Текст книги "Черно-белое кино (СИ)"

Автор книги: Scarlet Heath

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Я взяла её под руку и сразу почувствовала себя немного увереннее. Но не успели мы сделать и пары шагов, как снова поскользнулись, на этот раз обе и одновременно. И приземлились в ближайший сугроб. Хоть в этом нам повезло.

Первое, что я ощутила, был обжигающе холодный снег, в котором утонули мои руки. Снег был везде: на разгорячённой от бега коже, на оголившихся запястьях и в промокших варежках, в волосах и воротнике, на губах.

И мы просто сидели вот так в снегу и не двигались. А потом Диана вдруг засмеялась.

– Вот и добежали! – воскликнула она.

И я тоже засмеялась. И клубы пара слетали с губ и таяли в воздухе. А снежинки застыли на ресницах, но нельзя было их смахнуть, чтобы не размазать тушь. Кожу щипало от мороза, а сердце колотилось. Как же оно колотилось. А мы хохотали так, что из глаз всё-таки потекли слёзы, и про тушь можно было забыть.

– У тебя потекло, – сквозь смех прошептала Диана и потянулась вытереть мою размазанную горе-косметику.

Её пальцы осторожно коснулись моей кожи, и я закрыла глаза.

– Ну вот. Ещё больше размазала, – хохотнула она.

Я открыла один глаз и сказала:

– У тебя тоже потекло, – и тоже попыталась стереть чёрный подтёк, но получилось только ещё хуже. И мы снова захохотали, теперь уже глядя друг на друга.

Мы смеялись и не могли остановиться. Несмотря на то, что было очень страшно, а нервы были подобны натянутым и звенящим струнам, мы смеялись совершенно искренне. Хотя и не должны были. Ведь была Маша, которая лежала в больнице, быть может при смерти. Но Маша опять стала для нас какой-то далёкой, а мы были здесь и мы смеялись. Запретный смех. Наверное, именно тогда это и случилось.

6

Я ведь уже говорила, что очень хорошо помню тот день? Если ещё не говорила, скажу теперь. Я помню всё. Даже косые взгляды пассажиров автобуса, на котором мы ехали в больницу. Ещё бы, видок у нас был тот ещё. Размазанная косметика, мокрая одежда, и взгляд, дикий, жаждущий, впивающийся друг в друга. Да, именно так. Я ещё никогда ни на кого так не смотрела. Обычно ведь в приличном обществе принято отводить глаза и не пялиться на человека, как сладкоежка на бисквитное пирожное. Но видимо в тот день я вошла в дверь, соседнюю от приличного общества и всех его глупых установок.

Мы были взволнованы, как говорится, на взводе. Мы всё ещё хотели смеяться, и приходилось постоянно одёргивать себя. Мы… может, мы были немного легкомысленны. И сейчас я иногда думаю, что возможно, за эту легкомысленность мы и были так наказаны. Бог, которого не признавала Диана, и которому так поклонялась Маша, всё-таки наказал нас. За наше счастье, за то что мы смеялись тогда. Но ведь мы были молоды. Мы были так молоды. Мы были ещё в том возрасте, когда бывает просто хорошо, безо всякой причины, когда груз ответственности ещё не сгибает плечи под своей непосильной тяжестью. Но это не значит, что мы были безответственны. Просто молоды.

В больнице нас не пустили к Маше. Высокая медсестра с неестественно красными, как будто обкусанными губами, попросила подождать.

– Как она? – спросила Диана.

– Она… – медсестра отвела взгляд и быстро оглядела длинный больничный коридор, словно ища подсказки. – По всем признакам она в коме. Черепно-мозговая травма была очень тяжёлой. К тому же у неё сломаны обе ноги.

– О Боже… – невольно выдохнула я.

Диана молчала.

– И… каковы шансы, что она придёт в сознание? – спросила она ровным, но каким-то безжизненным голосом.

– Боюсь, что пока ничего нельзя сказать наверняка. Я дам знать, когда что-нибудь решится. А пока подождите на кушетке.

Холодный голос, холодный коридор. Я вдруг почувствовала, что руки у меня ледяные и дрожат. Но была ещё Диана, которой должно быть в сто раз хуже чем мне, а потому я велела себе успокоиться.

