Текст книги "Бастард его святейшества (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Господь вас простит, – обронил Валентино и с усилием расцепил стиснутые на поясе пальцы, – а я не могу. Уберите его отсюда. Франческо, позовите людей, пусть его… пусть отведут в тюрьму.

Оглушающая тишина мешала думать, действовать. Будто в жутком сне, где бежишь по бесконечной дороге, увязая при каждом шаге, а возмездие гонится по пятам. Такие проклятья должны убивать изрекшего их на месте, если только… если только они не верны от первого до последнего слова. Сбросив липкий морок, Дженнардо подскочил к узнику. Вцепился в грязную ткань камзола:

– Я заберу его в казармы – пусть сидит там до утра. Удавим мерзавца на рассвете, – капитан поклонился Орсини и кардиналам, – при всем уважении, я не доверяю городской милиции. Лавочники могут не удержать наемника, а меня он больше не обманет.

Пока снимали цепи, Акилле сидел неподвижно и молча. Все ясно, Дженнардо Форса для него более не существует! Сжав зубы, мерченар считал минуты, и вот пленник поднял затекшую руку. Встал с трудом, хватаясь за стену. Солдаты подхватили его под локти, поволокли к выходу. У дверей с искусно вырезанным крестом римлянин обернулся. Ожег Валентино взглядом:

– Ваш Бог вас предаст, – солдаты тащили его дальше, но Акилле вывернул шею, сопротивляясь: – и тогда у вас не останется ничего.

****

За стенами Дома Иво горели костры и факелы, и вопль рвался до самых звезд. Высокие темные башни, узкие переулки, нависающая бронза вечернего неба, разорванная всполохами алых огней – люди метались в этом аду, гремело железо, и оглушал неумолчный гомон. Дженнардо очень хотелось вдохнуть прохладу приближающейся ночи, но он не мог. Что-то душно навалилось на грудь, царапало глотку. Тупые скоты! Добрые лаццарцы подняли такой шум, что наверняка в Риме слышно. А всего-то пришлось прогнать банду гасконцев, экая невидаль! Чужой страх бесил неимоверно. И потому, увидев Ружерио, капитан рявкнул куда грубее, чем собирался:

– Где лошади? Я тебя спрашиваю!

Голова у Ружерио была обвязана пропитанной кровью тряпицей, его порядком шатало, и мерченар смягчился. Нужно как можно быстрее убраться отсюда, пока красносутанники не передумали! Кто-то затопал по лестнице, и капитан, едва не подпрыгнув на месте, стремительно обернулся. Всего лишь отставший солдат охраны, какую он приставил к Акилле… пленника вели, окружив с четырех сторон. Нужно не менее дюжины лошадей.

– Велел оставить их за мостом, здесь слишком шумно, – сержанта не пугал его гнев. Поглядев на узника, Ружерио понизил голос: – Большинство чесночников сбежали, синьор капитан. Шестнадцать наших преставилось, да Херардо ногу взрывом оторвало… с порохом чего-то напутали. А эти дьяволы отступили на Римини. Сдается мне, что к «красно-желтым» они не побегут, станут пробираться долинами.

Сержант ухмыльнулся в усы. Предстоящая возня с бандой Ла Сенты его не радовала, но и не расстраивала. Наемник был уверен – заплатят.

– Десять чесночников еще сидят в замке Сант-Анжело, синьор капитан. Да пару дюжин отбивается в предместьях… до утра провозимся, не иначе.

Дженнардо молча хлопнул Ружерио по плечу. Он никогда не забывал о нуждах своих парней, терпел любые выходки нанимателей – до тех пор, пока их сундуки полны и они делятся содержимым. Ребята платили ему верной службой, и иногда сыну герцога Форса казалось, что эти продувные бестии – единственное счастье, какое даровал ему Господь.

– Синьор Рино, – Ружерио продолжал шептать, – если вы сделаете то, что задумали, сами станете преступником. Ди Марко на вас обозлится, а Медведи и кардинал Лаццарский и того пуще. Стоит ли этот?..

«Этот» топтался в пяти шагах, изо всех сил стараясь ослабить надежные веревки, стянутые на локтях, и вертел головой, будто пробуя на вкус вечерний ветер. Акилле Ла Сента не стоит потраченных на него усилий. Тут и сомневаться не в чем. Но не зря любовь зовут безумием.

