Текст книги "Рождество на Авалоне (СИ)"

Автор книги: Pale Fire

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

========== 1. Часть первая. ==========

В этой комнате не было окон. Всего одна дверь, железная, с сейфовыми замками. Впрочем, изнутри все равно не было скважин, и замки Джек увидел всего однажды, когда его и Люсинду привели сюда.

Ванная за аркой – дешевая душевая кабинка с пластиковыми стенками, раковина, стальное зеркало, вмурованное в стену над раковиной, и унитаз. Клетчатый пушистый коврик перед ванной и занавеску из бусин в арке Джек возненавидел сразу.

Еще в комнате была двуспальная кровать с одним одеялом, пара кресел, деревянный журнальный столик, а на нем – Библия и молитвенник. Ни шкафа, ни обеденного стола, ни стульев.

Ни телевизора, ни телефона, ни книг.

Тюрьма и не должна быть уютной.

В первые же сутки Джек убедился, что светодиодная лента по периметру потолка включена всегда. Светилась она неприятным белым светом. Очень неприятным.

А еще здесь было холодно. Не настолько, чтобы колотила дрожь, но достаточно, чтобы теплолюбивый, в общем-то, Джек чувствовал себя комфортно только в кровати под одеялом.

Сначала Люсинда все время плакала, успокаиваясь, только когда Томасина в сопровождении молчаливой вооруженной охраны приносила еду и смену одежды. Джек молчал. Говорить ему было не с кем и не о чем.

Потом Люсинда начала молиться. Раньше – Джек точно знал – она не была особо религиозной, несмотря на приближенность ко двору. Но теперь она без конца читала молитвы, и от ее звонкого, с истерической ноткой, голоска у Джека постоянно болела голова. Впрочем, замолчать он ее не просил. Дурочка оказалась в такой ситуации по его вине, так что пусть развлекается как может.

Первое время Джек обдумывал ситуацию. Мечтал, как отомстит, как выберется отсюда и все изменит. Обнимал Люсинду, когда они ложились в постель после каждой третьей трапезы. Гладил ее по голове. Люсинда жалась к нему, всхлипывала в плечо. Джек был безмерно благодарен ей за то, что она не обвиняет его и ни о чем не спрашивает. Отличная была бы королева, если бы у него все вышло.

Вот только сделать ей ребенка Джек не мог. Просто не получалось. Нет, она старалась, она была умелая девочка, и раньше у нее выходило воодушевить Джека, при всех его настоящих пристрастиях. Но сейчас он чувствовал ее руки – а вспоминал Джозефа, и слабое и без того возбуждение сменялось когда печалью, а когда гневом.

Джек чувствовал себя виноватым. Ведь если Люсинда забеременеет, ее освободят. Эта девочка никогда не была интриганкой – слишком простая, слишком простодушная и открытая. Он и выбрал-то ее именно за эти качества, а еще за то, что привлекала она его чуть сильнее, чем другие женщины. От Люсинды как его невесты не требовалось многого: сопровождать, поддерживать легенду, принимать подарки, улыбаться, висеть на руке, иногда, когда у него случалось подходящее настроение, спать с Джеком. А потом он бы стал королем, а она – королевой.

Королем…

В какой-то момент – Люсинда трудилась над его членом, пытаясь добиться хотя бы намека на эрекцию, – Джек словно со стороны увидел себя, отца, мать, Мишель… Королевская династия в первом поколении? Смешно. В Европе-то – смешно вдвойне. Зачем отец все это затеял, спросил себя Джек.

И тут же ответил: власть. Просто власть. Пожизненная. Президента переизберут, диктатуры Сайлас не хотел, да и не тот менталитет был у гелвуйцев, чтобы послушно прогнуться. Разбежались бы как мыши, вот и все. Поэтому Сайлас придумал про бога, бабочек и корону.

А Джек повелся. Детская гордость, детские иллюзии – мой папа богоизбранный король, а я принц, и если я буду делать все, что положено принцу, я тоже стану королем! А если мне не дают, я возьму сам, я имею право, я же принц!

Взял?

