Текст книги "Черно-белое кино (СИ)"

Автор книги: Scarlet Heath

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Хорошо.

Из кухни я вышла, уже забыв про ноющую боль внизу живота. Аня. Будет приходить каждый день. Спрашивала обо мне.

Я улыбнулась, доползла до своей кровати и рухнула на мягкое одеяло. Приятно, когда о тебе беспокоятся. Когда хоть кто-то думает о тебе. Наверное, если бы Ани не было со мной той ночью, месяц назад, я бы сошла с ума. В тот день Вика сказала мне, что выходит замуж. Я должна была остаться у неё, но от этой новости у меня внутри всё вспыхнуло и заставило бежать куда-то, без причины смеяться, впадать в отчаяние и совершать необдуманные поступки. Вот я и заявилась домой, испортив Маше праздник. Мне правда было очень жаль, что всё так вышло. Очень жаль.

Но, если бы я не пришла, я не встретила бы Аню. Быть может, вообще никогда не встретила бы. От этих мыслей мне сейчас становится не по себе. А иногда я думаю, что это даже было бы к лучшему.

Я лежала на кровати, разглядывая плывущие по стенам и потолку тени. Боль утихала, и меня начало клонить в сон. Я была не уверена, что хочу видеть Аню сейчас. Что я буду в состоянии говорить с ней, как ни в чём не бывало. Мне казалось, что я должна что-то объяснить ей, что-то должна ей, но я не понимала что. Я знала, что увижу в её большущих глазах ожидание и вопрос. Но что я могла ответить этой девочке?

Аня. Такая милая и смешная. Думаешь о ней – и становится теплее.

Нашим раненым сердцам нужно что-то, что поможет им вылечиться. Что-то, что будет заглушать боль и внушать уверенность в хорошем, добром, светлом. Но я никогда не думала использовать Аню, чтобы забыться. Я относилась к ней с трепетом и осторожностью с самого начала, потому что с ней я сама становилась другой. И мне нравилась та «я», которая воскресала в её присутствии.

Как будто я снова становилась семнадцатилетней девчонкой, вступающей в новую жизнь, с двумя косичками, смешным галстуком и жаром зарождающейся любви в сердце. Как будто снова всё лучшее и светлое было впереди. Не было только прежней уверенности. На её месте поселился холодный, отдающий зимним, ворвавшимся в комнату ветром, страх. Я боялась верить в лучшее. Я боялась обмануться снова.

И я хотела уснуть. Как Маша. А проснуться весной, когда все будут весело улыбаться и шуметь. Когда все вокруг будут счастливы.

Я до сих пор иногда хочу проснуться в этом мире.

4

Странно, но когда кто-то исчезает из нашей жизни, как бы много ни значил для нас этот человек, очень часто его отсутствие внешне никак не проявляется. Мы ведём себя по-прежнему, даже если хочется бегать, размахивать руками и кричать: «Я несчастлив!», «Я одинок!», «Мне больно, черт возьми!». Нормы приличия так много значат в нашей жизни: этикет, статус в обществе, хорошие манеры. Если бы я наплевала тогда на все эти нормы, я наверное, залезла бы на самую высокую башню и всем сообщила, что мне больше не хочется жить. Но прыгать, конечно, не стала бы. Просто иногда так хочется с кем-то поделиться. Проблема здесь даже не в нормах, а в том, что слушать никто не хочет. О чем бы ни говорили люди, они всегда говорят о себе, ведь так?

Прошёл месяц с того момента, как я услышала от Вики: «Мне нужно кое-что сказать тебе. Знаешь, я собираюсь выйти замуж». За это время я немного оправилась и жила, как раньше. Не было только переписки, телефонных звонков и встреч по выходным. Но я находила, чем залатать эти дыры. Поэтому, когда Вика ушла совсем, дав понять, что я нужна ей как собаке пятая нога, в моей повседневной жизни как будто ничего и не изменилось. Ведь за месяц я почти привыкла быть без неё. Если, конечно, вообще можно привыкнуть обходиться без человека, который всегда был для тебя смыслом жизни, чем-то святым, священным.

