Текст книги "Черно-белое кино (СИ)"

Автор книги: Scarlet Heath

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Она не придёт. Вика не придёт.

И она тут же покраснела, испугавшись моей прямоты. Опустила взгляд и снова подняла, как будто хотела спросить что-то ещё, но не решалась.

– А это ничего… Ничего, что мы, – она выдохнула и продолжила. – Ничего, что мы вместе будем встречать? Она не рассердится?

Неприятно. Как же неприятно получилось. Меньше всего мне хотелось впутывать Аню в наши с Викой разборки.

– Не рассердится. У нас с ней всё кончено, Ань. Так что пусть тебя это не беспокоит.

И она успокоилась от этого. Я видела, что успокоилась. Даже повеселела, и мы обе смеялись за чаем, и Аня хвалила блинчики и уплетала сгущенку ложкой, облизывая сладкие перепачканные губы.

И в тот вечер имя Вики больше ни разу не прозвучало. Но я не могла забыть его. Оно висело надо мной, как грозовая туча, и изредка я слышала раскаты грома. Я гнала от себя любые мысли о ней, но всё равно ловила себя на том, что вспоминаю её хрипловатый смех, её колени и ключицы, её спокойный бархатный голос и пальцы, чиркающие колёсиком зажигалки.

Она была далеко. В далёкой Швейцарии, и сотни километров разделяли нас. Но мне казалось, что она здесь. Где-то между мной и Аней, где-то в глубине, где темно и тихо. Мне казалось, что я сплю наяву и вижу её во сне.

4

Мы вместе собирали и наряжали маленькую искусственную ёлку. Если бы не Аня, я ни за что не стала бы доставать эту пыльную картонную коробку из под кровати. Но мне хотелось создать ощущение праздника хотя бы для неё. И Аня с таким детским восторгом возилась с игрушками и гирляндой, что понемногу это ощущение начало приходить и ко мне.

– Что это? – спросила вдруг Аня.

Я повернулась к ней и чуть не выронила ёлочный шарик, спасло только то, что нитка зацепилась за палец. Всё-таки с нервами у меня совсем плохо стало.

Аня держала в руке и с любопытством разглядывала диск с фильмом «Детский час» с Одри Хепберн, который я когда-то закинула под кровать. Аня смахнула с него пыль и сказала:

– Такой фильм я не видела. На моём диске его вообще нет.

– Вот и хорошо, что не видела. Дай-ка его мне, – я протянула руку, но Аня как будто и не слышала. Она перевернула коробку, собираясь прочитать аннотацию.

– Хороший фильм? – спросила она.

– Тебе не понравится. Давай сюда, – я подумала, что, пожалуй, слишком резковата с ней, но в голосе непроизвольно появились истерические нотки, и мне хотелось вырвать диск у неё из рук.

– Почему не понравится?

– Потому что… Потому что… – я пыталась вспомнить, что написано в аннотации, но в голове всплывала только фраза «классика лесбийского кино».

Аня читала, а у меня так и не хватило наглости вырвать у неё диск. Да и было уже поздно, потому что на её щеках расплылись капли румянца, а губы приоткрылись. Кто вообще изобрел эти дурацкие аннотации на дисках?!

– Я же говорю, это плохой фильм. Тебе не стоит его смотреть, – я нервно усмехнулась.

– Он… про двух девушек? – она подняла на меня взгляд, от которого у меня сразу перехватило дыхание.

– Э-э-э… ну, не совсем так, – я замялась и вдруг сказала: – Да, про двух девушек. Но это старый фильм, черно-белый, так что ничего такого.

– Тогда, может быть, посмотрим его вместе? Я никогда не смотрела таких фильмов.

А вот тут я совсем растерялась. Мне становилось, мягко говоря, не по себе от мысли, что мы будем смотреть с Аней одни дома фильм «про девушек». Мне вообще не хотелось, чтобы она смотрела такие фильмы, да ещё и с такой, как я. Двусмысленная ситуация какая-то. По крайней мере, так говорила разумная часть меня.

– Это грустный фильм, – моя разумная часть заговорила в голос. – Драма. С плохим концом. Не очень здорово смотреть такое в праздник, как думаешь? Только настроение себе испортишь.