Джек отстранил Люсинду и повернулся к ней спиной. Поправил одежду, натянул одеяло на плечи. Он плохо спал в последнее время, а холод и невозможность уединиться его выматывали. От недостатка физической активности Джек постоянно чувствовал себя вздрюченным и приобрел привычку ходить по комнате кругами, как тигр в клетке.

Зоопарка в Шайло, кстати, не было.

Время текло; Джек не следил за ним. Не наблюдая смен дня и ночи, он не считал дней, часов здесь не было, а определить, через равные ли промежутки Томасина приходит с пылесосом и стопкой чистого постельного белья, он не мог.

Меняя простыни, Томасина недовольно поджимала губы, не видя на них признаков секса. Еще недовольнее она становилась, если на простынях обнаруживались красные пятна – месячные у Люсинды приходили регулярно, и в эти дни Джек спал в кресле – ему было противно к ней прикасаться.

Джек вообще старался спать, когда Люсинда бодрствовала: от нее постоянных домогательств он уставал, а она почему-то начинала их только в постели. Как-то раз она предложила:

– Давай ты сам, а я потом соберу сперму и засуну в себя. У меня будет ребеночек и меня выпустят.

Джек не ответил. «Сам» он тоже не хотел. Хотя, конечно, для Люсинды это был бы выход. Впрочем, он попытался пару раз, но ее жадное внимание чувствовалось даже в ванной, сбивало настрой, и после унылой дрочки всухую он бросил пытаться.

«Эльфы в неволе не размножаются», – вертелось в голове, хотя себя Джек меньше всего считал эльфом.

Люсинда была все время голодна; у Джека аппетита не было. Сначала он уступал ей свой десерт, потом суп и десерт, потом – суп, десерт и половину фруктов.

Иногда Люсинда начинала ныть, что ей надоело одеваться в одни и те же платья, что ей нужна косметика и духи, что она хочет сделать маникюр. Джек пододвигал к ней кусачки для ногтей – единственную доступную им маникюрную принадлежность. Люсинда возмущенно швыряла в него кусачками, а потом ползала по полу, отыскивая их.

У Джека постоянно мерзли ступни: у него не было обуви, а на полу не было ковра. Иногда ему казалось, что он чувствует сквозняк, но откуда взяться сквозняку в наглухо закрытой комнате? Вентиляция обеспечивала приток свежего воздуха, и все же запахи еды застаивались здесь, и иногда от висящего в воздухе душка какого-нибудь супа с бараниной или жареной рыбы Джека начинало тошнить. Он шел в ванную, пил воду из-под крана, обтирал лицо ладонью и споласкивал оставшиеся с последнего раза грязные тарелки. Пластиковые. Убогие пластиковые тарелки, тоскливо-белые, как стены и простыни.

В какой-то момент мысли о реванше и мести сменились размышлениями. Джек раз за разом прокручивал в голове все свои действия, пытаясь понять, где и когда совершил ошибку.

По всему получалось, что ошибкой было верить дяде. Тот развел его, как ребенка. Сначала Джек отмахивался от этой мысли, но она возвращалась и возвращалась, как бумеранг.

Кроссу была нужна марионетка на троне. А у Джека хватало амбиций и слабостей, чтобы стать такой марионеткой. И не хватило ума и опыта, чтобы не повестись на манипуляцию.

От этих мыслей внутри душным клубком крутилось отвращение к себе, и Джек часами ходил по комнате, чтобы измотать себя хотя бы физически. Люсинда молилась, а потом начинала мастурбировать. То ли совсем перестала стесняться Джека, то ли пыталась его соблазнить. Тогда Джек уходил в ванную и долго стоял под душем или сидел на унитазе, то и дело спуская воду, чтобы не слышать ее стонов.

Иногда Люсинда пыталась что-нибудь выпросить у Томасины: тушь для ресниц, платье поярче, туфли на каблуках, каких-нибудь журналов. Томасина молчала и просьб не удовлетворяла. Джек подозревал, что безопасных, с какой стороны ни посмотри, модных журналов Люсинда не получает просто потому, что на них есть даты.

Однажды, наворачивая по комнате круги, Джек заметил движение в большом ростовом зеркале на стене. Зачем тут было зеркало, он не понимал. Конечно, визуально оно делало комнату больше, но Джек подозревал, что зеркало просто прикрывает замурованный оконный проем.