Мне казалось, что ничего не изменилось во мне. Я думала, что боль скоро утихнет. Я всегда была оптимисткой. Или просто реалисткой, потому что говорить о каком-то оптимизме в моей ситуации было сложно. Но иногда человек даже сам не в состоянии измерить глубину своей потери. Чаще всего это проявляется в мелочах. Случайно попавшаяся фотография, осколок воспоминания, говорящая тишина, какой-то знакомый запах, забытая пачка «Virginia Slims». Всё это похоже на ежедневные удары, мелкие, но способные в итоге выбить из сил до такой степени, что вдруг падаешь на пол и начинаешь просто выть. Это и есть та самая глубина. Как бы я хотела вообще никогда туда не заглядывать.

В ту пятницу, когда до Нового года оставалось два дня, а с учёбой было на какое-то время покончено, я смогла вздохнуть спокойно и наконец решиться на это. На поездку в больницу.

Я распечатала фотографии, что заняло немало времени, потому что я не могла отказать себе в удовольствии порассматривать каждую. Я не видела Аню неделю и теперь после всех этих застывших чёрно-белых образов мне захотелось услышать её живой голос и смех.

Я помню, как торопилась тогда, потому что боялась не застать её. Не сидеть же ей в больнице весь день. Меня уже не волновала Маша. Я часто забывала о ней. Наверное, это грешно, но моё внутреннее состояние было настолько неадекватным, а психика столь расшатанной, что говорить о какой-либо морали тоже не приходилось.

На улице было тепло и шёл снег. Последние дни уходящего года. Мне они так и запомнились нервными, полными вечной спешки, страха не успеть, не увидеться.

И пусть я бежала навстречу новой боли и ошибкам, но мне было куда спешить. Кто-то ждал меня. Кто-то спрашивал обо мне. Кто-то хотел увидеть меня. Хотела ли она? Я не знала, я боялась думать об этом. Всё время чего-то боялась. Я всегда была трусихой, хоть и стремилась казаться храброй и сильной. Особенно для тех, кто был дорог мне.

Я бежала, а нервный взгляд машинально отмечал удачные ракурсы, интересные виды. Иногда я жалела, что голова моя не фотоаппарат – моргнул и готов снимок. Тогда я могла бы всю увиденную по дороге красоту показать Ане.

Когда я ворвалась в холл больницы, пришлось остановиться и отдышаться, прежде чем идти дальше. Сердце выпрыгивало, а я продолжала обзывать себя то трусихой, то просто дурой. «Неужели ты думаешь, что она всё ещё сидит здесь и дожидается тебя после того, как ты не пришла ни разу за всю неделю?!», – думала я. Сейчас мне тепло вспоминать об этом. Это действительно было очень мило. И мне просто хотелось увидеть её. Просто так.

И, конечно, она была там. На нашем месте. Она читала какую-то толстую книгу, готовую вот-вот выпасть из её расслабленных тонких пальцев. Вялый взгляд скользил по странице, не выдавая ни капли интереса. Она похудела и как будто очень устала. Сердце защемило. Прости.

А потом она увидела меня. Глаза округлились, руки вздрогнули, и сама она вся дрогнула и выронила всё-таки книгу, которая оказалась первым томом «Анны Карениной». Неделю назад я бы, наверное, засмеялась, но сейчас было слишком грустно. Я смогла лишь просто улыбнуться и сказать:

– Привет.

– Привет! – от волнения у неё перехватило дыхание. Неужели она действительно так рада меня видеть?

Я наклонилась, подняла книгу и вручила ей.

– О, тяжеленная! – сказала я. – Кирпич, а не книга. Я бы её держать устала, не то что читать.

Её лицо просветлело. Я села рядом.

– Но ты ведь читала? – спросила она.

– Да. Давно. Наверное, тогда она ещё была тоньше.

Она рассмеялась, и сердце снова защемило. Я сама не понимала, как не хватало мне её смеха.

– Сколько же тебе тогда лет?

– Много. Очень много. Парочка веков точно уже стукнула, – в тот момент мне казалось, что я нисколько не преувеличиваю.

– Ты как вампир, что ли? – она продолжала тихонько хихикать.

– Не совсем так. Вампиры же мёртвые, а я живая и не пью кровь, – заявила я с гордым видом.

– Тогда ты как горец Дункан Маклауд! – Аня снова прыснула со смеху, представив меня в этой роли.