Я закусила губу. Потому что была во мне ещё одна часть, которая уже готова была сунуть диск в плеер и нажать на «play». Была во мне часть, которая почему-то очень хотела, чтобы Аня посмотрела этот фильм, и ещё много фильмов на подобную тему, коих у меня было достаточно. Причём, не все из них можно было смотреть детям до восемнадцати и даже до шестнадцати. Но мне хотелось, чтобы она смотрела. Это было похоже на невыносимый зуд.

– А мы потом комедию посмотрим, – она обезоруживающе улыбнулась. – Мне обычно помогает. Тем более что мне начинают нравиться драмы.

Я вздохнула. Разумная часть уже не знала, что возразить, а неразумная ликовала и манила меня к лежащему на диване пульту. Конечно, я как и всегда, послушалась свою неразумную часть. Я была слабой. Но в тот момент мне показалось, что во всем этом действительно нет ничего плохого.

– Хорошо. Давай посмотрим, – сказала я с невольным облегчением, что удалось прекратить наконец эту внутреннюю борьбу.

– Ура! – воскликнула Аня, открывая коробку.

Я улыбнулась. Ради этого восторженного «ура» определенно стоило согласиться.

Мы устроились на диване среди мягких маленьких подушек, и я подумала вдруг, что наблюдать за реакцией Ани будет куда интереснее, чем пересматривать кино. Я смотрела «Детский час» всего один раз. Вместе с Викой. Три года назад. Она подарила его мне на какой-то праздник (уж не на Новый год ли?!). И с этого кино началось мое сознательное увлечение Одри Хепберн и фильмами тех лет. Почему-то с тех пор я больше не пересматривала этот фильм ни разу. Не только потому, что он был очень тяжёлым, но и потому, что подобных трагедий хватает и в реальной жизни. В какой-то степени я жила в одной из них.

Сначала Аня сидела, расслабленно привалившись к спинке дивана, потом завертелась, и поза её стала напряжённой, а взгляд не отрывался от экрана. Точно так же, как мой взгляд не отрывался от неё. Она этого не замечала, всё более погружаясь в сложную, противоречивую и мучительную, как непроходящая боль, атмосферу фильма.

Я невольно вспоминала поведение Вики в те или иные моменты. Внешне она как всегда была спокойной и никак не показывала своих эмоций, но выкуренная полностью пачка сигарет красноречиво говорила всё за неё.

Когда дошло до признания одной из героинь в своих чувствах к другой, слёзы уже стояли в глазах Ани. И я была поражена до глубины души и смотрела на эту девочку, обхватившую подушку обеими руками, во все глаза. Потом, когда Карен ворвалась в комнату Марты и обнаружила, что та повесилась, Аня уже плакала. Плечи её вздрагивали, и она не могла остановиться.

Я молчала. И сердце моё неумолимо наполнялось безудержной нежностью.

Я даже представить не могла, что фильм так заденет Аню. Что она сможет так прочувствовать его и понять. Я помнила, как Вика на финальных титрах сделала ровным голосом какое-то очередное критическое замечание, повернулась ко мне с улыбкой и через секунду уже повисла у меня на шее. Она никогда не плакала. Она не любила долго ходить под впечатлением, предпочитая побыстрее выбросить из головы всё, что способно было выбить её из равновесия. В этом мы всегда были с ней непохожи.

– Ты как? – спросила я, нажимая на «стоп». Экран телевизора погас, стало совсем тихо. Аня всхлипнула.

– Почему всё так? – прошептала она.

– Что? – я наклонилась к ней с каким-то благоговейным трепетом. – Что «так»?

– Почему Карен в ответ на признание в любви сказала: «Ты ошибаешься! Ты запуталась!»? Разве так можно говорить? – она снова всхлипнула.

– Потому что она не могла понять таких чувств. У неё самой их никогда не было, – ответила я с осторожностью.

– Но почему Марта решила умереть?! Ведь Карен предложила ей новую жизнь. Ведь они могли бы…

– Не могли бы, – мягко оборвала ее я. – Они не могли бы. Марта просто хотела освободить свою любимую.

В ответ Аня только судорожно вздохнула.

