Текст книги "Двенадцать (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Раненым – вместо лекарства. И не спорь.
Василий Степанович и не спорил. Помнил, как сам совал подыхающему от голода Лесю отложенный на черный день сахар. А еще как однажды Михалыч, увидев, что его сын отдает свой кусок хлеба голодной и страшно ободранной уличной собаке (хотя, казалось, на улицах Питера таких уже совсем не осталось – всех съели), вздохнув, сказал:
– Человеку нужно дать возможность хоть изредка чувствовать, что он человек. Иначе не новый, справедливый мир получится, а черт знает что.
Когда конфеты кончились и даже послевкусие успело куда-то исчезнуть с языка, Василий Степанович подхватился было мыть посуду, но Лесь его опередил. Велел:
– Сиди! А лучше – приляг.
«Ишь, раскомандовался!» – попытался обидеться Василий Степанович, но ничего у него не вышло. В желудке было плотно и сыто, в душе – покой. Подумав, Васька переместился на кровать, подбил повыше подушку, улегся, привычно оберегая уже нывшую левую руку. (Хорошо – не правую. С правой все выглядело бы, пожалуй, гораздо печальнее.)
– А чего ты среди дня и не на работе? У тебя ведь ночных дежурств нет. Или тоже нынче ночью охранял библиотеку от крыс?
– От крыс у нас главный защитник – Милька, – усмехнулся, усаживаясь рядом с ним на край кровати, Лесь. – Вот кто знатный воин! Принесла сегодня утром мышь – гордо положила мне на подушку. Судя по сытой усатой морде, мышь была далеко не последняя. А я у начальства специально отпросился, чтобы тебя как-нибудь все же поймать. Два вечера ходил, в темные окна заглядывал. Удовольствие еще то! Так что решил днем.
– А начальство твое… не против?
– Лючия Альбертовна – милейшая женщина. Она не против. Да и в библиотеке теперь отнюдь не аншлаг.
Василий Степанович не знал, что такое «аншлаг», но общий смысл фразы до него дошел. К тому же, когда выяснилось, что три дня подряд Лесь Корецкий как проклятый таскался сюда со своего Васильевского, на сердце стало сразу до восторга хорошо, будто то ли весна в феврале нагрянула, то ли товарищ комиссар сообщил о повсеместной победе мировой революции. Но на всякий случай, не желая расстраиваться после, Василий Степанович уточнил:
– А чего ты от меня хотел-то? Ну, кроме как карамельками угостить?
Лесь улыбнулся в ответ открытой, светлой улыбкой. Васька подумал, что сам, похоже, уже давно не умеет так улыбаться. Вынула жизнь из него такие улыбки.
– Так ты же звал к себе жить. Или я что-то напутал?
– Не напутал. Все так и есть. То есть ты хочешь сказать?..
Лесь движением подбородка указал на небольшую кучу барахла, сваленного возле дверей. Василий Степанович вспомнил: точно! Лесь же с вещами пришел!
– То есть ты… – голос отчего-то не слушался, срывался на хрип, – насовсем?
– Пока не прогонишь.
– Не прогоню.
Пожитков, кстати, у Леся оказалось – кот наплакал. Тот самый клетчатый плед, под которым они однажды спали вместе на коротком диване при памятном внезапном набеге Василия Степановича на библиотеку. Забавный набор, красиво обозванный Лесем «дорожный несессер», содержавший в себе зубную щетку, помазок, измыленный почти до прозрачности странно, будто дорогие духи, пахнущий кусочек мыла (Васька, страшно стесняясь, все-таки сунул в него нос. Лесь благородно притворился, что не заметил.), складная бритва, круглая расческа для волос с пожелтевшей от времени костяной ручкой и небольшое зеркало в такой же костяной оправе. Еще в дорожном мешке Леся обнаружилось несколько разной степени потрепанности книг, толстая, наполовину исписанная тетрадь, связка карандашей, тоненькая пачка белья и пара рубашек. Может, там водилось и что-то еще – уже по мелочи – но Василий Степанович в такие подробности вдаваться не стал. Захочет Лесь – покажет. Не захочет – его право.
Для вещей Василий Степанович выделил Лесю ящик в стареньком, давно и безнадежно перекошенном от древности комоде. Собственно, ящиков было всего два, и один из них занимало Васькино барахло. Поделил, что называется, по-братски. Книги, тетрадь и карандаши Лесь разместил на верху того же комода. А несессер отправился в тумбочку под умывальник. Плед же, само собой, отлично уместился на кровати. «Теплее по ночам будет, – расслабленно заключил Василий Степанович, когда суета, связанная с заселением в бывшую дворницкую нового жильца, слегка утихла. – Даже если печка к утру совсем прогорит». Впрочем, и вовсе без пледа вдвоем им точно будет теплей.
– Слушай, а чего вещей-то так мало? – все-таки задал он вопрос, который почему-то не давал ему покоя. – Ты же вроде практически коренной, питерский. Из семьи небедной. Поди, квартира своя до революции в приличном районе имелась. Как дошел до жизни такой, а?
Лесь, валявшийся рядом с ним, плечом к плечу, на не самой широкой койке, вздохнул, немного помолчал, видимо, раздумывая: говорить али не говорить? Потом решился:
– Квартира имелась. Весьма неплохая пятикомнатная квартира на Пряжке. В двух шагах от того дома, где живет Блок. Помнишь, мы на его концерте познакомились?
Василий Степанович недовольно дернул щекой. Вот еще! Провалов в памяти у него пока, слава богу, не наблюдалось! Лесь в ответ понимающе хмыкнул. Иногда возникало странное чувство, будто еще чуть-чуть – и они научатся общаться совсем без слов.
– Там прошло мое детство. Родители, уезжая, оформили все на меня. Я просил этого не делать, убеждал: «Вы же вернетесь!» Но меня не слушали. Впрочем, такое происходило не в первый раз. В смысле, меня редко в серьезных вещах слушали. Уезжали они словно бы навсегда. Было страшно. Ну хоть, спасибо, на улицу не выкинули. В воспитательных целях.
Василий Степанович поглядел на него недоуменно. У него не получалось вообразить ситуацию, при которой успешный питерский адвокат выкинул бы своего сына на улицу, точно шелудивого щенка. Правда, может, он чего-то не понимал в питерских адвокатах и прочей польской шляхте.
– После их отъезда, – продолжал Лесь, уставившись в серый, основательно уже подзабывший, что такое побелка, потолок, – две комнаты просто закрыл. Оставил себе небольшую гостиную, выходящую окнами на реку, и спальню – окнами во двор. Ну и кухня, само собой. При кухне, в комнатке для прислуги, жила моя няня Ядвига. Родители ее звали в Париж с ними ехать. Она у нас уже давно за члена семьи считалась. Но Ядвига отказалась. Стара, говорит, стала. Лучше уж рядом с панычем молодым умру, чем не пойми где. Сначала она за мной ходила. Потом – я за ней. Предложил перебраться в комнату побольше – ни в какую! «Чай, не баре! Мне и тут хорошо». Гордая… была. Умерла уже в семнадцатом, после февральской. Не знаю отчего. Может, и впрямь – время ее настало. Однажды легла вечером, как обычно помолившись на ночь, и не проснулась. Пришлось мне отпевание заказывать, о похоронах договариваться.
– Сколько тебе тогда стукнуло?
– Девятнадцать уже. Не мальчик.
Василий Степанович понимающе кивнул.
– Хоронить всегда трудно. Особенно близких. Мне, можно сказать, повезло. Мать с сестренкой умерли – мал еще был. На отца похоронка с фронта прилетела. На тебя тяжелее легло. А где отпевали?
– Собор Успения Пресвятой Девы Марии. Она туда еще при жизни ходила. Я ей: «Далеко ведь!» А она: «Бог поможет». До смерти Ядвиги я себя одиноким не чувствовал. Здорово, когда тебя любят. Сил прибавляется. После отъезда родителей она пыталась еще со мной прислугой держаться, да я не давал. Дрова колол, по хозяйству помогал. Ужинали мы с ней в гостиной за одним столом. Знаешь, как там летом хорошо! Балкон, бывало, открыт, ветерок… За окнами Пряжка синеет. С того берега доносятся обрывки песен. Медленно плывут баржи с дровами. Неподалеку на реке стирают прачки, поют «Яблочко». Тогда еще «Яблочко» даже прачки пели. Не только революционные матросы.
Душевно рассказывал Лесь! Василию Степановичу показалось, что он сам сидит у распахнутого настежь балкона, вдыхает теплый летний воздух, слушает женское пение. Дремота накатывала тягучими волнами… Пришлось встряхнуться. А то неизвестно, когда снова удастся раскрутить Леся на рассказ о его прошлом. А Василию Степановичу почему-то хотелось знать о нем как можно больше. Хотелось знать все. Удивительно! Обычно Василий Степанович считал себя человеком степенным и не слишком любопытным до чужих жизней.
– А потом?
– А потом – ясное дело! – уплотнение. Отдавай, проклятый буржуй, свои лишние квадратные метры на пользу трудовому народу.
– Ты против трудового народа? – на всякий случай уточнил, мгновенно просыпаясь, Василий Степанович.
– Вовсе нет, – попытался в ответ улыбнуться Лесь. Даже в успевших уже поселиться в подвале сумерках, разбавленных только слабыми отблесками огня, поющего в печи, было заметно, что улыбка ему не далась. – Я же говорил: две комнаты стояли закрытыми. Разрешите личные вещи забрать и пользуйтесь на здоровье. Я бы и спальню свою уступил без вопросов, а сам бы в гостиную жить перебрался, если так надо для всеобщего блага.
– Ну и?..
– Ну и им приглянулись все четыре комнаты.
– Как четыре? – изумился Василий Степанович. – А ты куда?
– А я в бывшую нянину – для прислуги. Четыре квадратных метра. При кухне.
– Много народу вселилось?
– Один.
– Как один?! – у Василия Степановича от изумления аж брови на лоб полезли. Чего не ожидал, того не ожидал. – А зачем одному столько комнат?
Лесь посмотрел на него искоса, а потом рассмеялся. Сухо, невесело.
– Не быть тебе, Василий, буржуем! Понимающему человеку для счастья иногда целого дворца мало.
– Так это же когда было – дворцы! Еще до революции!
– Эх, Васька-Васька! А я полагал, тут лишь я со своими стишками – наивный мечтатель. При любой власти есть люди, которые любят жить во дворцах. А если им еще и сила перепала… Товарищу Ярченко, вон, явно перепала. Он у самого Зиновьева в аппарате какую-то важную роль играет.
– Какую роль? – упавшим голосом спросил Василий Степанович. Чем дальше, тем отчетливей он осознавал, что история Леся ему в итоге напрочь не понравится.
– Я не вдавался, – тихо отозвался Лесь. – Не успел с ним настолько тесно познакомиться – Бог миловал. Судя по характеру – мерзавца и палача. Хотя, может, он за снабжение отвечает. Кто знает…
– А… потом?
Комната при кухне в доме на Пряжке, пусть и маленькая, все равно представлялась много лучшим жильем, чем библиотека на Ваське.
– А потом… Товарищ Ярченко, как въехал, сразу показал, кто тут главный, а кто – буржуй недорезанный. Вещи мне забрать не позволили. Осталось исключительно то, что до его вселения перетащил. В спальне родителей он спал, гад, на их постельном белье. Мамину одежду своим девицам дарил. Девицы у него, почитай, каждую неделю – новая. Обедал – в гостиной. Работал – в отцовском кабинете. Денщик его (или как там у власти нынче?) в моей спальне обосновался. Он же и готовил. Продукты всегда были и неплохие. Вряд ли товарищ Ярченко в курсе, что в Питере – голод.
– А потом?
– Потом… – голос Леся совсем потускнел, почти потух, превратился в шепот. – Потом он однажды ночью пьяным домой пришел. Денщика накануне отпустил. Всегда так поступал, когда девку притащить собирался. Моральный облик свой в глазах подчиненных блюл, что ли? Пришел пьяный как сапожник. Стал орать, что все бабы – бляди. Прости, Вася! Что раз ему одна не дала, то он другую тварь, подходящую для этого дела, знает. И давай ко мне в дверь ломиться. Я еще, едва лишь он поселился у нас, замок на дверь свою такой… основательный поставил. И то струхнул: вдруг выбьет? Не выбил. Но наслушался я тогда… И что он со мной непременно сотворит, коли достанет. И на что подобные мне паны – голубая кровь – годны. Сначала – выдрать от души, а потом – на фонарь. Короче, где-то часам к трем ночи только угомонился. А я вещи собрал – и деру. Все боялся, что он проснется. Понимал: ни за что, гад, не простит того, что я ночью слышал. Отомстит. А так… С глаз долой – из сердца вон. Дело в мае было. Тепло уже. Не в шубе же бежать… Надеялся, вернусь как-нибудь. Не смог. До сих пор страшно. Что из ценного с собой было – в первые же месяцы проел. Спасибо, Лючия Альбертовна – заведующая художественным фондом – разрешила в библиотеке жить. А то сдох бы от голода и холода.
Василий Степанович аж подскочил на кровати.
– Слушай, но это же несправедливо! Пойдем на прием к товарищу Зиновьеву. Пускай он эту контру, которая честное имя революционера порочит, к стенке поставит!
Рука Леся осторожно легла ему на спину, невесомо погладила между лопатками, словно успокаивая.
– Вась, пусть каждый занимается своим делом, а? Товарищ Зиновьев мировую революцию вместе с товарищем Лениным двигает. Ты – людей и склады охраняешь. Я – книги. В конечном итоге все к лучшему.
– Но это ведь неправильно!
– Его слово – против моего слова. Как ты думаешь, кому поверят? Сыну польского адвоката, сбежавшего в Париж, или ответственному партийцу, члену партии с бог знает какого года?
Василий Степанович чувствовал себя странно: точно вынимали из него душу – медленно-медленно – и наматывали, не торопясь, на раскаленный стержень. И она корчилась, подыхала в муках. А он еще смеялся над попами, когда они говорили, что у человека имеется эта самая душа. До того в жизни его все было хотя и непросто, но ясно: белые – красные, богатые – бедные, правда – ложь. И одна великая мечта – для всех, кто «наши». И тут – рассказ Леся. Отчаянно хотелось закричать: «Врешь ты все! На честного человека клевещешь!» Хотелось и… не моглось. Потому что внезапно понял, что верит Лесю как себе. Откуда вдруг? Почему? Кто ответит?
Василий Степанович мысленно дал себе клятву разобраться в случившейся с Лесем несправедливости. Может, с Михалычем как-нибудь аккуратно посоветоваться. Вот только… один вопрос все же покоя не давал.
– А чего этот гад от тебя-то добивался? Ну не получилось у него с… – Василий Степанович помялся, но выбрал все-таки нейтральное. Конечно, Лесь нынче в запале много чего наговорил, но было видно, что вообще-то он грубые слова не слишком одобряет, – с барышней. А ты-то здесь при чем? Ты же парень.
Лесь посмотрел на него пристально и неожиданно отвел глаза.
– Знаешь… Есть такие, которым что барышня, что парень… для плотских утех.
Василий Степанович понял: привычный мир окончательно рушится. Разлетается в осколки, в пыль, будто хрупкое стекло под тяжелым солдатским сапогом. Нет, естественно, жил-то Васька не на райском облаке и всякого-разного наслушался. И вот об этом… тоже. Но не верил. Считал грязными выдумками больных людей. А оно оказалось… Бедный Лесь! Внезапно представилось, как он сидит в своей крохотной комнатке (два на два), а за дверями беснуется наделенное почти абсолютной властью пьяное животное. Захотелось немедленно сказать что-нибудь утешительное. Что-нибудь весомое. Как в тех книгах, которые так любит Лесь. Наверняка там все слова построены в нужном порядке и бьют прямо в цель. Но то писатели, а то – Васька. У него и с ненаписанными-то словами всегда получалось не ахти.
С минуту или две (показалось: очень долго) он молчал. Маялся. А потом сказал единственное, что смог придумать:
– Слушай, может, картошки нажарим? Масло есть, картоха есть. Сковородка хорошая, чугунная.
Лесь просиял, словно Василий Степанович выдал бог весть какую правильную мысль, и моментально отозвался:
– Дело! Давай.
========== 4. “Пароход идет мимо пристани…” ==========
*
Прийти – и остаться. Это оказалось легко. Гораздо тяжелее было не давать себе привыкнуть. К тому, что больше не одинок. К тому, что опять имеется место, которое можно с полным правом величать хорошим словом «дом». К тому, что в этом доме тебя ждут. И даже к собственному ключу от бывшей дворницкой, уже на второй день совместного проживания выданного ему Василием Степановичем. («Чтобы под порогом не шариться».)
Лесь никогда ни с кем до этого дня не жил вместе. Рядом – да: в одной, например, квартире. С родителями, с няней Ядвигой. Садились за общий стол, разговаривали. А потом разбегались по своим комнатам, по своим жизням. С Андреем же и вовсе ничего не было общего, кроме разве что постели (кресла, банкетки, – воспоминания неизменно заставляли Леся краснеть). А с Василием Степановичем вдруг ни с того ни с сего начало казаться, что это оно – то самое загадочное «вместе» – и есть. А ведь, на первый взгляд, выглядело совершенно обыкновенно: комната, стол, постель. (Не в том, совсем не в том смысле. Хотя… жаль.)
Лесь давно уже не был тем наивным мальчиком, который считал мир уютным и светлым местом, удивлялся, почему люди не говорят стихами, и верил, что до него есть кому-то дело. Его девизом стало древнее и, надо признать, довольно циничное соломоново: «И это пройдет». Вечно витавший в облаках и бредивший символизмом Лесь именно в эти нелегкие годы упрямо учился жить сегодняшним днем. А еще он учился выживать в одиночестве. Получалось не очень, но… Он искренне надеялся, что находится на пути к успеху. И, наверное, и впрямь находился, пока в его размеренную, в чем-то даже вполне устоявшуюся жизнь не ворвался в вихре революционной бури солдат Красной армии Василий Степанович. Кстати… Лесь так до сих пор и не спросил его фамилию. А спали они при том в одной постели. Выражаясь высокопарно, «делили ложе». Разумеется, речь шла об обычном, абсолютно невинном сне, но все же…
А еще они делили жизнь. Ровно так, как когда-то мечтал Лесь: на двоих. Одна комната, одна лежанка. Один огонь в печи. Поделенный пополам хлеб. Поделенный пополам сон. Отхожее место, к слову, тоже – одно на двоих. Мылись по очереди: сначала Василий Степанович энергично намыливался, стоя в древнем цинковом тазу, потом – Лесь. Таскаться с ведрами, убирать после помывки надрызганное с пола вдвоем было куда сподручней. Василий Степанович, как-то удивительно чутко подметив, что Лесь смущается полностью раздеваться при нем, всегда находил себе на время Лесева мытья какое-нибудь важное занятие: готовку, штопку, в газету, например, заглянуть. Сам же он собственной наготы совершенно не стеснялся. Фыркал довольно, ругался сквозь зубы, если вода в помывочном ведре оказывалась слишком горячей. И Лесь старательно прикидывался, что не смотрит, утыкаясь в потрепанный томик рассказов Леонида Андреева и отчаянно полыхая ушами на никогда не вызывавшем у него «таких» мыслей «Иуде Искариоте».
Утешало одно: в своей наивной простоте Васька полыханий внезапного сожителя вовсе не замечал. Или трактовал их привычно удобным житейским образом: жарко человеку после мытья или, скажем, в комнате, чтобы не простыть, малость перетопили. Раньше при подобном раскладе Лесь непременно подумал бы, что его элементарно дразнят или соблазняют. Раньше – но не теперь. Не умел Василий Степанович ни дразнить, ни – упаси Боже! – соблазнять. И всяческих мыслей дурных не имел. Лесь не знал (да, пожалуй, и не желал знать), как протекала Васькина интимная жизнь, но ведь должно же было что-то такое присутствовать в обиходе молодого, девятнадцатилетнего парня, помимо любви к революции? Лесь помнил себя в девятнадцать… От воспоминаний сразу делалось жарко. Жарко и стыдно. Тело у Василия Степановича, кстати, было вполне достойно тайных любований: хоть и худое (времена нынче – не раздобреешь, особенно если с посторонним человеком паек делить), но крепкое и ладное. Белокожее, с россыпью веснушек, заметных даже в полутьме их бедно освещенного подвала. Василий Степанович был не высок – чуть пониже Леся, но смотреть на него хотелось не отрываясь. На широкие плечи, талантливо, словно самим Роденом, вылепленную спину, подтянутые ягодицы, сильные прямые ноги. Спереди тоже все выглядело довольно гармонично. Но про этот ракурс Лесь старался и вовсе не думать, опасаясь, что такое подсматривание может закончиться для него несмываемым позором и мгновенным изгнанием. Вот и читал-перечитывал, ничего не видя и не осознавая, андреевские рассказы.
Раньше Лесю всегда казалось до ужаса фальшивым выражение «сладкая мука». Театральщина, Шекспир. Раньше – но не теперь. Теперь вот это постоянно присутствовало рядом с Василием Степановичем. Мучительно – так, что сердце разрывалось в груди, и сладко – хоть в темную ледяную прорубь – с головой.
Он понимал, что его отнюдь еще не старый организм выздоравливает, просыпается от долгого сна. Впрочем, было ясно: когда совсем проснется, когда Васька увидит, почувствует однажды это «совсем», снова настанет пора уходить. Потому что одно дело – милый, хотя и сдвинутый на всю голову на почве любви к поэзии студентик, пусть и из «бывших», и абсолютно другое – богомерзкий извращенец со своими грязными желаниями. Лесь себе не льстил: его подобрали, обогрели, откормили, как дворового котенка или блохастого щенка. Известно ведь: в любом доме становится теплее, если там обретается, помимо тебя, еще какая-то жизнь. Лесь, например, с благодарностью вспоминал те редкие блаженные ночи, которые скрашивала ему тощая, надменная и отчаянно пятнистая госпожа Мелисинда. А сейчас и сам Лесь являлся для Василия Степановича чем-то вроде кошки Мильки: тихо сопящий под боком (он от души надеялся, что не приобрел с возрастом отвратительной привычки храпеть), кое-как колготящийся по хозяйству, разгоняющий своими странными разговорами тишину бывшей дворницкой. Когда-нибудь у Василия Степановича непременно будет то, о чем он теперь мечтает: победа мировой революции, налаженный быт, любящая жена, детки. И, может быть, даже вальяжная пятнистая кошка. Или кот. А пока… Пока за кота вполне сходил пригретый по доброте душевной гражданин-товарищ Корецкий. Полезный в хозяйстве, не гадящий где попало. Создающий иллюзию неодиночества. В чем-чем, а уж в иллюзиях и мечтах обожаемый Лесем символизм заставлял разбираться просто замечательно.
И, как всякой очутившейся наконец в тепле и уюте твари, Лесю хотелось, чтобы это состояние длилось насколько можно дольше. В идеале – не кончалось бы никогда. Но он был уже слишком взрослый, чтобы по-настоящему верить в идеалы. А также в «никогда» и «всегда». «И это пройдет».
Пожалуй, впервые за много лет Лесь снова ощутил, как мучительно тянет где-то в грудной клетке лишь при мысли о необходимости расставания, как горчит на языке слово «разлука».
В детстве мама учила Леся танцевать. Не всерьез учила – так, под настроение. Менуэты, польки, контрдансы. И с тех пор Лесь усвоил намертво: хорошо танцуется только с тем партнером, с кем ты оказываешься «на одной волне», в одном ритме. Странным, почти невозможным образом они с Васькой оказались «на одной волне». Их совместный быт, хоть и ни капли не напоминавший изысканный танец, все-таки и был тем самым танцем, когда партнеры чувствуют друг друга практически идеально. За всю предыдущую жизнь Лесю всего один раз довелось встретить человека, с которым бы ему «танцевалось» так же легко, весело и изящно, как с Васей. Хотя, говоря по правде, то была совсем другая жизнь, да и танцы тоже совсем другие.
Васька дома появлялся редко. Возвращался поздно, а если уходил в ночные рейды, потом днем отсыпался. Лесь приучал себя не психовать, понимая: такая судьба у солдата Красной армии Василия Степановича. Иной не будет. Однако вовсе не волноваться не получалось. В голове постоянно крутилось: «Убьют – не убьют? Просто ранят?» Кстати, «ранят» (с того времени, как Лесь увидел перепачканный кровью рукав Васькиной шинели, который тот, прикусив кончик языка, старательно штопал на следующий день) тоже никогда не выглядело «просто».
Но тем не менее. Был он у них общим, этот странный танец под названием «совместная жизнь». Были ужины, что готовили то один, то второй – по очереди. Совместные завтраки, а пару раз – и обеды. Об очереди не спорили: кто приходил или поутру поднимался раньше – вставал к плите. Василий Степанович готовил лучше. Из самых примитивных, казалось бы, продуктов он умел сообразить такую вкуснотищу, что, как говорится, «пальчики оближешь». Лесь нажимал на классику: вареная картошка, каша. Иногда, если Василию Степановичу перепадало что-нибудь интересное в пайке, мог сварить немудреный суп, при этом гордился им так, словно победил на именитом парижском конкурсе кулинаров. Василий Степанович благодарно эту гадость ел и даже не морщился.
Между прочим, усиленное, пусть и поделенное на двоих, питание отлично сказалось на самочувствии Леся. У него теперь все реже появлялось желание по пути с работы домой опуститься в ближайший сугроб и остаться там навсегда, растворившись в холоде и снеге. Да и лицо, отражавшееся во время многотрудного процесса бритья в зеркале, уже не вызывало острого приступа отвращения к самому себе. Хотя… Скулы торчат, вокруг глаз – синяки вполне себе декадентские, точно гримом прорисованные, губы бледные, волосы – тусклая, давно не стриженная пакля. Про обкусанные ногти лучше вовсе не вспоминать. И кожа на руках – сухая, потрескавшаяся. Иногда Лесь, немыслимо стесняясь, смазывал ее крохотной каплей уворованного у еды растительного масла или салом, которое после без всякой брезгливости съедал. А ведь когда-то – странно представить! – у него имелись и руки нежные, и щеки с тонким, «девичьим» румянцем, и русые буйные кудри со словно выбеленными жарким тропическим солнцем светлыми прядками. «Тебе бы Леля в «Снегурочке» изображать! – смеялся, перебирая непокорные кудряшки, Андрей. – Все бы девицы-красавицы мечтали в твои объятия упасть!» – «Я не умею играть на свирели. Медведь на ухо наступил».
А вот у Василия Степановича со слухом было просто отлично. Баритон, да-с! Лесь не мог ошибиться. Василий Степанович, пребывая в хорошем настроении (что случалось у него довольно часто), распевал от души, хотя порой перевирая и путая слова, то «Варшавянку», то «Не слышно шума городского» (и откуда только подцепил?!), то разудалые матерные частушки. Сначала он, кстати, стеснялся при Лесе вот эту всю фольклорную лексику воспроизводить, а потом попривык, понял, что Леся подобное не обижает и не коробит, несмотря на все его дворянско-университетское прошлое, и перестал проглатывать слова и конфузливо замолкать на самом интересном месте.
Как у нашего Мирона
На хую сидит ворона.
Как ворона запоет,
У Мирона хуй встает.
Иногда певца уносило в политику:
Пароход идет —
Волны кольцами,
Будем рыбу кормить
Добровольцами.
В такие моменты Леся словно бес под ребро пихал – до того хотелось влезть в полемику с каким-нибудь своим:
Пароход идет
Мимо пристани,
Будем рыбу мы кормить
Коммунистами!
Но он каждый раз сдерживался. Неизвестно ведь, как там у Василия Степановича с чувством юмора по поводу непримиримых классовых противоречий. А ссориться из-за подобной ерунды совсем не имелось желания.
Поющий Васька, кстати, почему-то возбуждал ничуть не меньше, чем голый. А уж от народных непристойностей, залихватски выводимых глубоким, продирающим буквально от макушки до пят голосом, и вовсе внутренности скручивало в тугой узел.
Хорошо, что виделись они редко. То Лесь пропадал на работе, то Васька оставался ночевать в казармах или уходил в патруль.
Лесь однажды полюбопытствовал:
– А чего ты все время в казармах не живешь, на частные квартиры мотаешься? Ты же солдат, тебе по службе положено.
Василий Степанович в ответ пожал плечами:
– Так казармы те еще в девятнадцатом порушили, когда беляки по Питеру стреляли. Восстановили часть, но немного. Не до того нынче. Ежели приказ поступает по домам не расходиться, на полу вповалку спим. До ветру, опять же, на улицу бегаем. Так что пока революционное правительство постановило военным жилье выделить. Повезло!
– Повезло, – согласился Лесь. Еще бы не повезло! – Слушай, а здесь, в подвале, ты как оказался? Вы же в заводской слободе жили. Семья у вас была. Дом. И ты – единственный наследник. Или в казармы стало далеко добираться?
Василий Степанович как-то вдруг помрачнел, насупился. Лесь уже привык легко различать мельчайшие оттенки настроений на его довольно живом, подвижном лице.
– Не хочу об этом говорить.
– Почему не хочешь?
– Стыдно.
Вот это «стыдно» Леся как раз всерьез и зацепило. По его наблюдениям, не тот человек был Василий Степанович, чтобы держать за пазухой какие-нибудь поганые секреты.
– Вась, да ладно тебе! Ни в жизнь не поверю, что ты какую-нибудь гнусность совершил.
Василий Степанович искоса глянул на него из-под своих коротких, медной щеточкой, ресниц.
– Так-таки и не поверишь?
– Нет.
– Спасибо.
Прозвучало это настолько тихо, что Лесь, пожалуй, даже бы и не услышал, если бы не следил внимательно за движением Васькиных губ.
– Не за себя стыдно.
– А за кого? – тут, возможно, требовалось оставить человека в покое, не лезть ему в душу, но… По каким-то своим, личным, причинам Лесю было важно, чтобы Василий Степанович открылся, выплеснул накопившееся на сердце. Лесь по себе знал, насколько страшным ядом может стать хранящаяся внутри обида.
Василий Степанович молчал долго: то ли смелости набирался, то ли просто вспоминал. Впрочем… В любом случае это не выглядело «просто».
– У отца брат имелся. Старший. Дядя Семен. Так их назвали: Семен да Степан. В деревне жил. Лавку держал. Да не шла у него чего-то торговля. Перебивались все больше. А когда батя на фронт уходил, отписал ему: дескать, приезжай с семьей, живи, на завод устройся. Ваське моему поможешь – не все же пацану одному мыкаться. Ну они и приехали. Дядька Семен. Тетка Дарья. Дочка ихняя Аленка. Данила – мелкий. Тесновато, конечно, стало. Квартирка у нас не то чтобы здоровенные хоромы была. Но ничего, в тесноте, да не в обиде. Только… Лишним я там оказался. Мешался им. Жрал много. Приносил мало. Одежда на мне быстро изнашивалась. А чего? Рос я ведь. А потом однажды выяснилось, что тетка в тяжести. Еще один ребеночек у них должен народиться. Вот дядя и сказал: «Иди-ка ты, Вася, подобру-поздорову. Руки есть, голова есть, взрослый уже – не пропадешь». Ну я и пошел. Не драться же? Сперва у друга жил, у Мишки, да он помер, а родня его к родственникам в Самару подалась. Один я остался. По ночлежкам мыкался. В таких местах ночевал… – Васька закусил губу, – тебе и знать про этакое не надо. С фабрики уволили: опоздал пару раз. Проспал. Воровать пришлось, чтобы с голоду не сдохнуть. Думал уже… совсем. А тут революция. Сначала – февраль. Ну… там еще неясно было. Затем – октябрь, большевики. Я как на одном митинге ихнего комиссара услышал, так и понял: мое. Или сейчас выплыву, или сдохну. Не хочу так больше. Не могу. Честной жизни хочу. Правильной. Вот и… Пошел записываться в Красную армию. Военным буду. Вот ты умный, книжки читаешь, скажи: ведь буду?
Лесь серьезно кивнул, стараясь, чтобы не заметил Василий Степанович его подозрительно заблестевших глаз. Слаб что-то стал в последнее время Лесь. Жалостлив. Сентиментален. Отогрелся у чужого огня, что ли?