Мне уже и самой стало смешно.

– Угадала. Хожу отрубаю головы на досуге, – я потянулась к карману. – Где тут мой складной топор?

– Могу свой одолжить.

– О, вы так любезны. Мне уже давно приглянулась ваша голова.

Вот и встретились, называется. Сидим хохочем на весь коридор из-за какой-то ерунды и никак не можем остановиться. Как маленькие. Но почему мне так легко с ней?

– Так вот зачем ты так на меня смотришь! Хочешь заполучить мою голову?

– А как я смотрю?

– Ну… – она запнулась, растерянная улыбка застыла на губах. А я, если и впивалась в неё взглядом, то не отдавала себе в этом отчёта.

– Просто я давно тебя не видела, – сказала я честно.

Она покраснела. Она не спрашивала, почему меня не было. Она ничего не спрашивала про Вику. Вообще никогда о ней не спрашивала. Как будто знала, что мне будет больно, что я не хочу даже вспоминать об этом. Но от того, что она ничего не спрашивала, я начинала чувствовать себя виноватой. Мне всё казалось, что я должна ей что-то объяснить, но я не знала, как начать.

– Ты приходила сюда каждый день? – спросила я.

– Да, – она притихла и отвела взгляд.

– Не стоило. Ты ведь очень устала. И плохо питалась, наверное.

– Нет. Я обедала в школьной столовой.

– Но там же невозможно обедать! Детей пичкают всякой отравой!

– Да, и поэтому я не ела, – призналась Аня.

– Глупенькая. Нельзя же ходить голодной весь день. Мозги работать не будут, – я легонько постучала по её макушке. – А то ведь я раздумаю отрубать глупую голову. Я согласна только на умную и красивую.

Её лицо снова осветилось улыбкой.

– Ты должна беречь себя, – я вздохнула. – Тем более, что в Машином состоянии всё равно нет никаких изменений. Если бы что-нибудь случилось, я позвонила бы тебе.

– Но ведь я не только из-за Маши…– она замолчала, сама испугавшись того, что успела сказать.

Если честно, я тоже немного испугалась. Значит, она приходила ещё и чтобы увидеться со мной. Тепло.

– Я… – я понимала, что после такого признания мне всё же придётся кое-что объяснить, но слова ускользали от меня, разбегались, таяли, и мне просто хотелось произносить её имя. – У меня были кое-какие проблемы. И зачётная неделя навалилась как всегда неожиданно… Прости. Я должна была позвонить тебе.

– Но ведь… – похоже Аня тоже разучилась говорить. – Но ведь ты не знаешь мой номер.

– Знаю. Он есть в Машиной записной книжке. В следующий раз я позвоню обязательно. Ты волновалась?

– Да… я…

– Прости, – повторила я. – Теперь я со всем разобралась. Так что такого больше не повторится.

Я говорила это совершенно искренне, ведь тогда я действительно была уверена, что с Викой всё кончено. Тогда я ещё не думала, что стоит ей только поманить меня своим наманикюренным пальцем, как я снова сорвусь. Получается, я врала Ане, сама того не желая. Прости.

– Я принесла кое-что, чтобы загладить свою вину, – я открыла сумку и достала пакет с фотографиями. По толщине он едва ли уступал «Карениной».

– Это всё мне?!

– Конечно. Я могу ещё в цифровом варианте отдать. Выложишь на свою страничку в интернете, чтобы все знали, какая ты красавица.

Мне нравилось смотреть, как она смущается. Готова поспорить, что раньше никто не называл её красавицей. И было очень приятно осознавать, что я первая.

И вот тут что-то со мной и случилось. Нет, конечно, оно случилось намного раньше, но в этот раз я совсем рехнулась. Здравым умом я никогда похвастаться не могла и частенько говорила или делала что-то раньше, чем успевала подумать. И потом часто жалела об этом. Но только не в этот раз.

– Аня. Я хочу попросить тебя кое о чём.

– Да? – я смотрела в её глаза и думала, что она готова к любой просьбе. И любую выполнит. От этой мысли мурашки бежали по коже.

– Приходи ко мне на Новый год. Пожалуйста. Если тебя со мной не будет, я сойду с ума.

