Текст книги "Бастард его святейшества (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Они и молились по-особому. Услыхав за спиной срывающийся громкий шепот, Дженнардо обернулся украдкой и увидел склоненную черноволосую макушку. Никогда еще итальянец не слышал в столь молодом голосе такой отчаянной, дикой мольбы: «Salve, Regina, Regina…» Свеча ходуном ходила в стиснутых пальцах, воск капал на голую кожу, но молящийся не замечал ничего. А потом настало время осенить себя крестом, испанец поднял голову, глядя в расписанный выцветшими фресками потолок часовни, и все кончилось для Дженнардо Форсы. Покой, достоинство, незапятнанное имя и юность – Сантос Аранда, единственный сын хозяев горной твердыни, все забрал себе, с собой. Еще не успев понять, почувствовать, Дженнардо уже любил – со всей силой и страстью семнадцатилетнего. Он смотрел на узкий подбородок, самолюбиво выпяченную верхнюю губу, широкие густые брови, не знающие смирения сумрачные глаза, в которых сейчас закипали слезы, и думал… ни о чем он не думал! В ту пору Дженнардо не старался разобраться в том, насколько грешны и чудовищны порывы его души. В свою постель сын герцога приглашал крестьянок и маркитанток, твердо зная, что ему придется найти невесту не хуже Луизы Реджио, иначе братец Джованни станет над ним смеяться. И лишь в краткие мгновения, оставаясь наедине с собой, он со стыдом отмахивался от смутных желаний. Ему нравилось смотреть на обнаженных мужчин, в телах товарищей Дженнардо находил куда больше красоты и силы, чем в женских прелестях. Но что в том дурного? Сам Аристотель писал, будто духовная близость братьев по оружию возвышает каждого из них, делая непобедимыми! Беда в том, что домашний наставник братьев Форса однажды зачитал воспитанникам те места в поучениях великого эллина, кои не решались переводить. Аристотель полагал, будто лишь любовь между мужчинами свята, и говорил он отнюдь не только о любви духовной. Наставник пояснил: «Что взять с язычника? Сам Аристотель, похотливый старикан Платон, даже Александр Великий делили ложе с мальчиками, не видя в том греха. Слыхали ли вы, что основателя державы нашей Гая Юлия Цезаря обвиняли в куда худшем? Будто бы Цезарь позволил некоему варвару, царю Вифинии, познать себя сзади, стал его женой… да-да, не стоит воротить нос от естественного! В заднем проходе мужчины скрыта железа, давление на которую вызывает те же ощущения, что и ласки спереди, – так говорят». Джованни заржал и переспросил ментора: «А если попросить женщину ласкать себя там?..» – «Ни одна христианка не согласится на подобное, – сурово возразил наставник. – А если согласится, оба вы будете отлучены от причастия на месяцы!»

Дженнардо изругал учителя и ушел, хлопнув дверью. Он не мог понять, отчего так разозлил урок, ничем не отличавшийся от всех прочих, отчего ему хочется провалиться сквозь землю, сжечь поганые греческие книги… а ночью, раздвинув ноги, упершись пятками в постель, дотронулся до сжатого отверстия. Так тесно, что даже собственный палец не протолкнешь, как же туда поместится член взрослого мужчины? Мальчикам, которых развратные греки и римляне имели в зад, не позавидуешь! А если?.. Дрожа от непонятного возбуждения, Дженнардо смочил пальцы слюной, осторожно проник внутрь себя, а вторая рука легла на член, задвигалась привычно. В ту ночь он кончил так, как никогда ранее – содрогаясь от стыда, вдавливая ягодицы в постель, причиняя себе боль и не в силах остановиться. Он сам назначил себе покаяние наутро – тридцать земных поклонов каждый день! – и постарался забыть о мерзком опыте. До таких ли пустяков, если отец посылает его на войну? Вначале была венецианская кампания, а после герцог Форса в числе тех, кто откликнулся на призыв испанской короны, дал сыну солдат и деньги и отправил его сражаться с маврами. И вот теперь, в сотне миль от дома, в замке, чьи седые стены помнили первое вторжение сарацинов, он встретил свою судьбу и разбил лоб о каменные врата.