– Мы получим свою плату, не беспокойся, – да-да, даже если придется вновь брать городскую верхушку в заложники, – идем, проводишь нас.

От Дома Иво до моста Госпитальеров треть мили по мощеной дороге, но отряд тащился медленнее некуда, обходя наваленные кем-то камни и бревна, а Дженнардо вглядывался в зарево. Огни на куполах Марии Лаццарской, на башне Святой Цецилии, огни повсюду… на его памяти в Лаццаро еще никогда не было столь светло и шумно. Бастард и его охрана первыми вошли под мост, и капитан невольно ускорил шаг. Темень надвинулась вплотную, тяжелая кладка задушила свет, отрезала от звуков. Говорили, будто самые старые плиты моста Госпитальеров заложили еще при империи, и в глубоких нишах вечным сном спят языческие жрецы. Чтобы спастись от творимого ими зла, древние похоронили прислужников даймонов на дне реки, а река возьми и высохни.

– Помилуй, Господи, темно-то как! – кажется, Ружерио перекрестился, а капитан вслушался в мерный стук кованых сапог – пока никто не пытался бежать. – Синьор, может, послать на розыски? Дом мадонны Чинции мы проверили: супруг ее удрал, но сама красавица в городе и весела, как пташка. А Андзолетто ваш не сыскался, и кастрат тоже в воду канул…

– Ну и к черту их, – Дженнардо еще успел махнуть рукой и тут же зажмурился от яркой вспышки. Впереди громыхнуло, завоняло дымом, и кто-то упал, даже не вскрикнув. Тьма пришла в движение, заворочалась, точно зверь. В такой тесноте не промахнешься, даже если стрелять на звук! Кто их предал? Франчо, Лаццарский сиделец, Медведи… или Валентино?

– Пленника на землю! Ложись, я сказал! – секундой позже он обрадовался, что не успел выполнить собственный приказ и остался на ногах. Напавшие зажгли факелы – нежданных врагов не менее десятка, все рослые, в походных легких латах…

– Мсье Форса! – густой низкий голос был знаком, еще как знаком! Человека сего Дженнардо отпустил на свободу в день Успения – вот и выполняй после этого договоры! И предстать перед этим малым последним трусом было б слишком унизительно.

– Дженнардо Форса? – никто не отозвался, и человек добавил с гулким смешком: – Мсье, герцог Романьи шлет вам наилучшие пожелания!

Мог бы и не уточнять! И так ясно, от кого капитан «красно-желтых» по прозвищу Толстый Барон передает «наилучшие пожелания». Один из их отряда уже убит, повернешься бежать – зарежут в спину.

– Форса, ты болван, – Акилле тоже не торопился падать наземь, – к тому же, неграмотный болван…

На том свете взвесят все его грехи и надежды, а сейчас жаркая волна радости обожгла лицо, будь он трижды болваном. Стараясь держаться мокрой скользкой стены, Дженнардо приблизился к бастарду. Ухватил за затрещавший под пальцами ворот камзола:

– Дернешься – и удавка не пригодится.

Акилле устало пожал плечами. Не моргая, он смотрел на людей своего брата – быть может, единственное спасение – и не пытался их окликнуть.

– Синьор… – настоящее имя француза как назло вылетело из головы, ну и плевать! Близость Акилле наполняла тело удалью, так быстро ставшей необходимой. – Сожалею, что не могу ответить герцогу Романьи с подобающей любезностью. Либо вы уберетесь с нашей дороги, либо мы будем драться.

– Сдохни, лжец! – Барон с удивительной для своей тучности прытью отскочил назад, а из-за его спины нацелились два широких дула. Вспышка. Толчок – и грязное чавкающее месиво там, куда они оба рухнули. Акилле тяжело навалился на него, защищая… закрывая собой. Что-то ударило рядом, вспенивая вонючую жижу, копившуюся под мостом. Еще лежа Дженнардо потянул саблю из ножен. Спихнув бастарда с себя, вскочил. Некогда даже посмотреть, что с Акилле… будешь мешкать, и уже сегодня проверишь, есть ли ад на самом деле!