– Давай сядем, – прошептала я, когда медсестра ушла.

– Да, – отозвалась Диана, бросив рассеянный взгляд на обитую тёмно-синей кожей кушетку у стены. Диана. Она была такой бледной и испуганной, что сердце защемило, и это вытеснило на миг мысли о Маше. И я подумала вдруг: «А что если бы всё случилось наоборот?». Если бы Диана лежала сейчас в больнице с проломленной головой, было бы на лице Маши то же отчаяние, что у её сестры сейчас? Переживала бы Маша за Диану так же сильно, как та переживает за неё? Плакала бы Маша, которая с такой злобой выплёвывала слова ненависти от одного только вида собственной сестры? Странные мысли приходят нам в голову в подобных ситуациях, однако.

– Скажи… – прошептала Диана, на секунду закрывая глаза и переводя дыхание. – Скажи, с ней ведь всё будет в порядке? Скажи, пожалуйста.

Ну, и что мне оставалось делать? Конечно, я сказала.

– С ней всё будет в порядке, вот увидишь. Она обязательно очнётся и снова будет ругаться на тебя.

Диана усмехнулась, а на глазах её выступили кристально-чистые капельки слёз. И тогда во мне снова что-то замкнуло.

– Я бы этого очень хотела, – сказала Диана с улыбкой, позволяя каплям стекать по щекам. – Я бы действительно дорого заплатила, чтобы только она снова обозвала меня беспутной грязной извращенкой.

Я тоже улыбнулась, хоть это и было больно.

– Так и будет, обязательно.

– Спасибо, – она посмотрела на меня. – Ты чудесная девочка.

А вот тут я уже не знала, что сказать. Но она и не ждала моего ответа, и снова отвернувшись, откинула голову назад и прикрыла глаза. Я могла бы возразить, потому что не видела в себе ничего чудесного, скорее только всё самое обычное, серое (ну или, если угодно, чёрно-белое), но когда Диана произнесла это, я впервые готова была поверить, что во мне действительно что-то есть. Может, я и правда была очень доверчивой.

– Ты веришь в Бога? – спросила вдруг Диана.

– Верю, – ответила я без запинки. – Но немного не так, как Маша.

– Тогда ты умеешь молиться. Это хорошо.

– Не очень уверена, что умею, – я снова смутилась. – А ты разве не веришь?

– Не знаю. Верю наверное. Но, можно сказать, что я на Него в обиде. Бог несправедлив, никогда не замечала?

– Ну…

– Ладно, не обращай внимания. Это я глупости несу. Просто, говорят, Бог не любит таких, как я. Вот и я не вижу смысла любить такого Бога, – в её голосе действительно была обида, причем долго копившаяся и не находящая выхода. Но мне почему-то казалось, что обида эта направлена была скорее на Машу, чем на Бога.

– Знаешь, как бывает во всех этих умных книжках и фильмах, – продолжала она. – Человек неверующий попадает в сложную ситуацию, когда что-то случается с близким ему человеком. Как, например, Левин из «Анны Карениной». Когда рожала его жена, он, не признающий Бога, сразу начал молиться. Вот незадача, никогда бы не подумала, что подобное может случиться со мной, – Диана снова усмехнулась, только на этот раз совсем невесело. – Но я не буду молиться. Поэтому, если ты умеешь выполнять этот мудрый ритуал, выполни его за меня. Пожалуйста.

– Я попробую.

– Вот и хорошо.

И мне показалось на секунду, что я вдруг опустила руку в холодную кромешную тьму. Коснулась этой самой тьмы, и по всему телу сразу побежали мурашки. Эта тьма была в сердце Дианы.

Я не испугалась, и мне не стало неприятно. Просто грустно от мысли, что, возможно, эту тьму уже никто не в силах рассеять. Потому что Диана сама этого не хочет. Потому что она никогда не подпустит к себе никого слишком близко.

В моём кармане зазвонил мобильник, и когда я достала его, то обнаружила восемь пропущенных звонков от мамы. Это плохо. Очень плохо.

Мама была в бешенстве, если не сказать больше, и мне пришлось сразу убавить громкость, чтобы Диана не услышала.

– В чем дело? Где ты шляешься так поздно?! Ты уже два часа, как должна была быть дома!