Сантос не спрашивал его ни о чем, они не обсуждали то, что творилось меж ними – нежданное, как гроза, и такое же беспощадное. Все свободное время они проводили вместе, забираясь на сторожевые башни, бродя по окрестностям, прячась по темным углам, коих в старом замке было предостаточно. Стоило им встретиться, и прочее теряло смысл: война, служба, их товарищи и семьи. Наедине они больше молчали, не размыкая рук, силясь касаться друг друга как можно чаще – расставание терзало хуже пыток. Нужно было меньше пялиться на Сантоса и больше спрашивать и слушать! Родившийся и выросший в глуши, впитавший в себя те страсти, коими наделяют лишь вечные и недоступные горы, Сантос походил на возлюбленного меньше, чем они оба – на какого-нибудь мавританского эмира. Их семьи разнились так же, но Дженнардо не придавал этому значения. У герцога Форса имелось шестеро законных отпрысков и еще куча бастардов, и отец относился к ним, точно к котятам, швыряя в воду без всякой жалости. Папский двор, утехи, опасности и интриги больших городов, войны, в коих выгода заставляла его принимать участие, – «выплыви или утони, сынок!» Герцогу Форса никогда бы не пришло в голову вмешиваться в любые предприятия сыновей до тех пор, пока их выходки не нарушали его собственных планов, – он просто платил по распискам и двигал фигурки на шахматной доске. Семья Сантоса жила единым долгом и гордостью предков. Графиня Аранда родила сына, когда ей уже стукнуло пятьдесят, супруг был еще старше, и Сантос стал для них не просто наследником – в выстраданном, вымоленном у Пречистой Девы ребенке сосредоточился весь смысл бытия. Будущий граф Аранда не мог оступиться, согрешить, сделаться мужеложником, отдать себя разврату! Меч и вера, такая же безумная, как и бушующие на скалистых пиках бури, а Сантос хотел любить.

Он познали друг друга в пастушьей хижине, брошенной на зиму. Тусклый свет лился из крохотного окошка под самым каменным потолком, холодом несло от прелой соломы, морозный воздух бил в ноздри. Им было жарко. Никто не учил Дженнардо, как нужно поступать, нежность на грани боли и крика все сделала за него. Распростертое перед ним нагое тело так красиво, так нуждается в его прикосновениях и защите!.. Он и под страхом смерти не смог бы причинить другу малейшего страдания. Высокий, худой, с длинными, покрытыми мягким пушком ногами, неловкий и яростный, будто необъезженный жеребенок, Сантос лежал на скомканном плаще, и в черноте глаз полыхала отчаянная мольба. Нужно лишь следовать ей, и все получится. Впервые накрыв своим ртом надменно выпяченную губу, уловив ответное движение, Дженнардо перестал ясно соображать. Истерзав стонущий рот, он ткнулся лицом в темные завитки в паху, и Сантос вскрикнул – высоко, так громко, что горы услышали… потом сжал коленями плечи Дженнардо, потянул на себя, и тот решился. Он умолял о большем, шептал признания, лаская открытые ему мошонку и член. Коснулся языком горячего, будто раскрывающегося ему навстречу входа, толкнулся глубже – и едва удержал Сантоса. Тот вскинул бедра, опираясь только на плечи и ягодицы, вцепился обеими руками в волосы Дженнардо. Между ними не было места стыду и тайнам! «Чего ты просишь?! Я люблю тебя». Спустя годы Дженнардо все еще слышал эти слова – на испанском, так, как их произнес Сантос. Но теперь они утратили смысл. А тогда Дженнардо вытянулся на дрожащем теле во весь рост, просунул между ними руку, пробуя войти во влажную от слюны и пота тесноту. И вновь целовал, впитывая тяжелые вздохи, стискивая мокрые, пахнущие овчиной и дымом плечи. Ничего не получалось, но ни боль, ни позорная с любым другим неловкость не останавливала их. Сантос сам извернулся под ним, лег на живот, вынудив Дженнардо отстраниться. Голова горела, он прижал ладони к лицу, силясь чуть успокоиться, перестать бояться… и смотрел на крепкие смуглые ягодицы, поджатые от холода и желания. Наклонился, вновь приник языком к маленькому бугорку меж гладких полушарий. Собственный член налился кровью, набух до предела – как же он сейчас посмеет ворваться в эту узость?!.. Но Сантос чуть приподнялся, выставляя ягодицы, застонал требовательно, и все страхи ухнули в пропасть. Нажав ладонью на спину, Дженнардо заставил Сантоса прогнуться и сделал его своим. Ахнул от восторга и боли, обхватил бедра под собой и задвигался. Сантос даже не кричал – хрипел, и семя его испачкало плащ почти мгновенно, точно лишь ощущения принадлежности не хватало, чтобы дойти до пика. Дженнардо излился следом и свалился на солому, не чувствуя холода. Прижался к раскаленному плечу, заглянул в лицо, где слезы оставили свой след. Он готов был убить себя по слову Сантоса, но тот лишь протянул: «Больно!..» Увидев, как сник Дженнардо, поправился: «И хорошо тоже! Хочу еще», – и с силой обнял любовника.