– Принести тебе попить? – спросила я, снова сражаясь с невыносимым желанием обнять её.

Аня то ли кивнула, то ли опять всхлипнула.

– Я же говорила, что тебе не стоит его смотреть, – вздохнула я, поднимаясь.

После стакана воды ей, кажется, стало получше. И мне хотелось рассказывать ей что-нибудь смешное, чтобы отвлечь. И хотелось держать её за руку. Но я не стала. По возможности я старалась избегать всех этих прикосновений.

– Это всё я виновата. В следующий раз будешь меня слушаться! – заявила я.

Она улыбнулась.

– Всё нормально. Правда. Фильм потрясающий. Я не жалею, что посмотрела его.

– Точно?

– Точно. Извини, что сижу тут и распускаю сопли.

– Да ладно. Я не против твоих соплей.

Она засмеялась, смутившись.

– Пойду умоюсь. А ты не смотри на меня, когда я заплаканная и страшная.

– Страшная?! – я не удержала равновесие и уселась на пол. – Это ты-то?!

– Да. И не спорь со мной. Когда я наревусь, лицо опухает и выглядит просто ужасно. Как будто меня покусали пчелы.

Я рассмеялась над её ворчливым тоном.

– Чего? – буркнула она обиженно.

– Ничего, – я улыбнулась. – Ничего. Иди умывайся. И приходи на кухню. Я собираюсь сварганить нам какой-нибудь праздничный ужин. Поможешь?

– Конечно! – и её личико тут же осветилось улыбкой. – Я быстро!

И мне хотелось сказать, какая она милая. Но я не стала. Я боялась испортить. Неловким словом, неосторожным прикосновением или случайным взглядом. Боялась спугнуть. Это лёгкое, неуловимое, неосязаемое нечто между нами. Я просто хотела относиться к нему бережно.

Я просто сидела на полу и не переставала улыбаться. Мне вдруг показалось кое-что. Кое-что очень странное.

Мне показалось, что я счастлива.

5

Почему-то мне особенно запомнилось, что в тот вечер Аня была одета в лёгкую кофточку алого цвета с серебристыми пуговицами и прозрачными воланами на груди и рукавах. Ей очень шла эта кофта. А когда мы готовили, она забрала волосы в два хвостика блестящими красными резинками. Она была очень красивой. И мне снова захотелось сфотографировать её, поймать её смущённую улыбку, когда она слушала меня, или её аккуратные, но взволнованные движения, когда она ставила чашки и блюдца на стол, раскладывала салфетки.

Но я не стала. Я то и дело ловила на себе её вопросительный взгляд, но не знала, что должна ответить. Она как будто всё время чего-то ждала от меня. А я делала вид, что не замечаю. Недомолвки, намёки и какая-то выжидающая незавершенность. Я была слишком измучена, чтобы понять, что у неё на уме. И на сердце.

Ей хотелось чего-то яркого, неожиданного, необычного, от чего замирает сердце и дыхание перехватывает. А мне хотелось покоя, мягкого света ночника и тихого бормотания телевизора. Просто покоя. Больше ничего. Мне было спокойно с ней. А ей нет. Никогда нет. Моя близость, моё простое присутствие в комнате всегда заставляли её нервничать и сжимать пальцы, сминать ткань блузы или юбки, опускать взгляд и смеяться, даже если не смешно.

За всё это время я так и не придумала способа успокаивать её. Она была спокойна только когда спала и не знала, что я рядом.

В тот вечер, уже около двенадцати, Аня нашла у меня в холодильнике бутылку шампанского.

– А ты разве не будешь открывать? – спросила она.

– Даже не знаю, – я пожала плечами. – Это родители купили ещё до… аварии. А теперь… Не одной же мне всё это пить.

– Я тоже могу попробовать, – Аня улыбнулась и тут же опять смутилась. А я снова растерялась, как когда она предложила мне посмотреть «Детский час».

И снова какая-то часть меня хотела убрать бутылку и захлопнуть холодильник, а другая уже рвалась за бокалами.

– Ты уверена? – спросила я. – Ты же не пьешь.

– Ну, немножко-то можно наверное. Новый год всё-таки.

– Ну, хорошо, – я улыбнулась, забирая у неё бутылку. – Сейчас открою.

