Текст книги "Бастард его святейшества (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Дженнардо поднялся, обошел шатающийся стол. Граппа в этой захудалой остерии выдержана на совесть – бедная комнатенка, с занавешенным дерюгой окном и единственным светильником пред образом Марии, сейчас выглядела не хуже бальной залы в палаццо Бьянко. Акилле выжидающе смотрел на него, часто-часто облизывая губы. Не было ничего проще, чем накрыть яркий рот своим. Римлянин тут же вцепился в его бедра, шире расставляя ноги, наваливаясь всем телом.

– Я думал, что, если расскажу кому-то о причине своих поступков, человек сей с проклятиями сбежит от меня, – Ла Сента попытался встать прямо, не выходило, и он вновь качнулся к Дженнардо.

– Может, я и сбежал бы, но демоны не пускают, – Акилле – не Сантос, ничто не повторяется под небом, нужно твердить себе это постоянно, тогда страх исчезнет. Заткнется, пусть ненадолго. – А теперь послушай меня… Твоя семья могущественна, а Родриго не успокоится до тех пор, пока вся Италия не ляжет под его сапоги. Не примирившись с ним, ты вскоре начнешь сожалеть. Твоя гордость уже получила по распискам, ты заставил брата просить – и довольно! Решай: Реджио ты или Ла Сента. Решай сейчас.

– Зачем ты говоришь так? Разве ты хочешь?..

Дженнардо сжал в горсти короткие вьющиеся пряди, притянул Акилле к себе. Если бастард послушается совета, все будет кончено. Не того ли ты и добиваешься? Так боишься того, что рождается в этой комнатушке, рождается меж вами, и ты не в силах ничего изменить? Беги, беги, будет хуже! Упрямые демоны хохотали прямо в голове, и в смехе их звучало торжество.

– Не хочу! – Дженнардо просунул колено между раздвинутых бедер римлянина, и тот, сведя ноги вместе, принялся тереться об него. – Но я знаю, что делают с людьми сожаление и раскаянье. И не хочу повторенья!

– А я хочу выбить из тебя дурацкий страх! – Акилле потянулся к его ремню. – Ты достаточно изводил меня им… больше не позволю! Реджио или Ла Сента… я – это я! И я больше не открою запертую дверь.

Им повезло, что хозяева харчевни убрали светильник подальше, иначе быть бы пожару. Раздев друг друга прямо у стены, они попросту смели посуду со стола, и Акилле едва успел подхватить бутыль граппы. Замерев вплотную к шершавой столешнице, терпя занозы, лапали друг друга. Покатые плечи, мягкая дорожка волос на животе, крепкие мускулы там, где тело трется о седло, – Акилле точно открывался ему заново. То покорно поддавался ласкам, то отталкивал, требуя отдать ему верховенство, обхватывал талию и бедра ладонями, мял и тискал до синяков. Не вытерпев, Дженнардо зажал ему руки и стиснул горячие ягодицы. И застонал римлянину в шею, задохнулся только от ощущения гладкой подставленной ему выпуклости. Провел пальцами по влажной от пота ложбинке, надавливая там, где складки кожи прикрывали напряженный ствол. Слыша участившееся дыхание, нажал сильнее, большой палец уперся прямо в сопротивляющееся отверстие… Акилле дернулся, прижавшись еще крепче, лицо и даже горло залила краска – не стыда, но лихорадочного возбуждения. Какой там, к дьяволу, стыд, если возбужденный член бастарда ткнулся ему прямо в пах, размазывая влагу. Оторвав Акилле от себя, Дженнардо развернул его к столу, не отводя глаз от круглого, сильного изгиба поясницы. Надавил, заставляя прогнуться, навалился сверху и тут опомнился.

– Ты… сказал… что тебе больно до сих пор, – мерзавец превращал его в косноязыкого дурака, такое желание крепче всякой граппы! Сейчас Дженнардо проще было б научиться летать, чем оторваться от раскрытых под его ладонями полушарий. Войти бы одним толчком, отбросив осторожность!.. Руки тряслись, а бесстыжая плоть вжималась меж расставленных ног.

– И… и… чего?.. – у нахала тоже с речью не все ладно, но Дженнардо его понял. И даже попытался заставить Акилле выпрямиться. Прошептал в кудрявый затылок:

– Может, сам меня нагнешь?..