Никакого движения в зеркале, кроме мечущегося по комнате Джека, быть не могло, но он подошел поближе.

В отражении был вроде бы он, и в то же время не он. Те же очертания лица, яркие губы, разлет бровей, характерные линии скул и челюсти, но прижатая к стеклу ладонь – в крови. Однако Джек не касался зеркала. Тот же разрез глаз, но они ярче, чем у Джека – темно-голубые, как летнее небо. Джек чисто выбрился совсем недавно, а у отражения была щетина. Джек пощупал подбородок – гладкая кожа.

Отражение словно вглядывалось в него, и за широким плечом Джек видел что-то зеленое – деревья? кусты? Он так давно не видел ничего зеленого… Потом отражение колыхнулось и отступило, и Джек снова смотрел на себя. Он передернул плечом: вот и галлюцинации. Но услышал тихий аккорд и опять уставился в зеркало. Он и музыки не слышал уже очень давно.

– «Помнишь ли, всего год назад, горе мое, мы сидели и курили на крыльце пристройки дома Господня…» – мягко пел низкий мужской голос. Пел очень тихо, каждый раз, когда Люсинда перелистывала страницу Библии, звук пропадал, но потом возвращался.

И там, с той стороны зеркальной поверхности, все еще виднелись призраки зелени, а слева – живой огонь.

– «Время полыхало с небес – такое, типа, питье, шибало в голову, и жизнь была совсем новогодней…»

Галлюцинации как они есть. У Джека поехала крыша от заключения и тоски. Он отошел от зеркала, упал в кресло, вытянул ноги. Принц… Стало противно. Ведь отец даже не узурпатор – узурпировать можно чужой трон, а ни Гильбоа, ни Кармель, ни Села никогда не были монархиями. Гильбоа правил герцог Тонэро, так удачно погибший от рук наемного убийцы еще до рождения Джека. Кармель и Села были графствами. Юному графу Кармелскому, Томасу Сэрэндону, было всего три года, когда Сайлас короновался, а граф Села, Юджин Иган, за пару лет до коронации умер от старости, не оставив наследников.

Как удачно умер Ганс Тонэро… Убийцу, разумеется, так и не нашли. В официальной истории Гильбоа о нем было сказано очень мало, но Джек служил с людьми, которые герцога помнили. Вроде бы он был неплохим правителем. Умеренные налоги и страсть к гоночным автомобилям. Мелкие пограничные стычки с Гефом.

– «Не было ни зла, ни беды – за горизонтом сады. Рождество на Авалоне – яблоки свечами над садом…»

Джек посмотрел в зеркало. Призрак зелени и бледное красноватое пятно. Это тот, другой, испачкал стекло кровью с той стороны.

– «Это же с тобой были мы – мы и теперь, как настоящие, в этом-то, дружок и засада…»

Какое, к черту, стекло? Зеркало было из полированного стального листа, и поэтому искажало изображение – было слегка волнистым.

Наверняка это Томасина придумала – про стальные зеркала. Обычное можно разбить, осколки использовать как оружие. А это, стальное, вмурованное в стену, не разобьешь, и осколками вены не порежешь. Джек свежим взглядом осмотрел осточертевшую комнату. И ведь и правда: ничего, что можно было бы использовать для самоубийства. Пластиковая посуда и столовые приборы; одноразовые бритвы, из которых без дополнительных инструментов не выковырять лезвия; пластиковые тюбики в ванной; даже одежда без поясов. И из простыней веревку не сделать – не за что ее зацепить.

Внезапно Джеку до дрожи в руках захотелось покончить с собой, просто чтобы планы отца не сбылись. Он не получит внука!

– «Не говори никогда, что хорошо навсегда, просили тысячу раз же…»

Впрочем, он и так его не получит.

Джеку стало до слез жаль Люсинду. Вот уж кто точно не заслужил такой участи.

– «А еще бывает, что ждешь, потом оно настает, и ты по воздуху летаешь на крыльях…»

А вот Джек заслужил. И не за неудавшуюся попытку дворцового переворота, не за покушение на отца, а за глупость. За тупость и податливость, за бессмысленные надежды, за то, что не смог просчитать отца и не защитил Джозефа… Никого не защитил.