И тогда я сказала. Выложила всё как есть, и мама тут же смягчилась и заявила, что сейчас же приедет за мной в больницу.

– Что, потеряли тебя? – спросила Диана, когда я убрала телефон обратно в карман.

– Да… Мама сейчас приедет.

– Ясно. Мои родители тоже скоро должны появиться.

– Ты… останешься здесь на ночь?

– Скорее всего. Выгоню родителей, а сама останусь. Они у меня нервные, только лишние истерики будут разводить. А я привыкла быть с Машей. Всё-таки с детства с ней нянчилась.

– Наверное, ты рано повзрослела, – сказала я, думая совсем о другом. Я думала, если Диана хорошо ладила с Машей в детстве, то как же так получилось, что их отношения испортились? Должен был быть какой-то веский повод. Более веский, чем сексуальная ориентация одной из сестёр. Но, конечно, я ничего такого не спросила.

– Может и так, – отозвалась она. – Но сейчас я иногда сомневаюсь, что старше Маши на пять лет. Иногда мне кажется, что это она старше меня, лет на двадцать, а то и больше.

– Да, рядом с ней я тоже иногда ощущаю себя совсем ребёнком. Маша такая самостоятельная.

– И упрямая, – Диана грустно улыбнулась.

– Да, и упрямая, – сказала я.

И мы замолчали. Было очень хорошо молчать с ней.

А потом пришли её родители. Её и Машины. Увидев их, я сразу подумала, что Маша похожа на отца, а Диана на мать. У неё была очень красивая и молодая мать. Только навалившееся тяжёлое горе омрачало эту красоту. Я поздоровалась, но на меня не обратили внимания. Мать сразу кинулась к Диане с возгласом:

– Дочка, как это случилось? Как она? Что говорят врачи?

– Я сама мало что знаю, – уклончиво ответила Диана. Видимо, она не любила сообщать плохие новости.

Мать всхлипнула и забормотала что-то. Я не слушала. Я вдруг обнаружила, что отец Дианы пристально смотрит на меня. Он был тих и угрюм, почти суров. Мне стало не по себе под этим взглядом, и я поспешила отвернуться, заметив мельком седину на его висках. И сразу стало неловко, как будто я оказалась не в том месте, не в то время. Как будто я была лишней. Но когда Диана посмотрела на меня и слабо улыбнулась, я не могла не улыбнуться в ответ, и чувство ненужности и отчуждённости сразу исчезло.

– Твоя подруга? – спросила её мама. Похоже, она наконец-то меня заметила.

Диана, видимо, на какой-то миг растерялась от этого вопроса. Действительно. Какая я ей подруга?

– Это Аня, – сказала она наконец с той особой мягкой интонацией, с которой всегда произносила моё имя. – Подруга Маши. Они учатся в одном классе.

Подруга Маши. Вот кто я для неё. Сейчас я иногда думаю, что мы до конца так и остались друг для друга «Машиной подругой» и «Машиной сестрой».

А потом пришла и моя мама. И я даже немного обрадовалась. Нельзя сказать, что мне не понравились родители Маши и Дианы, но их присутствие почему-то вызывало неловкое гнетущее ощущение. Как будто они знали обо мне что-то ужасное, но молчали. И я знала, что они знают.

Родители вежливо поздоровались с моей мамой, немного поговорили о случившемся, как умеют говорить только взрослые, встретившиеся в первый раз. Диана всё молчала, и уже даже не смотрела на меня. Она казалась очень уставшей. Я бы сказала, смертельно уставшей. И я подумала тогда, что этой ночью попробую помолиться не только за Машу, но и за неё.

Только когда мама позвала меня домой, Диана подняла голову. Я встретилась с ней взглядом и сказала:

– Я ещё завтра приду. Обязательно приду.

– Буду рада, – ответила она. – Значит, встретимся здесь.

– Да… Ну, пока.

– Пока.

Она всегда говорила просто «пока». И больше ничего.

========== Глава 3. Боль ==========

1

Моя мама всегда была очень болтливой женщиной, а вот я, похоже, пошла в отца. И слава Богу. В тот вечер после больницы мама говорила особенно много. Рассказывала как одна её подруга на пятом курсе попала в аварию со своим женихом. Жених погиб, а сама подруга пролежала в коме два месяца, а очнулась умственно отсталой.