На этот раз меня не пришлось долго уговаривать. Мы вернулись в зал к маленькому накрытому столику, и я уселась на диван, поставив бутылку под ноги.

– Лучше отойди подальше. А то за действия пробки после того, как она вылетит из бутылки, я не отвечаю! – сказала я хихикающей надо мной Ане.

Аня спряталась за дверью и наблюдала за мной одним глазом.

– Спрячься совсем! А то в глаз выстрелит! – предупредила я, сдерживая смех, нарочито серьёзным тоном.

– Тогда я буду похожа на пиратку.

– А если в нос, на кого будешь похожа?

– На Деда Мороза.

– Ладно, тогда потом не говори, что ты страшная!

– Не буду, – улыбнулась она, но всё-таки спряталась, услышав хлопок. Я тихонько усмехнулась. Пробка угодила в буфет и чуть не разбила стекло. Из-за двери высунулся хвостик Ани с красной резинкой.

– Уже всё? – спросил хвостик.

– Всё, – я облизнула с пальцев потёкшую пену. – Прошу к столу, пиратка.

Часовая стрелка неумолимо отсчитывала последние мгновения уходящего года.

– Желание! – воскликнула вдруг Аня, поднимая свой бокал.

– Чего? – не поняла я.

– Пока будут бить куранты, нужно обязательно загадать желание!

– Ты в это веришь? – я старалась изгнать из своего тона любые проявления снисходительности и «взрослости» по отношению к ней, но на этот раз не вышло.

– Конечно! – обиделась она. – В Новогоднюю ночь может случиться любое чудо. Если очень поверить и загадать желание, оно обязательно сбудется.

– Хорошо, – смягчилась я. С Аней я научилась верить во многие вещи. За это я всегда буду ей благодарна. – Что будем загадывать?

– Только нужно обязательно поверить! Ты веришь? Если не веришь, ничего не получится!

– Верю, – спокойно отозвалась я. И я действительно готова была поверить. Я думала, почему бы и нет? Ведь случаются же чудеса с другими, так пусть и с нами случатся. Я смотрела в её глаза и верила. Что бы она ни говорила сейчас, я всему буду верить. В её глазах ослепительный свет. И я готова следовать за ним.

– Хорошо. Тогда давай вместе загадаем кое-что. Если мы обе поверим, желание обретёт ещё большую силу.

– Давай, – я беззаботно улыбалась. В моём взгляде было восхищение, и я знала, она замечает его.

– Давай загадаем, чтобы Маша пришла в себя, – прошептала она.

Я коротко вздохнула. Еле слышно, и она, кажется, тоже.

– Хорошо, – снова сказала я.

И когда били куранты, мы загадывали одно и то же желание. И почему-то мне очень приятно было осознавать, что думаем мы об одном и том же. Может, даже участвуем в творении какого-то чуда.

А потом был звон бокалов и смех, и разговоры о каких-то милых пустяках. Потому что люди редко говорят о серьёзных вещах. Наверное, для них есть определённые серьёзные моменты, и когда эти моменты уходят, мы снова ведём себя как обычно.

И было легко. Ко мне пришёл наконец покой, которого я так жаждала. И в ту ночь мне казалось, что Аня способна даровать мне всё то, чего мне всегда не доставало, что я так безуспешно и отчаянно искала. И была эта невыразимая нежность, когда хочется заботиться, шептать милые глупости, отдавать всё лучшее, что только есть, ничего не прося взамен. Только нежность. Не думаю, что тогда я была способна на какие-то иные чувства к Ане. Потому что было слишком много внутренних барьеров, которые я не смела, боялась переступить. Не могла себе позволить. Да и просто не способна была, потому что слишком горячо, слишком свежо и больно было ещё.

Только нежность. Безумная, безудержная, всепоглощающая. Я просто хотела вдыхать сладкий запах её волос, любоваться её приоткрытыми губами и закрывающимися после шампанского веками с длинными пушистыми ресничками. Ей хотелось спать после выпитого, совсем как ребёнку. Ребёнку. И я снова укладывала её в свою постель. Маленькое доверчивое чудо. А сама лежала рядом с ней, и было тепло и так хорошо, что я никак не могла прекратить улыбаться. И я ни о чём не думала, слушая её спокойное ровное дыхание под ухом.

