Текст книги "Бастард его святейшества (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Ну, за ночь вас могли женить или убить, так что все к лучшему, синьор, – Андзолетто хихикнул и потащил правый сапог на себя. Дженнардо, сам не понимая зачем, отстранил неаполитанца. Пошарил рукой под кроватью и с помощью рожка снял левый. Дзотто, кажется, от неожиданности готов был шлепнуться на пол. Дженнардо наклонился, взял в ладони удивленную хитрую мордашку. Зачем Дзотто с ним? Только из-за денег, подарков и того, что они творят в постели? Мерченар впервые задал себе этот вопрос и не собирался смущать им секретаря. Просто попросил:

– Полезай ко мне на колени. И не зови меня «синьор»…

– Шутить изволите, господин Рино?

Дженнардо ругнулся с досадой. Впрочем, первую просьбу неаполитанец выполнил. Сбросил рубаху на пол, покрасовавшись сытым телом, раздвинул колени, обхватывая ими бедра Дженнардо. Тот не позволил ему сесть и, увидев перед глазами твердый небольшой член, накрыл его ладонью. Осторожно помял головку, чувствуя влагу. Дзотто часто задышал и почти свалился на него, тут же потянувшись к завязкам штанов. Дженнардо смотрел в стену поверх голого плеча, слышал громкие вздохи, ощущал возню любовника, но ничто в нем не отзывалось. Черепа, черепушки… большое кладбище, он стоит на куче костей, и ему все равно. Наконец, неаполитанец сдался. Выпрямился, стараясь заглянуть в лицо. Наверное, то, что он увидел, Дзотто пришлось не по нраву, и тот вновь соскользнул на пол:

– Вы устали. Я налью еще вина, – ну да, умный слуга никогда не скажет в лоб!

– Налей. И, Дзотто, скажи мне вот что… ты думал, куда мы оба попадем после смерти? В Царство Божие нас не пустят! – капитан хотел спросить весело, получилось в духе тех студентов, которые день и ночь стучат кубками по столам таверн и несут всякий вздор.

– Ну, я так попаду прямиком в рай, – уверенность Дзотто все-таки насмешила, только нехороший это был смех. Секретарь наполнил бокал и придвинулся ближе, осторожно погладил колено Дженнардо. – Помните, на прошлое Рождество вы дали мне денег, чтобы я купил себе лошадь? Так вот, я ездил в Римини и купил там индульгенцию. Ох, и дорого же она обошлась, синьор! Зато как положено: с моим именем и печатью папы. Хотите, как-нибудь покажу?

– Папы Реджио? – уточнил Дженнардо, и неаполитанец серьезно кивнул. Вот теперь капитан мог хохотать по-настоящему! Повалился на постель и ржал до слез. Андзолетто засопел обиженно и принялся стаскивать с него штаны, а Дженнардо дрыгал ногами в воздухе, не в силах остановиться. Индульгенция! Мир воистину сошел с ума.

– И зря смеетесь! Отпущение всех грехов, совершенных до смертного одра, вот! – Дзотто, распаляясь, потянул с него камзол, игриво ущипнув кожу на животе. Вот бы послушать, как Валентино станет толковать о спасении души содомита со своим секретарем! Это было б достойным воздаянием!

– Мерзавец! – едва выдавил капитан. – Я тебе дал двадцать флоринов, индульгенция стоит от силы пять! И ты клялся, будто отослал деньги матери в Неаполь.

– Я хотел, честно хотел! – Дзотто уже пыхтел над его кожаным поясом. – Но проигрался в кости и подумал, что Господь меня накажет. Мать бросил, покровителя обманул, и вообще… я обо всем забываю, когда вы меня имеете, а так же нельзя, да? У меня будто, ну, помпу в заднице поставили, и горит все. И стручку только перца подавай! Яйца ломит… а однажды мне приснилось, будто вы меня подарили сержанту Вито и шпарили вдвоем! Вам же нравятся такие разговоры, да, синьор?

– Не смей лезть к Вито. Он донесет, – Дженнардо не знал, так ли это, но неаполитанца лучше загодя напугать. – Так ты совсем не боишься?

– А чего бояться? Пусть о грехах монахи думают или вон курицы старые, облезлые, каких ни один мужчина уже не захочет, – Андзолетто обхватил его член и принялся уверенно двигать ладонью. – Ну что ж вы, синьор Рино? Знаете, как у нас крестьяне поют, когда всякую зелень сажают?

Плоть вяло отзывалась на ласки, и потому Дзотто пустил в ход проворный язык, отрываясь лишь для того, чтобы спеть очередной куплет:

– Ты не суй его поспешно:

Спешка дело только портит!