– Но… я… только если мама отпустит.

– Отпустит. Я умею договариваться с женщинами.

– О, не сомневаюсь! – она улыбнулась. – Я пришла бы с удовольствием.

– Хорошо, – и я улыбнулась в ответ.

Да, в конце концов нам кажется, что мы привыкаем. Больно, холодно, страшно, всё равно сколько раз, мы по-прежнему остаёмся живы. Бежим, срываемся, смеёмся, когда надо бы плакать, рискуем и всё хотим поймать что-то недосягаемое, ускользающее. Всё равно что пытаться угнаться за летящими птицами. Мы тоже летаем и падаем, разбиваемся, но поднимаемся. Ради чего? Ради одного. Только ради одного.

Мы просто хотим быть счастливы.

========== Глава 5. Желание ==========

1

Сколько я себя помню, Новый год мы всегда встречали у бабушки. Её дом на другом конце города, так что туда не наездишься так часто, как хотелось бы. И бабушка живёт одна. И очень любит, когда мы приходим. Я или Маша. Вместе мы не приходим никогда, и Новый год – это единственная возможность собраться всей семьей.

Так всегда было. Только бабушка умела примирить всех нас, хоть на один вечер помочь нам ощутить себя частью одного целого, большого и тёплого, называемого домом и семьей. Я очень любила её.

Но в тот год я хотела быть с Аней. Маша лежала в больнице в коме, и я не видела смысла в том, чтобы встречать Новый год без неё. В такой ситуации я вообще не видела смысла в празднике. У меня в груди разрасталась и поглощала всё чернильная пустота, и мне казалось, что мир мой рушится. Вики нет, а значит, ничего нет, Маша в таком состоянии, из которого редко возвращаются. Всё, к чему я привыкла, всё, что я любила, пусть и неосознанно, но оттого не менее сильно, превращалось в щепки, в мелкие бесполезные обломки чего-то значимого и светлого когда-то и тусклого и безжизненного сейчас. И что-то неотвратимо менялось в моей жизни, но я не хотела этих перемен и гнала их от себя. И я боялась. Просто боялась.

И только моя бабушка была настоящей, неизменной. Она была частью того мира, к которому я привыкла. Она была чем-то нерушимым, как аксиома.

Когда мне было плохо, я всегда приходила к ней. Может, это эгоистично. Но мне просто некуда было идти, а дома было пусто и холодно. Поэтому утром тридцать первого декабря я встала пораньше, села в полупустой салон замерзшего сонного автобуса и поехала к бабушке. Аня должна была прийти ко мне около трех часов дня, так что времени было предостаточно. Я надеялась, что бабушка поможет мне привести мысли в порядок перед встречей с Аней. Потому что меньше всего мне хотелось просидеть перед ней всю ночь с кислым лицом. Мне хотелось смешить её и слушать её лёгкий мягкий смех, оседающий в моём сердце живительными каплями какого-то чудодейственного лекарства, имени которого я не знала.

В тот день я надела свой голубой свитер со снежинками. Я всегда надевала его к бабушке и вообще всегда, когда хотела почувствовать себя защищённой. А ещё, одеваясь, я вспомнила, что он понравился Ане, и улыбнулась. Всегда есть какие-то приятные воспоминания, которые даже ледяное неприветливое утро способны сделать теплее. Аня делала мой замкнувшийся на внутренней боли и пустоте мир теплее.

К моему приходу бабушка приготовила мои любимые блинчики, и уже с порога я почувствовала их запах, а ещё сгущёнки и мандаринов. Бабушка была очень рада меня видеть, и я сразу ощутила себя виноватой за нарушенную традицию, за то, что вечером меня не будет, за то что я вечно какая-то не такая, неловкая, неправильная, несчастная.

Она обняла меня, холодную, дышащую морозом и зимой, и руки её были большими и привычно тёплыми. И я подумала тогда, что расплачусь, снова расплачусь как при Максиме, потому что я слабая, жалкая. Несчастливая.

– Что-то случилось у моей девочки? – спросила она, взволнованная от моих судорожных объятий и прерывистого дыхания.

– Ничего. Ничего, – повторила я, приходя в себя. – Просто соскучилась по тебе, бабуля. Очень.