– «А потом приходит твой друг, твой старый друг мистер Крюк, вполоборота начинает, прилагает усилья…»

Ведь Джозеф, пожалуй, был единственным, кто действительно любил Джека. По-настоящему любил. Отец не любил его никогда; отношение матери Джек никогда не мог прочесть, но тепла в ней не было; с Мишель они и в детстве не были близки.

– «И вот ты загарпунен вконец, ты превращен в холодец на радость долбаному мистеру Крюку…»

Вот на что его купил дядюшка, старая алчная сука. На внимание и понимание. А Джек повелся как первоклашка. Спору нет, Джек хотел корону, но был готов играть по правилам и ждать. Даже когда Мишель связалась с Шепардом. Джек верил отцу. Пока Кросс не убедил его, что еще немного промедления – и наследником будет объявлен Дэвид Шепард.

– «А если было так хорошо, то нафига он пришел? Так ты впустил на Авалон эту суку…»

Боже-боже-боже, как можно было быть таким идиотом?

Джек встал и снова подошел к зеркалу. Полюбовался на себя и сморщился. Понизу зазеркалья прошел призрак гнутой длинной белой собаки с волнистой шерстью. Джек не знал такой породы.

– «Друг мой – паладин по любви, а сестра моя Жизнь идет куда не дай боже…»

Джек всматривался в призрачное зазеркалье, пытаясь разглядеть подробности, но кроме зеленых лиственных колонн и пляшущего слева огня ничего не видел. Никакого движения.

– «А правда – это вроде креста, ее не скинешь с моста, не запихнешь в карман – горит, зараза, вся враскоряку…»

Такая странная песня. Джек не знал такого музыкального стиля, и смешение Авалона и обращения к Богу было диким, но таким правильным. Он прижался лбом к холодному металлу.

– «Стоит позабыть про нее – приходит Крюк и адье, стирает радость до последнего нетвердого знака…»

Люсинда о чем-то спросила, Джек отмахнулся. В зазеркалье справа влево проплыл шарик светящегося зеленого огня, и кто-то засмеялся. К звуку гитарных струн прибавилась скрипка.

– «Где-нибудь в сыром декабре, в чужом холодном дворе, я подниму с земли кусок янтаря и на минуту ослепну…»

Стоило бы спросить Люсинду, слышит ли она песню, видит ли зазеркалье, но Джек не стал. Если она не видит – значит, он постепенно сходит с ума.

– «В этом янтаре навсегда сидим и курим мы – да, на Авалоне знают толк в изготовлении счастья…»

А если видит – то что? Для прицельного воздействия на психику картинка слишком уж странная, а песня и того страннее.

У того, в зазеркалье, волосы были до плеч – волнистые, темные. Волосы Джека только прикрывали уши. Он не стригся с того момента, как принял предложение дяди. Как давно это было?

– «Рождество на Авалоне – время полыхает с небес. Навеки вместе…»

«Я хочу оказаться там», – Джек, кажется, произнес это вслух. Оглянулся на Люсинду – нет, не слышала. Значит, просто подумал.

Она ушла в ванную, а он потер тяжелые веки и забрался в постель, не раздеваясь. И почти сразу уснул под очень тихие, призрачные переборы арфы.

Комментарий к 1. Часть первая.

Процитирована песня Тикки Шельен “Авалон”.

========== 2 ==========

– «Нету на свете дождей, кроме того дождя, что был, когда старый Ной корабль строил…»

Джек на редкость хорошо выспался. Ему снился свет – солнце сквозь панорамные окна, запахи табака, огня и кофе, чей-то искренний смех, музыка.

Джеку часто снились запахи и вкусы. Он только в военной академии выяснил, что на самом деле такие сны – большая редкость. В заключении ему обычно снилась война – запахи сырой земли, пота, пороха, крови, камуфляжной краски, металла.

Иногда снилось, как отец душит его. Как мать смотрит со страхом и брезгливостью.

Очень редко снился Джозеф. Джек не любил такие сны – просыпаться после них было больно до крика.

Когда он встал, Люсинда плескалась в душе. На столике остывала еда – а Джек даже не проснулся, когда в сопровождении охраны зашла Томасина.

Сегодня он решил не подходить к зеркалу. Не вглядываться в зазеркалье. От его рассудка и так немного осталось.

