Текст книги "Бастард его святейшества (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Пока все тихо, синьор, – Бальтассаре ловко затянул повязку на бедре раненого, – одежду бы вам найти…

– Вот что… пойди и скажи своим: я прощу тех, кто станет храбро драться сегодня. Никто не будет повешен, разве что «красно-желтые»… сегодня будет бой, так им и передай! Ступай, Бальтассаре!

Гасконец кивнул и вышел, а Дженнардо хмыкнул с досадой. Римлянину было плохо, как он сможет сесть на коня, да еще драться?

– Форса, подойдите поближе.

Значит ли что-нибудь, если люди понимают друг друга еще прежде, чем самое важное будет сказано? Ла Сента нашел выход, его догадка казалась прозрачней слезы. Дженнардо опустился на солому и не смог остановить себя. Сейчас сюда ввалится солдатня, и ему не хотелось, чтобы все они пялились на Акилле… когда он такой. Бастард будто бы и не заметил, что его накрыли плащом. Нахальный щенок любую заботу принимает как должное!

– Вы думаете, что Бык сейчас прет сюда во весь опор?

Удивительно – замурзанная мордашка Акилле не потеряла и толики привлекательности. Он просто стал ближе.

– Готов поставить вознаграждение за кампанию на это! – римлянин завозился на тюфяке и вдруг прижал горячие пальцы к запястью Дженнардо. – Они решат, что мы передрались… любой бы так решил. Нужно воспользоваться преимуществом.

Ну да, конечно! Что могли видеть дозорные Быка? Пожар в Аконье, дымки выстрелов, конный отряд, вломившийся в крепость: мерченары на службе Лаццаро вцепились друг другу в глотки, обычное дело! Бык или тот, кто командует от его имени, просто обязан добить победителя.

– Мы им подыграем, – кивнул Дженнардо, как будто с закрытыми глазами Акилле мог его видеть, – пусть думают, что мои наемники одержали победу, а ваши люди или перебиты, или сидят в подвалах крепости. Уверен, Бык отправит сюда тот отряд, что стоит у изгиба Лацци… к ночи они будут здесь.

– Подождем и подготовим встречу, – Ла Сента улыбнулся слабо, но с привычным нахальством, – дайте мне час…

– Да уж лежите пока.

Нужно дать бастарду напиться и идти во двор.

– Так как же вышло с грабежами? Морочьте голову кому угодно, но не мне – вы спускали свое зверье на поселян не единожды, а сейчас совесть проснулась?

– Не мелите чепухи, – почерневшие от лихорадки глаза распахнулись, уставились на него – прямо и с вызовом; но руки римлянин не отнял, будто чужое прикосновение возвращало ему силы, – грабить селян можно, только когда в брюхе пусто. Мое, как вы изволили выразиться, зверье, позабыло, что они не в своей поганой Гаскони и не на Лаццарском тракте, где водятся жирные купцы! Аконья же… не стоит гадить там, где, возможно, отдашь душу чёрту.

– Ты маленький циничный засранец, Акилле, – с удовольствием протянул капитан, поднимаясь с ложа – время ждать не будет, – но меня радует твое признание.

– Ты циничен не менее, Дженнардо, – бастард вновь закрыл глаза, и, повернув голову, выдохнул со стоном: – просто сам себя боишься.

Они работали как проклятые, и через три часа все было готово. У бойниц затаились аркебузиры, благо, строители крепости смастерили на стенах достаточно удобных площадок, теперь основательно засыпанных щебнем. Во дворе поставили три ординарных кулеврины – Дженнардо убил много времени на то, чтобы они могли сделать хотя бы три-четыре выстрела, когда начнется бой. Кулеврины и прислугу так задрапировали ветками и мусором, коего в крепости оказалось предостаточно, что сейчас капитан и сам не поверил бы в их способность рявкнуть огнем. По расчетам, стрелять можно только, когда солдаты Быка въедут на середину площади, иначе не достать – если повезет, то после первого же залпа противник окажется у сарацина в заднице. Проверяя наемников, Дженнардо насвистывал сквозь зубы от нетерпения. Бык должен клюнуть, должен – во что бы то ни стало! Жаль, трупов после бунта оказалось не так много, но двое повешенных на крепостных стенах – более чем достаточно для задуманной комедии. Еще троих мертвецов положили у самых ворот: вояки Реджио непременно захотят проверить тела. Люди трудились на совесть, даже гасконцы не отлынивали, зарабатывая себе прощение, и страх перед грозным врагом лишь подгонял. Проходя под бойницами, капитан услышал, как один из стрелков хвалился товарищам сшитой девственницей на прошлое Рождество сорочкой – она защитит лучше миланской брони. Если в ход пошли их любимые суеверия, значит, солдаты готовы к драке! Только вот как же стрелок отыскал в Лаццаро девственницу?