Все получится, но выжди:

Как набухнет, так работай!

До конца Дженнардо не дослушал. Поймав мутный взгляд неаполитанца, перевернул того на живот и вставил отлично смоченный слюной член в ждущее отверстие. Дзотто под ним удовлетворенно вскрикнул, опираясь одной рукой на постель, другую положил себе на ягодицы, раздвигая половинки шире. Внутри было горячо, хоть и не слишком-то тесно, но Дженнардо хватило. Вдавливаясь глубже в пухлую задницу, он, хвала небесам, ни о чем не думал, а когда семя заполнило любовника, пришла усталая опустошенность. Ну, теперь спать! Он сполз с Дзотто, потянулся за бокалом, и тут в дверь тихо постучали. Капитан глянул в щелку между занавесями: скоро рассвет, но еще темно. Кого же черт принес? Бездумно набросив на неаполитанца покрывало, мерченар открыл дверь. Доверенный слуга, привезенный из Испании, хорошо получал за молчание и не стал бы беспокоить по пустякам. Старик Хорхе выглядел потрясенным, свеча в его руке так и прыгала.

– Синьор капитан, к вам синьор Ла Сента! Пустить?

Первой мыслью было: набросить халат и выйти в приемную. Но Акилле решит, будто соперник так трясется за свою шкуру, что не спит ночами! Черный ход идет из кухни, выпустить Дзотто не получится… Капитан схватил разморенного мальчишку за плечо, поставил на ноги и, велев собрать свои тряпки, затолкал за ширму, где хранилась одежда. Может, и к лучшему, если при разговоре с бастардом будет присутствовать свидетель? Затянув потуже пояс арабской парчовой хламиды, Дженнардо сел на развороченную постель и приказал позвать гостя. Он встретит Акилле зевая, беспечный и уверенный в себе. Без сомнения, бастард явился откреститься от интриги своего братца против Орсини и Форсы. Поглядим, насколько ловко он это проделает!

Слуга оставил дверь открытой, и Дженнардо увидел Ла Сенту еще в галерее. Услышал быстрые, четкие шаги, и сон испарился в мгновение ока. Лучшее лекарство от хандры – хорошая драка, и кажется, здесь Акилле непревзойденный лекарь. Личный врачеватель капитана Форсы, и другого не надо. Бастард был в глухом черном плаще, высоких сапогах из блестящей кожи, под плащом обнаружился такой же простой и строгий камзол с высоким воротом. Почему раньше не бросалось в глаза?.. Акилле подражает Быку, сомнений нет. Тот ни разу не надел ничего, кроме черного и красного – последнее только в бытность свою кардиналом. Лишь на первый прием французского короля явился в золотой парче, но наряд был так величественен, что Родриго казался статуей – огромной и темной. Зловещей. Боится ль Акилле собственного брата? Бастард вошел, небрежным движением головы отбросил густые пряди с лица. Поклонился так галантно и весело, точно небеса не серели в предчувствии зари.

– Чего вам, синьор? Вы меня разбудили!

Главное, чтобы римлянин не думал, будто у него в руках все козыри.

– Вам что, заняться ночью нечем? А как же мадонна Чинция?

– Всему свое время, – тон бастарда был ласков, просто сочился амброзией, – где же вы прячете прелестную вдовушку?

– Там же, где ваш братец – прелестную венецианку Лючию, – огрызнулся Дженнардо, размышляя, не приказать ли слугам вышвырнуть наглеца за дверь. Пожалуй, нет, чего доброго, мерченар Ла Сента перебьет всю челядь.

– А что если я вам скажу, куда делась похищенная красавица, и назову имя истинного преступника? – тонкие ноздри бастарда раздувались, будто он чуял запах страсти, пропитавший простыни. Дженнардо молча ждал, а римлянин вынул из висевшего на поясе футляра небольшой листок и принялся декламировать:

– «Да простит меня Пречистая Дева! Да простит меня благородный синьор, мой отец! Я согрешила. Я полюбила и ввергла себя в беду», – на лице Акилле читалась столь явная издевка, что Дженнардо передернуло. – Далее в письме – имя похитителя и ваше оправдание. Можете взглянуть.

Выдернув из-под подушки кинжал, капитан вскочил на ноги. Если письмо подлинное и Ла Сента в заговоре с Быком… Бастард отпрыгнул назад, в следующий миг в грудь Дженнардо уже уперлось острие шпаги, и пришлось попятиться. Проклятье, он с самого начала занял невыгодную позицию – позади была кровать! Но низкая постель – не горный кряж, можно и подпрыгнуть…

– А ну стоять! – Акилле походил на разъяренную кошку – большую, грозную кошку. – Прочитаете из моих рук, понятно?