И в тот момент я готова была поверить, что всё будет хорошо. И у неё, и у меня. Я не мыслила о нас по отдельности, но и вместе тоже никогда не представляла. Думала, что будет просто хорошо. Просто так. И может, даже случится какое-нибудь чудо. В ту ночь, когда она была рядом, я могла поверить во что угодно. Мне казалось, что я вообще всё могла. Снова.

И чудо случилось. Не знаю, что мы там наколдовали, но утром нас разбудил звонок из больницы. Маша очнулась.

========== Глава 6. Возвращение ==========

1

Я, кажется, уже говорила, что обычно очень плохо засыпаю. И что родители даже хотели отвести меня к психологу. Интересно, как психолог объяснил бы тот факт, что если Диана была рядом, я засыпала быстро и спокойно? Конечно, можно всё свалить на выпитое тогда шампанское, но я упёртая девушка и верю, что дело здесь в другом. Дело в ней.

Сейчас я очень люблю вспоминать тот Новый год. Память необычайно коварная штука, поэтому от тех дорогих воспоминаний, что я так берегла все эти годы, осталась только пустая шелуха. А что-то важное я навсегда утратила. Но я помню ощущения. Почему-то ярче помню их, чем образы. Образы расплываются, теряют свои очертания, и я почти не помню, какой Диана была тогда, помню только чувства, которые вызывало во мне её присутствие.

И мне нравится их вспоминать. Очень нравится. Потому что те чувства были самыми важными. А тот Новый год стал для нас самым первым. Но он оказался самым значимым не поэтому. А потому, что тогда между нами ещё ничего не было. И все эти чувства чего-то зарождающегося, огромного, радостного, сияющего, чистого и безыскусного уже не вернуть.

И не то чтобы я жалею о том, что случилось. Хотя, иногда, конечно жалею. Просто мы теперь другие. А когда я пытаюсь вспомнить, какими мы были тогда, в наши первые дни и месяцы, мне начинает казаться, что я всё приукрашиваю, что всё было другим, и мы были другими, что я просто становлюсь слишком сентиментальной.

Но я совершенно точно помню свет и тепло, моё нетерпение и её осторожность, и это ощущение чуда. Тогда нам казалось, что чудо существует где-то вне. А оно просто было в нас, оно было нашим общим, и кроме нас его не замечал больше никто. И оно совершенно точно было. В это я верю.

Мне хотелось спать с ней в обнимку. Её кровать была тесной и мягкой, так что мы обе слегка проваливались в неё и оказывались очень близко. Ни у меня, ни у неё не было ни возможности, ни сил отодвинуться. Я лежала у стенки, она – с краю, стараясь оставить мне как можно больше места. Она отдала мне своё одеяло и хотела принести ещё одно из родительской спальни, но я совершенно неожиданно для себя самой запротестовала:

– Не надо! Не ходи никуда! Нам и одного хватит.

– Как хочешь, – улыбалась Диана, расчесывая перед сном свои роскошные локоны.

Для меня до сих пор так и осталось загадкой, почему мы легли спать в постель Дианы. Ведь, кроме неё, в доме были ещё две пустые кровати. Но тогда мы это даже не обсуждали, не задумывались об этом. Может, нам просто хотелось быть рядом.

На улице всё ещё грохотали залпы салютов, но для меня они становились всё глуше, потому что глаза закрывались, а сознание давно уплывало куда-то. И так хотелось спать с ней в обнимку. Но я боялась.

Я помню, что сначала мы лежали даже не касаясь друг друга, но под одним одеялом. Поговорили немного о каких-то пустяках и тихонько посмеялись. А потом я согрелась, и было так уютно.

Диана спала в футболке без рукавов, и в какой-то момент я просто поняла, что едва не касаюсь губами её обнаженного плеча. Запах её кожи. А ещё какой-то ненавязчивой туалетной воды и увлажняющего мыла. Я никогда не могла надышаться ею.

Так я и уснула. Так и не прикоснувшись.