– А я блинчики испекла, – она улыбнулась и отстранилась. – Дай я посмотрю на тебя. Ты, кажется, ещё выросла.

– Да куда уж, – я тоже заулыбалась, а в глазах застыли слёзы, и я боялась, что они упадут.

– Выросла, – сказала она с уверенностью. – Красавица моя. Такая взрослая девочка. Уже выше своей бабули.

– Это просто ты уменьшилась. Разогнись и снова станешь выше.

И она выпрямила спину, кряхтя, и кокетливо поправив волосы.

– Ну, как я тебе?

Я рассмеялась.

– Ты чудо!

– А то! У тебя ещё совсем молодая бабушка.

Она знала, что со мной что-то не так. Сразу почувствовала это и знала, что я вру. Но как я могла сказать правду? Разве имела я право так огорчить свою милую бабулю? Я просто хотела, чтобы она спокойно доживала свою жизнь и не догадывалась, что я такая. Я не могла нанести ей подобный удар. Я хотела, чтобы она жила дольше.

– Прости меня, – сказала я вдруг.

– За что, милая?

– За то что… сегодня не смогу прийти.

– Ничего. Это ничего. Тебе нужно немного развеяться. Полезно встретить Новый год с друзьями.

– Но я… Я даже не знаю, правильно ли отмечать что-либо в такой ситуации.

Мы прошли на кухню. Я со вздохом опустилась на табурет.

– Я думаю, в этом нет ничего плохого, – тихо ответила бабушка. – Тебе со сгущёнкой или с вареньем?

– Со сгущёнкой.

– К тому же, один раз можно и нарушить традицию. А в следующем году мы снова будем все вместе. Когда Маша поправится.

– Да, конечно. Обязательно.

А потом мы пили чай и было очень вкусно. И я вдруг захотела, чтобы Аня тоже попробовала блинчики моей бабушки. Я подумала, что они очень понравились бы ей. Она ведь такая сластёна. И я улыбнулась.

Мы говорили о моей учебе, о родителях, о морозах и бабушкиных больных ногах. В те дни она уже ходила совсем плохо. Но она не жаловалась. Мы не говорили только о Маше, потому что я всеми силами избегала этой темы. Я хотела, чтобы наш разговор вышел беззаботным и светлым, как всегда бывало в детстве, когда я забиралась с ногами на бабушкину кушетку, прижимая к груди большую кружку горячего чая или морса из свежих ягод, если было лето. Тогда я могла часами слушать её истории о тех временах, когда Одри была ещё молодой. А бабушка только и успевала подливать мне чай и шутить, что ночью я описаюсь. А я жутко обижалась на неё за это, потому что считала себя уже совсем большой девочкой, а большие девочки не писаются в кровать.

Я знала, что так уже никогда не будет. Какими бы судорожными и отчаянными ни были мои попытки ухватиться за уцелевшие обломки детства, далеко я на них всё равно не уплыву. Детство уходит, и приходит время, когда бабушки начинают спрашивать что-нибудь вроде:

– А как там у тебя с женихами? Замуж-то ещё не собираешься?

Я не выдержала и скривилась. Понятное дело, об этом мне тоже говорить не хотелось.

– Что за недовольное лицо? – она весело засмеялась. – В твоём возрасте я уже родила твоего дядю Митю.

– Я не тороплюсь, – я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла нервной.

– Да, ваше поколение совсем другое…

Опасаясь дальнейших рассуждений на тему «отцов и детей», я решила спросить то, зачем собственно говоря и пришла, не отдавая себе же в этом отчёта.

– Я давно хотела спросить… – прошептала я, опустив глаза на пустое чайное блюдце. Капля чая застыла на самом краю и никак не хотела стекать вниз. Какое-то время я смотрела на неё, не зная, как продолжить.

– Да, милая? Что ты хотела?

– Ты… То есть, вы с дедушкой так любили друг друга с самой юности. Вы всегда были вместе. Ты говорила, что хотела бы состариться вместе с ним и заставить его отрастить длинную бороду, за которую бы его дёргали внуки и правнуки.

– Да, – она улыбнулась, и тусклые глаза её увлажнились. В них снова загорелась жизнь. – Мы любили мечтать о нашей старости.