В ответ тот замотал головой – не сообразишь, согласен или нет, а плоть уже не слушалась, вламываясь в тесное отверстие, и пришлось отдернуться, обхватить себя рукой. Акилле уперся лбом в собственный локоть, выгибаясь еще круче, и прохрипел:

– П-потом… я з-запомню, что… ты обещал! – и вскрикнул, едва Дженнардо, смочив член слюной, втолкнул головку внутрь. Заставляя себя сдерживаться, Дженнардо потянулся к соскам, перекатывая их в пальцах – набухшие, жесткие, – погладил живот, вслушиваясь в беспомощное поскуливание. Его любовник. Бояться поздно. Они связаны, как день – с ночью, убийца – с жертвой, и ад – с раем. Ну, терпи, Акилле, раз «потом»! Я отплачу тебе сторицей, а сейчас – хоть голос сорви, хоть сотри локти и колени до крови, стараясь вырваться и насладиться разом. Римлянин под ним вскидывал бедра, ерзал, хватаясь за ляжки Дженнардо, но его член наливался горячей сладостью под ласкающей рукой. Глядя, как плоть двигается между маленьких половинок, чувствуя, как сжимаются тугие стенки, Дженнардо и не подумал, что можно помедленней. Грубо обхватил тонкую талию, натянул на себя и задвигался резко и глубоко, заставляя приноравливаться. Акилле сильный, гибкий и упрямый – он выдержит. Он такой, каким и должен быть его любовник. И к черту Валентино ди Марко с ненужными карами, проклятьями и ложью! Их тела соприкасались с влажным звуком, от которого мутилось в голове, и Акилле спустил семя, впившись зубами себе в ладонь. Обмяк на столе, но Дженнардо удержал его, не давая сползти на пол, вставил так, что собственная мошонка терлась о влажный зад. Семя выплеснулось в подчинившееся ему тело – настолько остро и сильно, что даже много мгновений спустя он не мог заставить себя разжать хватку. Тягучее, душное, будто летний зной, время колыхалось меж ними, а Акилле прижимался к нему, елозил ягодицами, сильно сжимая их. Не потрудившись проглотить довольный стон, Дженнардо все же поставил его на ноги, и они стояли, пошатываясь, шепча в пересохшие губы друг друга:

– Значит, только со мной тебе захотелось испытать мужскую любовь?..

– А тебе льстит мой выбор?

– Льстил бы, окажись ты способен повторить сегодня…

– Ну, сейчас я тебя, наконец, заставлю молчать, Рино!

Расплата оказалась столь упоительной, что даже мысли о протесте не возникло. Допив граппу и перебравшись на постель, они забыли о будущем и о прошлом – пусть кто-нибудь другой считает свои грехи в звездной ночи. Сожаление и раскаянье – спутники одиночества, а они были вместе, ну, если не считать Марии на стене. Дженнардо полагал, что Дева давно уж отвернулась. А впрочем, пока Акилле счастлив, ему наплевать. Безумие и опустошенность исчезли с юного лица – ему достаточно. Спокойно и с радостным предвкушением Дженнардо улегся на спину, раздвинув колени – пусть мстит вдоволь! Но римлянин начал с иного. Встав на колени в изголовье кровати, он крепко обхватил затылок Дженнардо и настойчиво ткнулся членом прямо в губы. Собираясь произнести очередную колкость, тот был вынужден принять тугую нежную плоть. Задержав дыхание, обнял губами, лаская и посасывая, а ладонь на затылке не давала ему отвернуться. Акилле качнул бедрами, вздохнул удовлетворенно и брал его в рот с таким же неистовством, с каким отдавался получасом раньше. И, хотя губы и подбородок онемели от усилий и давящих толчков, Дженнардо проглотил все до капли. Понял глаза и увидел торжествующую улыбку. Акилле повалился рядом, спрятал свои овалы под потемневшими веками, рот выгнулся тугим луком. Притянул Дженнардо к себе, заставил наклониться и широкими движениями языка слизал собственное семя с его губ. Ощупывал плечи, точно наслаждаясь перекатывающимися под кожей буграми мускулов, жестко надавливая, гладил спину. Слегка сдвинулся под любовником и накрыл ладонями ягодицы. И неожиданно больно и звонко шлепнул раскрытой ладонью.

