Текст книги "Двенадцать (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
========== 1. “Черный вечер. Белый снег…” ==========
*
В зале было холодно. И одновременно – душно. Василий Степанович не очень-то понимал, каким образом может быть одновременно и холодно, и душно, но факты, как говорится, налицо. Народу набилось столько, что стояли даже в проходах. А как следует протопить здоровенное здание, ясное дело, дров у устроителей не хватило, хоть в афише и значилось, что «помещение отапливается».
«Вот ведь жили же буржуи! – не без зависти подумал Василий Степанович, разглядывая лепнину, люстры, уже слегка потертый, но все еще вызывающе яркий бархат зрительских кресел. – Ничего! Зато теперь все наше, народное».
Народу-то, выходит, поэзию подавай! И не только всяким «бывшим». Среди зрителей мелькали матросские бескозырки, солдатские шинели. И немало, кстати, совсем немало. Кто бы прежде сказал Василию Степановичу, что на чтении стихов толпа обнаружится, точно на митинге, – не поверил бы. А вон оно как! Даже рядом с его правым ухом маячила чья-то коленка. Долговязый парень в черном – совершенно не по сезону – пальтишке забрался на постамент с гипсовой вазой, чтобы над морем голов лучше видеть происходящее на сцене.
Впрочем, на сцене ничего пока не происходило. Товарищ выступающий явно задерживался, что и вовсе никому не казалось странным: с утра выпал снег, намело сугробы, вьюга металась между домами. Транспорт, и без того работавший нынче весьма скверно, не всегда имел силы преодолеть снежные заносы.
Василий Степанович переступил с ноги на ногу. Скучно, душно и холодно. Надышали, конечно, сволочи… Стоять на одном месте он не любил. Особенно вот так: с серьезной мордой, стылым взглядом и прямой спиной. Ни прислониться, ни присесть, ни вздремнуть. Винтовка, привычно оттягивающая плечо, опять же. То ли дело патруль! Идешь себе в ногу, шутками с товарищами перебрасываешься, частушками сыплешь. И плевать, что слуха нет. У кого он, спрашивается, есть? А ежели гнида какая бандитская по пути попадется – лови-стреляй! Ляпота! Ну а замерзнешь – подойди к костру, погрейся. На всех крупных перекрестках костры горят. Красиво.
Погрузившись в свои мысли, Василий Степанович не заметил, как зал оживился, волна аплодисментов прокатилась, грохнула, разбиваясь о сцену. Хлопали долго, с непонятным Василию Степановичу азартом. Он даже на цыпочки привстал, стараясь разглядеть: в честь кого, интересно, этакий шум? Человек на сцене ничем особым не поразил: из себя некрасивый, серый костюм, усталое лицо, поджатые губы. Василий Степанович попытался вспомнить фамилию товарища поэта и не смог. Что-то короткое, нерусское вроде бы. Решил уточнить у парня, сидевшего рядом на гипсовой вазе с гипсовыми цветами. Тронул того за острую, обтянутую черными брюками коленку. (Ни тебе крепких ботинок, ни обмоток – туфельки кожаные. Это в феврале-то в Петрограде! Одно слово: интеллигенция! Студент, похоже.)
– Слушай, этот, выступает который, он кто?
От прикосновения студент дернулся, чуть не свалился, но на рожон лезть и задираться не стал (винтовка его, что ли, Василия Степанычева так впечатлила?), ответил вежливо:
– Александр Блок – великий поэт, – и, помолчав, добавил убежденно: – Лучший поэт современности.
Василий Степанович кивнул понимающе. «Лучший! Вон оно как!» И – раз уж пошла такая пьянка – поинтересовался:
– А что читать будет товарищ Блок?
– Поэму «Двенадцать».
Василий Степанович хотел еще что-нибудь спросить, коли уж ему столь разбирающийся в предмете собеседник попался (разговаривать было гораздо веселее, чем просто с ноги на ногу переминаться), но в это время шум в зале стих, а человек на сцене, напротив, заговорил:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем Божьем свете!
Поэт стоял, немного нагнувшись вперед, опираясь о стол кончиками пальцев. Жестов почти не делал, разделяя слова небольшими, но отчетливыми паузами.
Сначала Василию Степановичу даже показалось, что услышанное проявляется картинкой у него перед глазами. Точно как в синематографе. «Черный вечер. Белый снег». Хотя что еще за синематограф?! Вон, на улицу выйди – аккурат то самое и увидишь. И почувствуешь: ветер, ветер… Дальше в стихах появились какие-то люди, заговорили, заворчали, запели – и Василий Степанович совсем потерялся, растерялся, с непривычки не поспевая за странным, неровным ритмом. Задрав голову, покосился на лицо своего недавнего собеседника. Этот-то понимает? Тот явно понимал. Нервно кусал и без того обветренные губы, смотрел на сцену так, словно там и не поэт вовсе с необычной фамилией, а сам великий пролетарский писатель Максим Горький. Или же лично вождь мирового пролетариата Владимир Ленин. (Горького Василий Степанович не читал, зато его очень уважал Михалыч, любивший пересказывать отдельные отрывки из знаменитого революционного романа «Мать», в героях которого нетрудно было отыскать много общего и с собственной Васькиной судьбой.)
В самом конце в поэме откуда-то взялся Иисус Христос, и Василий Степанович мысленно зло сплюнул. Вот ведь! Так вроде бы неплохо приступил к делу товарищ поэт! А завершил все зачем-то опиумом для народу и сплошной контрреволюцией. Нет, имеет смысл попросить Михалыча больше его, Ваську, на охрану порядка во время культурных мероприятий не посылать. Не его это, Василия Степановича, занятие. Лучше уж в уличный патруль. Понятнее.
Опять грохнули аплодисменты. Надо сказать, куда громче, чем перед началом. Зачем-то орали во все горло: «Браво! Браво!» Непривычный к подобным внезапным шумовым эффектам Василий Степанович едва не оглох и с трудом подавил в себе желание зажать ладонями уши. Даже в цеху, во время работы, как казалось ему сейчас, не было так громко. К счастью, товарищ автор достаточно быстро, неловко раскланявшись, покинул сцену, а народ ломанулся к выходу. Василий Степанович отодвинулся чуть в сторону, внимательно следя за выходящими. В этакой-то толчее карманникам и всякому иному бандитскому элементу – полное раздолье. Впрочем, публика оказалась ничего себе – видать, интеллигентная: не бузили, не толкались. Некоторые, правда, выходили с мрачными, недовольными лицами, будто были не согласны с теми, кто отчаянно кричал: «Браво!» Некоторые спорили, размахивая руками. Но так, в норме.
До Василия Степановича долетали обрывки:
– …Все-таки гений!..
– …Не скажите, батенька! «Двенадцать» – это вам не «Незнакомка»!..
– …А какая работа с ритмом, а?!
– …Нет, прав, как всегда прав Гумилев…
– …Да брось, Жорж! Блок умирает… Петроград умирает… Россия идет на…
От противоположного выхода подошел Михалыч. Там уже никого не было, и женщина в валенках и пуховом платке, накинутом на плечи, закрывала дверь на замок.
– Ну что? Просветился, отрок ты наш незамутненный? Приобщился к искусству?.. Эх, покурить бы!
Василий Степанович взглянул на него мрачно. Не любил он вот этого вот… шуточек дурацких. Ну и что, что он самый молодой у них в отряде – только-только девятнадцать исполнилось? Теперь издеваться, что ли, можно, да? И почему сразу «незамутненный»? Хотя мысль про «покурить» была дельной.
По разным причинам задержавшиеся в зале зрители подтягивались к выходу, чтобы неторопливо спуститься вниз по широченной мраморной лестнице, а затем выбраться наружу – к ветру, снегу и вьюге. Февраль.
Василий Степанович нетерпеливо переступил уставшими от долгой неподвижности и к тому же изрядно подзябшими, невзирая на «отапливаемое помещение», ногами.
– Позвольте, я слезу? – вежливо поинтересовались чуть сверху, от гипсовой вазы. Видимо, любитель высоты и Блока пережидал, когда схлынет основной поток. А Василий Степанович и забыл уже, что рядом кто-то сидит.
– На здоровьице! – он посторонился, освобождая студенту место для мягкого приземления.
Тот спрыгнул легко, даже, пожалуй, залихватски, а потом вдруг покачнулся и начал падать, тяжелым мешком рушиться со всего своего немаленького роста на истертый паркетный пол зала. В самый последний момент Василий Степанович и Михалыч успели его перехватить. Ну как «перехватить»… Просто в четыре руки смягчили падение, не дав незадачливому прыгуну приложиться виском об пол.
– Эй! Ты чего?! – испугался Василий Степанович.
А бывалый Михалыч высунулся на лестницу и со всей мочи заорал:
– Доктора! Человеку плохо!
Похоже, расчет был на то, что в толпище, не торопясь стекавшей по лестнице, обнаружится хоть один доктор. И таки обнаружился! Молодец все же Михалыч! Умище!
– Пропустите! Пропустите!
Подошедший пожилой врач имел вид самый что ни на есть буржуйский: пальто с бобровым воротником, солидная меховая шапка, на носу – пенсне. Глядевший на него снизу вверх (Голова упавшего парня располагалась у Васьки на коленях. Не на пол же ее класть?) Василий Степанович мысленно посокрушался: ну кто же нынче ходит в подобном старорежимном облачении по Петрограду?! Грабанут ведь за милую душу! Патрули везде не поспевают. А и не грабанут… Сколько на улицах сейчас тех, что к буржуям всех мастей теплых чувств не питают? Иные даже из патрульных (ребята рассказывали) возьмут такого… в пенсне и в темном переулке – к стенке его, классового врага!
Доктор обогнул валявшуюся на полу винтовку, которую пришлось снять, потому как мешала, зараза, и наклонился над упавшим. Прижал кончики пальцев к белой запрокинутой шее, пожевал губами, по очереди оттянул все еще пребывавшему без сознания студенту нижние веки, заключил:
– Обморок. Обычный голодный обморок. Едят мало, живут быстро. Вот организм и не выдержал. Пешком, поди, издалека шел, здесь попереживал, поволновался… Искусство – штука… переживательная. Как придет в себя… – тут доктор через стеклышки проклятого буржуйского пенсне посмотрел на Василия Степановича своими внимательными, почему-то неприятно цепкими глазами, – напоить горячим чаем и накормить. Да, и пусть отдохнет денек, никуда не скачет.
– А он… придет в себя? – зачем-то уточнил Василий Степанович. Доктор его не убедил. Слишком тяжелыми, безжизненными ощущались на коленях голова и плечи лежащего неподвижно юноши.
– Придет, куда денется! Эх… – доктор скривился, махнул рукой, потом без всякого предупреждения отвесил студенту две резких пощечины. Василий Степанович уже хотел было возмутиться подобным отношением к больному, но тот вдруг вздрогнул и наконец-то открыл глаза.
И тут уже вздрогнул в ответ Василий Степанович. Оказавшиеся внезапно чересчур близко глаза были глубокими и какими-то совершенно бездонно-синими, цвета предгрозового неба. Он таких и не встречал ни разу. Или просто никогда ему особо не было дела до чужих глаз. А нынче, выходит, было?
– Ну вот, все в порядке с вашим падшим ангелом, – непонятно пробурчал себе под нос доктор и, не слушая благодарностей, резво рванул к выходу. До Василия Степановича успело донестись: «Жена, наверное, уже потеряла…» А еще он услышал, как Михалыч окликает стоящего внизу, возле дверей на улицу, Федьку Лыкова:
– Проводить товарища доктора домой! Доставить без приключений, на высшем уровне.
Парень, лежавший до этого частично – на полу, а частично – на руках у Василия Степановича (руки уже затекли и изрядно ныли), заворочался и попытался сесть. Получалось у него не очень. Беднягу штормило, и вид он имел почти до синевы бледный.
Василий Степанович помог ему переместиться, облокотиться о стену, а сам встал, разминая затекшие руки и ноги. Любопытствующие и сочувствующие, столпившиеся вокруг них, осознав, что трагедии на сегодня отменяются и ничего интересного уже, похоже, не случится, принялись расходиться. В зале потушили свет, и только снаружи, с лестницы, еще ложились на пол и людей теплые желтые полосы.
– Живешь-то ты где?
– Васильевский.
– Фью! – присвистнул Василий Степанович. – Далековато. И как планировал отсюда добираться?
– Пешком.
– Пешком не дойдет, – подключился к разговору вернувшийся Михалыч. – К утру где-нибудь в сугробе найдут. Или не найдут, – прибавил он философски. Василий Степанович отчетливо видел, что старику хочется курить и домой. А вот разбираться с этим всем не хочется совершенно. Но насчет «найдут – не найдут» он вообще-то был прав. Сколько их, таких «ходоков», оттаивало лишь к весне или же всплывало по вешним паводкам со дна каналов?
Выход имелся только один. И Василию Степановичу он не слишком нравился. Но…
– Тогда ко мне. Я тут живу недалеко.
– Простите, но это…
Василий Степанович даже ногой в раздражении притопнул. Потому как рвалось с языка что-нибудь крепкое, а ситуация вроде бы не способствовала. Да и Михалыч не поощрял.
– Останешься здесь валяться или ко мне пойдешь?
– К себе пойду.
– Ну-ну, – хмыкнул Василий Степанович, снисходительно созерцая довольно жалкие попытки самостоятельно подняться с пола. Потом все-таки протянул руку. – Значица, ко мне. Точка.
К его удивлению, едва стоящий на ногах парень на сей раз спорить не стал. Кивнул молча. Не совсем безмозглый гражданин – и то хлеб.
– Тебе помочь? – поинтересовался Михалыч.
Подмывало взмолиться: «Забери это чучело к себе, бога ради! У тебя жена супы варит буквально из топора, квартира нормальная. Ты взрослый, умный… А я…» Но Василий Степанович задавил порыв на корню. Михалычу, в отличие от него, тащиться черт знает куда – около часа бодрым ходом на ночь глядя. Как там матушка говорила? «У каждого – свой крест, Васютка!»
Он поудобнее пристроил на плече винтовку, одернул шинель, поправил на голове картуз с нашитой на него матерчатой красной звездой. Хорошо, что на сегодня больше заданий нет.
– Сами справимся. Не маленькие.
По лестнице Михалыч все-таки помог студента спустить. Вдвоем оно всяко вышло сподручнее – ноги парня держали слабо. А на улице сказал:
– До завтра! – и стремительно зашагал в противоположную нужной им сторону. И не поверишь, что человеку уже за сорок. Резвый такой старик. Крепкий. Правильный. В партии – аж с девятьсот пятого.
– Ну, цепляйся, что ли, за меня шибче, – вздохнул Василий Степанович и, почувствовав, как пальцы студента довольно уверенно ухватились за его локоть, двинулся в метельную круговерть.
За их спинами ветер остервенело трепал приклеенную у входа афишу: «…11 февраля… Александр Блок… поэма «Двенадцать»…» Афиша трепетала, словно плохо закрепленный парус, чтобы в какой-то миг окончательно оторваться от стены и улететь неведомо куда: в ночь, мрак и вьюгу.
*
– Пойдем, пойдем! Здесь раньше дворник жил. Один из пяти. Дом-то – немаленький. А самый главный ихний дворник – во дворе. Видал, дом справный, деревенский? Его. Я как-то заходил. Хорошо там! Тепло-о-о… Печка русская, настоящая. Все чин чином. Только он сейчас не главный, дворник-то, а единственный. Пятерых нынче и бывшим буржуям не потянуть. Так что комнатку мне отписали. Живу теперь вот, наслаждаюсь. Ну и что, что почти подвал? Живут же люди. И я живу.
Василий Степанович и сам не понимал, чего его вдруг в разговоры унесло. Сроду, кажись, так много не трепался. Все потому, что студентик, которого он, почитай, уже четыре квартала на себе пер, все чаще норовил от руки Василия Степановича отцепиться и в сугроб присесть. А то и прилечь, да. Даже в беззвездной метельной темноте было заметно: белый, как тот сугроб. А губы – напрочь синие. «Не дотащу!» – с ужасом осознал Василий Степанович. Вот и отвлекал, завлекал его разговорами. Требовал реагировать, хотя бы мычать. Иногда спрашивал:
– Ты со мной?
В общем, пока добрались до своего родного Столярного, думал сам рядом со спасенным ляжет и сдохнет. То-то будет загадка тем, кто утром их обнаружит: рука к руке – солдат Красной армии с винтовочкой и студентик чахлый в буржуйских ботинках. Это если раньше какие-нибудь небрезгливые воры не обшмонают. Тогда и вовсе в исподнем лежать придется.
Не сдох. Сволок практически бесчувственное тело вниз по ступенькам, отпер дверь, сгрузил непрошеного гостя прямо у входа, отправился лампу зажигать. Керосиновая лампа света давала негусто, но хоть не полная темнота.
В выстуженной за день комнате было видно, как изо рта от дыхания поднимается пар. (У студентика, бесформенной грудой валяющегося на полу, – совсем мало.) Ничего, на то и «буржуйка». Сначала – обогрев, а потом уже – как в той сказке: напоить, накормить и спать уложить. Василий Степанович сказки любил. Особенно когда их мама рассказывала.
Дрова в печи схватились быстро и весело, загудели, нагревая воздух и возвращая коже болезненную чувствительность. Хорошо быть бойцом Красной армии! Не надо по ночам чьи-то чужие заборы или мостовую ради тепла разбирать. Дрова вместе с довольствием полагаются. Никаких тебе голодных обмороков.
Отогревшийся и успевший поставить небольшой медный чайник на раскаленную поверхность печки Василий Степанович вернулся к своему хозяйскому долгу: подтянул опять провалившегося в беспамятство гостя к постели, взгромоздил на нее бессознательное тело, стал стягивать с ледяных ног ботинки. «Сейчас бы спиртом растереть!» Только вот ни спирта, ни чего-то похожего в его бедном революционном быту не наблюдалось. Наглядевшись за жизнь на сильно пьющего отца, Василий Степанович к пьянству относился резко отрицательно, а потому и сам не пил, и дома не держал. Как-то не думалось, что оно может пригодиться в этаких вот… медицинских целях.
Ну ничего, и без народного средства справимся. Запасец травок, кстати, у него имелся. Мята там, сушеные листья смородины, душица. Летом Михалыч от какого-то родственника из деревни это пахучее сено чуть ли не мешками привозил и с ребятами делился. Василий Степанович травки не особо жаловал – не очень-то они походили на настоящий чай. (Тот, что прежде можно было купить в чайной: из крутобокого блестящего самовара, да еще и с баранками. Или с бубликами. Василий Степанович даже и не помнил уже, что он когда-то любил больше: баранки или бублики? А уж конфеты и вовсе казались чем-то далеким, подернутым дымкой воспоминаний, словно сказки, что рассказывала мама.) Однако, как говорится, на безрыбье…
В комнате значительно потеплело. Василий Степанович скинул шинель. Поразмыслив, накрыл ею все еще пребывающего то ли в беспамятстве, то ли в болезненном полусне студента. Жар костей не ломит. Запыхтел на печке чайник. Пришлось лезть на полку за кружками. Специальной посуды для заварки в хозяйстве Василия Степановича не водилось. Не успел прикупить, да и повода, честно говоря, не было. Много ли одному-то мужику нужно?
Вскоре по подвалу поплыл совершенно одуряющий запах свежезаваренных трав: мелисса, зверобой, смородина, мята. Запах лета.
– Эй, давай просыпайся!
Василий Степанович осторожно потрепал своего гостя по плечу. Не по морде же его бить, как тот доктор в пенсне. Интеллигенция! Что он будет делать, если студент не пожелает очнуться, даже и представлять не хотелось. Ближайшая больница находилась довольно далеко, да и переться туда раньше, чем утром, смысла не имело.
– Просыпайся! Эй!
Со второго раза болезный таки очнулся: дернулся, пытаясь сесть, распахнул свои синие даже в подвальном полумраке глаза. (По позвоночнику Василия Степановича отчего-то, как тогда, в театре, проскребло холодом.)
– Где я?
– У меня. Не помнишь, что ли?
Студент потер рукой лоб, стянул с головы смешную шляпу с уныло обвисшими полями, попробовал выбраться из-под шинели, но только в ней запутался. Спросил устало и как-то безнадежно:
– А вы кто?
– Вот те на! – Василий Степанович аж с досады себя по коленям прихлопнул. Волочешь тут всяких на себе, разговоры с ними разговариваешь, а оказывается, тебя и не слушают вовсе! – Мы на концерте познакомились. Я там за порядком следил. В патруле, значит. Товарищ… м-м-м… – он все же вспомнил и почему-то ужасно этому факту обрадовался, – товарищ Блок. Вот! «Черный вечер, белый снег…» Ты еще на вазе устроился.
– А-а, солдатик! – губы все еще сидевшего на кровати студентика дрогнули в робком, но уже вполне узнаваемом подобии улыбки.
– Не «солдатик», – строго одернул его Василий Степанович, страшно не любивший вот этого всего: «солдатик», «парнишечка», «мальчоночка», – а боец Красной армии.
– Как же вас зовут, товарищ боец Красной армии? – теперь уже улыбку на тонких губах спасенного нельзя было перепутать ни с чем другим. Правда, улыбка у него вышла совсем необидная. Мягкая, что ли?
– Василий Степанович я.
– Хорошее имя, – враз делаясь серьезным, кивнул студент. – А я – Лесь.
Он не иначе как чудом выбрался из-под шинели и сейчас сидел на кровати, спустив ноги на пол и протягивая Василию Степановичу узкую бледную ладонь. Такую ладонь пожимать-то боязно – вдруг раздавишь своей мужицкой лапищей?
Но обижать гостя Василий Степанович не стал: тряхнул протянутую руку аккуратно и ответственно. Та, впрочем, на ощупь особенно нежной, как представлял себе Василий Степанович «буржуйские», нерабочие руки, не была: и пальцы, несмотря на вполне объяснимую вялость, ощущались твердыми, и мозоли на них прощупывались явно не только от держания ручки – достаточно внятные.
– Ладно, – сказал Василий Степанович, завершив ритуал знакомства. – Ежели силы есть, раздевайся, ноги в обувь суй и давай к столу.
Студент со странным нерусским именем Лесь зябко поежился. То ли холод еще из костей не вышел, то ли болезненная слабость не позволяла как следует разбежаться по жилам живой горячей крови. Голодные обмороки на пустом месте не случаются.
– Может, так пока?
– Раздевайся – быстрее согреешься.
Василий Степанович решительно помог гостю избавиться от слишком тонкого, не по сезону, черного пальто. Под ним обнаружился пусть и старый, с заплатками на локтях, но определенно хорошего качества свитер из теплой, мохнатой пряжи. Все-таки не по глупости студент выделывался – понимал, что надо утепляться. Однако, когда февраль и метет, словно в стихах товарища Блока, утепляйся – не утепляйся…
Василий Степанович, тайно понадеявшись, что за день вода не успела промерзнуть до состояния голимого льда, кивнул на рукомойник в углу.
– Мойся – и к столу. Мыло там есть, полотенце на крючке чистое. Дойдешь?
Студент только плечом независимо дернул: дойду!
Наверное, странно было здесь, в темной зимней ночи революционного Петрограда, думать о таких дурацких мелочах: мыло там, полотенце непременно чистое, руки помыть перед тем, как сесть за стол, но Василий Степанович это все запомнил еще из детства. Попробовал бы кто у мамы плюхнуться за еду с немытыми руками – живо бы полотенцем по шее отхватил. Она даже отцу подобного безобразия не спускала. Поэтому и решил, когда мамы не стало: появится свой дом – в нем будет чисто. Без вещей каких-нибудь можно обойтись, а вот чистота исключительно от тебя зависит. Ну и мыло с полотенцем – штука нехитрая. И вовсе не важно, что полотенца нарезаны из старой ветхой простыни и Васькиными неловкими руками подрублены.
Дождавшись, когда студент с мытьем покончит, Василий Степанович и сам руки сполоснул (лишь зубами скрипнул: не лед, но студена водичка, черт!), а после, чуток подумав, полез на полки: туда, где хранился «на черный день» тайный запас – несколько кусков сахара. Обычно попадающийся редко, но метко в солдатском пайке сахар Василий Степанович сгрызал – без ничего, аж урча от удовольствия, потакая своей тайной детской тяге к сладкому. Но иногда могучим усилием воли все-таки отрывал от заветного лакомства кусок-другой и складывал в большую жестяную банку с давно стершейся за минувшие годы надписью и какой-то туманной бабой в шляпе на боку. Банка требовалась, чтобы сберечь сахар от мышей и крыс, которые в Васькином подвале шастали не то чтобы как у себя дома, но все же периодически являлись помародерствовать. Василий Степанович травил их крысиным ядом, но они же, подлые, как та белая контра: всех не перетравишь. А сахар по нынешним временам – не только лакомство, но и валюта. Ежели крепко прижмет, можно снести на рынок да и сменять на что угодно – хоть и на лекарства.
Правда, сегодня, похоже, сам сахар и стал тем самым лекарством. Василий Степанович тяжело вздохнул и поставил перед уже сидевшим на табурете возле старого кухонного стола Лесем исходящую паром кружку с «чаем», несколько кусков сахара – на обрывке газеты, слегка зачерствевший со вчерашнего дня хлеб. Еще пару ломтей хлеба Василий Степанович бросил на раскаленную поверхность «буржуйки». Подождав малёхо, перевернул, дал зарумяниться и степенно выложил получившуюся красоту в единственную гнутую миску (других в его скудном одиноком хозяйстве не водилось). Надо будет завтра вторую по дороге домой прикупить, что ли, коли внезапный гость в родном подвале завелся. Задержится он тут еще, поди? А и не задержится – посуда и самому пригодится.
– Ешь.
– А вы?
– И я. Только тебе все равно нужнее. Я-то днем обедал, а вот ты?
Лесь пожал плечами и снова сунул нос в свою кружку. (Кружек у Василия Степановича в хозяйстве было две, и втайне он этим фактом сильно гордился – будто неким очевидным доказательством собственной домовитости. И вовсе он не в одиночестве кромешном живет – к нему гости заходят. Тот же Михалыч, случается. И… Ладно, Михалыча вполне хватит. Поэтому, кстати, и табуреток имелось две штуки. А тарелка – всего одна. Михалыч чай иногда пил, а от чего-то более нажористого отказывался – деликатность проявлял, жалел Васькины невеликие запасы.)
Ел Лесь – вообще загляденье. Такое только на пленку снимать и в синематографе показывать. Из жизни всяческих дворян-аристократов. Василий Степанович на него смотрел – глаз оторвать не мог. Казалось бы: голодный обморок – это тебе ни хухры-мухры. Это происходит потому, что человек давно не ел, и у организма силы кончились. А весь вид Леся словно бы говорил: «Я тут малость проголодался, но подобное – еще не повод забывать о приличных манерах». Металлическую кружку он обхватывал пальцами, точно та была сделана из чего-то хрупкого – например, из фарфора. Хлеб отламывал небольшими кусочками и осторожно отправлял в рот, слегка жмурясь от удовольствия. Локти на стол не ставил, спину держал прямо. Даже в театр ходить не надо – такая красота буквально рядом!
– А почему «Василий Степанович»? Вы ведь еще довольно молоды?
От кипятка ли с сахаром, от хлеба ли или просто от тепла на бледных щеках Леся нарисовалось нечто вроде румянца, а в глазах заплясали отсветы живого любопытства.
Василий Степанович вспомнил, как там, после окончания концерта, Лесь вместе с другими, такими же ушибленными на всю голову поэзией, истошно вопил: «Браво!» Раз интерес появился, азарт какой-никакой, значит, жизнь определенно налаживается. А вопрос… Ну… наверное, вопрос закономерный. Да и не было в ответе на него трагической тайны. Раз спрашивает человек, выходит, ему интересно. Почему бы и не ответить?
– Мне в восемнадцатом только-только шестнадцать стукнуло. Я, когда в Смольный пришел в армию записываться, чтобы революцию защищать, боялся, скажут: «Мелкий!» – и не возьмут. Вот и представился для солидности Василием Степановичем. И про возраст соврал. Сказал, что восемнадцать. Меня и взяли. Поверили, значит. А может, решили, что без разницы: раз винтовку удержу – то и сгожусь. Ну а поименование я себе так и оставил – для пущей серьезности. Но ты можешь Василием звать. Кстати, а сам-то почему Лесь?
Гость улыбнулся над своей кружкой – опять-таки совсем необидно.
– У меня полное имя – Леслав Корецкий. Не самое расхожее в обиходе имя.
– Красивое, – зачем-то отозвался Василий Степанович. – Ты поляк, что ли?
– Поляк.
– А по-русски говоришь чисто.
– Так я в Польше только родился и до пяти лет жил. После родители в Петербург перебрались. Отец у меня известный адвокат… был.
– Умер?
– Почему умер? – удивился Лесь. – Надеюсь, еще долго проживет. Они с мамой перед самой революцией в Париж поехали. У отца там дела какие-то образовались. Планировали пару лет пожить и вернуться… А тут…
Василий Степанович позволил себе слегка расслабиться. Хорошо, что родители его нового знакомца за границей. Хорошо, что их не расстреляли. Что с голоду не померли. Или от болезней. Время такое… смертное. Люди мрут как мухи. Особенно эти… с красивыми фамилиями, к жизни неприспособленные.
– А ты почему с ними не поехал? – Василий Степанович сначала задал вопрос, а потом подумал, что зря. Лесь как-то… закрылся, что ли. Схлопнулся. И замок на себя повесил тяжелый, амбарный. Вот был человек, глазами сверкал, улыбался. А вот и нет его.
– Я в университете учился. Бросать не хотел.
Василий Степанович отмазку принял и даже степень вежливости оценил: не послал, куда русский дух велит посылать, и не сказал, мол, «не твое дело». Чтобы перевести разговор с неприятной для собеседника темы, спросил осторожно (мало ли!):
– А имя твое… ну… Леслав… что-нибудь значит по вашему?
Очередная улыбка дрогнула на губах, будто огонек на кончике спички. Настоящая, живая.
– Оно значит «славный заступник». Только заступник из меня… Вы меня спасли, отогрели, накормили…
– Слушай, – перебил его Василий Степанович, – давай на «ты»? Чувствую себя каким-то буржуем недорезанным.
Ляпнул наперёд, а потом покосился виновато. Пожалуй, не стоило с человеком, у которого родители в Париже проживают и происхождение самое однозначное (хоть на манеры смотри, хоть на фамилию), про «недорезанных буржуев» трепаться. Некрасиво, м-да… Обидится еще пан поляк…
Тот не обиделся. Лишь дернул бровью да голову согласно наклонил.
– Если тебе так удобней.
У Василия Степановича сразу от сердца отлегло. Вот ведь знал он этого Леся – всего ничего, а уже почему-то важно было, чтобы чего не подумал, чтобы улыбаться не перестал. Чтобы не одному в стылом подвале чай пить. От облегчения он как-то торопливо зачастил:
– Щас спать будем. А завтра я с утра картошечки отварю – запасы имеются. Поешь горяченького. Может, крупы раздобыть получится.
– Да я уйду к себе уже завтра. Чего тебе жизнь усложнять-то?
– Я те уйду! – чуть обиженно прикрикнул на него Василий Степанович. – Резвый, тоже мне! Тебе сейчас с неделю надо здоровье поправлять. Скажешь, тебя там, у тебя дома, так и ждут с супами да прочими разносолами?
Лесь мог бы, разумеется, соврать. Желание наплести с три короба разной успокоительной чуши просто-таки читалось на его остром, костистом лице. Но не стал. И за это Василий Степанович почему-то был ему отчаянно благодарен.
– Нет, не ждут.
– На службе потеряют?
– Служба нынче… та, что не волк – в лес не убежит.
– Тогда – спать, – подвел итог Василий Степанович. – Кровать у меня, правда, не очень…
Кроватью у него служил грубо сколоченный деревянный щит, уложенный на подпорки из кирпичей. После прежних обитателей дворницкой даже тараканов не осталось – не то что какой мебели. Конечно, за последние два года Василий Степанович значительно продвинулся в деле наведения домашнего уюта на свое одинокое жилище, но все же…
