Текст книги "Двенадцать (СИ)"

Еще минуту назад казалось: он умрет раньше, чем вымолвит хотя бы слово. А стоило начать – и понеслось. Словно река, освобождающаяся из-под ставшего слишком тонким к весне льда. Лесь просто слышал, как трещат и раскалываются многовековые льдины, сковавшие холодом сердце. А если не выплыть? А если сомнет и изломает, будто глупую фарфоровую куклу? «Вперед, трус!»

…«У вас тут живность, юноша».

Иногда, чтобы осознать самые важные перемены в своей жизни, нужно совсем немного времени: несколько неровных, но гулких ударов сердца, за которые гусеница превращается в бабочку. А на то, чтобы принять их целиком и полностью – еще меньше.

Темно-серые глаза – как камень после дождя. Виски седые. Хотя сколько ему (папа рассказывал…)? Тридцать пять? Молодой…

– Где вы учитесь, Леслав?

– В университете. На словесном.

То, что он способен произнести хоть что-то, – уже чудо. «Почему мы не встретились раньше? Тогда у незнакомца из моих снов давным-давно было бы твое лицо».

– Лесь, ты хорошо себя чувствуешь? – мама по-польски. Иногда от ее заботы можно задохнуться. В конце концов, он не ребенок! И нечего над ним кудахтать!

– Все замечательно, спасибо, мама.

– Леслав, полагаю, вы присоединитесь к нам за чаем? Чрезвычайно любопытно было бы пообщаться с человеком, понимающим современную поэзию. Надеюсь, ваши литературные интересы не включают в себя этот ужасный футуризм?

Лесю начхать на футуризм.

– Отчего же… – уже по-русски вклинивается в разговор мама, – Северянин, например, очень мил.

– Северянин – это абсолютно не тот футуризм, о котором спрашивает Андрей Львович, – почти выплевывает Лесь. Почему-то кажется, что слюна его сейчас – чистый яд. – И к тому же он не милый, а пошлый. Читая его, ощущаешь, что съел слишком много сахара. Или шоколадных конфет.

– В детстве, дорогой, ты мог есть шоколадные конфеты просто бесконечно! – мама обиделась. Теперь жди целой череды трогательных воспоминаний из еще совсем недавнего детства Леся. Обычно Лесь на такое не реагирует (Кто из нас не сидел на горшке!), но в данную секунду ему мучительно стыдно оттого, что все это услышит Вронский. Высокий, взрослый, невероятно притягательный Андрей Вронский.

– Не смущайтесь, Леслав! – мягкий, словно бархатный, смешок. – Боюсь, самый невообразимый сладкоежка здесь – я. Съем все, до чего только дотянусь. Вы не представляете, сколько я однажды умудрился изничтожить этих очаровательных монпансье. А ананасы в шоколаде у Абрикосова?!

Спустя несколько минут они с Лесем уже вовсю хохочут, вспоминая свои «шоколадные» подвиги. Отец, которому вся эта лирика совершенно не интересна, смотрит в окно. Мама приказывает подавать чай.

Лесь уходит к себе раньше, оставляя взрослых вести серьезные, умные разговоры. Хотя он сам вовсе не считает себя ребенком, которого можно одним движением бровей изгнать в детскую, но вступать в споры с родителями сейчас – явно не время и не место.

Прощаясь, Андрей Вронский крепко жмет ему руку и говорит, что был очень рад познакомиться. Лесь отчаянно надеется, что исхитрился не покраснеть, и отчетливо понимает, чье лицо ему станет являться отныне во сне.

Вновь они сталкиваются недели через три на улице возле Казанского. Леся мгновенно пронзает осознание, что это – судьба. Беседа длится меньше пяти минут. «Как ваша учеба?» – «Благодарю вас, прекрасно». – «Любимый поэт?» – «Блок». – «А у меня – Фет. Я не слишком разбираюсь в современниках». – «Я мог бы вам…» – «Что?» – «Объяснить. Про современную поэзию. Если позволите». – «Разумеется, позволю». На сей раз прощальное рукопожатие кажется чуть более долгим и крепким. Почему-то хочется сказать: интимным. Или это только кажется?

Проходит еще несколько бесконечных недель до тех пор, когда они опять встречаются – в Александринском театре на «Стойком принце» Кальдерона в постановке Мейерхольда. Лесь преклоняется перед Мейерхольдом с тех пор, как выяснилось, что однажды тому хватило дерзости и режиссерского гения поставить «Балаганчик» Блока. И вот теперь – Кальдерон… Лесь так мечтал побывать на этой постановке!..

Он совершенно не запоминает спектакля. Не потому, что тот не удался. На следующий день в газетах писали, что госпожа Коваленская в роли принца Фернандо была невероятно хороша и убедительна. Но… Вронские располагаются в соседней ложе, и Лесь почти до рези в глазах всматривается то в точеный профиль Андрея Львовича, то в лицо сидящей рядом с ним женщины. Отчаянно желая, чтобы она была уродлива, вульгарна, хотя бы просто невзрачна, однако – нет. Отец Леся восхищенно произносит: «Александра Яковлевна – красавица! Настоящий ангел!» – и, к сожалению, с ним невозможно не согласиться.

«Тогда… зачем все это? – думает Лесь, вместо того чтобы вслушиваться в порой легкие, а порой чеканные строфы Кальдерона. – Зачем эти взгляды, этот смех, это скольжение пальцев по запястью при встрече? Или я уже настолько болен, что вижу все не таким, какое оно есть?»

В антракте Андрей заходит к ним в ложу (к счастью, без жены: та общается с кем-то из своих знакомцев): «Как вам постановка?» – «Я не люблю испанцев, – отвечает Лесь. – Особенно испанскую классику». – «Всей классике я предпочитаю русскую, – улыбается одними губами Андрей. Глаза его убийственно серьезны. Или Лесю это снова кажется. – Что мне еще остается делать с подобным именем?» – «Что не так с твоим именем?» – интересуется отец. Он никогда не умел разгадывать литературные шарады, хотя и слыл чрезвычайно начитанным человеком. «Иногда я чувствую себя внебрачным сыном графа Толстого, – легко откликается Андрей. – Имя – как у князя Волконского, фамилия – как у любовника Анны Карениной. Отчество… – демонстративно тяжкий вздох. – Да что там говорить!» Теперь смеются все: мама, отец, сам «внебрачный сын». Лесь не смеется. Он молчит, опустив глаза в пол. Какой во всем этом смысл?

Со второго действия он сбегает, сославшись на больную голову. Пожалуй, Лесь достаточно бледен, чтобы даже мама в это поверила. Видеть красавицу Александру Яковлевну нет никаких сил.

Потом еще пару раз они встречаются у Корецких, на улице (Вронские живут где-то по соседству. У Леся не хватает духу спросить: где?), в театре, на концертах. Лесь перестает ходить в театры и на концерты, отговариваясь большой занятостью по учебе. Сны становятся такими, что по утрам стыдно смотреть в глаза собственному отражению в зеркале. Лесь пытается писать стихи. В стихах – одна и та же тема: лирический герой и Он. Никогда не Она.

Маму настолько тревожит самочувствие Леся, что он приводит в гости Варвару. Родители сперва облегченно выдыхают (Это просто любовь!), а затем начинают хмуриться. Отец вызывает Леся на серьезный разговор: «Ты же в курсе, что она совсем не нашего круга? Папа – ветеринар?..» Лесю хочется смеяться (Знали бы они!), но он молчит, уставившись в пол, и сжимает кулаки. Подумаешь!

В день своего восемнадцатилетия Лесь загадывает желание. Как ни странно, оно сбывается спустя всего-то два с половиной месяца, когда родители отбывают в Польшу: тетя Беата второй раз выходит замуж. «Это так волнительно! Сынок, почему бы тебе не поехать с нами?» – «У меня учеба, мама. Ты же знаешь…» Неожиданная поддержка отца: «Пусть мальчик учится. Мужчина должен быть специалистом в избранной им области. Даже если…» Лесь отлично понимает, что филология – вовсе не та область, успехи в которой тронули бы суровое сердце отца, но хорошо хотя бы так. Няня Ядвига едет с ними – проведать родственников. «Может быть, уже в последний раз». «Как же ты тут один?» – «Мамочка, я уже достаточно взрослый».

А на следующий день… Звонок в дверь: «Здравствуйте, Леслав!» – «Вы?! А родителей нет дома». – «Не страшно».

Потом… Узкая кровать Леся, на которой совсем не тесно вдвоем. Боль, жар, пот. Поцелуи, определенно, «пьянящие, как вино». «Неужели у тебя до меня никого?..» – «Андрюша, солнце, я до тебя даже ни с кем не целовался!» – «Твой отец рассказывал про какую-то «неподходящую девушку». Очень переживал». – «Это Варька. Она мой друг, так что не в счет». – «Господи, я считал, ты отчаянный декадент!.. Вот это все: вино, порочные связи, кокаин…» – на последнем он все-таки улыбается, показывая, что пошутил. Лесь сцеловывает с его восхитительных губ улыбку. «Я люблю тебя!» – «Это я тебя люблю, мой драгоценный мальчик!»

Они пропадают друг в друге, растворяются, исчезают. Лесь не интересуется, чем объясняет Андрей свое отсутствие на службе и где сейчас его жена (и, кажется, дети?). Это лишнее, не имеющее к ним двоим никакого отношения. В пустой квартире Корецких они наедине, точно на необитаемом острове. Андрей приносит из ресторанов какие-то совершенно необыкновенные блюда и дорогое вино. Пьет его с губ Леся, из впадины его пупка, смеется, курит в распахнутую форточку. Лесю нравится запах его табака и красное вино, похожее на кровь. Если это сон, то он согласен вовсе не просыпаться.

До приезда родителей Леся остается пять дней, когда Андрей приходит мрачный, весь вечер общается по телефону, бросает отрывисто: «Работа». Потом все-таки снисходит до подробностей: трудное дело, появились новые факты, вопрос жизни и смерти, прости, котенок. А утром убегает совсем рано, оставляя на губах Леся короткий обжигающий поцелуй – будто клеймо. Поэтому, когда через некоторое время опять скрипит дверь в спальню, Лесь, не открывая глаз, спрашивает: «Ты что-то забыл? Иди ко мне. Я соскучился…» Только вот это уже не Андрей.

«А мы решили вернуться пораньше…» – зачем-то оправдывается мама.

Дальше все – как по нотам: «Кто он?!» Лесь молчит. «Кто?! Я убью этого мерзавца! Вызову на дуэль и убью!» Лесь молчит. Мама прикусывает белый батистовый платок так, что к концу разговора тот превращается в жалкие клочки. «Ты мне отныне не сын. Живи как знаешь».

«Он простит», – неуверенно обещает мама, когда заходит к Лесю перед отъездом в Париж. Отец на него даже не смотрит.

Лесь остается один.

*