– Ты силен, как Атлант, но сосешь лучше всех куртизанок, каких мне доводилось испробовать, – бастард явно дразнил его; вот только он кончил, а Дженнардо пока нет, и в ближайший час Акилле придется услышать, что брать его сладостней, чем любую из дочерей Евы. Демоны, почуявшие свободу, скакали и корчили рожи за их спинами, торжествующе свистели и гоготали при виде обнаженных, сплетенных меж собой тел. Порождения бездны дождутся своего часа и разлучат их, но не сейчас. Не сейчас.

– У тебя всякие небылицы выходят сноровистей, чем у Боккаччо, сочини историю о незадачливом юнце, который попался Атланту в темном лесу, – отбрасывая дурацкие мысли, засмеялся Дженнардо. Лег так, чтобы Акилле чувствовал его напряженный член. – Юнец закрывался руками и просил пощады, но свирепый гигант воткнул свою дубинку в сжимающуюся от страха и вожделения дырочку…

– Дубинка тоже была гигантской? – Акилле собственнически обхватил его талию ногами, обнял ладонью трущийся о его живот член. В отличие от мифического греческого юнца, сын папы римского не боялся любви.

– А то как же! Огромной. Дырочке – нежной, девственной дырочке – пришлось худо, – потребовалось сморгнуть, чтобы видеть лучше. Капли пота над верхней губой, отметины от зубов – на упрямо поджимающейся нижней. Высокую крепкую шею, к которой липли отросшие пряди волос. Темные круги сосков и танец мускулов на смуглом твердом животе.

– Да ты сам Боккаччо переплюнешь, – римлянин вдруг приподнялся на локтях, прижался лицом к груди Дженнардо – быстрый, проворный язык коснулся разгоряченного, еще голодного тела. – Дьявол меня забери, мне так хочется добавки… Рино, только дай мне отдышаться… ты и впрямь высосал все…

Дженнардо собрал крутые завитки на затылке в горсть и ничего не ответил. Голос пропал, и дыхание срывалось. Акилле нес чепуху, путаясь в словах, подобно мертвецки пьяному: что-то о том, как Зевс накажет Атланта, если тот, пользуя пойманного юношу, уронит небо. А сам притискивался еще плотнее, запрокидывал голову под поцелуями и крутил бедрами, а пальцы все настойчивей и яростней ласкали нетерпеливо подрагивающий член. Никогда бы Дженнардо не поверил, что можно испытывать такую боль, и такой страх, и настолько сильное желание разом. Наконец бастард открыл глаза, уставился в его лицо. Темная глубина со вспышками разбойничьих костров требовала не скрывать ничего, и Акилле, кажется, понял. Зло оскалился. Толкнул в грудь.

– Я бы убил ту тварь. Того, кто заставил тебя ждать расплаты. Ада не существует, а если он и имеется, то мы туда не попадем. Выкрутимся. А если и попадем, то за другие грехи, – полоснул ногтями по плечу. – Ну?! Не будь большим дураком, чем ты есть, Форса! Я хочу… я требую, чтобы ты послал всех этих унылых скопцов в папский зад! Или – вот!.. – мою задницу ты больше не получишь. Но вначале я убью ту тварь…

– Он давно… давно умер. Сгорел на костре, – зубы лязгали, – а до другого не добраться. Слишком высоко, Акилле. Как ты можешь не верить? Я чувствую присутствие Бога, даже когда режу вражью глотку…

– На хрен собачий такого Бога, – римлянин тяжело дышал возле его виска, – он слишком жесток. А пастыри стада людского еще хуже. И не Бог говорит их устами. Они просто сочиняют свои проповеди в перерывах между визитами любовниц и ювелиров! И самим себе отпускают все грехи. Уж я-то видел! Раскормленные трусливые скоты… Твоего любимого сожгли? Да?! И после этого ты сохранил веру? Ты просто осел, забитый палкой хозяина настолько, что разум отказал. Очнись, очнись немедля, или я!..

Дженнардо с силой зажал ладонью горячий рот. Замотал головой. Сердце глухо и больно билось о ребра.

– Молчи, ты не знаешь. Молчи!

Акилле поперхнулся гневом, оттолкнул его руку и рявкнул:

– Так скажи!

– Нет… нет, – нельзя воскрешать призраков – здесь, сейчас. – Пойми… я не хочу, чтобы ты вонял гарью костра. Я слышу его повсюду – это адский запах – и не могу избавиться. Просто помоги мне…

Вместо ответа римлянин приник к его рту. Облизал губы, и будто сотни розг впились в тело, пришпоривая желание. Засунул язык глубоко в глотку, так, что задохнулся сам. Снял руки Дженнардо с плеч, быстро ткнулся распаленным ртом в середину ладони и шире развел бедра. Сообщил, комично морща нос:

– Я вполне отдохнул. Можешь не церемониться.

А когда Дженнардо, опрокинув его на постель, поднял его ноги выше, сильно сгибая в коленях, прошептал почти жалобно:

– Чтоб ты сдох… почему мне так с тобой хорошо, Форса? – принял первое проникновение в растянутый, еще влажный от семени вход, задержал дыхание и вскрикнул высоко: – Рино! Рино, выродок ты тааакоооой!..

Его стоны и проклятья спихнули в море дурмана – еще быстрее, чем тугое кольцо жара, обхватившее плоть. Колени Акилле дрожали, блестели лихорадочно облизанные губы, и бедра подрагивали в усилии принять вторжение. Горячо, узко. Но не настолько узко, чтобы не попробовать толкнуться вперед, подхватив яростно сжимающиеся ягодицы. Чертенок прав – хорооошооо!.. А будет еще лучше, когда налившийся кровью член исчезнет в ложбинке, покрытой золотистым пушком. От его движений Акилле забился, крепче обхватывая его талию коленями, и, увидев близко широко распахнутые ботичелльевские овалы, Дженнардо поклялся себе: он оставит костер позади.

****

Время будто бы сбилось с ровного бега, и неделя растянулась на века. Дженнардо казалось, что вся Лаццарская долина и он сам застряли в одном единственном утре – утре Успения Богоматери – и обречены остаться в нем навсегда. В свежей дымке восхода его разбудили колокола, мерченар поднял голову, из которой еще не выветрился хмель, с плеча Ла Сенты и долго смотрел в занавешенное дерюгой окно. Вилланы шумно приветствовали воцарение Пречистой подле сына ее, окончание короткого поста и затишье в войне; надтреснутый перезвон плыл над остерией, эхом вторили храмы долины. И капитан представил себе – так ярко, точно видел сам, – как на мраморных плитах Лаццарского собора прелат в красном облачении преклонит колени, чтобы молить Царицу о смерти Адриана Второго, наместника Бога на земле. И, если задуманное исполнится, все увидят, чего стоит Родриго Реджио без отцовской поддержки и долго ли Бык сможет сохранять власть и жизнь при новом папе. Мерченар не сомневался, что Валентино предусмотрел маневры врага после получения роковой вести, и не был намерен мешать, но вот Акилле кардинал не получит. Представив себе, что через какую-то неделю он может оказаться в оппозиции новому понтифику, а герцог Форса начнет слать ему письма с угрозами лишения наследства, Дженнардо пожал плечами. Глотнул воды и принялся будить собрата. Перевернул Акилле на спину и несколько раз провел языком по вялой плоти. Сил осталось мало, но они кувыркались в постели всю праздничную мессу, а после, с трудом взгромоздившись в седла, убрались из гостеприимной таверны. Акилле сделал свой выбор вторично, он не собирался мириться с семьей, и все же Дженнардо делалось не по себе. Что ж, Ла Сента никогда не узнает о том, насколько тот, кто ласкал его в день убийства отца, был посвящен в заговор. В конце концов, сам Акилле не рвался говорить начистоту и так и не поведал о том, куда услал гасконца Бальтассаре.

Отпустив заложников, они носились между крепостью, где над ветхой башней развивался лазоревый стяг с вороной лошадиной мордой, и лагерями у реки. Их люди исправно выполняли приказы, ожидая попытки «красно-желтых» ворваться в долину, ибо, в отличие от капитана Форсы, солдаты не знали, что возврата к прошлому не будет. Либо Бык рванет в Рим, либо заговор провалится, и тогда все узрят, как умеет мстить обманутый герцог Романьи. Время текло с беспощадной медлительностью, Дженнардо потерял счет часам, а каждый гонец вызывал в нем чувство сродни тошноте. Ждать, ждать, ждать. Сколько еще?! Ла Сента тоже не походил сам на себя – они оба потерялись в мареве безвременья, в том, что смотрело на Дженнардо из-под густых ресниц в те минуты, какие они проводили наедине. И он знал, что и в его глазах любовник видит ту же отчаянную потребность. Не размыкать рук и губ, не терять из виду, делить на двоих окаянное, нечаянное и нежданное безумие. Днем Акилле язвил чаще обычного, рвался в драку – любую драку, пусть со всем сущим, а стоило солнцу убраться за малиновую линию, как они вцеплялись друг в друга. Больше, чем страсть, меньше, чем любовь. Меньше? Дженнардо не знал – он просто старался подавить страх, но тот, будто бурьян в заброшенном цветнике, стремился на волю. Годы прошли с той вечерней службы в исхлестанных ветрами Пиренеях, в гордом и нищем замке графа Аранды, но Дженнардо безошибочно узнал болезнь и, понимая все, не находил мужества остановиться. Акилле не помогал ему, напротив.

Шалый римлянин предъявил ему счет на первой же стоянке, прижав собрата к стене конюшни. Сунул ладони за пояс потрепанных штанов для верховой езды, стягивая податливую ткань. Поняв, что неумеха отделает его в любом, самом неудобном положении, Дженнардо резко подался назад, и они свалились на душистое сено. Акилле быстро перевернул его на бок, едва смочил плоть слюной и вставил без раздумий. Он двигался неумелыми, рваными толчками, но это не имело значения. Сознавая свою грубость, Акилле заполошно целовал его плечи, хрипел о прощении. Дженнардо так хотел этой близости, что даже не почувствовал боли, хотя в последний раз ложился вниз довольно давно. И все же ему стоило усилий отпустить себя, расслабиться, чтобы любовнику было легче. Распирающее давление, глухие признания – никогда и ни от кого Дженнардо не слыхал подобных слов, – и низ живота налился тяжестью, а звуки и запахи летней ночи сгинули в никуда. Он просил Акилле лишь об одном: продержаться подольше, чтобы спустить под ним. А после переспросил ехидно, действительно ли тот хотел отодрать его с первого же дня, как увидел? Акилле только заржал. Легонько щелкнул Дженнардо по носу: «Ну конечно! Ты был такой надутый, да еще эти «летуны»… терпеть не могу, когда меня ловят, знаешь ли. Мне хотелось изобрести наказание, и я сообразил, как запутать тебя в похищении дурочки Оливии. А когда ты встретил меня в постели, и мы, гхм, побеседовали, я вернулся домой и все думал о твоей заднице под халатом. Старался представить, какое у тебя может быть украшение между ног». Поймав изумленный взгляд Дженнардо, Акилле коротко поцеловал его в висок и добавил, понизив голос: «Я хотел тебя, верно. Просто толком не знал, чего хочу. Пока не вытряс правду из твоего неаполитанца. Радовался, сам не понимая чему». Отвернулся, пряча лицо. «Глупо. Ты мог послать меня к черту, как Родриго… как послали бы все, кто кичится своей честью. Ну, ты и не постеснялся в выражениях…» Запоздалый стыд придавил Дженнардо к колючему ложу. Не говоря ни слова, он притянул Акилле к себе и покаянно поцеловал в глаза. А тот вскинул руки, смыкая замок на плечах, и долго не отпускал. Вдыхая запах чистого тела и пота, который привык чувствовать, будто собственный, Дженнардо с удивлением понимал, как далеко ушло все, о чем говорил бастард. Лаццаро, Дзотто, Чинция, их соперничество и перепалки, выходки и хитрости римского щенка, за которые хотелось убить… Что уцелело в круговерти военного лета? Больше страсти, сильнее любви. Ранящая близость – и разделенное ожидание.

На закате пятого дня, назначенного Быком как окончание перемирия и срок сдачи города, оба наемника и сопровождающий их отряд остановились в гостевом домике мужского монастыря. Монастырь славился своей древностью и виноградниками и именно потому не блистал благочестием. Монахи с таким размахом праздновали Успение, что здесь даже не нашлось не упившихся служек, чтобы расседлать лошадей. Настоятель, впрочем, был трезв и обеспокоен вторжением мерченаров. И, лишь убедившись, что его обители не грозит грабеж, смилостивился и пустил их ночевать. И даже преподнес гостям бочонок отличного тосканского из собственных запасов. Настоятель был дворянином и знал толк в благородных сортах. Едва захлопнулась дверь тесной спальни, как болезненный голод и заглушаемый утолением страх вступили в свои права. Дженнардо опустился перед Ла Сентой на колени, развязал ему пояс. И ласкал до тех пор, пока плоть под его губами не увлажнилась, не начала подрагивать в нетерпении. Уложил распаленного, обмякшего Акилле животом на ложе и взял сзади. Дженнардо боялся смотреть ему в лицо – боялся того, что может сказать и сделать. Они молчали, и лишь когда член любовника входил в него особенно глубоко, ночная тишина впитывала вскрики Акилле, поспешно заглушенные подушкой. Они заснули рядом, не заботясь о том, что могут подумать пьяницы-монахи, а в самый глухой час прикосновение холодной ладони разбудило Дженнардо. Ла Сента стоял перед ним одетый, с оружием у пояса. «Донесли, что под холмом неладно. Вроде отряд заметили или что… ты спи, я проверю и вернусь. Я скоро, Рино». Веки слипались, сон тянул за собой, и капитан просто махнул рукой. Уходя, Акилле поцеловал его в губы. И, проснувшись на рассвете, вскинувшись на постели, будто его ударили, Дженнардо вспомнил вкус этого поцелуя – злой и горький. Долго ждать не пришлось. Он едва успел одеться и умыться, как в монастырской галерее застучали сапоги. Со странным спокойствием мерченар выслушал дозорных. Конники со стороны Лаццаро. Нет, не «красно-желтые» и не люди капитана Ла Сенты. Кто же?

Дженнардо вышел за древние покрытые буро-зеленым мхом стены. Отмахнувшись от встревоженных вопросов Ружерио, ждал, глядя, как ныряет меж холмов маленький отряд. Вот кони вынесли всадников к монастырю – ближе, ближе. Застучали копыта по каменной кладке. Передний всадник далеко опередил сопровождающих. Скрытое под капюшоном лицо было невозможно различить, но Дженнардо узнал угловатую, тонкую фигуру. Человек осадил коня, ловко спрыгнул наземь, мелькнула ярко-красная подкладка черного плаща. И рука в таких же красных перчатках небрежно швырнула повод подбежавшему слуге.

****

Его Высокопреосвященство Валентино ди Марко ничуть не изменился с их последней встречи, просто сам Дженнардо стал другим. Он понял это, слушая чеканные шаги, всматриваясь в напряженные черты. Никто не помнит собственного появления на свет, но Дженнардо казалось, что подобные чувства испытывает младенец, выходя из тела матери. Восторг и ужас. Он больше не станет барахтаться в тухлом болоте! Будет жить, дышать полной грудью, даже если новое рождение убьет его. Светлые волосы кардинала растрепались от скачки, прилипли ко лбу, и, скинув капюшон, Валентино нетерпеливо отбросил пряди с лица. Остановился в двух шагах – он ждал. А Дженнардо оглядывал прелата с головы до ног и думал: вот он, один из тех, кто забивает крышку гроба над живыми людьми. Сталкивает в ад, бесконечный ад греха и вины, и, торжествуя, тычет перстом в упавшего. Серые глаза гневно вспыхнули:

– Синьор Форса, вы меня не узнаете, или страх божий покинул вас? – голос кардинала словно впитал дорожную пыль, и слова скрипели на зубах. Властным жестом Валентино протянул руку, и Дженнардо ничего не оставалось, как склониться над массивным перстнем с кардинальской печатью. Красное сукно плотно обтягивало пальцы… оружие этого человека – перо и яд. И подлости, что роятся под этим высоким лбом с тонкими стрелками бровей. Пожалуй, даже Быка он боялся меньше – Родриго может только убить.

– Ваше Высокопреосвященство, могу я узнать, какие тревоги привели вас к моей банде?

– Можете, – скривился уголок надменного рта, – третьего дня наемники вашего лучшего друга, коего вы защищали с таким пылом, подняли в Лаццаро бунт. Некий гасконец Бальтассаре от имени своего господина провозгласил капитана Акилле Ла Сенту тираном Лаццаро. Ему удалось набрать пару сотен громил среди городского отребья, запугав жителей тем, что банда вот-вот ворвется за стены…

– Я вам не верю, – Валентино – призрак расплаты, от него за милю тянет тленом! – Вы меня не заставите…

– Очнитесь, Форса, – не глядя, кардинал протянул будто б измазанную в крови ладонь, и сопровождающий отдал ему большой пакет, – можете прочесть. Здесь письма кардинала Лаццарского и Гвидо Орсини. Договор, синьор мерченар. Вы намерены его исполнять, или вам…

Неподвижные черты вдруг задергались, искажаясь до неузнаваемости. Кардинал схватился рукой за горло.

– Или вам настолько по душе пришлись прелести проходимца Реджио, что вы забыли обо всем? Отвечайте! Вы, ничтожество!.. Если вы смеете обвинять князя церкви во лжи, соблаговолите пояснить, где сейчас этот негодяй?

– Что в Риме? – силясь не сорваться, Дженнардо уставился поверх головы прелата – на испуганно замершую охрану, на Ружерио, застывшего с открытым ртом, на пышную листву деревьев, окружавших монастырь. Он прочтет письма и поймет, где и в чем соврал ди Марко. Решит, что ему делать. Найдет Акилле…

– В Риме? – красная перчатка комкала воротник. – О, святой отец жив и здоров. И молитесь, чтобы Адриан, предвидя новые покушения и готовя охоту на заговорщиков, отозвал Быка из Лаццарской долины.

– Тогда какого дьявола вы орете на меня, Ваше Высокопреосвященство? – смешок продрал пересохшую глотку. – Вы обделались куда больше меня. Я не пустил Быка к Лаццаро, а вы проворонили папу! Быть может, сейчас Родриго уберется отсюда, а это все, что от меня требовалось.

Да-да, может, Бык и уберется, но напоследок он не откажет себе в удовольствии расправиться с нарушившими условия перемирия. И с обскакавшим его братцем. Ай да Акилле! А я тебе почти поверил… Вообразив, как взбесится Родриго, узнав, что когда-то с презрением отвергнутый брат вырвал приз у него из-под носа, Дженнардо подавился смехом. Взять Лаццаро, сделать то, что не удавалось самому Быку долгих два года! Воистину, месть – такое блюдо, что едят холодным.

– От вас требуется вернуть город законному хозяину, – Валентино уже справился с собой, светлые глаза глядели строго и спокойно, – намерены ли вы исполнить свой долг? Или вы кинетесь помогать своему… помогать Ла Сенте?

Дженнардо хотел сказать, что коль скоро освобождение Лаццаро зависит только от его солдат, так пусть князь церкви прикусит язык. О, он многое хотел сказать! Но уродливая рожа выглянула из-за плеча кардинала, осклабилась, и пришлось заткнуться.

Демоны дождались своего часа.

Часть шестая

Долг

Мне сладко то, что горьким д о лжно быть,

К внушающим вражду любовь питаю,

Враждую с теми, коих след любить,

Хвалю всех тех, которых след хулить,

Я зло охотней, чем добро, приму,

Ищу того, чего искать напрасно,

Не верю в то, что ведомо уму...

С оскоминой усладу я вкушаю...

Дурным высокий помысл объявляю,

Бегу от тех, кого мне след просить,

Тянусь не к умнику, а к шалопаю...

Жан Робертэ

Стихотворение, написанное во время поэтического состязания в Блуа на строку Карла Орлеанского «От жажды умираю над ручьем»

– Мы должны остановиться в Санта-Росе и дождаться кардиналов Колонна, – Валентино сидел на своем пестро-сером жеребце так прямо и напряженно, как будто в самом деле проглотил Лаццарский собор со всеми башнями. Шуточка Андзолетто припомнилась совсем некстати. Ди Марко – прекрасный наездник, и если держит спину в столь неудобном положении, то усталость дает себя знать. Подлая память услужливо подкинула картинки прошлого лета, и Дженнардо разозлился еще сильнее. В прошлом июне… нет, в июле, Валентино приехал к нему в крепость близ Аконьи – только что отбитую у «красно-желтого» капитана Мигеля, – и они едва не обнялись на земляном валу. А потом объезжали округу, болтая вполне по-приятельски, и Дженнардо все время приходилось прикусывать себе язык, чтобы ненароком не оскорбить прелата, поинтересовавшись, каково ему было провести несколько дней в седле. Хотелось стащить Валентино с коня, толкнуть в душистую траву… Матерь Божья, как он мог желать этого упыря? Бледное лицо, крепко сжатые губы, покрасневшие от усталости глаза – провал заговора и потеря Лаццаро дались кардиналу непросто. Ничто не отозвалось в душе при взгляде на Валентино – ничто, кроме раздражения. Этот человек воистину вурдалак из сказок – два с лишним года он пил кровь из самого Дженнардо, а теперь с наслаждением принялся за Акилле. Сменные лошади – вороная кобыла мерченара и пестро-серый – шли вровень, но капитану все время хотелось пришпорить разленившуюся животину.

– Колонна-то что тут забыли? – буркнул Дженнардо, тут же пожалев, что вообще открыл рот. Кардинал не даст ему объясниться с Акилле. Немедленный штурм – вот чего требует от него Валентино. Заговорив, придется вступить в спор, а Дженнардо был уверен, что правило собственного изобретения «промолчи и сделай по-своему!» здесь подойдет как нельзя лучше. Капитан еще не решил, что ему делать, и не собирался решать, не потолковав с зарвавшимся болваном, что удерживал город в семи милях отсюда. Зачем Акилле понадобилась подобная авантюра, ну вот зачем?.. Неужели этот сумасшедший хотя бы на секунду мог поверить, будто ему отдадут Лаццаро за красивые глаза? Даже если Ла Сенте удастся отбиться от наемников бывшего соратника, то Красный Бык не стерпит подобной пощечины. Прежде чем уехать из монастыря, в котором его бросил любовник и нашел кардинал, Дженнардо велел посадить в подвал людей Ла Сенты и отправил разведчиков к Лацци и к отрядам бастарда. Всего пару дней назад они с Акилле обсудили стратегию герцога Романьи, и римлянин согласился с его доводами: только крайняя нужда покинуть Лаццарскую долину вообще могла толкнуть Родриго на переговоры. Быка отчаянно поджимало время, но ведь заговор в Риме провалился, папа Адриан жив и здоров… Несправедливо, глупо и стыдно, но Дженнардо хотелось повернуться в седле и впечатать кулак в надменное лицо. Разбить Валентино нос – до крови разбить! Кардинал сделал все возможное, чтобы отвести от Лаццаро угрозу, не его вина, что прочие заговорщики оказались такими растяпами – но как им теперь выбраться из этой задницы? Впереди захваченный город, по всей долине разгуливают полоумные наемники Ла Сенты, а за рекой сидит Красный Бык. Положение куда хуже, чем было весной. По правде говоря, положения хуже не случалось за всю кампанию! Дженнардо уставился на худое кардинальское колено, обтянутое черным сукном, и заставил себя выдохнуть. Ну признай себе, что острая потребность прибить ди Марко – просто всплеск бессильного бешенства и… и черт возьми, что ему теперь делать? Акилле, Акилле… за что?.. зачем?.. почему?.. дьявол и преисподняя! Распроклятая, чертова, сучья жизнь… распроклятое, чертово, сучье доверие… поверил, поверил! И кому? Реджио. Проходимцу, который предал собственную семью, не стесняясь, крутил интриги, задолжал всем в Лаццаро и бесстыдно лег под первого встречного. Не под первого, в том и дело! Ла Сенте требовалось превратить его из недоверчивого соратника в сообщника, быть может… или просто в пешку. Глухую и слепую ко всему, кроме похоти. Ну да, именно это Акилле и добивался – и добился, потому что Дженнардо Форса ошалел от… одиночества. Ему просто хотелось обнимать кого-то на рассвете, обнимать, не презирая самого себя и того, кто рядом. Ощущение руки Акилле на его талии, тепло его дыхания у плеча… Вот отчего хочется немедля пришибить кардинала – как обычно, Валентино прав во всем. Ла Сента превратил его в паяца, чтобы без помех провернуть свое дельце, и ни о каких переговорах, попытках объясниться не может быть и речи. Вот только легче сдохнуть, чем принять такую правду.