Да, мама всегда любила драматизировать, но ещё никогда это так меня не раздражало. Возможно, если бы я не устала так сильно, я попросила бы её замолчать и не рассказывать все эти ужасные вещи, без которых я могла бы прекрасно обойтись.

– Я так сочувствую её родителям, бедняжки, – сказала она, когда мы переступили порог дома.

– Ты говоришь так, как будто Маша уже… – я не решилась произнести это слово, но мы обе поняли друг друга.

Мама открыла шкаф и повесила пальто на вешалку. Посмотрела на меня.

– Я понимаю, милая, она ведь была твоей лучшей подругой, да?

– Что значит «была»?!

– Есть, – поспешно поправила мама и растянула губы в нервной усмешке. Она никогда не думала, что говорит. – А что с тем типом, который её сбил? Он наверное был пьян? Его поймали?

– Нет. Он скрылся с места происшествия, – я забросила шапку на полку, вспомнив слова Дианы: «Бог несправедлив, никогда не замечала?». – Но очевидцы запомнили номер его машины, так что, возможно, скоро его найдут.

– Хорошо бы, – вздохнула мама, пройдя на кухню и включив чайник. – Таких подонков нужно сажать на всю жизнь. Наверняка, какой-нибудь наркоман.

Наркоманов моя мама всегда особенно ненавидела и склоняла при каждом удобном случае. Иногда из её слов выходило, что это они и только они виноваты во всех мировых бедах.

Я приложила ладонь к уже начавшему нагреваться чайнику и ощутила еле уловимое тепло.

– Мам?

– Да, милая? Садись за стол, я сейчас подогрею вчерашние макароны.

– Мама… А как ты относишься к лесбиянкам? – спросила я вдруг и сама испугалась своего вопроса.

– К лесбиянкам? – она «нырнула» в холодильник. – Я думаю, что это ужасно. И отвратительно. Мне всегда нравились мужчины, и думаю, я никогда не смогу понять, как можно… А почему ты об этом спрашиваешь? – она вернулась со сковородкой и посмотрела на меня, прежде чем поставить её на плиту.

– Так я и думала…

– Что, прости?

– Ничего… Я не голодная, поем попозже.

– Аня? Ты куда?

– В ванную.

– Аня, я хотела спросить про ту девушку… Она сестра Маши, да? Как её зовут?

Я замерла на пороге и порадовалась, что стою к матери спиной.

– Диана. Её зовут Диана.

– Просто удивительно.

– Что? – я всё-таки повернулась. Мама доставала с полки специи и уже не смотрела на меня.

– Удивительно, как они не похожи. Диана такая красивая, а Маша… Может, они вовсе и не родные сестры? Может, сводные?

– Вряд ли, – отозвалась я, снова ощутив лёгкое раздражение. Мама всегда любила лезть в чужую жизнь.

В ванной я наконец-то смогла согреться, и то не сразу. Еще пару долгих минут после того, как я оказалась в горячей воде, меня колотил озноб. Причем, не уверена, что виной был один только холод. Перед глазами всё плыли какие-то образы, чьи-то случайно брошенные фразы. А внутри чёрной пустотой расползалось отчаяние, и я хваталась за края ванны, словно боясь упасть и утонуть. Мне всё хотелось держаться за что-то, но руки не находили подходящей опоры. И было страшно. Почему так? Почему всё так случилось?

А что именно случилось, я и сама не знала. Мне просто хотелось спросить: «Почему?». И получить ответы сразу на все вопросы, даже на те, о существовании которых в собственном подсознании я и не догадывалась.

И я сжимала руками холодный бетон и слушала, как падает тяжёлыми каплями вода, и одно, по крайней мере одно, я знала точно. Я знала, что уже никогда не будет так, как раньше. И того покоя, безмятежного покоя моей размеренно текущей жизни, мне уже никогда не вернуть.

2

Говорят, что школьные фотографии – это вечная память о светлых и чистых, беззаботных временах нашего детства. И что каждый раз, открывая альбом, мы будем предаваться этой самой светлой печали с улыбкой на лице. Чушь это всё. Для меня школьные фотографии – это то, что причиняет сильную боль, но выкинуть рука не поднимается. И когда я смотрю на своё лицо времён восьмого-девятого класса, мне так и хочется сказать: «Везёт тебе. Ты ещё не знаешь, какая чертовщина должна с тобой случиться!».