А утром обнаружила, что обнимаю её, а её рука лежит на моём плече. Но я так и не успела как следует подумать об этом, потому что телефон уже надрывался, и Диана со вздохом и ворчаниями выползла из постели, оставив после себя смятые простыни, хранящие её тепло и запах. И я сдвинулась на то место, где она только что лежала, обняв рукой её подушку и снова начала проваливаться в сон.

И, кажется, даже уснула, потому что очнулась только услышав над собой её обрывающийся голос.

– Аня…

Она сидела на краю постели, как в то, самое первое утро после Машиного дня рождения. Бледная, испуганная. Красивая.

– Что? – я приподнялась на локте.

– Из больницы звонили, – сказала она.

Сердце рухнуло. Первая мысль – всё кончено.

– Что сказали? – прохрипела я, окончательно проснувшись и садясь на кровати.

– Маша очнулась, – отозвалась Диана всё тем же испуганным тоном.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Мы всё никак не могли поверить. Мы боялись верить.

– Очнулась, – повторила я, наконец. И вдруг усмехнулась. И Диана заулыбалась. И сначала мы просто улыбались, а потом начали смеяться в голос. И нам не сиделось на месте, и мы стали прыгать на кровати, раскидывая подушки, сминая одеяло, и визжать. Это была просто абсолютная радость.

А потом были спешные сборы, чтобы как можно скорее попасть в больницу. И нужно было ещё всех обзвонить. Я писала смс-ки Лене, хотя знала, что она всё равно ещё спит и, может, даже не захочет приехать. За всё время, что Маша лежала в больнице, Лена навестила её всего раз, ссылаясь на нехватку времени. Диана звонила родителям на квартиру бабушки, и я слышала в трубке их радостные возгласы и снова смеялась и плакала. И в глазах Дианы тоже блестели слёзы.

Потом были пустынные скользкие улицы сонного города и пар, клубами вырывающийся изо рта. Мы так спешили.

Удивительно, но мы даже ни на секунду не задумались о том, что теперь будет с нами. А действительно, что будет? Раньше всё было так просто. А теперь, какие роли нам придётся играть? Кто мы друг другу и что нас связывает?

Мы не думали об этом. Никогда ничего подобного даже не приходило нам в голову, пока мы были вместе. Всегда, когда мы были вместе, нам и так было всё понятно. И кто мы друг другу, и вообще всё. Нам не нужно было объяснений.

А другим они почему-то понадобились.

Но тогда мы просто бежали по тонкому льду, вдыхая мороз и свежесть, и не думали об этом. Просто вместе.

2

Так получилось, что родители Маши приехали раньше нас. Мы услышали громкий голос Машиной мамы, кричащей на медсестру. Машин отец молча стоял рядом и заметил нас первым. И снова его тяжёлый взгляд словно бы оставил на моей коже отпечатки, ожоги.

Мы столпились у дверей палаты, и я совсем растерялась. Мне казалось, что Диана забыла о моём существовании, она говорила с матерью и успокаивала её, пока та наконец не замолчала. В голове у меня уже гудело, мне казалось, что я оказалась здесь случайно. Просто проходила мимо.

И я думала, что в палату меня тоже не пустят, ведь я даже не родственница, а сейчас не приёмные часы. Но меня почему-то пустили. Машина мама закатила такую истерику, что персонал больницы уже не стал вникать в подробности того, кем мы все друг другу приходимся.

В первые минуты я даже не могла разглядеть саму Машу, потому что родители и медсестры обступили койку, а я всё вертела головой, но натыкалась взглядом на чьи-то спины. Потом в палате стало просторнее и тише. Кто-то строгим голосом велел соблюдать тишину.

Маша была в сознании. Её на какое-то время отключили от аппарата искусственного дыхания, и она дышала сама. И смотрела на нас, но ничего не говорила. Её взгляд встретился с моим, и в какую-то страшную долю секунды мне показалось, что она не узнает меня. Мне показалось, что она смотрела на меня очень долго.

Мать говорила с ней и плакала, плакала и плакала. Отец молчал, мы с Дианой тоже. А потом Маша вдруг посмотрела на нас. Не на меня или Диану, и не на каждую по очереди, она смотрела сразу на нас обеих. И этот взгляд я до сих пор иногда вижу во сне.