Как только они обменялись первыми ударами, люди Родриго погасили факелы. Лишь один с шипением потухал на пропитанных влагой плитах. Оба отряда дрались почти молча – никто никому не придет на помощь, никто не услышит под вековой толщей. И когда пятеро уцелевших врагов, во главе с Бароном, отступили, в истоптанных лужах осталось немало мертвецов. Языческие жрецы собрали недурную жертву для своих даймонов… Повязка на шее сбилась, и Дженнардо чувствовал запах собственной крови, но даже выругаться сил не осталось. Свалившись на колени рядом с лежащим навзничь Акилле, он несмело коснулся горячей скулы. Ну ты, сволочь кудрявая, это же глупо! Сдохнуть вот так – от руки наемников сраного герцога Романьи, ты бы сам посмеялся! Бык Реджио вновь пролил родную кровь – это смахивает на пошлую комедию…

– Акилле! – рядом кто-то шарахнулся от его крика, люди рванули к выходу. Спятивший капитан Форса – для сегодняшнего дня уже слишком много. А он стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, не в состоянии перестать.

– Не ори…

– Ты… как? – хотелось встряхнуть очухавшегося пленника, но Дженнардо лишь крепче вцепился в рукоять сабли. Бастард может быть ранен. – Чего молчишь, шелудивый ты выродок?.. Папское отродье…

Ла Сента закашлялся, неловко ворочаясь, перекатился на бок. Со связанными руками ему было ни сесть, ни встать, а Дженнардо отчего-то не мог до него дотронуться.

– Плечо обожгло… и затылком приложился… уй, больно! – Акилле наконец извернулся, опираясь на локоть, и сплюнул наземь. – Удавил бы уж меня скорее, Форса. На радость своему скопцу…

Ружерио чиркнул огнивом, и свет вспыхнул ярче. Рядом лежал мертвец с настолько изуродованным лицом, что Дженнардо не узнавал его. Точнее, у трупа вовсе не было лица. Кажется, тот солдат, которого застрелили первым… Джузеппе Лиарди, из третьей роты пикинеров. Акилле толкнул его, силясь встать, и мерченар дернулся от догадки. Рост, стать, цвет волос… пока разберутся, будет поздно! А Красному Быку не привыкать носить на себе клеймо убийцы брата.

– Ружерио, развяжите пленника и снимите с него одежду! – Джузеппе он разденет сам, тот был честным солдатом и заслужил хотя б такую благодарность. Хватит и того, что бедолагу похоронят без чести, как и должно поступить с отъявленным негодяем Акилле Ла Сентой.

Бастард смотрел на него из-под грязных свисающих на глаза прядей, он не удивился странному приказу и не возразил. Значит ли что-нибудь, если они по-прежнему понимают друг друга без слов?

****

Маленькая усадьба – всего-то домик в пару покоев, кухня и сад – по слухам, служила герцогине Лаццарской для любовных утех. Рано овдовев, прекрасная Розалинда принимала здесь заезжих певцов и актеров, а то и вовсе конюхов, но сейчас домик походил скорее не на обитель Амура, а на пристанище Марса и Меркурия. Еще в начале Лаццарского сидения Дженнардо убедил городские власти отдать усадьбу под заставу, и теперь выцветшие лики на гобеленах взирали на груды старого оружия и пустых винных бутылей. Впрочем, кое-что из убранства уцелело. Столик красного дерева, качающийся на гнутых ножках, расписные плиты на полу и роскошный балдахин в спальном покое, куда капитан велел водворить Ла Сенту. Балдахин, правда, давно служил ложем бесчисленным офицерам, останавливающимся в домике на ночлег, но ничего – бастард не облезет. Из спальни не доносилось ни звука, точно Акилле и его охранник крепко спали, и Дженнардо был рад минутам тишины. За окном темнело, а он не помнил время от прошлого заката до нынешнего. Вообще ничего не помнил. Напряжение и усталость служили надежной преградой от сомнений, но вот теперь он выспался и добился своего, оставшись беззащитным. Еще до рассвета верховой ускакал в город с донесением: «Ла Сента убит при нападении «красно-желтых». Капитан Форса осматривает Лаццарский тракт». Гонцу было приказано на расспросы о прочем не отвечать, прикрываясь неведением, но очень скоро ди Марко или кто-то еще отыщут это убежище. Слишком многие могли видеть, как небольшой отряд в рассветных сумерках свернул с Лаццарского тракта и поскакал сюда – к излучине реки и близким болотам, что прикрывали город лучше всяких стен. Слишком многие могли внимательней рассмотреть изуродованный труп, что свезли к магистрату для последующего упокоения там, где хоронят казненных, шлюх и бедняков. Время торопило безжалостно, а Дженнардо бесцельно бродил по полупустому покою, переступая через битое стекло и обломки дерева. Нужно войти и сказать, что ночь не будет длиться год и если Ла Сента желает неузнанным убраться восвояси, то пора в седло и ходу… что-то хрустнуло под ногой, и капитан с глухой злобой пнул здоровенный осколок, грозивший распороть ему сапог.