Они жили, будто в чаду, не замечая ничего. Прятали свою любовь, ведомые одним животным инстинктом, а разум молчал. Телесная близость точно распахнула их души навстречу друг другу, и они говорили обо всем на свете – в те редкие мгновения, когда отступала страсть. Никогда и ни с кем Дженнардо не был так откровенен, но не удосужился задать главных вопросов. Даже когда Гонсало де Кордоба решил двигаться дальше и войска покидали Птичий замок, ничто не отозвалось и не екнуло. Дженнардо лишь нетерпеливо притопывал ногой, глядя, с каким благоговением и нежностью Сантос прощается с семьей. Граф Аранда желал сыну победы и доблести, графиня только плакала, умоляя вернуться живым. Горная дорога, по которой они с Сантосом сотни раз ездили верхом, бежала в долину, оставляя позади высокие стены, птицы кружили над башнями, а в ушах Дженнардо гремел хорал. Salve, Regina! Царица этих гор и всего мира, что подарила мне великое счастье. Во славу Твою я положу к божественным стопам головы врагов… Конечно, воспитанный без всякой строгости менторами-вольнодумцами и отцом, обращавшимся к вере лишь по необходимости, Дженнардо не думал так. Он просто радовался от всего сердца и полагал, что Царица небесная добра к нему. Сантос же молча послал свою лошадь вниз, а потом поминутно оглядывался на постепенно тающий в сером воздухе Пиренеев Птичий замок. Он был угрюм и неразговорчив всю дорогу, но Дженнардо не тревожился и не обижался. Сантос никогда не страдал болтливостью, к тому же солдаты отнимали все внимание Дженнардо.

В Андалусии между ними все стало по-прежнему, и только время подгоняло – каждая минута, вырванная у войны и обязанностей, была драгоценной. Пользуясь привилегией, данной командирам отрядов, Дженнардо проводил любовника через посты, оставляя в своей палатке ночами. Он молился на Сантоса и еще более сходил с ума, видя в нем ответный зов. Даже в день Страшного Суда Дженнардо не смог бы сказать иного: он не видел беды, ее тихих шагов, пока она не подкралась вплотную. Гром грянул в тот день, когда епископ Сарагосский, родич короля и соратник Торквемады, решил сжечь на виду у всего лагеря тех пленных мавров и евреев, что отринули веру в Иисуса Христа. Дженнардо скорее разделял мнение своих солдат – привыкшие к легкомысленным итальянским пастырям наемники боялись чрезмерно суровых отцов церкви. «Сегодня они палят неверных, завтра возьмутся за нас!» Кто-то жил невенчанным с наложницей, иной раз и мавританкой, кто-то не соблюдал постов иль водил дружбу с евреями – нельзя быть столь беспощадным к простительным грехам! Забрать добро врагов, резать их в бою, пытать ради сведений – это люди понимали; костры же пугали самых стойких. Выгнать чужаков за море – и дело с концом!