Джек дождался, пока Люсинда освободит ванную, принял душ, побрился, переоделся, причесал отросшие волосы. Болела голова – не слишком сильно. Джек принялся завтракать, впрочем, судя по набору блюд, это был скорее обед. Остывающий суп он пододвинул к Люсинде, профитроли тоже. Ему не особенно хотелось есть, но заморить себя голодом было бы глупо. Равнодушно жуя палтуса, Джек размышлял о том, что никогда не любил белую рыбу, и Томасина прекрасно это знает. В качестве фруктов сегодня были бананы и грейпфруты, уже очищенные. Их Джек тоже не любил.

Он оглядел Люсинду. Похоже, она прибавила в весе за это время. Так, наверное, теплее, да и удовольствий у нее тут не так уж много.

Джек сполоснул тарелки, чтобы в комнате не воняло рыбой, и сел в кресло спиной к зеркалу. Не новость, что, если долго смотреться в зеркала, можно досмотреться до галлюцинаций. Ничего особенного.

Но музыка…

– «Нет от него укрытья, да и не надо от него укрываться – он не злой и бесконечный…»

Голос в этот раз был женский. Приятный голос. Слушать бы такой и слушать. А вот язык… Джек задумался. Он не мог понять, на каком языке поет женщина. Вчера мужчина пел на английском, но вот сегодня…

Неважно. Это… это ему кажется. Мерещится. Это все не взаправду.

Выверты скучающего мозга? Однако Джек прекрасно помнил, что не писал стихов даже в отрочестве, когда их пишут все. Отец бы не одобрил.

– «Мертвые знают этот дождь: от него они растут, из земли ростки зеленые пуская…»

Джек задумался, прикидывая, а что из того, что ему нравилось, отец одобрял. По всему выходило, что ничего. И очень долго, до первой боевой командировки, Джек и помыслить боялся о том, чтобы вызвать неодобрение отца. Получается, он в жизни не делал ничего, что ему бы нравилось?

Мысль была злой и неприятной. Очень неприятной.

Джек перебрал свои занятия. Вечеринки и клубы? Нет, он воспринимал их как необходимость. Военная академия? Прямой приказ отца. Армия? То же самое. Мужчина из семьи Бенджаминов должен быть военным – и точка. Люсинда? Не смешно. Получается, только редкие перепихоны с безымянными парнями, а потом – Джозеф? И все? И больше за душой у Джека ничего нет?

Но… но он же человек. У людей бывают хобби, увлечения, пристрастия. А у него?

Дорогие шмотки не в счет – наследник трона не имеет права одеваться в мегамоллах. Сшитые на него костюмы? Это отец любит костюмы. Джек предпочитал мягкие, тянущиеся ткани. Джек не увлекался музыкой, хотя пел в детстве в церковном хоре: современные ритмы вызывали головную боль, а обязательные классические композиции дворцовых приемов были беспросветно скучны. Он не разводил породистых собак или хотя бы рыбок – мать не переносила животных ни в каком виде, кроме как в тарелке. Не интересовался гонками, никакими. Не коллекционировал автомобили или драгоценности, картины или скульптуры. Играл в шахматы, но для выпускника военной академии это было обязательным навыком. Он не зависал в интернете – на то, чтобы создать себе виртуальную личность, у него никогда не хватало времени. Не ходил в кино – принцу не пристало. Не играл в компьютерные игры, потому что времени на них не было тоже. Не бывал в казино – у боевого офицера и так хватает способов поднять себе адреналин. У него не было друзей, потому что у принцев друзей не бывает.

Да что у него было своего-то?!

Джозеф.

И даже его у Джека отобрали. В самоубийство Джозефа Джек не верил никогда. Ему только было интересно, кто отдал приказ – отец или мать? Или это была инициатива Томасины?

Надо было убедить Джозефа уехать за границу. Дать денег и отправить хоть в Германию, хоть во Францию. В Испанию – там теплее. Куда угодно, лишь бы подальше из Гильбоа. Джек не сообразил. Решил, что достаточно будет разорвать отношения. Недооценил ситуацию.