Вечернее солнце уже золотило долину, когда дозорный на западной стене подал условный сигнал. Красный Бык клюнул! Дженнардо не желал иного, но, пока оба капитана лезли наверх, дабы убедиться в истинности своих расчетов, сыну герцога Форса самому хотелось надеть заговоренную рубашку. В сумерках отряд врага был едва заметен – лишь короткие вспышки света на броне или сбруе выдавали приближение. И вот последние лучи выхватили из опускающейся темени штандарт. Два скрещенных меча и в середине кабанья голова. Дон Мигель, старый знакомец! Акилле рядом зашипел, будто кошка, которой отдавили хвост:

– Бык не явился! Мигеля послал, будь он проклят! – Ла Сента сдержал слово и провалялся не больше часа, но Дженнардо все равно не понимал, как бастард справится со своей частью их общей затеи. Сосредоточенное лицо осунулось, у римлянина был жар, и при каждом движении он кривился невольно – рана не давала покоя. Валентино угадал: ненависть сильна. Что же такого Бык сделал младшему брату?

– Не предскажешь, – отчего-то хотелось шептать, хотя враги еще их не слышат, – быть может, Бык переоделся простым пехотинцем…

– Он никогда не станет прятаться! – засмеялся Акилле, и нехороший это был смех. – Напялит свой римский шлем с гребнем, чтобы все знали… «или Цезарь, или никто», забыл?

Дженнардо не ответил и вновь приник к бойнице. Через полчаса не останется никаких тайн, какой смысл спорить? Они молчали, и казалось, что грохот сердца Акилле отдается в ушах. Топот чужих копыт, звон оружия становились все громче, и Дженнардо поднял руку, подавая сигнал. Ла Сента не двигался, будто зачарованный, и пришлось подтолкнуть его в спину – по местам! Люди двигались неслышно и споро: одни ложились на плиты, старательно поправляя гасконские береты, так виртуозно копируя мертвецов, что Дженнардо и сам поверил бы, другие собирались вокруг зажженного у столбов костра. Настоящие гасконцы попрятались в крепость, и Акилле, скрываясь в каменном проеме, насмешливо приподнял шляпу… Все вполне правдоподобно! Наемники капитана Форсы перебили бывших соратников, и, не позаботившись убрать трупы, празднуют победу. Дженнардо торопливо сбежал по выщербленной лесенке вниз, хлопнул Ружерио по плечу, и тот затянул задорную вилланеллу:

– В воскресенье после службы я домой не попаду,

К моей сладкой Мариучче я с охотой заверну!

И удалой хмельной хор подхватил припев:

– К Мариучче заверну!

Дженнардо не слышал песни, он больше вообще ничего не слышал, кроме мерного топота лошадей. И вот перестук усилился, сменил такт. «Красно-желтые» не вползут в крепость, подобно осторожной змее, нет, ворвутся, как ураган в залив. В некрепко запертые ворота ударили, точно молотом, и дозорный, якобы только очухавшись, заорал истошно:

– Ребята, нас предали! Враги близко! Тревога!

Капитан всегда подозревал, что его парням лишь бы глотки порвать: теперь они старались вовсю и так изображали панику, что черти в аду, должно, испугались. Плохо различимая в сумерках конная лавина неслась на его наемников, а они орали и бегали, бегали и орали… Вот конь предводителя ступил на линию «мертвецов», и Дженнардо невольно захотелось закрыть голову руками, будто бы над ним сейчас нависали копыта. Он знал выдержку своих солдат, знал цену каждому – а она была высока! – но восхитился, точно впервые их видел. Изображать труп, когда над тобой, по тебе, несется конница!.. Больно прикусив губу, капитан отсчитывал пройденное «красно-желтыми» расстояние, он не имел права ошибиться. Кулеврина бьет лишь на четверть мили, солдаты Быка должны оказаться точно посередине. Вот герб дона Мигеля показал клыки возле того столба, где в полдень стоял скрученный веревками Ла Сента, и Дженнардо набрал в грудь побольше воздуху:

– Отступаем в крепость! Все за мной!