Вывернув шею под немыслимым углом, Дженнардо попытался придвинуться ближе к бумаге, а римлянин, хмыкнув, повернул письмо так, чтобы сопернику было удобнее. Пришлось встать слишком близко – шпага легко кольнула тело под халатом. Несомненно, это был почерк Оливии – кудрявый и мелкий, он видел ее манеру, еще когда Орсини писала тетке Камилле. Слезы, признания, покаяния и дурь влюбленной женщины… незнакомое мужское имя – Оливия бежала с каким-то проходимцем, дворянского, впрочем, звания. Теперь оба находились на пути во Францию. Какая глупость и какое облегчение!

– Откуда у вас это письмо, Ла Сента, – Дженнардо с наслаждением выпрямился, потер грудь, более не ощущавшую холода стали, – и что вы хотите за него?

– Скажем так, письмо было написано в оплату некоторых услуг, кои предоставили мадонне Орсини и ее возлюбленному мои люди. Знаете ли, выбраться из Лаццаро нынче весьма сложно, – римлянин и не думал убрать оружие в ножны, – теперь вы понимаете, отчего Оливия делала вам реверансы? Наверняка, и золото сулила, не так ли? Со мной она попробовала проделать тот же трюк. А вот чего я от вас хочу?.. Сейчас это сложный вопрос! Любопытно, как бы на него ответили мужи Болонского университета?

Бастард без приглашения развалился в кресле, устроив шпагу на столе. Мелодично зазвенели задетые бокалы, и римлянин прищурился на свет свечи:

– Я учился там… впрочем, неважно! Узнав, что пылкий любовник ударил ножом заартачившуюся служанку, но, будучи косоруким дураком, не прикончил ее, я сменил планы. Очевидно, что не сегодня-завтра служанка заговорит, а я не намерен добивать несчастную честную женщину, пытавшуюся помешать сумасбродству своей госпожи. Уверен, Оливия не раз еще вспомнит о своей бедной Карлотте, когда любовник бросит ее в чужой стране, – черный ворот и яркие блики венецианского стекла еще сильнее подчеркивали нежные овалы юного лица. Надменный рот и вечно вздернутый подбородок не портят эту нежность, скорее, дополняют. Придают законченность… как на картинах того флорентийца по прозвищу Боттичелли, где тьма и свет вечно враждуют, рождая чудо на острие клинка. Он пялится на Акилле, будто крестьянин в день карнавала на выходки жонглеров! А бастард тащит его в пропасть. Валентино был совершенно прав: грешник в одном равно грешен во всем прочем.

– Дальше можете не продолжать!

Незачем позволять римлянину разглагольствовать.

– Служанка придет в себя и назовет имя похитителя. Подтвердит, что Оливия бежала с ним добровольно, и я тут ни при чем. У вас же останутся расходы и ненужная интрига.

– О-ля-ля, мой милый! – бастард помахал листком в воздухе, – и еще ваша подмоченная репутация и помять о выражении вашего лица. А служанка может и не очнуться. Так мне убраться и порвать письмецо прелестной Оливии?

Стоило рискнуть, пожалуй! Полностью положиться на здоровье немолодой раненой женщины и на ее разум – и вышвырнуть Акилле вон. Но Дженнардо воевал с тринадцати лет, видел папский двор и был воспитан герцогом Форса. Тысячи причин могут помешать Карлотте оправдать его, а капитан слишком хорошо представлял себе, чем обернется вражда с Орсини. К тому же… кардинал ди Марко не одобрил бы подобного легкомыслия.

– Так что вам от меня нужно?

Ничего, любезный бастард Его Святейшества, завтра будет новый день! И мы сочтемся.

– Подумать только, столько возни, трат и переживаний, и все для того, чтобы досадить! Крепко же я вас задел… можно бы чувствовать себя польщенным, не будь вы мне столь безразличны… – не самая умная вещь: злить того, в чьих руках твое оправдание; но, кажется, римлянин понял, почему его оскорбляют. Умеет видеть главное, мерзавец.

– О, мне не пришлось и пальцем двинуть! Все проделала сама Оливия. И один из моих людей. В моей банде много отъявленных висельников…

– Под стать хозяину!

– Конечно! – Ла Сента нимало не смутился. Вновь поднял письмо, игриво подул на него, сложив губы трубочкой. Каким наслаждением будет разбить этот рот кулаком! – Вы извинитесь за «летунов» и «щенка» и не станете более рычать на меня и тявкать, мой дорогой синьор Форса. Извинитесь сейчас – и получите письмо.

Дженнардо встал, быстро оглядел комнату. Единственное, что ему остается – превратить все в фарс, не показать кипящей ярости и унижения. Подняв с пола шляпу, он водрузил ее на голову – быть может, это была шляпа Андзолетто, но какая разница? – и тут же сдернул комичным жестом. Поклонился бастарду на манер шутов – развязно и низко.

– Прошу простить меня, мой драгоценный, несравненный, обворожительный синьор Ла Сента! Примите заверения в моем крайнем раскаяньи и сожалении! Что еще?.. Ах да! Я никогда более не залаю на вас и не зарычу, клянусь в этом родовой честью! – да-да, в следующий раз я тебя укушу, римская тварюга! А если ты врешь про свои отношения с семьей и готовишь Быку радостную встречу, то и загрызу, пожалуй. Все же есть в интрижке Акилле нечто хорошее. И сам Дженнардо, и Валентино ошибались: в Лаццаро нет шпионов Родриго Реджио, во всяком случае, здесь Бык не строил против них козней.

– Отлично, Форса. Вы просто талант, – бастард поднялся легким движением, запахнул плащ. И бросил письмо на стол. – Позвольте откланяться, час поздний.

Дженнардо стремительно схватил признание Оливии, еще раз проглядел его и только потом процедил, глядя в прямую спину:

– В отличие от своего брата, ты просто мелочная бабенка, Акилле!

Он видел, как кровь бросилась в лицо бастарду, пятная безупречные овалы. Но Ла Сента промолчал и удержался от хлопка дверью. А когда в галерее затихли шаги, у Дженнардо даже сил рассмеяться не осталось. Едва переставляя ноги, он подошел к ширме, куда спрятал Андзолетто. Мошенник исхитрился сидеть тихо, будто мышь, что весьма похвально… Нужно вытащить его и, наконец, спать, если после такой ночи он вообще сможет заснуть. Капитан отдернул занавесь – привалившись к стене, белокурый спал, сладко дыша приоткрытым ртом.

****

Утренняя служба проходила впустую. Разумеется, плохо ходить в церковь, точно в театр, но что поделаешь, если кроме пения кастрата ничто в храм не влечет? А сегодня сопраниста в соборном хоре не было, и Дженнардо уныло созерцал витражи и согбенную спину священника. Рядом сидел Гвидо Орсини, и мерченару казалось, будто безутешный отец поглядывает на пустующее кресло Оливии. Нужно в строгости воспитывать дочь, так-то вот! Валентино ди Марко примирил Дженнардо с кланом Орсини, показав письмо вдовушки, якобы присланное лично кардиналу. Никому, кроме прелата, капитан не поведал, каким образом заполучил послание – за помощь следовало платить откровенностью. Ди Марко похвалил его за способность смирить гордыню, добыв важные свидетельства, тем паче что служанка Карлотта, придя в себя, ничего путного не рассказала. Только плакала, жалея о безрассудстве госпожи и жестокости ее любовника. Гвидо б ни за что не поверил всхлипам и бормотанию служанки, не окажись собственноручного письма его дочери!

С Медведями Дженнардо мирился на приеме у Ла Сенты, не чувствуя и грана того триумфа, какой задумывал. Нет, конечно, когда рыжеволосая, прекрасная, будто сама Венера, Чинция Скиллаче, выйдя из носилок, направилась не к бастарду, а к нему, Дженнардо Форсе, и вложила маленькую ручку в его ладонь, он не мог удержаться от торжествующего взгляда. Акилле торчал столбом не менее минуты, но этого мало, мало! Публичная пощечина еще недавно казалась Дженнардо достойным ответом за покупку замка Сант-Анжело Нуово, но с тех пор много воды утекло. Что значит для Акилле куртизанка Чинция, перекупленная за браслет с сарацинскими сапфирами? Куда меньше, чем для самого Дженнардо значит белокурый Дзотто. После истории с похищением бастарда нужно бить очень сильно, так, чтобы он до конца службы в Лаццаро поджал хвост.

Римлянин устроил прием во дворе разукрашенного знаменами и цветами замка; прогуливаясь с Чинцией по дорожкам, капитан старался внимательно оценить затраты и поведение противника. К концу приема он совершенно уверился: слабое место соперника – деньги. Точнее, их отсутствие, и с тех пор половина сержантов банды Форсы занимались выведыванием тайн тощего кошелька римлянина. Прежде чем начались танцы, Дженнардо уже знал, что бастард не заплатил ни крестьянам, доставившим на праздничный стол сочную баранину и жирных каплунов, ни полотерам, десять дней трудившихся над тем, чтобы привести Сант-Анжело в пристойный вид. Чинцию Ла Сента тоже кормил одними обещаниями и комплиментами, о чем поведала сама куртизанка, склоняясь к плечу капитана в бассаданце. Первое жалованье римлянин получит только через месяц, но не все можно купить в долг. Виноторговцам бастард выплатил все до медяка – они даже распискам не верили. Портные тоже получили задаток за великолепный костюм из черного бархата и белого шелка. Значит, где-то бежал тот ручеек, из которого Акилле черпал флорины! Следовало отыскать сей поток и надежно перекрыть, вот тогда бастард попляшет.

Сидя за столом между шаловливой Чинцией и тоскующим Гвидо Орсини, Дженнардо хмуро косился на Ла Сенту. Акилле отнюдь не рвался утешиться у какой-нибудь дамы, дабы досадить разом и куртизанке, и сопернику. Проходимец прилепился к кардиналу ди Марко, и они беседовали весьма оживленно. Черт бы побрал всех прелатов и всех папских отпрысков! Черные кудри Акилле едва не стелились по рукаву красной сутаны, а Валентино не делал попытки отодвинуться. Дженнардо обвинил римлянина в мелочности, но сам плетет дурацкие, никому не нужные интриги, а все потому, что не знает, чем заполнить жизнь в ожидании войны.

Когда объявили веселую мореску и Чинция потянула его танцевать, Ла Сента извинился перед кардиналом и протянул руку супруге бывшего правителя Урбино, которая годилась бастарду в матери. Капитан недолго удивлялся столь странному выбору дамы: при смене фигур римлянин намеревался подсунуть почтенную синьору Дженнардо, вернув себе куртизанку. Увешанный бубенчиками «мавр», обильно начернивший лицо, уже обхватил за талию свою «мавританку», а гости стали вокруг ряженых. Мореску в Лаццаро издавна танцевали, меняя партнеров, и Дженнардо благословил сияющий почти летними красками день. Ночью мореску плясали б с факелами или свечами, не миновать пожару! А так в руках мужчин были всего лишь цветы, и когда Акилле протянул ветку Чинции, Дженнардо дернул свою даму за локоть. Ловкая, гибкая куртизанка исхитрилась не вылететь из ряда, но престарелая синьора не обладала такой ловкостью. Под недоумение и смех танцующих обе дамы оказались в паре, а их кавалеры и вовсе едва не столкнулись лбами. В мореске всякая путаница опасна! Чинция засмеялась первой, но синьора Урбино была оскорблена и в знак отказа от танца набросила мантилью на голову. Акилле не позволил застать себя врасплох второй раз и, уперев руку в бок, протянул свою ветвь Дженнардо. Бастард при этом улыбался, и хищные глаза словно говорили: ты оставил меня без дамы и поплатишься посмешищем! С безумцем следует играть по его правилам! Дженнардо сунул свои цветы Чинции и, оттянув воображаемый подол юбки, присел в коротком реверансе. И был вознагражден воистину ошалевшим взглядом соперника. Впрочем, Акилле быстро справился с собой, согнул правую руку дугой, будто приглашая «даму» пасть в его объятья, как требует фигура морески. Балаган прекратила Чинция. Прыгнув между ними, рыжая куртизанка почти силой сунула ветку в пальцы Дженнардо и сердито зашептала ему в ухо: «Я готова уступить вас старухе, но не мужчине!» От собственной дерзости у капитана кружилась голова, ему скорее требовалось выпить, а не танцевать. Акилле, вынужденный вернуться на свое место за столом, наверняка, скрипит зубами с досады! Такое стоит любых жертв.

Пока самые ретивые из гостей гонялись за наряженным мавром слугой, как требует обычай, кардинал ди Марко подошел к тем, кого поимка не заинтересовала. Дженнардо постарался сделать вид, будто всецело занят тосканскими и андалусскими винами. Они не говорили наедине с памятного ночного объяснения, и смотреть на прелата было, ну будто… ну да, на дорогую могилу. Ему больше не увидеть под красной сутаной настоящего Тинчо. Беда в том, что вот это воплощение добродетелей и высокой цели и есть подлинный Валентино ди Марко.

– Попробуйте янтарное, – учтиво предложил капитан, – лучшего я даже при дворе их католических величеств не пил, уверяю вас!

– Чего ради вы превратились в паяца, Форса? – кардинал не сел с ним рядом, не улыбнулся. Он заговорил по делу, и только. – Если уж вы затеяли с бастардом опасные танцы, постарайтесь извлечь из них пользу. Мирные дни скоро закончатся, а мы до сих пор не знаем, можно ли верить Ла Сенте.

Дженнардо промолчал, и кардинал, не дождавшись ответа, отвернулся – суконный подол тянулся по песку, точно кровавый след.

Сейчас, слушая осиротевший хор и поминутно морщась от разочарования, Дженнардо вполне отдавал должное прозорливости кардинала. Только война расставит все по местам, но бить в колокола и кричать «Реджио!» уже будет поздно. С другой стороны, во время боя с предателем расправиться куда как проще, чем в цветущем Лаццаро! Еще неизвестно, чего стоят люди Ла Сенты в бою, раз по собственному признанию их капитана, среди наемников полно висельников и отлученных. Да еще гасконцы и баски – горцы, не признающие приказов и помешанные на гордости. Не перережут ли они глотку Акилле, когда поймут, что у того худо с деньгами? Если такое случится, сам дьявол не удержит наемников от грабежа деревень в долине, а то и самого города. Вчера Дженнардо донесли, кому бастард обязан тоненьким ручейком флоринов, что тек в его карманы. Фамилия банкира, ссужающего Ла Сенту деньгами, показалась знакомой. Вот к банкиру он и наведается – как только узнает, куда делся кастрат! Сущее наказание – нынешней весной события скачут, будто лошадь, потерявшая поводья, и все не в ту сторону! Видно, судьба исчерпала запасы терпения и готовит грешнику пинок под зад.

Едва дождавшись конца заутрени, Дженнардо толкнул дверь во внутренние комнаты собора и, наткнувшись на мальчика-служку, схватил его за ухо. Пара звонких монет побудила мальчишку к откровенности: оказалось, Дженнардо едва успел. Кастрат, чьим пением он привык утешаться каждое утро, а по воскресеньям – и на обедне, уже получил расчет и готовился отбыть из города на поиски лучшей доли. Воистину, для кардинала Лаццарского Господь пожалел ума! Не один мерченар Форса мог отдать любые деньги, лишь бы слушать божественный голос – с тех пор, как кастрат начал петь в соборе, службы собирали куда больше народу, чем в прошлом году. Если собор Марии Лаццарской не нуждается в услугах сопраниста, сын герцога Форса сам наймет это чудо! В церкви Сан-Джорджо его наемники зальются слезами умиления… в конце концов, Лаццаро – не Рим, где в папской капелле прославляли Бога не то тридцать, не то сорок скопцов, каждый из которых мог ангелов вызвать своим пением. А… как бишь зовут сопраниста?.. Антонио? Адриано? Анжело? Словом, лаццарский кастрат такой один, и Дженнардо не позволит ему скитаться по дорогам и петь в харчевнях.

Мальчик-служка провел его во внутренний двор и показал пристройку, где под низкой крышей ютился величайший певец в округе. Войдя, он едва не полетел кубарем через порог, ибо первое, что увидел – знакомую блестящую расплавленной смолой шевелюру! Разодетый в кобальтовый атлас и лазоревый шелк Акилле Ла Сента торчал посередине узенькой каморки и даже не подумал оглянуться! Ну уж, как только Дженнардо доберется до его банкира, таких тканей и нарядов бастарду больше не видать! Рядом с римлянином какой-то невысокий крепыш засовывал застиранные тряпки в холщовый мешок. Кастрата нигде не оказалось. Надрать бы служке уши еще раз, да как следует – за обман!

– Клянусь потрохами папы! – от злости Дженнардо забыл, с кем говорит. – Можно ль в этом городе хотя бы день прожить, не наткнувшись на вас?

– Кажется, это вы, синьор Форса, вломились сюда, точно боров, рвущийся на случку, – Ла Сента, не оборачиваясь, похлопал крепыша по плечу. Курчавый малый, с туповатой крестьянской мордой, угрюмо покосился на холеную руку бастарда, и тот медленно убрал ладонь. – Извольте выйти. Вы мне осточертели!

– Отлично! Раз наши чувства понятны и взаимны, мы решим спор во дворе. Я вываляю вас в навозе, и вы угомонитесь. – Поединок – хороший выход. После поражения бастард хоть на какое-то время уймется! – Я только найду одного человека… милейший, не знаете ли вы, где живет кастрат, что пел в соборе до сегодняшнего дня? Я хотел бы предложить ему службу…

– Осади назад, боров! – Ла Сента щелкнул пальцами, а крепыш подхватил свой мешок с рваньем. – Мы с любезным…эээ… мы уже столковались! Синьор кастрат будет петь в замке Сант-Анжело, и нигде больше!

– Да вы его даже не видели, когда ж успели… – Дженнардо осекся. Все же герцог Форса и кардинал ди Марко верно ругали его за вспыльчивость: от злости становишься тугодумом. Он еще раз оглядел каморку и ее хозяина. Беленые известью бедные стены и деревянное распятие больно напомнили о Тинчо, о натертой тесьмой ключице... Золото можно найти в навозной куче, а в груде драгоценностей – прячется зловоние.

– Так вы – лаццарское чудо?

Парню на вид лет двадцать, но щетины не видно, а грубый шарф на шее скрывает отсутствие кадыка. Широкие плечи и сильные руки – уж этого кастрата нельзя заподозрить в немужественности! И все же Дженнардо не так представлял себе свою сирену. Малый пожал плечами, запрокинул голову и запел. Грудное «до» и звонкое летящее «ми» – никаких сомнений, никакой подделки!

– Сколько предложил вам этот господин?

Акилле стоял рядом и ухмылялся. Вызов его не испугал нимало.

– Сколько б не предложил, я даю больше!

Кастрат закрыл рот и поднял вверх растопыренные пальцы. Пять флоринов в месяц? Да малый не знает себе цены!

– Любезный, как ваше имя? Вы ужасно прогадаете, если согласитесь! Мой камердинер получает пять флоринов в месяц! – Камердинер получал три, но сейчас это не имеет значения! – Я буду платить вам семь!

– Десять! – почти завопил Акилле и сдернул с пальца одно из колец – с лиловым продолговатым камнем. – Десять и этот аметист!

Кольцо полетело на холстину мешка, а кастрат озадаченно нахмурился. Кажется, парень не умел разговаривать иначе, чем руладами!

– Двенадцать и моя перевязь! – Дженнардо постарался побыстрее отцепить шпагу. – Продав ее, вы выручите кучу денег!

Чтобы кастрат не вздумал отказаться, к усыпанной мелкими камнями перевязи Дженнардо разом добавил и оба своих кольца. Акилле оставалось разве что шпоры отстегнуть и вынуть заколку из кружевного воротника. Что он и сделал, и теперь мешок кастрата походил на лоток меняльной лавки в удачный день.

– Пятнадцать в месяц!

Дженнардо пихнул соперника плечом:

– Тридцать, стол и лошади за мой счет!

– Я разрежу тебя на куски, Форса!

Ну еще бы! Акилле не мог предложить больше и прекрасно это знал. Сейчас римлянин одним взглядом способен поджечь все сено на полях Лаццарской долины, и ничто не радовало Дженнардо сильнее. Кастрат же походил на печальную обезьянку, каких капитан видел во дворцах Андалусии. «Лаццарское чудо» решительно выдернул свой мешок из-под груды драгоценностей и попытался протиснуться мимо обоих мерченаров к двери, но не тут-то было. Чья-то тень упала на порог, и Дженнардо увидел высокого, тощего гасконца, что служил у Ла Сенты сержантом первой конной роты. Ловушка! Обнажив шпагу, Дженнардо оттолкнул кастрата вглубь каморки, а Акилле кинулся за ними – и тоже с оружием в руках. Гасконец что-то крикнул на своем языке, и миновали, казалось, века, прежде чем до Дженнардо дошло. Не медля больше, он перехватил руку Акилле у запястья, вынудив того опустить отточенный клинок.

– Повтори, сержант!

Гасконец смачно сплюнул на грязную солому, раскиданную по полу, и повторил:

– Красный Бык с двумя отрядами выступил в Лаццарскую долину. Синьор капитан, прикажете трубить сбор?

Часть третья

Война

...вашего коня

Держать, конечно, можно на аркане,

Но кто удержит дух, что рвется к брани,

Бесчестия чураясь, как огня?

Не жалуйтесь, бездействие кляня.

Вы здесь, а он давно на поле брани,

И пусть вы недвижимы – на ристанье

Он – впереди, всех прочих обгоня.

Франческо Петрарка

Сонет XCVIII

Говорят, у христианина не должно быть любимых молитв, все обращения к высшим силам чтимы равно. Что ж, хотя бы здесь Дженнардо следовал заветам веры, он не любил хорал – тот просто стал его личным разговором с Заступницей.

– Радуйся, Царица, Мать милосердия,

Жизнь, сладость и надежда наша!