Джек глухо застонал и потер лицо руками. Больно, до чего же больно…

– «Если полночь приходит, а ты все без сна, сон уже не придет, как его ни мани. Колыбельная песенка обречена в эту ночь говорить о любви…»

Если отобрать титул, что у Джека останется за душой? Да ничего!

Вот почему дядюшка так легко подцепил его на крючок. Джек – пустышка.

Джек не выдержал, подошел к зеркалу и вгляделся в зазеркалье. Сначала он не видел там ничего, кроме самого себя и комнаты за спиной. Только слышал песню.

– «Колыбельные песни для сна и не сна, колыбельные песни для тех, кто в пути…»

А мама пела им с Мишель колыбельные? Кажется, нет. Няня пела. Мама всегда была занята. Светские дела, бизнес, то да се. Дочь бизнесмена, жена офицера, она училась быть королевой.

Зеркало чуть дрогнуло под ладонями, и Джек разглядел двух здоровенных собак. Они играли – перетягивали ярко-синюю веревку. Мотали головами. Он даже рычание улавливал. Одна собака вчерашняя, белая, а другая – такая же, но черная.

– «Этой ночью останется плеск тополей да печальная осень в дубовом венке. Колыбельная песня плывет по земле, как волна по хрустальной реке…»

К собакам подскочил рыжий мальчишка и принялся отнимать веревку. Собаки ее не отдавали, радостно махали хвостами и упирались лапами в пол. Если пол – значит, дом? Тогда почему в нем зеленые деревья?

…Джек часами смотрел и смотрел в зазеркалье. Там что-то происходило. Иногда Джек видел картинку ясно, почти как в телевизоре, а иногда она становилась совсем прозрачной. Он разглядел рыжего мальчишку и очень похожего на него рыжего парня со скрипкой. Там была курящая трубку стройная блондинка в длинных платьях, все время разных. Высокий худощавый мужчина с длинными черными волосами. И почти все время там была музыка. Арфа, гитара, скрипка, порознь и вместе. Пела женщина. Джек все пытался рассмотреть того, кого увидел в зеркале в самый первый раз, но он ни разу не появился.

Зато время от времени в зазеркалье показывалась огромная черная кошка, садилась напротив Джека и начинала умываться, глядя на него внимательными желтыми глазами. Тогда Джек усаживался на пол и принимался играть с кошкой в гляделки. Ни разу не выиграл. Только глаза болели.

Зазеркальные собаки кошку не обижали, а вот она била их лапой по длинным носам, если они слишком уж настойчиво к ней принюхивались.

Иногда рыжий парень подходил к Джеку вплотную, так близко, что, казалось, сейчас он вышагнет из рамы, и исчезал. В нем было что-то странное, нечеловеческое. Во всех них, зазеркальных, было что-то нечеловеческое, только Джек не мог понять – что именно.

Иногда там светило солнце, иногда была ночь. Ночью не было музыки, но всегда горел огонь слева. Джек не мог рассмотреть, что там.

Даже когда зазеркалье темнело и только кошка ходила по нему, как днем, даже когда смолкала музыка, Джек не мог перестать смотреть. Там была жизнь. Настоящая жизнь. Не то что здесь.

…Джек не заметил, как перестал есть. Не хотелось отвлекаться на еду. Всякий раз, как грохотали замки и входила Томасина, Джек садился в кресло, невероятным усилием воли заставляя себя не оборачиваться к зеркалу, и считал биения сердца до ее ухода. Люсинду он игнорировал полностью, впрочем, она его тоже.

Когда он перестал спать, Джек не заметил тоже. Его пошатывало, кружилась голова, но он пялился и пялился в зазеркалье…

– Ты псих! Самовлюбленная скотина! – вопль Люсинды выдернул его из транса.

Джек обернулся. Ему в лицо полетели щипчики для ногтей, больно впились в скулу. Джек поймал их, кинул Люсинде обратно.

– Не швыряйся. Опять будешь искать, – равнодушно сказал он. Голос сипел, горло пересохло. Скулу дергало. Джек вытер кровь и снова уставился в стальной лист.

Люсинда кричала что-то еще, а потом расплакалась. Джек не слушал. Там, за зеркалом, пели песню, и он хотел уловить слова.

– «Зови, зови декабрь, ищи себе зимы, ищи себе пути, стирай с ладоней соль. Послушная ладья – да правим ей не мы. На первом корабле твоя алеет боль…»

Голос, гитара, арфа и скрипка – Джек нечасто слышал из зазеркалья такое. Глаза защипало. Он провел ладонью по лицу, стирая слезы и не останавливающуюся кровь.

– «Я список кораблей не раз перечитал, по верфям и портам не раз меня влекло. Ведь вся моя любовь – расплавленный металл, она в воде морской застыла, как стекло…»

Джек прижал ладони к зеркалу, уперся в него лбом и взмолился богу, в которого не верил, о том, чтобы оказаться там, в том странном зазеркалье…

Полированная сталь подалась под его ладонями, как тонкая пленка, и Джек качнулся вперед. В ушах звучал и звучал растянутый торжествующий аккорд, было холодно, странно, невыносимо, мучительно – а потом Джек упал на четвереньки на теплый деревянный пол и долгую, страшную минуту не мог вдохнуть.

Комментарий к 2

В этой главе процитированы “Колыбельная о дожде” и “Колыбельная для Хейльги Рэйчер” Тикки Шельен, а также “Список кораблей” Мельницы.

========== 3 ==========

С трудом втянув воздух в легкие, Джек закашлялся, мотая головой. Сил встать на ноги, оглядеться, понять, где он и что с ним, у него не осталось совершенно.

Его подхватили с двух сторон и подняли. Поддержали под локти, чтобы не упал, и отвели к огню – к камину. Усадили в кресло. Женщина со светлыми волосами протянула Джеку чашку горячего чая.

Было так тепло. И пахло, как во сне – табаком, древесным углем, кофе. Джек маленькими глотками пил крепкий сладкий чай с бергамотом. Более сладкий, чем ему нравилось, но он не пил чая слишком давно, чтобы сейчас придираться.

– Это ты здесь поёшь? – спросил Джек.

– Я, – улыбнулась ему женщина. – Я Туу-Тикки.

– Джек.

Он огляделся. Древесные стволы оказались оплетенными лианами колоннами; потолок тоже заплели лианы. Живой огонь горел в большом камине. На колени к Джеку вспрыгнула черная кошка и потерлась о его руку мордой.

– Я Грен Эккенер, хозяин этого дома, – представился черноволосый.

– Я Денис, – сказал рыжий. – А это Алька, – кивнул он на переминавшегося рядом подростка лет пятнадцати. – Мой брат.

Туу-Тикки вернулась, тронула Джека за плечо.

– Ты позволишь обработать твою рану?

– Рану? – не понял Джек, коснулся саднящей скулы. – А. Да.

Прикосновения Туу-Тикки были уверенными и легкими. Джек пил чай, смотрел в огонь, и внезапно его затрясло так, что он едва не выронил чашку. Денис стремительно перехватил ее. Грен принес сине-белый клетчатый плед и закутал Джека. Туу-Тикки присела на подлокотник кресла и обняла Джека за плечи. Джек хотел поблагодарить, но зубы стучали так, что он не мог выдавить ни слова.

Нескоро, но дрожь утихла. Часы над камином – спил древесного ствола и стрелки-веточки – показывали половину девятого. За окнами было темно. И Джек никак не мог понять, отчего светло в доме – он не видел ни одного источника света, кроме камина.

– Сколько ты не спал, Джек? – спросила Туу-Тикки.

– Не знаю.

– Когда ел в последний раз?

– Не помню.

Туу-Тикки протянула ему бутылку с йогуртом. Джек начал пить и сморщился – снова слишком много сахара.

Белая собака подошла и обнюхала его ноги. Черная собака ткнулась носом в ладонь.

– Карай, Алтай, на место! – велела Туу-Тикки.

Собаки послушно ушли. Кошка высунула голову из-под пледа, мурлыча. Джек погладил ее по выгнутой спине и удивился тому, какая шелковистая у кошки шерсть. А он вообще когда-нибудь гладил кошек? Не мог же не гладить.

Или мог?

Кто забрал бутылку из-под йогурта, Джек не заметил. У него внезапно начали слипаться глаза. Ему наконец-то было тепло. Так тепло. И кошка мурлычет. Здесь даже пол теплый.

Туу-Тикки отошла. Запах табачного дыма стал сильнее. Джек повернул голову. Туу-Тикки раскуривала трубку.

– Ты не против? – спросила она.

– Я? – удивился Джек. – Нет, нет. Я… – и он зевнул. – Прошу прощения.

Он потер глаза – они отчего-то слезились и не хотели оставаться открытыми. Джек отдавал себе отчет, что у него очень сильно притуплено восприятие, но почему-то не испытывал беспокойства по этому поводу. Просто на полный желудок невыносимо хотелось спать. Это все кошка. Это она навевает сон. Конечно. Он умел не спать несколько суток, на передовой приходилось и хуже…

Джек снова зевнул и ненадолго закрыл глаза. Всего на минутку, чтобы не так пекло под веками. Сейчас, сейчас он немного отдохнет и все поймет, во всем разберется…

========== 4 ==========

Джек зевнул и потянулся, растопырившись морской звездой. Выгнул спину, встал на мостик, опираясь о кровать только затылком и пятками. Постоял так секунд пять и плюхнулся обратно. И только потом открыл глаза и попытался вспомнить, отчего у него такое замечательное настроение.

Он уставился в деревянный, с балками из половин древесных стволов, потолок, и недоуменно заморгал. Он где?

Джек сел и огляделся.

Кровать: здоровенная, размер нестандартный, постельное белье не белое, а цветное – побеги плюща по светло-серому фону. И Джек в этой кровати один. А еще она сколочена из здоровенных неошкуренных бревен. Джек сроду не видел такой мебели.

Окно – распахнуто, и в него видно голубое небо и краешек солнца. Джека разбудил солнечный луч, косо падающий на подушку. Занавески из грубой ткани с примитивной вышивкой колыхались на легком сквозняке.

Большая, почти пустая комната. Стол и стул, кресло в углу, встроенный шкаф с зеркальными дверцами. Тумбочки по обеим сторонам кровати и бра над ней.

Во всем соблюден единый стиль. Все грубое, едва обработанное и деревянное.

На правой тумбочке стоял стакан с водой и лежала записка. Джек ухватил стакан и читал записку, пока пил.

«Хорошего тебе утра, Джек!

В шкафу есть одежда твоего размера. Ванная – вторая дверь по коридору направо. Можешь свободно пользоваться всеми запакованными предметами гигиены. Твои полотенца и халат аквамариновые.

Как соберешься, спускайся вниз.

Туу-Тикки».

Записка была на английском. Почерк у Туу-Тикки был очень так себе. И писала она почему-то чернилами, словно международный договор подписывала.

Джек допил воду, спрыгнул на пол и снова потянулся. Кто-то раздел его до трусов. Джек подошел к окну, высунулся в него, едва не свалив с подоконника цветочный горшок.

За окном был сад. Деревья, множество деревьев с зелеными завязями. Плющ и клематис на стенах. Внизу – клумба с какими-то цветами. Названий Джек не знал, но запах ему понравился.

Он огляделся. Солнце едва-едва показалось из-за деревьев. Судя по всему, третий этаж. Окно, значит, выходит на юг. И ровным счетом ничего не разглядеть, кроме этих самых деревьев.

Впрочем, на зеленые листья Джек был готов залипать часами. Правда, хотелось есть и не худо бы вымыться. И побриться. Когда это он успел так зарасти?

Он вышел из комнаты в коридор и никого не встретил. Ванная ввергла Джека в полную оторопь. Он бывал в разных ванных комнатах – от общих душевых в казармах до роскошных ванных комнат дворца. Но ни разу не видел настолько деревянной. Даже ванна была из дерева.

Не роскошная комната, скорее, добротная. Ни резьбы, ни лепнины, ни бронзы, ни позолоты. Дерево и нержавеющая сталь. Зато уютно. И коврик на полу пробковый.

Вымывшись в душевой кабинке – выбор мыла, шампуней, гелей для душа тут был больше, чем в личной ванной королевы, – Джек вытряхнул из упаковки бритву до того странной формы, что даже не сразу сообразил, как ее брать. Но брила она отменно.

Джек привел себя в порядок, отметив между делом, что отощал он просто до неприличия. С такими синяками под глазами и с тем, во что превратилась его аккуратная прическа, он был больше похож на бродягу, чем на принца.