Быть может, я мазохистка, но иногда я жалею, что фотографий так мало. А то, что они вообще были – это, можно сказать, целиком заслуга Лены. Маша ненавидела фотографироваться, да и я не особо любила выставляться перед камерой, а вот для Лены это было любимое занятие. Сама она всегда неплохо получалась, хоть и чересчур выпендривалась, как мне теперь кажется. Куда больше мне нравилось, как выходила на снимках Маша. Да, именно Маша. Она всегда получалась очень естественной, как раз такой, какой и была в жизни, может, как раз из-за того, что не любила фотографироваться и позировать. И в то же время она никогда не зажималась, как это частенько случалось со мной.

Сейчас, спустя столько времени, я просто не могу плохо говорить о Маше. Да что там, я и тогда этого не могла. Но иногда я испытываю потребность что-нибудь про неё сказать, особенно когда вспоминаю ту холодную зиму моего девятого класса, когда всё это случилось. Вся эта чертовщина. И эта потребность, как зуд не отпускает меня, пока я не выскажусь. Даже если никто не слушает. Никто кроме призраков на старых пыльных фотографиях.

Маша. Какой она была тогда? Что скрывала она за маской безразличия ко всем и ко всему? Была ли она также холодна внутри, как хотела казаться? Боюсь, этого я уже никогда не узнаю. О чём молилась она каждое воскресенье, когда мы все ещё нежились в своих кроватях и не хотели вставать? О себе? О нас? А может о Диане? Испытывала ли она к своей сестре хоть малую толику тепла или мечтала только о том, чтобы Бог покарал её за все грехи? Я не знаю. И думаю, что никогда не смогу сказать наверняка, что творилось у неё в голове.

У меня сохранилась только одна фотография, на которой Маша улыбалась. Там мы с ней вдвоём на фоне школьных ворот, а Лена снимает нас и пытается рассмешить. Меня развеселить легко, а вот с Машей пришлось потрудиться. Это был солнечный день, солнце было повсюду, оно слепило глаза, отражалось в окнах и стёклах проезжающих машин. Поэтому я даже не уверена, улыбалась ли Маша или просто прищурилась от солнца. Но я думаю, что всё-таки улыбалась. Это был хороший день.

Иногда (не так уж часто, слава Богу) мне очень хочется туда вернуться. Очень хочется, просто до бессильных слёз. Если бы это случилось, я бы обняла Машу прямо у этих школьных ворот и попросила прощения. Я сказала бы, что на самом деле очень сильно люблю её, что она очень дорога мне. Даже если она ненавидит меня (ненавидит нас), просто пусть знает. Пусть знает, что те дни, что мы проводили вместе, когда сидели за одной партой, действительно были самыми чистыми и самыми светлыми, черт бы их побрал.

Сейчас все фотографии с Машей у меня в отдельном пакете, потому что для целого альбома их слишком мало. Иногда, протирая пыль, я достаю его и подолгу смотрю на этот снимок, где мы вдвоём, и где Маша улыбается. Или прищуривается, уже не важно. Иногда я даже разговариваю с этой фотографией. Призраки тех, кого мы любим, призраки нашего детства и всех тех солнечных дней, когда мы были просто счастливы, они никогда не умирают. И не исчезают.

Просто уходят куда-то.

3

На следующее утро в больнице было очень многолюдно. Я нашла Диану на том же месте, где мы вчера расстались, и сначала мне показалось, что она так и не вставала с него всю ночь. Но, приглядевшись, я заметила, что она переоделась из чёрной блузки в тёплый голубой свитер с белыми снежинками, который выглядел так мило, уютно и по-домашнему, что я сразу улыбнулась.

Диана спала, положив расслабленные руки на колени. Её длинные волосы ниспадали на плечи, а лицо было таким спокойным и прекрасным, что я остановилась в паре шагов от неё и боялась вздохнуть. Я никогда не видела её спящей, потому что той ночью сама уснула, едва опустившись на подушку, и сейчас это зрелище настолько потрясло меня, что казалось, я больше уже никогда не смогу сдвинуться с места. Никогда я ещё не видела Диану такой беззащитной и прекрасной в этой своей беззащитности. Даже после. Сейчас я думаю, что всё-таки тот момент был особенным.

