу Ньюту казалось, что всё хорошо. Да, Персиваль требовал от них очень многого, заставлял работать даже не до седьмого, а до двадцать седьмого пота, совершенно не щадил, а изредка даже бывал несдержан в выражениях, но Ньют был за всё это ему очень даже благодарен. Он считал, что тренер и должен быть таким и вести себя так. Дамблдор вон их с Литой иногда жалел и давал куда больше отдыха – и что из этого вышло?

Идеи их хореографа, мадам Пиквери, Ньют вообще воспринимал чуть ли не с детским восторгом – она всегда знала, что и как нужно показать именно в этот момент музыкальной композиции, и могла терпеливо объяснить, почему под такой ритм больше подходит вращение, а под другой – дорожка шагов. И Ньют чаще всего был с ней согласен. Как бывшая балерина и при этом страстная поклонница фигурного катания, Серафина считалась очень хорошим хореографом, и злые языки нет-нет, да и могли уронить вопрос: «И почему она вообще работает вместе с Грейвзом?».

Да и с Тиной у Ньюта как-то почти сразу сложились тёплые отношения. Они неплохо понимали друг друга, могли спорить насчёт элементов, но всегда приходить к общему знаменателю, и даже то, что Ньюту было тяжеловато выполнять с ней и поддержки, и выбросы, не казалось ему такой уж большой проблемой.

В первый год.

А потом пошли региональные турниры, и Ньют думал, что на четвёртое место они вышли каким-то чудом. Тем же чудом умудрились занять последнюю проходную позицию на Чемпионате страны и поехать на Четыре континента. Даже на Мировой в итоге выехали. А там – не прошли в произвольную.

«У вас всё ещё хромает синхрон, – безжалостно говорила им Серафина. – На все четыре ноги».

Персиваль ничего не говорил, но было достаточно и выражения его лица, и того, как он сжал кулаки, взглянув на оценки.

На следующий год вышло получше: тринадцатое место по итогам двух программ Чемпионата мира, при этом десятое в короткой. Ньют даже позволил себе перестать думать, что это он всё портит – несмотря на то, что колено во время всех прокатов его уже не беспокоило – и начать надеяться, что ещё несколько лет, и они притрутся друг к другу, скатаются, наконец…

«Я не слепец, Ньют, – невпопад ответил Персиваль, когда Ньют поделился с ним этими мыслями. – Не слепец. И уже вижу, что этого не случится. Но у меня есть кое-какие планы, как можно было бы исправить ситуацию, так что не переживай».

У Персиваля была масса достоинств, но Ньют считал главным из них то, что он мог безжалостно ругать их на тренировках, однако на самих соревнованиях слова дурного не говорил, даже если прокат оказывался крайне неудачным. Как тогда, на втором их чемпионате, где во время исполнения короткой программы Тина упала с одного выброса и со второго прыжка. Зря они решились на тройной риттбергер.

По возвращении в Штаты Персиваль усадил перед собой всех, кто на тот момент у него тренировался – всех четверых, обе пары – и совершенно неожиданно для Ньюта предложил им поискать себе в тренеры кого-то другого, пока не поздно. Выслушав горячие и местами злые отказы – не впервые предлагал – он вздохнул и обратился к сестре Тины Куини, которая со своим тогдашним партнёром, Патриком Абернати, даже до Четырёх континентов не доехала.

«Попробуешь с Ньютом? – спросил он её. – А Абернати я кого-нибудь найду. Обязательно. И Тине».

Ньюту это казалось безумием. Разумеется, они с Кунии были хорошо знакомы, можно было даже сказать, что дружили, но вот так? С бухты-барахты? Оставляя Тину и Патрика без партнёров на какое-то время?!..

Но Тина заявила, что сама себе найдёт. А Патрик выдал, что давно хотел попробовать себя в одиночном катании, но опасался расстроить Куини.