– Но он… Дедушка умер так рано. Я даже почти не помню его. Как ты смогла пережить это? Просто… я не понимаю, как… – я запнулась, потому что слёзы уже подступили к горлу, и единственное, чего я хотела – это перенестись в тёплый летний день, на двенадцать лет назад и пить там морс, и выплевывать дурацкие малиновые семечки, которые всё время застревали в зубах. Тогда я ещё не знала, что можно потерять кого-то навсегда, тогда я думала, что все, кого я люблю, всегда будут рядом. Что только лишь одной моей любви уже достаточно для этого.

Я думала, что расстрою бабушку этим вопросом. Но её глаза снова стали сухими, и в них не было ничего кроме беспокойства за меня.

– Никак, – ответила она. – Я просто жила и всё. С этим ведь ничего не поделаешь, даже если очень захочешь.

– Но… как же смириться? Я не понимаю, как… – и тут я уже не могла говорить. Перед глазами стояли только бусы из жемчуга, проклятые бусы появлялись всякий раз, когда я закрывала глаза. И я видела, как она уходила, бросая меня. А потом её образ сливался с Машиным, и мне казалось, что Маша тоже собирается бросить меня. Уйти навсегда.

– Так что же у тебя всё-таки случилось? – спросила бабушка тихо и осторожно.

– Ничего, – ответила я и заплакала.

И я ненавидела себя за эту очередную слабость, потому что так хотела всегда быть взрослой и сильной. Потому что знала, что Вика не стала бы плакать. Но как же всё-таки это больно. Я просто не могла остановиться.

2

Я многое рассказала ей в то утро, пока на большой тарелке остывали блинчики, а за окном валил снег. Сказала, что меня бросил самый дорогой и близкий человек, умолчав лишь о том, что человек этот – женщина. Сказала, что не знаю, как принять это и снова начать жить. Тогда я была уверена, что уже никого не смогу полюбить снова и об этом тоже сказала. Я думала, что она усмехнётся и начнет разубеждать меня в этом, уверяя, что всё у меня ещё впереди. Но она не стала.

– Ты всё ещё сильно любишь его, да? – спросила она.

– Да, – выдохнула я, не веря, что говорю об этом с бабушкой.

– Тогда ты можешь утешаться только тем, что он жив. С ним всё хорошо. Разве не это для тебя главное?

– Да, но…

– Мы всегда хотим, чтобы те кого мы любим, были счастливы. Это главное для нас. Если он не может быть счастлив с тобой, ты не вправе его держать. Потому что он всё равно уйдёт рано или поздно. Лучше рано. А ты подумай о себе. Смени обстановку, выбрось всё, что напоминает о нём. Встреться с друзьями. И проводи с ними как можно больше времени. Тебе нужны люди сейчас. Люди всегда спасают нас. Когда умер дедушка, со мной были вы с Машенькой. Со мной были мои дети, мои подруги-бабули. И как видишь, я до сих пор жива и держусь очень даже бодро, – и бабушка улыбнулась.

И я вдруг улыбнулась тоже. Слёзы уже не текли, я только тихонько всхлипывала и улыбалась, глядя на свою любимую бабушку. И боль понемногу отпускала.

– Всё проходит в конце концов, – сказала она. – И пусть не сразу, но ты обязательно полюбишь снова.

– Правда? – спросила я, и собственный голос показался мне совсем детским.

– Конечно. Ты только не замыкайся. Одержимость одним человеком ни к чему хорошему не приводит.

– Угу, – я снова всхлипнула, но уже не так судорожно. В груди разливался какой-то неведомый ранее покой. Не апатия, которая иногда наваливалась на меня во время последней недели, когда хотелось закрыть глаза и не просыпаться, а именно покой. Что-то во мне успокоилось. Мне просто стало легче дышать. Просто легче.

– Спасибо, бабуль, – сказала я уже почти твердым, почти своим голосом.

– На здоровье, милая. Налить тебе ещё чаю?

И мы ещё какое-то время посидели за столом. И больше уже не говорили об этом. Я уже не помню, о чём шла речь, помню только, что мы смеялись. Как будто и не было всех этих слёз, дрожащих рук, отчаянных вопросов и чего-то шевелящегося, острого, разрывающегося в самом сердце.