Я решила не будить её, но стоять там вечно я тоже не могла, а потому просто тихо села рядом. Готова поклясться, что при этом не раздалось ни единого звука (потому что я действительно даже не дышала), но она всё равно сразу встрепенулась, как будто почувствовала чье-то присутствие рядом с собой. Заметила меня. Улыбнулась. Значит, пока всё хорошо.

– Привет.

– Привет, – я тоже улыбнулась.

– Кажется, я заснула, – её улыбка показалась мне чуть виноватой.

– Это ничего. Поспи ещё.

– Да нет. Я уже выспалась. Даже домой успела съездить.

– Я заметила, – я кивнула на её свитер со снежинками.

– О! – она как будто смутилась и махнула рукой. – Он ужасен, я знаю, можешь ничего не говорить.

– А по-моему он замечательный, – сказала я и тоже смутилась.

– Бабушка подарила. На прошлый Новый год. Спасибо, – и глаза её заблестели.

И разрази меня гром, если после того случая она не стала надевать этот свитер чаще. Я это заметила, но никогда ей не говорила.

А потом я всё-таки спросила:

– Ну как?

Её взгляд померк, и я возненавидела себя за это.

– По-прежнему. Спит беспробудным сном.

– Ты ходила к ней?

– А? – она снова стала рассеянной. – А… Да… Вчера нас пустили к ней в палату. Она… выглядит просто ужасно. Я бы ни за что не узнала её, если бы мне не сказали, что она моя сестра.

– Я бы тоже хотела…

– Нет! – вскрикнула Диана и добавила чуть тише, но не менее твёрдо. – Нет. Не стоит. Поверь, тебе лучше её не видеть. Моя мать вчера так расплакалась от одного её вида, что отец не мог увести её, пришлось вызывать санитаров.

– Господи… – вырвалось у меня вместе с тяжёлым вздохом. – А врачи что говорят?

– Да что они могут говорить… Знаешь, я слышала, что если человек лежит в коме, его душа блуждает где-то в потустороннем мире и никак не может вернуться. Или не хочет, я точно не уверена. Просто человек находится не здесь. Врачи ведь ничего не могут с этим поделать, верно?

– Тогда, может быть, мы можем?

– Мы? – удивилась Диана.

– Ну да. Мы могли бы попробовать позвать её. Вдруг Маша услышит нас и вернётся?

– Услышит… – эхом повторила Диана и тут же с усмешкой махнула рукой. – Нет уж, это опять нечто из разряда молитв. Попробуй сама, боюсь, из меня зазыватель никудышный получится.

Я вздохнула. Казалось, что Диана нарочно выстраивает непреодолимую стену между собой и другими людьми. Почему? Почему она сама же отмахивается от всего светлого, чистого, искреннего и настоящего, что ещё осталось в ней? Почему обращает это в шутку? Чего она боится?

Я не спрашивала. Никогда не спрашивала об этом, потому что боялась стать как моя мама. Сама всего боялась. Боялась оттолкнуть неверным словом, ещё больше замкнуть эту едва начавшую зарождаться связь, которая была такой хрупкой тогда, но даже когда она стала неразрывной, я всё равно не спрашивала. Даже если её сердце навсегда останется закрытым для меня, это будет всё же лучше, чем коснуться незаживающих ран неловким, грубым прикосновением. Так я всегда думала.

– Я вчера всё-таки помолилась за неё, – сказала я.

– Правда? – её взгляд снова просветлел. – Это здорово. Вот спасибо.

Однако в голосе её я не слышала благодарности. По правде говоря, я вообще ничего в нём не слышала. Диана закрыла свою дверь у меня перед носом.

– Знаешь, что я тут подумала? – она повернулась ко мне со своей фирменной заговорщической улыбкой, как будто мы и не упоминали о Маше и всех этих серьёзных вещах минуту назад. Глаза её снова блестели, так, как они всегда впоследствии блестели, когда у Дианы появлялась какая-нибудь идея. Чаще всего её идеи были дурацкими, но я всё равно их очень любила. И та идея не стала исключением. – Я уже порядком устала тут сидеть и ждать, когда появится прекрасный принц, чтобы своим поцелуем разбудить мою сестру. Я могла бы конечно взять роль принца на себя, но боюсь, что тогда очнувшись, Маша отвесила бы мне порядочную оплеуху.