Партнёр для Тины нашёлся быстро, и с ним, длиннокосым и рослым блондином, Тина на льду смотрелась ярче, чем с Ньютом. Выгоднее. Красивее, если уж на то пошло. А ещё он был и выше, и крепче Ньюта, так что проблем с поддержками, подкрутками и выбросами не возникло.

Патрик в одиночном тоже был неплох: звёзд с неба он не хватал, но и не стремился. Казалось, он был просто доволен тем, что вообще занимается фигурным катанием, попал в сборную и тренируется у Персиваля.

Выходить даже на тренировочный лёд уже с третьей партнёршей за всю свою историю выступлений Ньют боялся. И сильно. Настолько сильно, что взыграла психосоматика, и на первой же тренировке у него разнылось колено. Зато ко второй он себя успокоил, да и Персиваль с ним говорил – и убедил, что в смене партнёра нет ничего страшного, да и в случае с Тиной, опять-таки, никто не был виноват – просто не срослись и не сошлись.

И выяснилось, что на этот раз Персиваль не ошибся.

Если Ньют с Тиной друг друга понимали, то с Куини – чувствовали.

Он знал, как и в какую сторону она повернёт. Она знала, с какой скоростью он начнёт вращение. Ему было легко поднять её в воздух, а она сама вылетала из его рук на выбросе так, словно они были для неё лучшей в мире опорой.

Позднее Персиваль даже признался, что к такому успеху он был не очень-то готов. И что настолько удачной сцепки не ожидал.

Через неполный год тренировок, когда Ньют почти всё время мечтал о том, чтобы нормально выспаться, нормально прогуляться и, может, выпить вина, они заняли пятое место Чемпионата США. Причём по сумме двух программ.

Конечно, медалей ни на Четырёх континентах, ни на мировом Чемпионате им не досталось, но все четверо считали победой то девятое место. И никто не отчаивался: в конце концов, этого они сумели добиться всего-то за год работы. С тринадцатого на девятое!..

А в этот Чемпионат, который закончился буквально три недели назад, поднялись на шестое.

И на родине взяли малую бронзу. За произвольную программу.

Персиваль смотрел на них с Куини и очень часто повторял: «Вот у вас точно всё впереди».

И Ньют ему верил.

Персиваль очень хорошо умел быть правым.

Но тем не менее, сейчас, услышав от наставников: «Давайте на короткую сделаем Брамса», Ньют едва не ударился в панику.

– Персиваль, – Ньют упал обратно на стул в их любимом кафе, где они собрались вчетвером, – мне очень приятно и лестно, что ты в нас так веришь, но это же…

Куини рассмеялась:

– Ньют, ты почти так же говорил в прошлый раз, когда мы выбрали музыку для произвольной. Но мы же молодцы, почему ты так реагируешь?

Ньют закусил губу и уставился в свою чашку с кофе. Куини была права, и это даже немного злило: он взрослый человек, опытный фигурист, ему двадцать четыре года, он катается на глазах у всего мира уже одиннадцать – ладно-ладно, десять! – лет, и какие-то старые страхи не должны им владеть. По крайней мере, не должны мешать его делу.

Но это было сложно.

А сказать ей, почему он тут так распсиховался, он тем более не мог.

Персиваль разломал пакетик сахара, высыпал в свою кружку и коротко глянул на Ньюта, позвякивая ложечкой:

– Ньют, я понимаю, в чём дело. Но ты уже знаешь, как не надо. А ещё знаешь, что я добьюсь того, чтобы вы всё сделали, и сделали хорошо. Так что мой тебе совет – соглашайся. Будет лучше, если новая программа получится именно быстрой, и ещё раз повторю тебе: я знаю, что вы сможете.

Ньют прикрыл глаза и отпил кофе.

Пожалуй, ему сейчас больше всего хотелось уткнуться лбом Персивалю в плечо и пробурчать что-то вроде «всё я знаю, просто банально боюсь». Но во-первых, тот и так сказал, что понимает, в чём дело, а во-вторых, слева и напротив сидели Серафина и Куини. А в-третьих, чёрт его знает, как Персиваль бы это воспринял, потому что одно дело – повиснуть у тренера на шее после проката, на эмоциях, и совсем другое – вот так.