– Скажи что-нибудь, доченька, милая, – шептала мать. – Скажи, где болит? Скажи маме! Ты меня слышишь, Маша?!

– Да, – отозвалась Маша, и тут же в палате наступила самая настоящая гробовая тишина. Затихли даже всхлипывания.

– Ты меня узнаешь? – прошептала её мама, склонившись над ней и вцепившись в край матраса.

– Да, – ответила Маша. Это был её голос, и я вдруг поняла, как соскучилась по нему.

– Что у тебя болит?

– Голова…

– Вы утомляете её! – проворчала полная пожилая медсестра. – Девочке нужен отдых. Выйдите из палаты!

И мы вышли, а Маша проводила нас пустым безжизненным взглядом. И я не понимала, почему так тяжело на сердце, ведь нужно радоваться. Но я даже радоваться больше не могла. Передо мной стоял только Машин взгляд, всепроникающий, всезнающий. Мне казалось, что она знает что-то обо мне, чего я сама не знаю. И я вдруг поняла, как сильно вымотана. Мне просто хотелось отдохнуть.

Сквозь мутное больничное стекло на меня смотрело тусклое и мертвое зимнее солнце. Равнодушное и холодное.

– Поезжай-ка ты домой, – сказала Диана, наклонившись ко мне. – Если будут ещё какие-нибудь новости, я тебе позвоню.

Я вздохнула. Её взгляд был усталым. Мне не хотелось спорить.

– А ты останешься с родителями?

– Да. Я нужна им. Один папа не справится с мамой. Ты же видишь, какая она у меня, – прошептала Диана с легкой улыбкой.

– И ты правда позвонишь? – спросила я, невольно подаваясь ей навстречу, пытаясь поймать её взгляд. Но она почему-то избегала смотреть мне в глаза.

– Конечно.

– И мне можно будет прийти завтра?

– Да… Да.

– Тогда…

– До завтра, Аня.

– До завтра. Пока.

– Пока.

И я поехала домой, и мне казалось, что я не была там уже несколько лет. И весь вечер я смотрела на свой сотовый, и мне так хотелось, чтобы он зазвонил. Но кроме нескольких сообщений от Лены, я не получила ничего.

А потом, около одиннадцати, когда стало ясно, что никто мне уже не позвонит, я вдруг почувствовала себя ужасно глупой и очень разозлилась из-за этого. Я швырнула телефон на кровать, где он подпрыгнул и перевернулся, откатившись к стенке.

И было и стыдно, и обидно, и вообще как-то непонятно. И я чувствовала себя никому не нужной и злилась, но не могла прекратить.

Я вдруг подумала, что наверное уже надоела ей. Что я только навязываюсь всё время. Я не нужна.

И почему-то я заплакала.

3

Мой мир никогда не был моим миром. Он состоял из многих совершенно разных вещей, которые я считала своими. Но то были только вещи, в какой-то степени связанные со мной, но ещё не части меня. А люди, которые меня окружали и составляли мой мир, не принадлежали мне. Никогда.

И я задумалась тогда. А что является частью меня? Ведь должно же быть хоть что-то, что принадлежит только мне. Какая-то неотрывная часть меня самой, без которой я это уже не я. Что-то, что и есть я.

И в голове была жуткая каша от всех этих сумбурных мыслей. Раньше я никогда не задавалась вопросами вроде, кто я есть. И вообще, всей этой философией мало увлекалась. У меня на неё просто не хватало времени, потому что надо было учить алгебру и геометрию, писать сочинения и читать параграфы по биологии.

Вот я и стала тем, кем стала. Совершенно глупая, неопытная школьница, имеющая лишь весьма смутное представление о многих столь важных вещах. Потому что важные вещи – это обычно дело ума родителей. А моя непосредственная обязанность – это учеба.

Где же я ошиблась? Что же я упустила? Почему я, всегда решающая примеры быстрее всех в классе, сейчас не могу ответить для себя на самые простые вопросы?