Это был сигнал для обслуги кулеврин. Не мешкая ни секунды, капитан повалился на плиты, прикрыл руками затылок. Он от всей души надеялся, что и «мертвецы», и «пьяницы» ничего не перепутают, иначе залп заденет и их. Никто не должен стоять на ногах, кроме «красно-желтых»! Мерченар еще успел услышать раскатистое: «За Реджио! За герцога Романьи!», и тут грохот сотряс старые стены. Над головой пронесся огненный шквал, резко запахло кислятиной, дым забил ноздри. Дженнардо помянул Иисуса и вскочил, выхватывая клинок. Прямо перед ним валялся кровоточащий обрубок, казалось, оторванная плоть еще шевелится… но лавина катилась вперед, прямо на него. Перед лицом взвились в воздух огромные копыта, капитан увернулся и увидел, как за спинами «красно-желтых» оживают «трупы». Отменный вышел капкан! Теперь бы не дать им вырваться и удрать. Со страшной бранью вражеский кавалерист разворачивал коня – развернул, поднял оружие. Сейчас ударит! Сейчас… глядя, как летит навстречу его толедской сабле чужой клинок, Дженнардо вдруг понял… вот что он сделает, если останется жив! Проведет разом и отца, и сучью судьбу со всеми ее потерями и позором. Никто не скажет, что Дженнардо Форса не мужчина и трус, но он больше не может слышать, как враг проклинает его на родном языке! Кампания завершится, и через несколько месяцев капитан Форса сойдет с корабля на Мальте или на Кипре – там крест еще отбивается от полумесяца, там нужны солдаты! И пусть Валентино утешается своими лживыми проповедями, что кардинал понимает в грехах и искуплениях? Война за веру искупит все! Ему стало так легко, как не было с той вечерней службы в Пиренейских горах, где черноглазый мальчик умолял Пречистую Деву спасти его; и сабля встретила вражью сталь. А потом загремели окованные тяжелыми балками ворота крепости, и звонкий голос Акилле Ла Сенты перекрыл одуряющий вой:

– Драл я вашего герцога Романьи! Вперед!

****

– Допросим Мигеля сегодня ночью?

К вечеру зной спадал, и вся Лаццарская долина просыпалась, принимаясь чистить перышки. В редкой траве на крепостном дворе растрещались кузнечики… как они уцелели в толчее двух побоищ? Из Аконьи тянуло дымком кухонь, а вокруг лампы вилась мошкара. Хорошо! Просто лежать под навесом, вдыхая запахи приближающейся ночи, и знать, что хотя бы сейчас ты победитель… Акилле перевернулся на живот, опираясь на локти, потянулся к доске с ярко блестевшими фигурками. У одного из офицеров Мигеля нашлись в походной сумке шахматы, видно, рассчитывал развлечься после боя. Фортуна любит злые шутки – теперь шахматами развлекались лаццарские капитаны. Бастард глянул на Дженнардо из-под кудрявых прядей и погладил искусно выточенного «рыцаря». Через сутки после драки римлянин будто заново родился, и сейчас жажда деятельности переполняла его до краев – вон даже не лежится спокойно! Акилле беспрестанно ерзал на одеялах, норовя задеть их единственный светильник… да хоть бы и задел! Тогда станет темно и можно будет заснуть.

– Нет, нужно дать Мигелю дозреть. Я этого кабана знаю – он не станет распускать язык, хоть пятки ему прижги… ваш ход, Ла Сента.

Хорошая драка выжгла лихорадку, но хворь не ушла совсем – глаза бастарда как-то нехорошо блестели. Пожалуй, если не помешать, так Акилле и впрямь станет пытать пленных офицеров своего брата. Был бы в пытках толк! Через день, два или неделю Бык явится по их души – это яснее ясного, ничего нового дон Мигель им не поведает. Никто не встает на пути Реджио безнаказанно! Тем паче после такого позорного разгрома. Их хитрость удалась, и, хотя стоила обеим бандам многих жизней, «красно-желтым» обошлась еще дороже.