Хотя это всё, конечно, глупости.

– Версия, которую я подобрала, не самая быстрая, – весомо заговорила Серафина, и Ньют поднял на неё взгляд. Она слегка улыбалась, а такая улыбка всегда выражала её одобрение. Конечно, она тоже понимала, откуда у проблемы растут ноги. – И, Ньют – я уже вижу вас под эту музыку, а ты знаешь, что это значит.

Ньют почти против воли улыбнулся. Он знал. Эта фраза из уст Серафины почти напрямую переводилась как «даже не пытайтесь со мной спорить, вы будете под это кататься».

Деваться было некуда.

Ньют пожал плечами:

– Тогда будем составлять расписание, да?

~

Криденс втянул через трубочку остатки молочного коктейля – клубничного и отвратительно переслащенного – и досадливо поморщился: звук при этом получился совсем не такой громкий, какого он ожидал. И не смог заглушить голосов его тренера и хореографа.

Уже четверть часа они ругались. Опять.

Криденс не любил чужих конфликтов, всегда чувствовал себя неуютно, если становился их свидетелем, и каждый раз его тянуло уйти подальше. Наверное, потому, что его родители, сколько он себя помнил, ссорились крайне редко, а чтобы при нём – так, кажется, вообще никогда. Поэтому никакой привычки и иммунитета к подобному у него не было.

Иногда он об этом даже жалел.

Сегодня всё началось, вроде бы, с того, что Геллерту не понравилось кафе, выбранное Альбусом для встречи. У них все ссоры так начинались: с ничего не значащих мелочей. А потом они заговорили о смене программы, и понеслось. Хотя сезон только закончился, и эта встреча обещала стать последней перед месяцем отдыха. В том числе и друг от друга.

– Это должно быть что-то… тяжёлое, – Геллерт, как всегда, отчаянно жестикулировал, подчёркивая сказанное. Или просто рисуясь. – Я бы даже сказал, мрачное!

Альбус вздохнул:

– Но зачем? У нас хорошая, светлая программа. Я бы хотел создать что-то на её основе.

– О да, конечно, тебе лишь бы посветлее да помягче. Тебе не кажется, что ему уже пора слезать с этого светлого и переходить на что-то более серьёзное?

«Перестаньте трепаться обо мне в третьем лице!» – вертелось на языке у Криденса. Но он пока молчал. Терпения с такими наставниками ему было не занимать.

А ещё он думал, что в этом споре скорее согласен именно с Геллертом. Даже не потому, что тот был очевидно прав, а потому, что он – хореограф, ему виднее, как прокат должен выглядеть, а уж от Альбуса зависит техническая сторона. И от него самого, конечно.

– Я бы сказал, что для этого ещё рано, – мягко ответил Альбус. – Мальчику двадцать лет, некоторые в этом возрасте ещё выступают на Чемпионате юниоров, и…

– Криденс – не «некоторые»! – у Геллерта аж глаза блеснули. – Он уже два года на этих чемпионатах не выступает, и мы должны забыть про тот детский сад, который он сейчас катает в короткой! Право, Альбус! Голубые рубашечки, полька Штрауса… ты ему ещё «К Элизе» на произвольную предложи! Да что там мелочиться, собачий вальс сразу!.. Подобная мягкость – это уже не наш уровень, неужели ты не понимаешь?

Альбус кашлянул и поправил очки:

– Геллерт. Ты не хуже меня – даже, пожалуй, лучше – знаешь, что собачий вальс для одиночного проката как раз достаточно сложен. Он подойдёт вовсе для показательных выступлений, но никак не для соревнований. И если бы я действительно его предложил, ты бы сказал мне именно это. Там не на что опираться. Нельзя сложить хоть какую-то цепь элементов.