Глазеть на аутодафе собралась нешуточная толпа. Дженнардо тоже пошел и стоял рядом с примолкшим Сантосом, стараясь не смотреть на огромные вязанки хвороста. А когда повалил дым и раздались вопли казнимых, кто-то вдруг заорал пронзительно: «Она смотрит на нас!» Люди тыкали пальцем в высокое, ослепительно яркое небо Андалусии, валились на колени, катались по земле… Дженнардо кидался от одного к другому, хватал своих солдат за руки, в отчаяньи бил наотмашь, но все было бесполезно: огромную толпу охватило безумие. «Она смотрит!» – «Она нас благословляет!» – «Аве, Мария!» Оглушенный, растерянный, он обернулся на Сантоса – тот прижимал к меловым губам кулак, и изо рта у него текла струйка крови. Дженнардо тряс любовника за плечи, даже влепил пощечину, но безвольное тело болталось в его руках, а черные, до предела расширенные глаза глядели в небо. Стоило его отпустить, как Сантос Аранда упал на колени и, подобно прочим, завыл дурным голосом: «Она здесь!»

После оказалось, что немало нашлось тех, кто, подобно Дженнардо, не видел Марии в небесах, а лишь связки хвороста и сожженных на них людей. Гонсало де Кордоба ругался последними словами: «Проклятые попы, они загубят мне поход!» Но ругаться можно было лишь в кругу своих, ибо епископ Сарагосский объявил о чуде, написав в Рим, будто он и еще тысячи людей узрели Пречистую Деву. Ночью Дженнардо отпаивал Сантоса вином, но тот уклонялся от поцелуев и ласк, молчал – тяжело и мертво. И только когда Дженнардо уже готов был лопнуть от ярости, зашептал глухо, обнажая застарелую боль: «Она приходит ко мне и говорит… и еще мужчина. Мужчина и женщина – они всегда рядом. Женщина жалеет меня, ведь Мария милосердна! Она и тебя жалеет, Рино. Мужчина же… я боюсь ошибиться, ведь это кощунство!.. Но мне кажется, кажется… будто это Святой Иаков из Компостеллы. Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Они говорят и говорят, шепчут мне в уши и будят криком, когда я сплю! Отец просил меня на прощанье: «Будь достоин своего имени». Я же лгу, и грешу тайком, и, касаясь тебя, предаю свою душу аду. Я не достоин жизни, не достоин спасения и нашей святой войны! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мария приходила за мной!» Чтобы заставить умолкнуть пронзительный, страшный шепот, Дженнардо закрыл любовнику рот ладонью, но тот вывернулся, вскочил на ноги. Стремительный, как ветер в сьерре, угловатый и худой, как норовистый жеребенок, со взъерошенной копной волос, оскаленными в беззвучном крике зубами, Сантос мог сейчас выбежать из палатки, а кругом люди. Дженнардо ударил его в лицо, ударил очень сильно – так, что Сантос потерял сознание; а потом, уткнувшись в теплую родную макушку, плакал навзрыд, как мальчишка.

Много раз он пытался поговорить о таинственных голосах, вызывать Сантоса на откровенность, но тот вновь замкнулся. Юность глупа. Теперь Дженнардо понимал: так молчат, лишь когда все уже решено; но в ту пору ему казалось, будто безумие было коротким и кончилось, едва наступил рассвет. Сантос устал и напуган, он впервые так далеко от дома, а впереди месяцы войны, опасность плена и смерти. Все пройдет, пройдет, как только они будут вместе. И было все – они любили друг друга, Сантос точно превращался в демона в его объятиях. Войско подходило к Малаге, теряя силы в бесконечных стычках, их ждала осада – в эти дни, полные голода и страха, они находили время, чтобы побыть вместе. Одна из последних ночей долго не желала уходить из памяти: Сантос целовал его нарочито грубо, потом повалил животом на кипу одеял, жадно оглаживая бедра и ягодицы, и взял, как берут пленниц в развалинах горящих сел. А Дженнардо лишь наслаждался – каждым толчком в своем теле, каждым движением сжатого кулака на члене. Потом Сантос губами пересчитывал синяки и ссадины, задыхаясь, твердил о невозможности потери. Никто не объяснял юнцу, как срываются те, кто живым оказался в преисподней. Не позволяя себе запретное, пока могут терпеть, а после падают, точно пьяница – в запой. Никто не объяснит такого, пока сам не поймешь и не испытаешь. Дженнардо, смеясь, отмахивался от просьб о прощении, убирая с глаз перепутанную, густую челку, вглядывался в осунувшееся лицо – и не видел, не видел! Он заставил друга положить голову себе на колени, перебирал жесткие пряди пальцами и думал с облегчением: голоса оставили его в покое, раз Сантос больше не поминает про них? Уже засыпая, Сантос прошептал: «Мы спасены… отныне и навеки».