Я рассмеялась, и Диана засмеялась следом. Быть может, кому-то её речи могли показаться кощунственными, но только не мне. Потому что я видела, какое лицо было у Дианы вчера, когда она узнала обо всём этом. Видела, как дрожали её руки, а рассеянный взгляд скользил по пустынным коридорам больницы, словно ища поддержки. В её глазах я видела и страх, и настоящую боль. И слёзы. Просто Диана из тех, кто отчаянно пытается улыбаться, даже если корабль тонет. Да, именно такой она была. Моя любимая обманщица. Сколько раз ей удалось надуть меня своей улыбкой?

Но видит бог, она действительно очень любила свою сестру. Даже если многолетняя обида и заставляла её порой говорить ужасные вещи, она всё равно любила. Я думаю, она могла бы сделать для Маши что угодно, даже стать принцем. Вот только помолиться она не могла.

– Я подумала… То есть я хотела попросить тебя кое о чём, – она наклонилась за стоящей на полу сумкой и достала свой фотоаппарат. – Я захватила его сегодня из дома. Ты не против, если я сделаю несколько твоих снимков?

Ну как, скажите на милость, я могла быть против?! Да я чуть от счастья не умерла и всё улыбалась, как последняя дура. Да я и была дурой, маленькой и глупой девочкой, и очень счастливой. К тому же я никогда не умела отказывать ей. Что бы она ни попросила, я всегда говорила «да». Иногда я даже думаю, что скажи она мне: «Проваливай! Убирайся ко всем чертям! И чтобы я больше никогда тебя не видела!», я так и сделала бы без лишних вопросов.

Но она не прогоняла меня. Она протягивала мне руку.

4

Чёрно-белые фото. Чёрно-белые фильмы. Чёрно-белые мысли и сны. Каково это, видеть всё в чёрно-белых красках через объектив фотоаппарата? Какой она видела меня тогда? Я не знаю, но после того, как она посмотрела на меня через объектив своего чёрного «Кэнона», что-то в её отношении ко мне определённо изменилось. Она стала смотреть на меня по-другому. Смотреть так, что сердце замирало, и на меня находило какое-то приятное оцепенение.

Начали мы в больничном дворе. В ту зиму было очень много снега, и пустой двор больницы с одинокими тропинками, елями, занесёнными снегом, и забытой беседкой, выглядели чарующе.

Большая часть снимков из той «фотосессии» были как раз в этой самой беседке. Там было своеобразное затишье от ветра, и я всё порывалась снять шапку, но Диана мне не разрешала, говоря, что так лучше.

– Что значит «лучше»? – ругалась я. – А без шапки плохо, что ли?

– О, нет, не в смысле лучше… Я не то хотела сказать, – и она улыбалась, и я уже не хотела возмущаться, думая, что готова сниматься и в шапке, и в валенках, и хоть в чём, только чтобы видеть, как её изящные пальцы щелкают по кнопке.

– Попробуй прислониться к колонне, – говорила она.

– Вот так? – чем дольше она смотрела на меня через объектив, тем более зажатой я себя чувствовала.

– Расслабь плечи. Ты очень напряжена, – сказала Диана, словно вторя моим мыслям и ощущениям.

Я попробовала расслабить плечи, но они как будто одеревенели, и я почувствовала себя ещё хуже.

– Нет, всё-таки модель из меня никудышная, – простонала я, опираясь о колонну и прикрывая глаза ладонью. В тот же миг раздался щелчок. – Эй, ты что без предупреждения?!

– Хорошо, вот тебе предупреждение: сейчас отсюда вылетит птичка! – и прежде, чем я успела испугаться, она щёлкнула снова. Диана всегда всё делала быстро, раньше, чем я успевала что-нибудь сообразить и предпринять. И это хорошо. И мне так было легче. И я всегда буду благодарна ей за это.

– И где же птичка? – улыбнулась я, и она тут же поймала мою улыбку.

– А она такая же пугливая, как ты. Я сказала ей вылететь, и она застеснялась.