«Отпустите меня, – отчаянно думал Криденс, постепенно закипая, – пожалуйста, просто отпустите меня в парк напротив, я поваляюсь там на травке и вернусь через пару часов, когда вы выдохнетесь, наконец… Нет, через пять. Нет, никогда, потому что вы в принципе, мать вашу, не выдыхаетесь!»

Геллерт закатил глаза:

– Правильно, а теперь, вместо конструктивного ответа, сделай вид, что ты не понял мою аллегорию. Таким путём мы непременно быстрее придём к консенсусу. Альбус, тебе лень работать? Тебе не хочется с ним возиться и ставить ему элементы?

«Убью, – бессильно подумал Криденс. – Обоих. Меня, конечно, вряд ли оправдают, но хоть удовольствие получу…»

Теперь глаза сверкнули у Альбуса:

– Пытаешься обвинить меня в непрофессионализме?

Криденс не выдержал.

Стукнув по столу бокалом из-под коктейля, он глянул сначала на одного, потом на другого, и выдохнул:

– Если вы сейчас же не прекратите, я вас при ближайшем удобном случае коньками по голове огрею, обоих, по очереди! Сколько можно? Проблема есть – давайте решать, а не вокруг неё плясать, ладно?

Вообще говоря, он редко позволял себе подобные вспышки. До сих пор, бывало, боялся их. Изредка. Но сейчас, когда они решали важный вопрос, никаких вечных пререканий наставников он слышать не хотел. А за весь период сотрудничества уже выучил: остановить их можно было только так.

Альбус с выражением безграничного терпения на лице опустил ладони на скатерть. Геллерт откинулся на спинку своего стула и глянул на Криденса, прищурившись:

– И что ты сам думаешь? Как мы будем это решать?

Криденс постарался не отвести взгляд. Когда Геллерт пялился на него… вот именно так, как сейчас, ему хотелось то ли сбежать подальше, то ли начать кивать китайским болванчиком, со всем соглашаясь.

Так, к чёрту, надо быть твёрже. Он же это умеет, так какого?..

– Сам? – он дёрнул плечом. – Сам я с тобой согласен. Мне нужно менять подход и демонстрацию, и мне кажется, что я могу. И думаю, что хочу. Но ты… ты ведь уже что-то придумал, да?

Геллерт глянул на Альбуса и победно ухмыльнулся. Тот, умудряясь сохранять терпение, уставился на него с поразившим Криденса спокойствием и ожиданием.

– «Le bien Qui Fait Mal», – протянул Геллерт, безбожно коверкая французское произношение. – Из «Моцарта».

– Там же один вокал, – нахмурился Альбус. Геллерт закатил глаза и даже руки к потолку воздел:

– И что?! Это должно волновать не тебя, а меня, и вот меня-то как раз не волнует! И к тому же, ты сейчас в корне не прав. Не «один». Был бы «один» – это считалось бы а капелла, а с этим, сам понимаешь, не стоило бы выступать.

– Придираться к словам, Геллерт, – слегка назидательно произнёс Альбус, – это тоже не то, что нужно делать, чтобы быстрее достичь компромисса.

– Я сказал «консенсуса», а не «компромисса», Альбус, – Геллерт почти обиженно дёрнул головой. – Мне кажется, тебе нужно пропить курс стимуляторов памяти или ещё что-то в этом духе, я не разбираюсь в подобном, мне-то без надобности…

Криденс застонал и уронил голову на стол.

Это никогда не кончится.

– Не хотелось бы тебя расстраивать, – донёсся сверху голос Альбуса, – но наша с тобой разница в возрасте не столь велика, чтобы ты тоже мог… безнаказанно не волноваться о подобных вещах, Геллерт.

– И на что это был намёк? Собираешься внушать мне, что, дескать, я тут ничего не говорил и не пытался менять Криденсу презентацию и манеру исполнения, ты-то хорошо помнишь, что этого не было? Вот уж не ожидал от тебя…

Криденс стиснул зубы и всё-таки поднял голову. Судя по тому, что Геллерт пошёл по тропинке «сам придумал, сам обиделся», пора было подключать артиллерию потяжелее, чем невинное «коньками огрею».

– Значит так, – выдохнул он, пытаясь посмотреть на них обоих максимально свирепо, – перестаньте уходить в дебри ваших склок, пожалуйста. Или я просто разорву нахрен контракт, поняли? И уйду куда-нибудь, где поспокойнее. К Грейвзу, например.

На лицах напротив нарисовалось столь схожее изумление и возмущение одновременно, что он даже мысленно поздравил себя. Кажется, шантаж удался.

– К кому ты уйдёшь? – гнев в голосе Геллерта отличался изумительной праведностью. Криденс даже почти поверил в его искренность. – К Грейвзу? К этому неудачнику Грейвзу? Альбус, нет, ты слышал, на кого он нас меняет?! И это после всего, что мы для него сделали, да?

Криденс ухмыльнулся, пытаясь отфильтровать чужие вопли. Сейчас оба сойдутся на том, как он не прав в своём якобы стремлении их бросить, и перестанут цапаться хотя бы на какое-то время.

А называть неудачником человека, который когда-то, считай, увёл из-под его носа всеми предсказанное Олимпийское золото, было вполне в духе Геллерта.

Впрочем, в том, что касалось тренерства, он был, пожалуй, прав. За все шесть лет, что Грейвз натаскивал спортсменов, те не занимали высоких мест на крупных чемпионатах. Разве что последний сезон был получше, для пары Голдштейн-Скамандер. Когда в пару встала другая Голдштейн.

Когда Геллерт обозвал Грейвза неудачником в первый раз, Криденс даже удивился. И осторожно поинтересовался: почему? В конце концов, Криденс читал его интервью девяносто восьмого года, данное сразу после пьедестала на Олимпиаде, и там Геллерт со скрипом, но всё-таки признавал, что награду Грейвз заслужил. «Как бы неожиданно это ни было», – говорил он на диктофон.

Геллерт театрально поморщился и ответил что-то в духе: «Как фигурист он, может, и был неплох, но тренер из него аховый, ты и сам это видишь. Я бы с ним в паре работать не стал». В устах Геллерта это звучало тяжёлым приговором. Он и с Альбусом-то работал… с трудом – даром, что уже около пяти лет.

– Криденс, – начал Альбус мягким увещевающим тоном, – ты снова делаешь неверные выводы. Мы с Геллертом… не склочничаем, а, так сказать, обмениваемся любезностями. И к тому же, пока это не мешает работе, тебе нет резона уходить под начало человека, чьи тренерские способности, к сожалению, вызывают вопросы и не внушают особенного оптимизма.

Геллерт аж застонал:

– Альбус, он потерял нить твоего рассуждения где-то на слове «неверные». И позволь спросить, если это ты так любезничаешь, что ты считаешь настоящими склоками? Мне уже интересно.

Альбус неожиданно промолчал. И даже глаза отвёл. Криденс сначала нахмурился, потом наткнулся взглядом на какую-то уж чересчур кривую ухмылку Геллерта и решил, что сложные и, без сомнения, высокие отношения его наставников – не его дело. Лишь бы, и правда, работать не мешали. А, положа руку на сердце, Альбус и Геллерт цапались всегда. Они вели Криденса уже четыре года, и ещё юниором он понял: это для них такой второй вид спорта. Без этого им не работалось. А в итоге всё равно оказывалось, что они вполне друг с другом согласны, и были согласны с самого начала, да и за забором их пререканий всегда ставилась программа. В действительно важных вопросах они не расходились.

Вот только всё это так или иначе действовало на нервы. А нервы фигуриста – его главные коньки, их беречь нужно. Коньки-то можно и заменить…

– Я думаю, – он откашлялся, – что мы и правда можем это поставить. Я постараюсь, вы же знаете.

– Отлично, – Геллерт довольно хлопнул в ладоши. На Альбуса он теперь старательно не смотрел. – Тогда нам нужно будет собраться, сесть, послушать композицию и решить, смогут тебе поставить четверной лутц, или лучше не будем рисковать и позориться, и вообще – я хочу тебе всё рассказать и показать сам. И учти, если ты, посмотрев на меня, начнёшь отнекиваться и кричать, что не сможешь, я…

– Да когда я такое кричал? – чуть ли не взвыл Криденс, малодушно решив не дослушивать, что там Геллерт придумал в качестве угрозы.

– Я не очень понимаю, почему ты так нервничаешь, – сухо проговорил Альбус, тоже не глядя на Геллерта. – Постановка новой программы, обычное дело, всё по плану. К тому же ты сам это предложил.

– Я? Нервничаю? Альбус, тебе ли не знать, как я на самом деле нервничаю!..

Криденс поднялся со стула. Надоели, ей-богу.

– Короче говоря, – выдохнул он, – определитесь с датой – звоните. И увидимся через месяц. А сейчас я ухожу, потому что заимели вы меня уже. Нещадно.

И быстро вышел из кафе.

Надо бы съездить к родителям. Привести в порядок «главные коньки» в тихой, мирной, привычной с детства обстановке. Обнять маму, втянуть носом запах яблочного пирога, улыбаться в кружку чая, слушая скупые, но от этого не менее искренние похвалы отца…

Уже в машине до него дошло, что он забыл оставить деньги за коктейль.

Ну ладно. Потом отдаст.

Удивительно, что он под началом этих двоих до сих пор не забыл, как соображать.

~

Стоя в пробке по дороге на каток, Персиваль машинально барабанил пальцами по рулю и слушал скрип «дворников» по лобовому стеклу. Мелкая морось, царившая вокруг со вчерашнего вечера, настроения не улучшала. Хотя не то чтобы в последнее время ему было, на что жаловаться: тренерская карьера, можно считать, наконец пошла в гору, и он даже решил, что можно подождать какого-нибудь нового контракта. Его группа спортсменов, которые в сборную не входили, приносила свой доход, да и удовлетворение тоже. С Серафиной они по-прежнему работали, что называется, душа в душу, говорили об одной и той же программе на одном языке и видели одно и то же, пока прокат даже ещё не был готов. Словом, последний год в жизни Персиваля Грейвза можно было считать хорошим. И даже отличным.

Если бы не его вечное стремление прыгнуть выше головы – хотя как бывший фигурист он знал яснее многих, что это действительно физически невозможно. Твои подошвы всегда останутся ниже высоты твоего роста. Если ты, конечно, не легкоатлет, и у тебя нет шеста.

За шесть лет могло бы получиться и лучше. А он лепил ошибку за ошибкой.

Тину, к примеру, сразу нужно было ставить в пару с кем-нибудь крепким и внушительным – пока Персиваль не заработал себе репутацию… не самого хорошего тренера в этой стране. А так… складывалось впечатление, что Ричард Хардис год назад согласился перейти под начало Персиваля исключительно из личной лояльности к Тине. Правда, теперь, после седьмого места Чемпионата мира, напряжение лопнуло – Ричардутоже не повезло с прежней партнёршей, а с Тиной он оказался куда выше, чем раньше. «Встретились две безнадёжности», – как-то сказала Серафина в личном разговоре. «Это почти обо всех нас», – мрачно ответил ей Персиваль.

Особенно это меткое выражение Серафины подходило ему самому и Ньюту.

Когда они впервые пошли в кафе, ещё в Британии, Персиваль даже не решился сразу предлагать ему контракт. В глазах Ньюта во время чуть ли не всего разговора читалась такая тоска и безнадёжность, что Персиваль спасовал. Никакие стандартные формулировки из его обширного тренерского словаря не убедили бы Ньюта, это было яснее ясного. И только на третий раз он заговорил об этом. Даже не рассчитывая на согласие. Но получил его.