В холодный и ветреный день второго января я впервые увидела Диану в простой белой рубашке навыпуск, которая потом стала моей любимой (после свитеров её бабушки, разумеется). Ей очень шел белый цвет. Особенно в сочетании с тёмными локонами, плавно спускающимися на плечи. Особенно в сочетании с тоненькой серебряной цепочкой с крестиком на шее. Почему Диана носила крестик, я так и не смогла спросить. У неё всегда были довольно своеобразные отношения с Богом, и мне не хотелось в них вмешиваться – слишком интимными мне казались подобные вопросы.

Она пришла всего на несколько минут раньше меня, и на щеках её играл румянец, а с обветренных губ срывалось частое, как будто взволнованное дыхание. Она как раз доставала из сумки гигиеническую помаду, когда появилась я. Волосы её были в небольшом беспорядке, который нравился мне ещё больше, чем идеальная прическа. Я хотела просто стоять в сторонке и смотреть, как она приводит себя в порядок, но Диана улыбнулась мне и помахала рукой.

– Ужасная погода, да? – Диана сняла с помады яркий колпачок.

– Да.

Я уже и думать забыла о том, как занималась вчера метанием телефона на собственную постель. Как рыдала крокодильими слезами, обхватив руками подушку, которая пахла ненавистным стиральным порошком с хвоей, а не туалетной водой Дианы. Как чувствовала себя всеми брошенной и забытой. Как замазывала утром синяки под глазами и пила отвратительно горький крепкий кофе. Я смотрела на неё, и в мыслях уже не было ни одного упрёка. Никогда, никогда я не винила её.

– Ненавижу ветер, – говорила она. – От него у меня всегда слезятся глаза. И почему-то болят зубы. Ломят так, будто их вырывают с корнем. Но стоит оказаться в тепле, и всё проходит. Странно, правда?

– Да.

Мне хотелось слушать её. Её спокойный голос перебивали только стоны яростного ветра, изламывающего чёрные ветви сгибающихся, как в приступе страшной боли, деревьев.

– У тебя тоже губы обветрены, – сказала Диана и протянула мне помаду. – Будешь?

Я смотрела на помаду в крайнем недоумении, как будто вообще не догадывалась, что с ней можно делать.

– Если не намажешь, потом ещё сильней потрескаются и будут кровоточить.

Я молча взяла помаду кричащего розового цвета, со вкусом то ли клубники, то ли малины. Сама помада была бесцветной и пахла очень приятно.

– Зеркало дать? – спросила Диана. – Я сама-то без него обхожусь, но если тебе надо…

– М-м-м, – только и смогла ответить я. – Я тоже… без него.

Сейчас, когда я вспоминаю мысли, что со скоростью электропоезда проносились у меня в голове в тот момент, мне становится то нестерпимо смешно, так что я не могу остановиться, то грустно и больно так, как будто я заледеневшее дерево, от которого безжалостный ветер отрывает ветки и швыряет их, мёртвые, к моим ногам.

Я смущалась и думала о том, что эта помада только что касалась губ Дианы, и… это можно считать непрямым поцелуем? Но почему тогда, если мне случалось одолжить помаду у Лены, такие мысли не зарождались в голове? Почему только с Дианой я думаю обо всех этих странных вещах?

А Диана, конечно, не думала ни о чём таком, когда предлагала мне свою помаду. Мне казалось, она посмеялась бы надо мной, если бы узнала, о чём я только что посмела подумать. И дрогнули руки, и стало ещё больше стыдно, и в очередной раз я чувствовала себя последней идиоткой.

Непрямые поцелуи… Бред какой-то.

Но почему-то после мне не хотелось возвращать помаду. У меня появилось совершенно дикое желание её стащить, выпросить на память, как сувенир.

Но, конечно, я вернула и с тоской смотрела, как Диана убирает её в сумку. Тогда я впервые подумала, что Диана далека от меня. У неё в голове совершенно иной мир, и думает и чувствует она тоже по-другому. Она не понимает и не знает того, что у меня сейчас в голове. Потому что у неё там совсем другое. Она не чувствует того же. Мои эмоции, мои странные порывы не могут вызвать у неё ничего, кроме недоумения.

Это больно.

– Врачи говорят, что она очень быстро идёт на поправку, – сказала Диана. – Что это похоже на какое-то чудо. Но мы-то с тобой знаем, в чём тут дело? – она подмигнула мне.