Я засмеялась, не замечая уже, как плечи расслабляются сами собой. Она поймала мой смех и оторвалась от объектива, посмотрев на меня. И вот тут я впервые и заметила это изменение в её взгляде. На секунду мне показалось, что она как будто смотрит на меня в первый раз. И я не знала, что сказать. И мы просто смотрели друг на друга.

Шёл снег.

– У тебя здорово получается, – сказала Диана, и голос её тоже показался мне немного другим.

– Да куда там…

– Пройдись… Сделай несколько шагов в мою сторону. Да… Вот так. Отлично.

– Покажешь мне потом, что получилось?

– Конечно, обязательно…

– А можно сейчас посмотреть? Я уже устала. И замерзла, – я не любила ныть да и не хотела, но это было чистой правдой. Мне казалось, что этот фотоаппарат высасывает из меня душу, а пальцы и ноги уже окоченели.

– Ещё чуть-чуть. Потерпи ещё немного. Я буду должна тебе горячий чай с печеньем. Или ещё с чем захочешь… – зато Диана как будто ещё больше входила во вкус. Никогда ещё я не видела её такой увлечённой, даже когда она рассказывала той ночью про свою любимую Одри. И мне действительно очень нравилось наблюдать за ней. Она была красивой. С этим фотоаппаратом особенно. Но с каждой вспышкой я чувствовала себя всё более разбитой и нервной.

– А можно мне тогда какао? – спросила я, прекрасно отдавая себе отчёт, что наглею и напрашиваюсь в гости.

– Конечно. Для тебя сколько угодно какао.

– И ты сама сваришь?

– Угу. Сама.

– И вообще я хочу есть! – заявила я, уже не чувствуя никакой неловкости. Мне было хорошо и весело.

– Что тебе приготовить?

– А что ты умеешь?

– Всё, – она улыбалась.

– Врёшь!

– Конечно вру. Но для тебя я готова даже научиться готовить.

А вот тут мне стало уже не до смеха. Что мы делаем? Что же мы делаем…

– Да ладно, – я вздохнула. У меня вдруг закружилась голова, и я остановилась. – Я не хочу тебя утруждать. Давай лучше зайдём в магазин по дороге и купим чего-нибудь.

– Как скажешь, – она отняла фотоаппарат от лица. – С тобой всё нормально?

– Что-то не очень, – я снова вздохнула и попыталась улыбнуться. Вышло наверное жалко.

Диана тут же подбежала ко мне, на ходу убирая цифровик в сумку, и положила руку мне на плечо.

– Прости. Я совсем тебя замучила.

– Ничего. Будешь должна мне много пирожных, – на этот раз у меня получилось улыбнуться, причем искренне.

– Конечно. Как хочешь, – и она тоже улыбнулась. Её улыбка. Была теплой.

И она вдруг взяла меня за руку, и я помню, как подумала тогда, что грохнусь в обморок. Но мне было уже всё равно. Было уже поздно что-либо менять.

– У тебя руки как лёд, – сказала Диана взволнованным, чуть хрипловатым голосом. – Пойдём скорее на автобус.

– Да нормально всё, – ответила я. – Вот подожди, как наемся пирожных, так сразу захочу ещё тебе позировать.

– Правда? – её глаза вспыхнули. – Ты согласна ещё? У меня дома?

– Да почему бы и нет… Хоть без шапки можно будет. Но это только после пирожных.

Диана расхохоталась. Она по-прежнему не разжимала моей руки.

– Ты так любишь сладкое?

– Люблю. Особенно корзиночки с кремом. И с клубникой.

– А я, хоть и не люблю, но своими рассказами ты меня уже раздразнила. Пойдём же.

И мы пошли к ней домой. Не сговариваясь, безо всяких приглашений, мы как будто с самого начала знали, что всё так и будет. И да, мы шли, держась за руки. Но я не чувствовала за собой никакой вины. Я точно знала, что не делала ничего плохого.

5

В тот день, когда мы ехали к ней домой в холодном автобусе с замёрзшими стёклами, я вдруг задумалась: «А чувствовала бы я то же волнение от её близости, будь Диана мальчиком?». Просто мальчиком, из параллельного класса например, вроде Коростылёва? Я старательно убеждала себя, что никаких «странных» наклонностей у меня нет. Ведь я раньше не замечала их, правильно? Правильно. Значит, нет? Или ещё не значит?