Через неделю де Кордоба послал Дженнардо выбить отряд эмира по прозвищу Черный Меч из деревни в сорока римских милях от Малаги. Поручение выглядело пустяковым – сам Черный Меч уже скрылся под прикрытие городских стен, оставив воинов оборонять деревню. Дженнардо не сомневался ни мгновения: эмир вовсе не бросил своих головорезов, он вскоре вернется с подкреплением. Но пока мавров мало и они слабы, нужно сделать так, чтобы Черному Мечу некуда было возвращаться. Деревня – ее арабское название забылось тут же, а ехавший с наемниками священник перекрестил ее в Ла Викторию – лепилась к источнику, как и всякое человечье жилье в тех местах. В середине – горстка белых домов, сгрудившихся подле мечети; по окраинам – хижины бедноты; и на многие мили кругом – охряная, прокаленная солнцем, высушенная ветрами сьерра. Конный отряд наемников окружил деревню и принялся выдавливать арабов к ее южной окраине, где поджидали пикинеры. Дженнардо сам приказал запалить огонь – едкий дым заставит врага отступить еще прежде жара. Солдаты поджигали факелы и ветки и швыряли их в дома. Откуда там взялся Сантос? Дженнардо хорошо помнил, как посоветовал ему охранять каменные ворота, – мавры в поисках спасения могли кинуться туда. Но сын графа Аранда не обязан был исполнять приказы итальянского мерченара. Сантос спрыгнул с коня рядом с Дженнардо, заслоняясь ладонью, он смотрел на костер. Передний дом пылал, сажа летела в глаза… мавры не желали сдаваться, им некуда было бежать, позади ждали острые пики. «Алла Акбар!» – несколько человек в бурнусах, с кривыми мечами, закрытыми черными тряпками лицами ринулись вперед, прямо на клинки конников. Дженнардо поднял руку, приказывая отразить нападение, – он усмехался про себя, предвкушая победу. Маврам попросту некуда деваться, все будет кончено в мгновение ока! Его собственная, кованная в Толедо, сабля уже обрушилась на доспех ближайшего врага, когда Сантос схватился с мавром в зеленом бурнусе. Клинки звенели в дыму, а позади дерущихся занялась крытая соломой крыша. Все случилось так быстро, что никто не успел ничего понять. Сантос обхватил мавра за талию, притиснул к себе, будто в любовном объятии, и вместе с ним рухнул в костер. Араб не хотел гореть, он предпочел смерть в бою мучительству огня, но испанец пожелал иного. Они закричали оба – враги, чья ненависть родилась вместе с этой сьеррой и умрет вместе с ней. Они горели и кричали. Бесконечно.

Огонь пожирал плоть, дым стал черным, и запах – удушливый запах аутодафе – лез в ноздри. Что произошло в эти секунды? Дженнардо не знал. Он помнил только, что убил своего противника ударом в горло, а позже лекари перевязывали ему рану в боку – очевидно, мавр достал его первым. Оставив клинок в глотке араба, Дженнардо кинулся в костер. Он не понимал даже, слышит ли еще голос Сантоса – этот крик остался с ним навечно, – просто прыгнул в клубы дыма. Сержант и два конюха насели на него одновременно, повалили наземь, ткнув лицом в провонявший пожарищем горячий песок. Он рвался, проклиная своих спасителей, а потом затих. Люди выпустили его – огонь стал еще сильнее, и уже ничего нельзя было разглядеть, но Дженнардо с трудом поднял голову и смотрел, смотрел… Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мы спасены… отныне и навеки.

Греки говорили: «катоксия»; «ларвацио», вторили им латиняне, – одержимость бесами, духами зла, что посылают смертным голоса и видения, дабы смущать души. Несколько лет спустя Дженнардо слушал в уже взятой Малаге ученый диспут. Умнейшие прелаты спорили о природе непознанного. Кто говорит с людьми голосами святых, является в облике Пречистой Девы иль оставляет на руках стигматы? Не стоит ли немедленно карать одержимых, как еретиков и бесноватых? Прелаты сошлись на том, что только истинному праведнику являются верные видения, посланные силами добра, прочие же – сосуд Дьявола, который должно уничтожить. Сын герцога Форса оскорбил ученое собрание непочтением, он встал и вышел посреди вдохновенной речи какого-то седовласого епископа. Истинно милосердная Мария не могла говорить с Сантосом, не могла толкнуть его в огонь, заманивая подобным спасением! Посреди обугленных головешек, что остались от его жизни, Дженнардо уцепился за эту мысль, иначе… иначе он сорвал бы с себя нательный крест и нанялся служить к эмиру по прозвищу Черный Меч.

Гонсало де Кордоба, в конце концов, рассорился с епископом Сарагосским. Великий Капитан нуждался в тех, кто не побоится гнева Божьего и выступит против инквизитора с оружием в руках. Дженнардо одним из первых предложил свои услуги, хотя отец в гневе слал письма с запретами. Наемнику было безразлично, с кем воевать и в каких тавернах напиваться, и даже закономерное отлучение от церкви он воспринял как освобождение. Громя епископских солдат, грабя монастыри и земли, принадлежащие соратнику Торквемады, он не чувствовал ни малейшего раскаянья. Сантос принес свою жертву, чтобы избавить себя и любовника от ада – боже правый, какой сюжет мог быть нелепей? До того дня в испанской сьерре Дженнардо не считал свою любовь грехом! А после начал задавать себе вопросы, слишком много вопросов. И никто не мог дать ответ. Может быть, Ты, Царица, наконец, заговоришь?

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача

В этой долине слез.

О, Заступница наша,

Свои милосердные очи

К нам обрати.

Радуйся, Дева Мария!

Удивительно, как столь чистый и нежный голос может одновременно греметь, подобно колоколу, созывающему на битву? Будто бы кастрат сам побывал на сотне войн. «Лаццарское чудо» наотрез отказался петь в замке Сант-Анжело Нуово, но, прежде чем Дженнардо успел почувствовать себя победителем в споре с Ла Сентой, кастрат пояснил свои резоны. Он, дескать, всегда мечтал петь в церкви Сан-Джорджо, ибо еще от наставников слыхал о необыкновенном устройстве тамошних залов – всякий звук в них достигал огромной силы. Сопранист отверг предложения поступить на службу к кому-то из наемников, но намекнул, что станет петь для обоих отрядов разом – за умеренную плату. Впрочем, как только слуха кардинала Лаццарского достигло известие о том, что мерченары едва не зарубили один другого из-за соборного кастрата, прелат тут же возымел желание удержать певца у себя. В лихорадочные дни подготовки к выступлению церковь Сан-Джорджо заполнялась до отказа – служкам пришлось вынести скамьи, люди толпились даже на ступенях, чтобы только слушать божественный голос. Сержанты неизменно занимали места своим командирам, и они с Ла Сентой каждую обедню толкались локтями. Сейчас, когда город провожал своих защитников за стены, и в церкви яблоку было негде упасть, капитаны вовсе влипли друг в друга боками. Эфес шпаги Акилле больно тыкал под ребра, а Дженнардо за время службы дважды наступил бастарду на ногу. Что ж, они последний раз видятся под мирный звон колоколов – следующая встреча произойдет там, где не будет ничего постороннего. Только они двое – и Красный Бык.

Кастрат умолк, и люди еще несколько минут стояли, не в силах пошевелиться. В храме божьем не рукоплещут и не кричат «браво!». Акилле рядом перекрестился размашисто, врезав локтем Дженнардо подмышку, тот, поморщившись, последовал его примеру.

– Salve, Regina, Regina… – сильный кастильский акцент будто кипятком плеснул. Нечего вспоминать то, что должно быть похоронено навеки, но в этот миг ему хотелось убить Акилле или… Реджио – испанцы по крови, и, хотя бастард многое получил от итальянки-матери, видно, «лаццарское чудо» и по его душе прошелся частым гребнем.

– Форса, я хочу предложить вам соглашение, – Ла Сента встряхнулся, точно отбрасывая невидимую тяжесть, небрежно обернулся через плечо: – Оставьте нас одних! Живо.

Андзолетто, сержант Вито и тощий гасконец, что был любимчиком Акилле, попятились прочь. Сын папы полагал себя в любом божьем доме хозяином и распоряжался соответственно.

– Можете считать мои слова признаком трусости, мне все равно, – Акилле постригся, надо же! Дженнардо был уверен, что со своей роскошной шевелюрой римлянин не расстанется даже в угоду походным тяготам. М-да… короткие завитки на висках делали бастарда еще более надменным. И еще более юным. – Против нас выступил лучший полководец Италии… я многое могу сказать о Красном Быке, но на Аппенинах нет воина искусней.

Ла Сента примолк, видимо, ожидая возражений, но Дженнардо лишь кивнул – он был согласен. Не время язвить соперника родством с «лучшим полководцем», еще никогда Дженнардо не видел римлянина таким серьезным. К чему пустые насмешки там, где решается судьба кампании? Воистину, ему чихать на то, кто станет следующим папой и усидит ли Адриан Второй на престоле Святого Петра! Дражайший папенька все равно исхитрится поссориться и с новым понтификом. Иное дело Красный Бык. Даже просто отогнать его от стен Лаццаро – небывалая удача, а победитель в этой схватке может считать, что Господь отметил его.

– Вы забудете – на время! – о моем банкире, а я, в свою очередь, сделаю вид, будто ничего не знаю о ваших милых шалостях, – бастард придвинулся ближе, хотя это казалось невозможным. Прижал правую руку соперника своей. – Это в качестве предосторожности, не стоит пытаться заколоть меня. Вы мужеложец, Дженнардо Форса. У каждого есть тайны, кои нельзя трогать…

– А вы – банкрот, – прошипел Дженнардо, – и я думаю, что городской магистрат и кардинал Лаццарский заинтересуются тем, откуда вы берете деньги. Я не вчера родился, милейший, и могу предположить, что грабеж мирных жителей куда хуже содомии.

Черные глаза сузились, как у нападающей рыси. Хватка на пальцах стала железной.

– Именно об этом я вам и толкую, – голос Акилле сочился предательской патокой, – сведем свои счеты позже, вы согласны? Никто из нас не отличается короткой памятью, Форса! Я не забуду. А вы?

Дженнардо осторожно отодвинулся. Люди толпились вокруг них, а они шептались, точно заговорщики.

– А до победы над Быком вы предлагаете сделаться лучшими друзьями? – ну, я тоже умею прикидываться сладкоречивой сиреной, бастард! Банкир Ла Сенты сбывал золото и драгоценности, поставляемые ему мерченаром; такое тянет виселицу. Правда, процесс о мужеложстве может закончиться костром, но лишь в том случае, если Дженнардо перейдет дорогу влиятельному церковнику. Валентино ди Марко, например. Безумие осточертевшей круговерти… Даже если Дженнардо предастся блуду на соборной площади, а ограбленные Ла Сентой на большой дороге прибегут жаловаться, ничего не изменится. В подобных играх только изменчивость воли сильных мира сего меняет судьбу продавших свои шпаги. Но уколы и подкусывания могут утопить их обоих раньше, чем это сделает Бык Реджио. Большинство кампаний загубили распри союзников и ссоры вчерашних друзей. – У меня великолепная память, и в вашей я не сомневался. Сможете ли вы смирить ее в угоду, хм, нарождающейся дружбе?

– Я буду любить вас как брата, мой дорогой!

– Лучше не надо как брата! – Дженнардо стало смешно. Акилле не прикрывался лицемерными библейскими цитатами, что отравляют душу хуже проклятий, и это было – как глоток свежей воды в зной. – Судьба ваших братьев не слишком-то завидна. Любите меня как врага. Итак, перемирие до победы?

– Я сам решу, как именно мне любить вас, Форса. Перемирие не дает вам право раздавать мне указания и… словом, до победы! – раскрытая ладонь, веселый огонек в глазах; а в памяти хриплый шепот: «Salve, Regina…». – По окончанию кампании каждый из нас будет волен свернуть другому шею.

Дженнардо кивнул и вложил свои пальцы в протянутую руку.

****

Андзолетто. Только маленький кудрявый негодяй мог распустить язык. Закатное солнце золотило пышную листву, во дворе палаццо Бьянко ржали кони. Дженнардо с досадой дернул занавесь, подставляя лицо теплому ветру. Слуги в этом доме сошли с ума – нестиранная ткань пахла какой-то гадостью. Дженнардо сжал в кулаке тяжелые складки. Проклятая тряпка просто разит горелым… горелой плотью! И ветер вместо свежести несет пепел, оттого щиплет глаза. Все это чушь. Он годами не разрешал себе думать о Сантосе, и только потому, что рядом чертов бастард бормотал свою молитву… только потому, что «лаццарское чудо» и в самом деле владеет даром Божьим… только потому… потому… К дьяволу! Сейчас он разбранит управителя, заставит его снять занавеси, а после позовет Андзолетто и вышвырнет мальчишку вон. Быть может, и звать не стоит – какая ему разница, что придумает в свое оправдание кардинальский секретарь? Нужно просто лишить Ла Сенту источника сведений. Валентино ди Марко защищается писанием, Акилле плюет на все и прет к неведомой цели, как положено всем Реджио, белокурый развратник Дзотто берет подарки и радуется жизни, и только ты, будто одержимый, ломишься в навеки запертую дверь. Хорошо, хоть не в костер. Сжав зубы, Дженнардо обернулся и позвал:

– Дзотто, пойди сюда!

Мальчишка выскочил из оружейной, перепачканный, как чертенок. Помогал подгонять доспехи – всем юнцам в этом городе хочется завтра выступить навстречу славе и сразиться с Красным Быком. Ну, не всем, лишь самым дурным. Накануне наступления и сам Дженнардо, и Ла Сента приняли в свои отряды человек по пятнадцать, да еще кардинал Лаццарский расщедрился на десяток колодников из своей тюрьмы. Пойдут в первых рядах пехоты – за прощение и похлебку.

– Ты станешь скучать? – Дженнардо тронул пальцем пухлую щеку, щелкнул по кончику задорно вздернутого носа.

– А-то как же, синьор! – само воплощение преданности и готовности развлечься! Дзотто даже губами причмокивал от усердия. Большой вопрос: кто из них отвратительней? Развратный мальчишка, продающий своего покровителя, или покровитель, сего отрока развративший? Валентино бы не колебался с ответом. – Вернулись бы вы поскорее!

– Хотел бы поехать со мной?

Дзотто закивал торопливо. Потянулся к застежкам черной секретарской мантии. Всегда готов к услугам. Комок тошноты подкатил к горлу. Какого черта держал у себя неаполитанца, если желание давно сгинуло, а иного и не было никогда? Безотказный, смешливый и расторопный Дзотто попросту не давал сойти с ума ночами. Но если вся твоя защита – лишь лживый наложник, то куда же ты годишься?

– Не шутите, синьор? Мне бежать собираться? – проворные пальцы уже теребили его ремень, и Дженнардо притиснул неаполитанца ближе. Ухватил за шиворот, точно щенка за шкирку, и спросил, не меняя ласкового тона:

– Сколько тебе заплатил Акилле Ла Сента? – Дзотто заморгал. Так часто, будто ему соринка в глаза попала. Дженнардо вдруг некстати вспомнил, что ни разу не поцеловал негодника, даже не знает, каковы на вкус пухлые губы. Мальчишка не пытался вырваться, стоял так смирно, точно его привязали. – И о чем еще требовал доносить? Кроме того, конечно, кем ты служишь в моей спальне.