К Тебе взываем, изгнанные сыны Евы…

Не имело значения, что «лаццарское чудо», этот упрямец с внешностью колодника и голосом ангела, не достался капитану Форсе – капитан Ла Сента его тоже не заполучил. Сейчас Дженнардо мог отдать годовой доход своей банды и родовой герб в придачу, только бы кастрат пел. Только бы не стихла простая молитва, которую первые на берегах Тибра христиане называли «Salve, Regina», вкладывая в нее горячую просьбу к единственной и милосердной. Каждое слово – грубое и безыскусное, – каждый звук и паузу певец превращал в подлинный, чистый восторг, даря иллюзию сокровенного разговора с Ней. Не имело значения, что рядом стоит Акилле Ла Сента, не отрывает опущенных глаз от мозаики на полу, и лицо его впервые кажется таким искренним и уязвимым, будто бы кастрат до него тоже достучался. А позади шмыгает носом Андзолетто, его белокурый чертенок Дзотто, что уповает на индульгенцию, как на спасение от бездны. Что я скажу тебе, Заступница, если ты спросишь? Где ты была, пока я верил без раздумий? Где ты была, пока горел Сантос? Где ты сейчас, когда война стучится в двери, а я боюсь оглядываться назад и смотреть вперед?

Голос, такой ясный и сильный, точно Дева сидит на престоле в этом храме и оплакивает каждую загубленную душу, выворачивал наизнанку. Не тоска и не рыдания, просто… будто кишки наматывают на кулак, вот-вот польется кровь. И дрожит пламя свечей, делая тени по углам еще чернее, глубже, а в тенях прячется призрак расплаты.

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача,

В этой долине слез…

Вот так же, внимая хору, повторяло про себя молитву воинство их католических величеств Фердинанда и Изабеллы – и древние стены замка, где полководец де Кордоба остановился, чтобы дать солдатам отдых, грозили рассыпаться в прах прямо на глазах. Семнадцатилетний Дженнардо и сам не знал, что просит у Пречистой Девы, – он был совершенно счастлив. Уже вытертая на пиренейских перевалах кожаная куртка, опробованный в боях толедский клинок, триста наемников, которых он поведет за собой. Единственное, что омрачало радость, – хвастовство местных юнцов, не упускавших повода напомнить пришлому: они – испанская пехота! Наследники родов, воевавших с маврами со времен легендарного Сида, а как же! Даже здесь, в Птичьем замке, чьи башни попирали облака, а близость Бога и великой цели запечатывала уста почтением, между итальянцами, французами и испанцами не затихала вражда. Все хотели пройти по плодородным равнинам Андалусии первыми, первыми сбросить мавров в море. Ну и добраться до их сокровищниц и гаремов. В Сарагосе разгорелся нешуточный скандал, и король приказал Гонсало забрать итальянцев с собой, по старой пиренейской дороге. Горцы принимали их радушно, не стал исключением и граф Аранда, считавший свой род от вестготских королей. Из века в век на башнях Птичьего замка сияли кресты – как вызов жестоким захватчикам и тем соплеменникам, кто продал Испанию маврам и евреям. С одной из башен донжона – серо-багровой громадины, что нависала над долиной, точно топор, – лет пятьдесят назад какой-то Аранда столкнул собственную дочь. Девица согрешила не то с иудеем, не то с мудехаром, экая невидаль! Итальянцы втихомолку шептались, что лучше уж позволить язычникам лапать жен и дочерей, чем жить в подобной нищете! Кормить коней опилками, одеваться в грубую шерсть и по три раза в день жрать несвежую солонину с бобами, запивая ее крепчайшей кислятиной. Неслыханно! Дженнардо и сам поразился тому, в каком виде их встретил старый граф Аранда; юный наемник поклялся бы, что на хозяине не было ни единой шелковой или бархатной нитки, лишь домотканое тряпье и овчина. Зато полуторный меч, взмахом которого старик приветствовал Гонсало де Кордобу и его офицеров, будто б только что вышел из оружейной. Пытаясь заснуть в отведенной ему ледяной комнатушке, больше напоминавшей келью, Дженнардо слышал вой ветра за толстыми стенами и сравнивал невольно. Герцог Форса скорее сам бы лег в постель с неверным, чем позволил бы даже слуге одеваться подобным образом. Отец ставил успех выше ложной гордости, но… в стенах Птичьего замка, в прямой осанке его обитателей было нечто такое, чего Дженнардо не встречал по ту сторону Пиренеев. Говорят «горд, как испанец», и это, черт возьми, верно!