А когда я уходила, бабушка подарила мне новый свитер. На этот раз светло-сиреневый с большим белым цветком на груди и цветами на рукавах.

– Пусть самые красивые цветы распустятся у тебя в сердце, милая, – говорила она, обнимая меня. – Пусть Новый год станет счастливым для тебя. И передавай привет Маше. Я уверена, скоро вы все вместе придете ко мне.

– Да, обязательно. А ты береги себя.

И было легко. И было спокойно. И я не знала, как выразить благодарность, что переполняла меня.

– Я ещё завернула тебе блинчиков, – сказала она, закрывая за мной дверь. – Когда придёшь, разогрей. Попьете чай с друзьями.

– Хорошо. Спасибо, – я улыбнулась и помахала ей рукой, совсем как в детстве.

И снова я почувствовала себя маленькой. И мне казалось тогда, что бабушка будет всегда. Всегда будет кормить меня блинчиками и вытирать мои слёзы, наливать мне чай и смеяться над моими детскими заботами. Бабушка всегда была и будет, думала я в тот день, когда она закрывала за мной дверь в своём старом зелёном халате в горошек и пушистых клетчатых тапочках, с волосами, завязанными в пучок.

С того дня она прожила всего четыре года, и сейчас я уже с трудом могу вспомнить её лицо.

3

Я не любила свою пустую квартиру. Я так привыкла возвращаться по вечерам и видеть прочерчивающую коридор тусклую полоску света из Машиной комнаты. Моя сестра всегда была дома, учила уроки с таким милым упорством и никогда не просила моей помощи. Она всегда была. Её присутствие ощущалось, даже если мы вообще не пересекались за день. Я просто знала, что она в своей комнате. Я слышала её шаги и скрип половиц, слышала, как она раздвигает шторки по утрам. Она всегда сама раздвигала шторки. Когда мы были маленькими и спали в одной комнате, моя сестра всегда вставала первой. Она просыпалась, чтобы помолиться, а я делала вид, что сплю и слушала её робкий сбивчивый шёпот.

Сегодня дома было тихо. И я тоже старалась не шуметь, медленно разуваясь, медленно вешая пальто, и на цыпочках пройдя по коридору, остановилась перед дверью её комнаты. С тех пор, как Маша попала в больницу, я не заходила туда ни разу.

Я приоткрыла дверь, и мне казалось, что я сейчас увижу её сидящей на кровати или стоящей у окна с книгой. Я вдруг подумала, что очень давно не слышала её голоса, не видела, как она протирает запотевшие с мороза стёкла очков и щурится. У неё всегда было плохое зрение.

Остановилась я перед письменным столом. Тетради были сложены в аккуратную стопку, на каждой – прозрачная обложка. Ручки одна к одной стояли в пластмассовом оранжевом стаканчике. Моя рука невольно потянулась к ним, но замерла и снова опустилась. Маша запретила мне прикасаться к её вещам. Сказала, что пальцы у меня в грязи.

И впервые это воспоминание вызвало во мне не приступ жгучей обиды, когда слёзы ненависти колют глаза, а сожаление. Я чувствовала сожаление за себя. За то, что я была такой. Мне впервые захотелось попросить за это прощения у Маши. Как будто я в самом деле была виновата, как будто это из-за меня она лежит сейчас в больнице. Мне казалось, что я действительно смогу сказать «прости», только если она очнётся. Я смогу извиниться, только, пожалуйста, пусть она будет жить.

Я в самом деле верила в это, когда выходила из её комнаты, плотно закрывая за собой дверь. Так плотно, как будто хотела запечатать там какой-то секрет. Но ведь секретов не было. Только не у нас с Машей. Она всегда знала обо мне всё то, о чём я молчала.

Когда раздался звонок домофона, для меня это стало полной неожиданностью. На часах десять минут четвертого. Ну конечно. Аня. Я кинулась к двери, споткнулась, ухватилась за стену и, сорвав трубку едва ли не с проводами, выдохнула:

– Да!

– Это я, – услышала я её тоненький неуверенный голос. – Аня.

– Заходи, – я нажала кнопку, повесила трубку и беглым взглядом окинула сумрачную квартиру. Вроде бы нигде ничего не валялось. Вроде всё как обычно, только тихо.