Нет! Войти, выхватить клинок и проткнуть пусть даже безоружного, если поганец не пожелает драться. За ложь, за предательство… за то, что каждая мысль о нем окатывает болью с головы до пят. За погибших при штурме ребят, за Джузеппе Лиарди, зарытого под чужой личиной. За верного Бальтассаре, что сдох, как собака – у ног хозяина. Нееет же… нет. Войти и взять за руку. Заглянуть последний раз в проклятущие овалы, прижать к себе и держать, пусть Акилле будет вырываться. Или... войти и холодно, сухо, в непревзойденной манере Валентино заявить, что он, Дженнардо Форса, не предает законы рыцарства и в память о чести и доблести предателя отпускает его с миром… да-да, не предает – в отличие от всякого сброда, что лишь от тщеславия обвешивается поддельными гербами и не имеет права на древнее имя Реджио. Вообще никогда не имел! Чего ждать от бастарда? В непотребстве зачат, в бесчестии и умрет. Папский «племянник», драть через колено, каждый раз кардинал Фернандо Реджио выпрашивал у Сикста или Пия буллу, чтобы дать своим ублюдкам дворянство. И вот из-за одного незаконнорожденного Дженнардо Форса проторчал в этом городе два года, нажив себе множество врагов, а из-за другого потерял и веру и остатки совести. Как ему жить теперь, если больше нет мучительной и необходимой потребности в страхе Божьем? Если открытая всем ветрам свобода души так страшна и притягательна?..

Дженнардо дернул отворот небрежно вычищенного вчера камзола, рука наткнулась на скомканный листок желтоватой бумаги. Собрат-«кролик» предупреждал его о засаде, о мести брата… Вот что он сделает сейчас: войдет и спросит… задаст простой вопрос: зачем? Зачем ты затеял эту кровавую фарандолу, Акилле Ла Сента? Нет! К черту, бесполезно спрашивать о понятном, как «Отче наш». Затеял лишь потому, что по венам течет не кровь, а ядовитая гордыня Реджио, бастард не мог иначе. А я не мог не встать на его пути. Так ничего и не придумав, капитан распахнул громко затрещавшую дверь и ввалился в спальный покой.

Акилле и его караульный и не думали спать. Хмурый пикинер, будто сторожевая башня, торчал у стены, а пленник развалился на свернутом балдахине. Оба уставились на вошедшего: солдат с надеждой на смену, Акилле с лихорадочным нетерпением. Ла Сента выглядел ужасно. А ведь вчера, уже падая от усталости, Дженнардо велел солдатам вымыть пленника и перевязать его раны и ожоги. Следы от ударов в лицо уже налились багровым и черным – просто маска паяца! Посмотрел бы на себя в зеркало, красавец! Капитан едва нашел в себе силы отпустить солдата, и, когда тот, поклонившись, захлопнул дверь, язык сорвался с привязи:

– Гореть тебе в аду, – он знал, что ревет, точно рогатый муж, заставший благоверную с соседом, но даже за спасение души не придумал бы ничего умнее.

– Взаимно, Форса, – римлянин потер запекшиеся губы ладонью и встал со своего устроенного из тряпья насеста. – Не откажешься сопровождать меня к Сатане? Тебе там тоже найдется местечко!

– Ты меня предал!

– О-ля-ля! А ты разве нет? Не надорвался, вспахивая две нивы разом? – французское присловье взбесило до черноты в глазах. Башка болтается на ниточке, а сволочь все изгаляется! Дженнардо подскочил ближе, ухватил бастарда за ворот еще влажной после стирки сорочки. И тут же крепкие пальцы вцепились в его собственный воротник. Странная истома сковывала движения, будто плывешь по кипящему морю.

– Только такая грязная мразь, как ты, может вообразить… разве ди Марко не оказался прав? Он с самого начала не верил тебе!

Акилле с остервенелой яростью оттолкнул его руки, и Дженнардо едва не свалился на грязный пол.

– Ну да, а ты ждал момента, когда можно будет избавиться от меня! Не это ли твой сладкоречивый кардинал задумал проделать?

Они кружили напротив друг друга, но отступать и прятаться в небольшой комнате было негде, и Дженнардо, изловчившись, схватил бастарда за плечо. Слова сгинули напрочь, он мог уже только рычать. И лишь глухо выругался, поняв, отчего ему так тяжело двигаться. Плоть жестко и больно терлась о подкладку походных штанов. А кавалерийские бриджи не из шелка шьют! Заломив руку пленника, он толкнул Акилле на балдахин – лицом вниз. Придавил своим весом. Зная, что гибкий и сильный противник может вывернуться, еще крепче стиснул запястье.

– И когда только успевал обслужить своего князя церкви?! Бегал к нему каждый раз, как я отвернусь? Пошел прочь, Форса! Отпусти меня! – наверное, бастард орал в полный голос, но Дженнардо уже не понимал, чего от него хотят.

– Ссейчасс… щенок… сейчас отпущу!

Сорванные штаны – все в дырах и пятнах – комом собрались у лодыжек римлянина, сковывая ему ноги. Белья у мерзавца по-прежнему не водилось, оно и к лучшему! Согнув разгоряченного Акилле, точно виноградную лозу, он тискал его, не сдерживаясь и не умеряя желания. А тот выл в мятое тряпье:

– Убирайся! Иди, дери своего скопца, может, у него встанет!

Дурак, свой член пощупай! Стоит, как будто иначе невозможно. Дженнардо захрипел в ухо, скрытое спутанными прядями:

– Синьор Ла Сента! Неужели вы ревнуете? – и едва успел нажать сильнее, когда бастард взбрыкнул под ним. Голые ягодицы вдавились в пах. Боже правый, что ты творишь… что они оба творят… Дженнардо вцепился в собственные волосы, застонал сквозь зубы: – Одевайся и уходи. Ну?! Конь уже оседлан…

– А ты побежишь к своему…

– Хорошо же!..

Язык пощипывало терпким, горьким вкусом пота и похоти, и Дженнардо сам не знал, как очутился на коленях, когда приник ртом к узкой, неимоверно нежной расщелине меж раздвинутых ягодиц. Он мог бы не стараться – сжатое поначалу отверстие расслаблялось после каждого прикосновения. Но Дженнардо продолжал ласкать – грубоватыми, широкими движениями языка, растягивая, вслушиваясь в шумное дыхание – свое и Акилле. Он не стал пускать в ход пальцы – теснота не даст засадить с размаху. Поднялся, ощущая на губах то, как они близки. Беспомощный в этой бесстыдной позе, Акилле лежал перед ним. Зачем? Почему? Мы могли быть счастливы, хотя бы недолго! «Тебя мало пороли и много баловали», – Родриго не солгал.

Раскрытая ладонь поднялась и опустилась на задранные ягодицы будто сама собой. Ударив и услышав глухой вскрик, Дженнардо еще миг любовался вспыхнувшим на коже отпечатком. А потом втолкнул себя в увлажненный ласками зад, подтягивая бедра ближе. Не любил – наказывал. Их обоих и всех, кто заслужил, разом. Но тот, кто не чувствует вины, не познает и наказания, и Акилле спустил семя под ним – выгибая мокрую от пота спину, сжимая плоть любовника. Прощая и заставляя простить самого себя. Дженнардо гладил дрожащие плечи, целовал меж сведенных лопаток, а потом вновь выпрямлялся, вдавливая плоть глубже, ловил ответные движения и понимал – не насытиться. Выплеснувшееся семя обожгло непреложным осознанием – все кончилось, кончается, вот сейчас… еще один толчок в покорившееся обладанию нутро, еще раз сожмутся ладони на напряженных полушариях, еще раз он услышит долгий яростный стон – и все. Последний удар плоти был таким жестким, что Дженнардо заорал и сам, а после прилип к обтянутой сорочкой спине. Акилле задыхался, быстро облизывая губы, зубы его оказались стиснутыми так, что стоило труда просунуть язык меж ними. И римлянин ответил, жадно, благодарно всхлипывая. Не размыкая объятий, не разъединяя тел, они пили друг друга, и медленно обмякающая влажная от семени плоть Акилле подрагивала в ласкающих пальцах Дженнардо. С трудом оторвавшись от соленого рта, повернув любовника на спину, Дженнардо коснулся губами ожога в вырезе сорочки, потом – оставленной собственным кулаком отметины на лице. Ткнулся в шею, ловя каждое движение кадыка, осторожно поцеловал прямо над твердой горошиной. Ладонь легла ему на затылок, разворошила короткие пряди. Акилле не отпускал его, прижимая все сильнее, и наконец выдохнул с ранящей растерянностью:

– Я… Рино, я…

– Да уж, «ты»… – тело затекло и ныло от неудобной позы, но никакая сила не оторвала бы его сейчас от этих рук и губ, – за каким чертом ты… хотел уесть Родриго? Все еще любишь его?

– Любил. Когда придумал это – любил. А после увидел брата, и… Рино, он вынужден был бы признать, что я чего-то стою, – бастард осторожно повернулся, пристраивая его голову на плечо, – вот только, в ту ночь, когда я сбежал от тебя, мне уже было неважно. Ничего уже не изменить. У меня нет семьи, нет брата. Только сны далекого детства. Что бы я ни сделал, мне не заснуть больше. Я понял это перед воротами Лаццаро.

– Отчего не повернул назад? Не отменил приказов? – не хотел же спрашивать! От беспощадной правды еще хуже. – Не устрой ты дурного карнавала, сейчас мы вместе уехали б на Мальту, на Родос, в земли немцев… к черту в задницу. Вместе.

– А ты взял бы меня с собой? Рино, я хотел стать тираном Лаццаро, – римлянин приподнялся, на изможденном лице знакомо и бешено полыхнули темные глаза, – и я еще получу свое. Я не проживу свои годы безвестным наемником. Ты еще услышишь, узнаешь!..

– О чем? Что тебя казнили? Повесили, как вора? Ты и мерченаром не стал, Ла Сента! Твой сброд разбежался, да и дрались-то они только за свою шкуру. Даже грабить толком не умеют. Прежде всего требовалось вывезти золото, а они хватали все подряд, не заботясь о том, как будут поступать дальше, – горечь заползала в душу, точно гадюка. Для чего он учит Акилле захватывать города? Смешно. Отпусти его сейчас, и шалый проходимец и впрямь не успокоится, попробует в другом месте. – Ты прав, пожалуй. Если я захочу отправиться на тот свет кратчайшим путем, лишь тогда я вновь свяжусь с тобой…

– Послушай, но разве задумка не была хороша? – Акилле потрогал пальцем синяк и еще ближе притянул Дженнардо к себе. – Я составил ее еще во Франции, продумал все мелочи. Наймусь в Лаццаро, и меня примут, ведь все бросили город пред угрозами Красного Быка. Договорился с… в общем договорился! Мои союзники обещали – в случае успешного захвата Лаццаро – оказать мне любую помощь. И они сдержали б слово, но я их подвел. Разузнал о тебе все, что смог, и понял: ты станешь опасным врагом, когда мы покончим с Родриго… следовало избавиться от тебя, и твоя горячность, Рино, давала множество поводов… только вот все пошло не так.

Да, «не так». Дженнардо не мог заткнуть бастарду рот и, чтобы не слушать, смотрел. Мягкий пушок на округлых коленях, вот бы прижаться губами там, где маленькая вмятинка… Длинные ноги в синяках и ссадинах, едва прикрытые сорочкой сильные бедра, впалый смуглый живот с аккуратной раковиной пупка…

– Мы вынудили Родриго к переговорам. Рино, мне никогда не забыть тот день! Мы – ты и я! – добились того, пред чем спасовали лучшие люди этого несчастного полуострова и даже Карл Восьмой. И могли и дальше водить Быка за кольцо, не подпуская к Лаццаро, а там бы началась зимняя распутица. Уже тогда я колебался, – кровь Христова, до чего же складно римлянин чешет языком, врет ли, говорит ли правду. У Дженнардо даже зубы заныли от желания прервать режущий его на куски рассказ. Да-да-да! Отобрав из гасконцев лучших – а хорошие солдаты у Ла Сенты водились! – они стали бы королями этой долины, нанялись к другим владыкам на своих условиях. Но к чему думать о том, что не сбылось? – Да только ты бы прикончил меня собственной рукой, заикнись я о захвате Лаццаро, так? Все сходилось одно к одному. Даже мой долг хозяевам замка Сант-Анжело, его бы не пришлось выплачивать, как и прочие долги… передай своему кардиналу мои поздравления – не каждый прелат так резво считает чужие деньги. И лишь ты мне мешал.

– Чем же?

За окном тоненько пели пастушьи рожки – стада гнали по домам, скоро дороги опустеют. Можно ехать.

– Без тебя твоя банда потеряла бы очень многое, Рино, – бастард понизил голос, будто тоже вслушивался в мелодию вечера, и вдруг порывисто прильнул к его рту. Целовал глубоко, пуская в ход зубы, точно причиняя боль, избавлялся от страха. Отстранился, навис над любовником. – Что стоило намекнуть брату, где тебя можно сыскать и как проще всего прикончить?

– Но ты послал записку с предупреждением…

– Ди Марко заставил меня пожалеть об этом! Ты врал каждым словом. Ты предал меня.

– Да. И ты меня тоже.

– Послушай! Когда я стоял над тобой – спящим, там, в монастыре, я… брат свел меня с ума, но власть Родриго кончилась и началась твоя. Рино, еще не поздно!

– Поздно. Повернись.

Привстав на куче тряпья, он стянул с Акилле штаны. Придвинулся к горячей спине. Ты сделал меня другим, освободил от власти демонов – и после этого мог убить… и на том свете я был бы тебе благодарен. Напрягшиеся мышцы живота и бедер трепетали под его ладонью, Акилле, запрокинув голову, протянул насмешливо:

– А свою задницу ты мне больше не подаришь?..

– Ну уж нет. Ты мой пленник, – слишком трудно объяснить, почему ему нужно запомнить Акилле именно таким – отдающимся, открытым. – Тебе же хочется? Скажи.

– Паааскудаа… Дженнардо Форса, ты… ты… – пой свою песню, я слушаю. Бесконечное падение греха ведет к истинной чистоте, так сказал бы впавший в ересь церковник, но мерченар не был Абеляром. Яркая и страшная, светлая и простая – песня останется со мной, а ты уйдешь, как ушел Сантос, но я больше не бегу в костер.

– Власть, Акилле? – скупые точные ласки быстро помогли добиться своего – римлянин развел бедра, задвигался, толкаясь в обернутую вокруг его члена ладонь. – Слава – выше той, что взял Родриго? Не слишком ли дорого стоит?

– Нет! За такое не жаль заплатить чем угодно. А когда на моем знамени будет герцогский герб, ты заговоришь по-иному!

Но мной же ты не заплатил, дурак! Даже когда считал, что любовник-предатель ведет тебя на казнь, а ты ведь верил до драки под мостом. Верил – и закрыл собой. Тени от зажженных во дворе факелов заметались по стенам, где-то коротко и тревожно заржала лошадь. Прощание бывает разным, но больно всегда, теперь он это усвоил. Акилле неистово терся о его пах, торопя соитие, но Дженнардо сжал плоть у основания, успокаивающе погладил влажную от пота мошонку.

– Скажи-ка мне… кто положил твою записку под мой плащ? Обещаю – этому человеку ничего не будет, хотя едва ль он волнует тебя.

– Не скажу, – бастард накрыл его ладонь своей, оскалился нетерпеливо и весело. – Если я сдам сего ловкача, как потом мне отыскать тебя? Рино, хватит меня поджаривать!

Пусть будет так. Отведя в сторону покрытое испариной бедро, Дженнардо втиснул себя внутрь – сильно и твердо. Зажмурился, чтобы не кончить, лишь глядя туда, где гибкая спина разделяется на две половинки, и они поджимаются в усилии сделать проникновение еще более полным. И толкнулся до конца, наслаждаясь тем, с какой готовностью Акилле принимает его. Возбуждение накатывало беспощадной волной, но не гасило ярость. Рывком подняв комкающую складки балдахина руку, Дженнардо прижал крепкое запястье ко рту и не отпускал, пока все не кончилось.

Они одевались почти на ощупь, и Дженнардо сам принес бастарду сапоги и дорожный плащ. Встал над Акилле, уперев руки в бока. И, стараясь произносить слова как можно внятнее, протянул издевательски:

– Если там, где я только что был, не побывает какого-нибудь мавра Хасана, я готов вернуться, – добавил, прищелкнув языком: – жизнь длинна и причудлива, быть может, свидимся.

– Что? – Акилле застыл с сапогом в руке. Ну, щурься, сколько хочешь, стараясь разглядеть выражение моего лица! Это не привычная подначка, не шутка. Пойми и не возвращайся никогда. Очень хотелось приложиться затылком о грязную стену, но Дженнардо, подражая ди Марко, лишь выставил вперед носок. Примерять на себя личину этого несчастного человека – не блестящая идея, но что прикажете делать? Рыдать, убеждать и ползать в ногах куда как хуже.

– Рино, ты несешь чушь… – Акилле натянул сапог, поднялся. Его качнуло к Дженнардо, но капитан выставил руку вперед, удерживая, отталкивая. И в звонком голосе тут же заклокотала злоба: – Я уже говорил тебе!.. Не смей унижать меня!

Ну да, говорил, а отчего, ты думаешь, я выбрал такую манеру?.. Опасно открываться тем, кому отдаешь сердце, уж ты-то должен был усвоить урок, Акилле Реджио.

– Лошадь оседлана и ждет тебя. Ищите нору, синьор «кролик», и помните о том, что если вам придет в голову сунуться к остаткам вашей банды, то мое милосердие тут же иссякнет.

Кинься шалый к нему с намерением ударить или обнять – так легко было бы вытолкать его за дверь, прочь из приюта любви герцогини Лаццарской. Но Акилле молчал, не двигаясь, точно не понимал... Святой бы прослезился, грешник – поднял кинжал, унимая собственное горе, а Дженнардо рявкнул:

– Убирайся! Пока я тебя не убил. Тебя нужно прикончить, и я потом пожалею.

Он отступил к стене, давая бастарду возможность уйти, и закрыл глаза. Не увидит на прощанье ангельских овалов, впрочем, изрядно подпорченных синяками, ну и к черту. Не заслужил. Тихо скрипнули половицы. Тяжелое, теплое дыхание придвинулось вплотную, коснулось лица.

– Не держи меня за дурака, Форса, – совсем не ласковый удар под ребра, сухой смешок, – в следующий раз мы встретимся на мои условиях. Я тебе еще не все долги выплатил, знаешь ли…

Крепкие огрубевшие ладони сдавили его горло, но даже тогда Дженнардо не шевельнулся. Пусть душит, если пожелает… только пусть уберется! Еще минута – и клятвы, даже сам здравый смысл потеряют свою власть.

– Проваливай…

Акилле дотронулся до сбившейся повязки, точно пробовал на вкус рану, оставленную врагу на память. А потом прильнул всем телом, чувствительно стиснув рукой чресла. Таково благословение свободы, ха! И не бывает ничего честней.

– Хочешь избавиться от сожалений? Я не жалею… не боюсь… и не забуду. И ты не забудешь! И молитвы тебе не помогут. Ну и скопец твой тебя не вылечит. Посмотрел бы ты сейчас на свою рожу… прощай, Рино. Прощай.

Властный шепот оборвался внезапно, и исчезла давящая тяжесть. Застучали по стертым плитам сапоги, с визгом распахнулась дверь. Резкий приказ открыть ворота, заливистое ржание, дробный топот копыт – не иначе, бастард поднял коня на дыбы, точно не спасающийся пленник, но победитель, несущийся за наградой. Вечерний ветер гулял по разоренной комнатушке, а Дженнардо все еще стоял у стены. И, лишь когда унялась суета во дворе, открыл глаза. Вошел в бывший столовый покой, ступая на осколки стекла, будто они были мягче воска. Зачем-то уселся на шатающийся под его весом столик. Не помогут молитвы? Отлично. Они мне больше и не нужны. И чего там с моей рожей, Акилле? Пойти б умыться, а не то соль разъест все ссадины и царапины. Иль войдет Ружерио и застанет своего капитана оплакивающим разбитые бутылки, то-то станет ржать – не хуже жеребца. Разве объяснишь, как красиво блестит стекло в радужно-мутной пелене?