– Ненавижу шахматы, – римлянин вертел в пальцах «рыцаря», будто забыв, куда хотел его поставить. Прикрыв глаза ладонью, Дженнардо смотрел на босые узкие ступни Акилле – ну точно у юных святых с картин того художника, коего неведомо почему окрестили Боттичелли… высокий подъем, впадинка на тонкой лодыжке, кожа там, должно быть, совсем шелковая… они оба завалились отдыхать в одних рубашках и легких штанах, и теперь Дженнардо самому требовалось улечься на живот, чтобы бастард не увидел, какое впечатление на собрата оказывают его болтающиеся в воздухе ноги. Вот только шевелиться лень, как же лень!.. Капитан зевнул, не позаботившись прикрыть рот.

– Зачем же позвали меня играть?

Теплый ветерок шевелил порядком изношенную ткань навеса, а за ней душистая ночь пела свою вечную песню. Добрые христиане в такое время заваливаются спать под бок к верной супруге, победившие воины хлещут хмельную влагу, обнимая товарищей, но в скорпионьей возне не бывает перерывов… он должен понять, что на уме у Акилле, – после первой победы это важнее стократ. Вот только голова была пуста, как разграбленная сокровищница, и хотелось просто попросить Ла Сенту помолчать и полежать спокойно. Пусть не уходит, останется рядом и прекратит загадывать загадки хотя бы до утра! Завтра они решат, что делать с Мигелем, а пока пусть пленный вертится на подвальной соломе.

– Наш учитель, фра Беньямино, заставлял нас учить «Книгу игр» наизусть. Он утверждал, что благородный дворянин должен быть еще и умен, а без познания искусства шахмат не постигнешь мудрости, – бастард будто не услышал вопроса. Склоненное лицо, тень от ресниц в полщеки, овалы эти проклятые… нежность и твердость разом. – Отец хорошо играл в шахматы, но Родриго гораздо лучше… он никогда не соглашался садиться за доску со мной или Жофри, говорил, что с детьми ему не интересно… а Луса подходила, опиралась на его плечо, он брал ее руку и переставлял фигурки… а потом говорил: «Глядите, девушка играет лучше вас, сосунки!»

– Ваш фра Беньямино был совершенно прав, – злость вспыхнула, как степной пожар. Кардинал ди Марко, похоже, дорого б дал за возможность оказаться на месте Дженнардо, а он сам не желал выпытывать тайны бастарда. Не сейчас, черт побери! Вчера они дрались рядом, плечом к плечу, и справились. А теперь Акилле просто не в себе, вон как стиснул костяную башку «рыцаря»! – Шахматы развивают искусство интригана, потому я их тоже ненавижу… Вы, наконец, сделаете свой ход?

Акилле поднял голову, прищуренные глаза глянули так жарко, что Дженнардо задохнулся.

– Не сделаю, – римлянин приподнялся и толкнул светильник. Свет погас, ночь навалилась всей тяжестью, сдавила грудь. – Желаешь играть честно, Дженнардо?

Он не успел ответить. Вообще ничего не успел. Зашуршало одеяло, а шум в крепости, где солдаты укладывались спать, отодвинулся так далеко, будто они остались одни. Легчайшее прикосновение к горлу можно было бы принять за порыв ветра, слишком сильный порыв, только и всего… если бы не огрубевшая от рукояти оружия ладонь, что легла на вырез сорочки. Оттянула ткань в сторону, погладила разом закаменевшие мышцы. Акилле рывком придвинулся к нему, убрал руку – лишь для того, чтобы заменить ее губами.

Часть четвертая

Грех

Ни гаже, ни достойнее презренья,

Чем я, Тебя забывший, в мире нет;

И все ж прости нарушенный обет

Усталой плоти, впавшей в искушенья;

Не размыкай, о Вседержитель, звенья

Моих шагов туда, где вечен свет:

О вере говорю,– себе во вред

Я не вкусил в ней полноты спасенья.

Микеланджело Буонаротти

Сонет XCVI

Акилле взялся за тесьму его сорочки обеими руками, потянул в стороны, обнажая грудь. Теплые, чуть шершавые губы осторожно трогали кожу – еще не поцелуй, уже не просто ласка. И вот короткое, влажное прикосновение обожгло и без того разгоряченные ключицы. Римлянин с шумом втянул в себя воздух, точно стараясь распробовать непривычный запах и вкус. Навалился на Дженнардо сильнее, бедром прижимая пах. Чертово полотно такое тонкое, как можно шить из подобного штаны?!.. Пусть бы луна и звезды вспыхнули разом, как вифлеемские светильники, чтобы разглядеть лицо бастарда! Или нет – пусть свет погаснет навсегда, чтобы никогда не увидеть, с каким выражением Акилле Ла Сента пытается сломать защиту своей жертвы. Вновь быстрое, острое касание проворного языка, и римлянин потянул вырез сорочки вниз, стараясь добраться до сосков. Ткань не поддавалась, Акилле замер озадаченно, а потом рванул сильнее. Дженнардо захотелось смеяться. Явно прохвост никогда не раздевал мужчин подобным образом – женские сорочки вырезаны куда ниже. Что бастард станет делать дальше, если его не остановить? Дженнардо уже хорошо знал манеру соперника превращать препятствия в преимущества и все равно удивился. Убедившись, что сорочку не порвать, Акилле разгладил лен обеими ладонями, так, что ткань натянулась на груди, и подушечками пальцев принялся поглаживать соски. Сжал сильнее, будто наслаждаясь твердостью, которой сам добился. Дженнардо откинул голову, наслаждаясь – его никогда так не ласкали, и он сомневался, что, заговорив, не выдаст свое удовольствие. Какого дьявола, в самом деле?.. Римлянин ради своих неведомых целей пустился во все тяжкие, пусть испробует последствия своей глупости сполна! Легкие, щекочущие прикосновения сквозь ткань становились все настойчивей, жестче, и тут Акилле с нетерпеливым вздохом потянулся ниже, точно досадуя на собственную недогадливость, дернул подол рубахи. Ветерок хлестнул по голой коже, подобно урагану, и Дженнардо не стал дожидаться, чем еще потрясет его шалый сынок папы. Приподнялся, стряхивая римлянина с себя, отшвыривая жадные руки. Акилле явно не ожидал такого поворота – неужели увлекся сам? – и неловко свалился на бок. Загремела перевернутая шахматная доска, и этот звук все расставил по местам.

– О-ля-ля, мой милый! – старательно подражая развязной манере «лягушатников» прохрипел Дженнардо. Голос все же подвел, и это было скверно. – Вы ставите меня пред нелегким выбором: проверить, до чего вы способны дойти или не позволить вам впасть в грех. Признаюсь, первое довольно заманчиво…

– Вы… ты столь низко ценишь себя, Дженнардо? – римлянин точно пропустил издевку мимо ушей. – Должно быть, ты вообразил, будто я соблазняю тебя, заманивая в ловушку? Забавно! Ты считаешь себя непривлекательным телесно, но зато переоцениваешь свою значимость. Чего, по-твоему, я тут добиваюсь? Чтобы, одурев от моих ласк, ты повернул солдат на Лаццаро? Сдался в плен к Быку? Покаялся перед папой, босой и во власянице пройдя весь путь до Рима?

Бастард чуть задыхался, но волнение не сделало его менее язвительным. Никогда нельзя думать, что Акилле оставит любой выпад без ответа. Действительно, в его устах все подозрения выглядят глупо. Пересказанные душистой ночью, когда они одни под этим навесом и кровь кипит от понимания: рядом красивый молодой мужчина, и он не делает попытки отодвинуться. Глаза уже привыкли к темноте, и Дженнардо мог разглядеть Акилле, то, как тот лежит – согнув правую ногу в колене, будто приглашая полюбоваться… Дженнардо еще очень хорошо помнил, как выглядит римлянин без одежды.

– Рана беспокоит? – невпопад брякнул он и тут же разозлился. Как бы Ла Сента ни насмешничал, а на уме у него может быть что угодно. От Реджио стоит ждать всего! А Валентино предупреждал… Дженнардо мотнул головой и сел, нависая над лежащим Акилле. Если бы Тинчо оказался здесь, вот так же бесстыдно предлагающий себя, горячий и покорный под этими грубыми тряпками? Смог бы ты тогда устоять? Смог бы, ведь в таком случае это не был бы Валентино ди Марко, тот, кто привлекал, будто недоступная скалистая вершина. Ну, а с человеком, уже предавшим свою родню, затеявшим подобную игру, не стоит и церемониться.

– Немного жжет, но это пустяки, – в подтверждение своих слов, римлянин согнул и вторую ногу, развалившись уже и вовсе беспечно. Дженнардо огляделся. Во дворе ни единой живой души, но это не значит, что нужно радостно кидаться в расставленные сети. И все же Дженнардо уже знал: он проглотит наживку, но попробует выплюнуть крючок. Разве не так поступает умная и хитрая рыба? А Акилле, в его возрасте, не может быть таким уж опытным рыбаком. Чужая рука легла на плечо, вновь полезла под сорочку, и Дженнардо склонился ниже. Пальцы римлянина отбивали какой-то безумный танец на его ключицах. Боится? Или это от нетерпения?

– Что бы ты ни задумал, прекрати немедленно, – зубы начали стучать в такт, – а то ты похож на моего Андзолетто, которого прижал так ловко. Ты же не хочешь уподобиться мальчишке-простолюдину?

Бастард дернулся под ним. Оскорбился, не иначе. Может быть, дойдет? И Акилле остановится прежде, чем они совершат непоправимое.

– Ну, если ты обращался с ним так же, как со мной, не удивительно, что Андзолетто тебя продал, – вот ведь упрямая сволочь! – Я всего лишь хочу развлечься, Дженнардо, но ты портишь мне чудесную ночь. Женщин здесь нет, а ты мне нравишься…

Синьор бастард намекает, что в подобных развлечениях для него не будет ничего нового? Сейчас проверим! Еще раз оглянувшись, капитан убедился, что никто не пялится на них со стен и полог навеса прикрывает надежно. Его ждет не любовь и даже не развлечение, всего лишь интрига, так отчего пересохло во рту и колотится сердце? Не дав римлянину опомниться, Дженнардо сдернул с него грубые, мешковатые штаны и просунул обе ладони под тут же поджавшиеся ягодицы. Мерзавец, вероятно, дал какой-то зарок, потому что белья на нем вновь не оказалось. Боже, помоги мне!.. Дженнардо растерял все слова – просто гладил и гладил прохладное, гладкое и округлое и не мог остановиться. Он чуть надавил пальцами, ощупывая мускулы: задница бастарда от верховой езды и постоянных упражнений стала литой, точно камень. Куда там пухлому Дзотто!.. И все же в полушариях, которые он мял ладонями, была неуловимая нежность и мягкость, как и во всем облике Акилле… Порочный ангел, спустившийся с небес, чертов ублюдок, упрямая, наглая тварь… Римлянин не делал попыток отстраниться, просто лежал на спине, все выше приподнимая бедра, и Дженнардо мог бы поклясться, что видит в темноте два темных овала – Акилле пристально следил за тем, как его ласкают.

– Там уже кто-нибудь побывал? – Дженнардо провел пальцем по раскрытой промежности. Дотронуться до входа он не решился – после даже запряжка быков его не остановит! Даже если Акилле передумает и начнет вырываться.

– А ты хотел бы быть первым? – дробный смешок выдал возбуждение, и Акилле наконец оторвал руку от его плеча, чтобы коснуться собственной плоти. Обхватил себя неуверенно, будто удивляясь, что у него стоит, да еще как стоит! – Извини! Не будешь и десятым.

– Просто мой белокурый Дзотто во плоти!

Признание римлянина обескуражило, окатив волной отвращения. Расположенные к мужеложству, наделены изъянами, будто бы это новость! Гаспаре Мясник и Андзолетто испорчены от природы, а Сантос… Сантос был болен. И не зря в присутствии Акилле потянуло запахом горелого мяса! Валентино, отталкивая блуд, не ошибся ни в едином слове, если бы он еще подсказал, как справиться с собой!

– Не хватает только неаполитанского выговора и черной мантии. Не нужно было отсылать Дзотто от себя, раз взамен я получил то же самое…

– Замолчи. Слышал меня? Затолкай свою мерзость обратно в глотку или я вобью ее тебе, – Акилле не заорал, не двинулся, но ненависть в его голосе была так сильна, что Дженнардо похолодел. Его руки так и лежали на бедрах бастарда, но теперь любые вольности казались почти кощунством. Как, черт возьми, развалившись перед ним голым, с раздвинутыми ногами, Акилле умудрился выглядеть таким гордым?

– Осторожней в выражениях, мой милый. А не то я забуду, что мы сражались сегодня вместе и о нашем перемирии забуду тоже.

Все вернулось на круги своя, Ла Сента показал неуемный гонор. Дженнардо выдохнул с трудом и отодвинулся от римлянина. Он должен был чувствовать облегчение, но сожаление сдавило грудь. Акилле выпрямился на одеялах.

– Кто дал тебе право говорить о самом прекрасном, что только есть на земле… о наивысшем доверии и радости, какую только могут люди разделить меж собой… говорить, как о грязной возне свиней в хлеву? – кровь Христова, да бастарда сейчас надвое разорвет! В миновавшем сражении капитан не слышал в воплях врагов подобной ярости. – Любовь нужно принимать с благодарностью…

– Такая любовь проклята, – глухо отозвался Дженнардо. Ла Сента явно не в себе и тянет его самого в омут безумия. – И не тебе читать мне проповеди! Ты только что подставлял мне зад, будто…

– Обозная шлюха? Так ты судишь? – Акилле, опираясь на вытянутые руки, встал на колени, придвинулся ближе. Широко распахнутые глаза недобро блестели. Порочный ангел обернулся карающей десницей. Тоже мне, архангел Михаил нашелся! Только трубы не хватает! – Это ты проклят, Дженнардо Форса! Проклят своей тупостью и себялюбием. Я никому не позволю больше… никогда, никому!..

– Да что ты понимаешь, щенок? – врезать бы наглой твари по морде! Даже поединок насмерть в разгар кампании сейчас не пугал. – О каком доверии и радости ты толкуешь, если над распутниками висит топор возмездия? Смертный грех стоит меж нами – протяни руку, и ты его коснешься.

– Стоит, висит, – издевательски передразнил Акилле, – может, еще прыгает иль летает? Признаться, прежде я слыхал подобные речи в лучшем исполнении. Даже деревенский осел способен цитировать писание, но где твои собственные мысли? Неужто лицемерие попов тебе дороже? Нет никакого греха и воздаяния, есть только мы сами! Знаешь, как говорит Адриан Второй? «Посторонись, отче, ибо я папа!» Никакой власти я не признаю над собой, слышишь? И мне плевать…

– На костер тебе тоже будет наплевать?

Чего еще ждать от Реджио, как не богохульства? Слова Акилле терзали, точно попавшая в рану кислота. Будто с тебя заживо сдирают кожу, и ты стоишь в Судный день голым и беззащитным. Щенок воображает, что подобное не приходило в голову тому, кого он сейчас обличает так страстно? Стоит вообразить себя равным богу, присвоить себе божественное право выбирать судьбу, и останешься один на один с собственными бесами. И они тебя разорвут, как разорвали Сантоса.

Акилле расхохотался звонко и громко, совершенно не заботясь о том, что их дикую перепалку кто-нибудь услышит:

– Если меня сожгут за то, что я любил и наслаждался жизнью, то да! Никому больше я не позволю меня унизить. Запомни это, Форса, и убери свои копыта с моей одежды! – бастард выдернул тряпку из-под Дженнардо, встал, перекинул измятые штаны через плечо и выбрался наружу. Короткая рубаха не скрывала наготы, но шалый римлянин точно красовался перед луной и всей крепостью заодно. Небрежно кивнув Дженнардо, он направился к воротам, и четкий, упругий шаг смял даже тень похоти.

Паяц карнавальный! Шлюхино отродье, тьфу!.. Очень хотелось запустить вслед Акилле чем-нибудь потяжелее, шахматной доской, например. А еще лучше – догнать и выпороть по голому заду, как лупцуют нерадивых солдат. Ла Сента нес полную чушь, видно, нахватался дури в своем Болонском университете или от французов, что носятся с дьявольскими ересями, как крестьяне с майским шестом. Должно быть, бастард уверен, будто он один обрел великое откровение и до него никто не задумывался об изначальной свободе воли. Наверняка, позволь он римлянину рассуждать дальше, тот заговорил бы, как катары или как их там… вальденсы?.. «Господь наделил человека разумом, чтобы тот выбирал грешить ему иль оставаться праведником, принять Ад иль Рай, бездну иль спасение. Никто да не встанет меж смертным и решением его!» Какой ересиарх говорил подобное? Неважно! Все они долдонят одно и то же! Юнец глуп и самонадеян, рано или поздно поймет и раскается… или погибнет. Отчего его слова так уязвляют? Дженнардо с досадой ударил кулаком по хлипкому шесту, и навес зашатался. Не хватает еще выпутываться из рухнувших на голову старых тряпок, то-то Акилле посмеется! Ты просто завидуешь, имей храбрость признать. Для Ла Сенты не существует запретов и мучительных сожалений просто потому, что он никогда не бежал сквозь слепящий дым, готовый прыгнуть в огонь. В огонь, на котором сгорала сама жизнь.

– Форса, быть может, вы подниметесь наверх? – голос бастарда точно резал темень ножом, столько в нем было раздражения. – Явились разведчики. Вам стоит их послушать.

Дженнардо поднялся со вздохом, одернул рубаху. Хотелось погладить себя ладонью – там, где касался Акилле. В одном нахал прав: они загубили отличную ночь, а ведь она может стать последней.

В караульной пристройке, где рассыпающиеся своды поддерживали шесть источенных временем деревянных столбов, сильно пахло жареным мясом. Заглянув в очаг, капитан еще раз убедился в ловкости гасконцев – на вертеле подрумянивался довольно упитанный барашек. Разведчики – с ног до головы перемазанные влажной землей – сгрудились вокруг Ла Сенты, а рядом, на большом шатающемся столе, один из рубак строгал ножом лук и какие-то коренья. Поймав взгляд Дженнардо, повар широко ухмыльнулся:

– Часа через два готово будет, синьор капитан.

Пожалуй, лучше не уточнять, где сорви-головы взяли своего барана! Остается лишь надеется, что они никого не прикончили при, хм, изъятии живности.

– Боюсь, нам придется остаться без угощенья, – Акилле уже натягивал камзол, а ординарец держал наготове сапоги и плащ. Хорошо, что римлянин решил одеться. В холщевых штанах и рубахе он слишком походил на пастушка, которого можно повалить на сено. Дженнардо повторил про себя короткую молитву, прося оставить злость и досаду в уходящей ночи. Но, глядя на нимало не смущенного Ла Сенту, которому перепалка только придала задора, капитан весьма сомневался в своей способности забыть. – Бальтассаре, повтори-ка все для синьора Форсы.

– Сдается мне, синьоры, что придется нам уносить ноги еще до рассвета, – сержант степенно пригладил усы, – Красный Бык покинул Урбино – иль, может, никогда там и не был – и начал переправу через Лацци с отрядом Толстого Барона. Мои ребята клянутся, будто видели самого Быка – этот его окаянный цесарский шлем! – и сила с ним немалая…

– Они не смогли точно подсчитать, сколько у Быка солдат, – прыгая на одной ноге, вставил Акилле; нацепив сапог, он выпрямился и добавил: – но, думаю, нам лучше бросить крепость, иначе они отрежут нас от Лацци, и мы потеряем там своих людей, Форса.

Дженнардо присел на край стола и вытянул луковое «колечко» из уже нарезанной кучки. Этого он и боялся, когда ехал к крепости, подозревая Ла Сенту в измене. Они недаром разделили своих солдат, поставив против Толстого Барона почти три тысячи человек – излучина Лацци должна быть надежно прикрыта. Бунт гасконцев вынудил Дженнардо дробить силы, и теперь, если не выручить своих, французский наемник по прозвищу Толстый Барон снесет их, как кур с насеста. Дженнардо не слишком верил в то, что разведчики действительно видели Быка, но его присутствие меняет дело лишь в худшую сторону. Первоначальный план кампании летел к дьяволу на всех парусах. Что ж, если связался с Реджио, будь готов проснуться по уши в дерьме.