И я посмотрела на себя в зеркало прихожей. Улыбнулась своему взволнованному отражению. Сейчас уже не будет тихо. Сейчас мой дом наполнится её голосом, её смехом и тихими шагами. Она пришла. Просто пришла, потому что я её попросила.

И я открыла дверь и ждала, когда Аня выйдет из лифта, прислонившись к бетонной стене. Я подумала, что она наверное замёрзла и нужно напоить её чаем с домашними бабушкиными блинчиками, и улыбнулась снова. В те дни Аня была единственным человеком, который мог вызвать мою искреннюю улыбку.

– Привет, – Аня тоже заулыбалась, увидев меня. Она была в голубом полосатом шарфике, который доставал ей чуть ли не до носа и покрылся легким инеем от её тёплого дыхания.

– Привет, – отозвалась я и больше почему-то ничего не могла сказать. Мне очень нравились выбившиеся из под шапки с помпоном пряди её волос, намокшие от снега. Нравился румянец на её щеках и блеск в глазах, затенённых сенью длинных ресниц. Нравились её руки в пушистых перчатках, и мне хотелось смотреть, как она дует на замёрзшие пальцы. А ещё очень хотелось обнять её. Но я только сделала шаг назад, пропуская её в прихожую.

– Нормально доехала? – спросила я, немного не своим голосом, и потому что надо было что-то спросить, а не смотреть на неё этим странным взглядом, который пугал её. А я знала, что пугал.

– Да, только народу много было…

– Замёрзла?

– Чуть-чуть.

– Я очень рада, что ты приехала, – прошептала я, и мне ещё много чего хотелось прошептать. Я подумала вдруг, как это здорово было бы – шептать ей на ухо что-нибудь милое. Но я не могла себе этого позволить. Я и так слишком часто смущала её. Чаще, чем следовало.

Вот как сейчас, например. Смотрит в пол, теребит свои пушистые перчатки, дышит часто и прерывисто, не зная, что ответить мне. А я смотрю на её покрасневшие пальчики и схожу с ума от совершенно дикого желания обхватить их своими ладонями и согреть тёплым дыханием.

– Раздевайся пока. Я включу чайник, – сказала я и прошла на кухню.

Со мной всё нормально, говорила я себе. Просто нервы немного расшатались. Сначала у бабушки, потом мне стало плохо в Машиной пустой комнате. Я просто соскучилась по человеческому теплу. Мне просто нужен кто-то рядом в тяжёлый для меня период, убеждала я себя. Мне нужна она рядом. Только Аню я могу сейчас видеть. Почему?

– Любишь домашние блинчики? – спросила я, когда её тоненькая фигурка показалась в кухонном проёме.

– Люблю. Но мама чаще покупает, чем сама готовит.

– Тогда садись. Сейчас я буду тебя кормить. Моя бабушка печёт изумительные блинчики.

– Твоя бабушка? – удивилась Аня, усаживаясь за стол.

– Ага. Я вообще-то только что от неё. И не с пустыми руками, – я поставила тарелку с блинчиками в микроволновку.

– А мы… Мы сегодня будем совсем одни? – её голос дрогнул, и у меня внутри тоже что-то дрогнуло и покачнулось. Я стояла к ней спиной и думала, что лучше мне не поворачиваться.

– Да, – я запустила руку в волосы, как всегда делала, когда нервничала. – Родители сразу с работы уйдут к бабушке. Они всегда встречают Новый год вместе.

На какой-то миг мне показалось, что она боится меня. Боится, что если мы останемся совсем одни на ночь, я могу сделать ей что-то плохое. От одной мысли об этом у меня в груди похолодело, но потом я поняла, что Аню волнует другое.

– И точно больше никто не придёт? – спросила она.

– Нет, а кто ещё может… – я запнулась. Так вот оно. Мне всё-таки не удалось избежать этих оправданий.

И тогда я повернулась к Ане, потому что есть вещи, которые лучше говорить в глаза. Она ждёт, в глазах застыл вопрос. Она ведь имеет на это право. Она должна доверять мне, потому что если этого не будет… Если доверие между нами иссякнет, то… Я так и не смогла закончить эту мысль и сказала настолько твердо, насколько могла: