Текст книги "Двенадцать (СИ)"

Чертов март наконец закончился. Нагрянул в Петроград апрель, потекли ручьи, на месте разобранных на дрова деревянных мостовых снова попытались выбраться на поверхность и захватить город те самые болота, на которых когда-то построили Петербург. Но Василий Степанович даже грязи был рад. Страшные события проклятого марта отползали прочь, реже подступали к горлу горько-кислой рвотой воспоминания о черном снеге. Судьба миловала – в расстрельные команды Васька не попал. Впрочем, судьбу ли тут приходилось благодарить или вернувшегося, пусть и изрядно побледневшего и похудевшего на больничных харчах Михалыча, он и сам толком не знал. Михалыч в строй встал, с пополнением, прибывшим на смену погибшим, пообщался, Ваську привычно по плечу потрепал.

– Как жизнь, Степанович?

Васька сказал, что все в порядке. Потом, помявшись, все же поинтересовался:

– А у вас? – не чужой же ему, чай, человек был Михалыч!

Михалыч криво усмехнулся. У него сейчас всякая улыбка почему-то получалась чуть кривоватой – вероятно, результат контузии.

– Я еще на твоей свадьбе погуляю. А?

Василий Степанович шутку поддержал:

– Ну как же я без вас! Еще, глядишь, в посажёные отцы возьмем. Или как оно теперь, при новой-то власти?

– Красная свадьба! Доброе дело! Невесту-то уже присмотрел?

Хотелось признаться, что из личной жизни у него покамест – один лишь Лесь Корецкий, обитающий вместе с ним в бывшей дворницкой, но подумалось, что прозвучит это как-то странно. Пришлось просто хмыкнуть:

– Да не до невест мне нынче!

– Ты смотри, не затягивай!

Ободренный таким легким началом разговора Василий Степанович малёхо помялся, потом все-таки рискнул:

– Мне бы шинель новую. На этой мало что уже нитки сгнили, того и гляди расползаться начнут, дырку от пули в рукаве красиво зашить никак не получилось, ну…

– Сделаем! – кивнул Михалыч. – Негоже бойцу Красной армии в рванье ходить.

Так и поговорили. Про буденовку, правда, Васька все же заикнуться не посмел: всякая наглость, что называется, свои пределы должна иметь.

А шинель ему и впрямь через несколько дней новую выдали. Совсем-совсем новую – пахла она чем-то правильным, свежим, да еще и складом, заломы на месте сгибов выпирали острые, пуговицы блестели ярко. И сам Васька, надев ее, тоже блестел.

– Как солнышко! – смеясь, сказал Лесь.

За время долгого Васькиного отсутствия Лесь с голоду не умер, под шальную пулю не подвернулся, в запрещенных сходках не участвовал. Постепенно обживалась внутри мысль: не такой уж неприспособленный к жизни человек – Леслав Корецкий. Да и вообще… Жил же он как-то раньше – до встречи с Василием Степановичем. Может, и не шибко роскошно жил, но не сломался, не сдался. А теперь и вовсе… Смеялся вон, ждал, воду грел, шептал в волосы по ночам что-то по-своему, по-польски. Матку свою Боску звал. Обнимал во сне неожиданно сильными и теплыми руками. Гнал прочь Васькины кошмары.

А однажды – дело уже шло к середине апреля – и вовсе несусветную вещь выдал:

– Вась, ты на крыши когда-нибудь лазил?

Василий Степанович лишь поморщился в ответ с досадой, отозвался немногословно:

– Приходилось.

Имелся у него такой опыт. Давно. Можно сказать, в прошлой жизни. Довелось от полиции во время облавы утекать. Совсем не то, что рядом с Лесем вспоминать хотелось. Вот да.

– А со мной пойдешь?

– Да зачем?!

У Василия Степановича при Лесе подобное порой случалось: вроде и нормально все только что было, а вдруг – раз! – и ты уже дурак дураком, не понимаешь ничегошеньки, и как реагировать – черт его знает.

– Хочу тебе показать кое-что.

– Что показать?

– Пойдем и увидишь.

Приспичило, судя по всему, господину Корецкому загадочность из себя поизображать. Впрочем, день обещал быть теплым, в казармы Василию Степановичу нынче (да и завтра) идти не требовалось… Отчего бы не прогуляться, не подышать весной? Да и посмотреть на Леся, лазающего по крышам, тоже было интересно. Чай, нечасто такое зрелище тебе демонстрируют. Чистый цирк!

Правда, все же для солидности он поупрямился чуток, поворчал:

– А чем наша крыша не хороша? Коли уж тебе взбрело повыше забраться?

Лесь не обиделся. Ответил просто:

– Вась, всем хороша. Но та – особенная. Да и пройтись по городу хочется. Весна ведь. Выжили.

Ну и…

Лесь шел по улице в своем изрядно потрепанном за зиму, но наконец-то сделавшемся на диво уместным пальтишке и, чудилось, почти не касался подошвами земли – такая во всей его фигуре ощущалась расслабленная легкость. Шаг пружинил, волосы светлые, точно выгоревшие на солнце, развевались на весеннем ветру. Василий же Степанович постоянно ловил себя на неловком желании идти с ним в ногу. «Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» – как в той самой поэме, что так любил цитировать Лесь. Некоторые отрывки с его слов здорово запомнились. А ведь сперва и не понял ничего. Хорошо, Лесь оказался учителем настойчивым: объяснял все досконально, переспрашивал: понятно ли? После его объяснений даже в дубовой Васькиной голове начинали разные мысли умные появляться – самому странно делалось.

– Тебе бы в учителя! – сказал как-то Лесю потрясенный собственным внезапным озарением Василий Степанович.

Тот в ответ только плечами пожал.

– Может, и пойду. Куда мне еще деваться?

– В школу пойдешь? – уточнил Василий Степанович не без тайной зависти к будущим ученикам Леся. – Читать учить?

– Я бы в университете остался, – вздохнул Лесь. – Литература, видишь ли, жизненного опыта для полноты проникновения требует. А какой жизненный опыт у малолетних детишек? Да и не найду я, пожалуй, с ними общего языка. Со взрослыми проще.

– А со мной? – не удержался Васька, отлично понимая, что лезет куда-то не туда: то ли на комплименты напрашивается, то ли на критику.

– С тобой вообще замечательно, – было заметно, что рука у Леся дернулась, словно собиралась коснуться любопытного ученика и… что? – по плечу погладить? волосы растрепать? Василий Степанович иногда ловил Леся на таких вот странных порывах и не знал даже, чего при этом хочется сильнее: сбежать в ужасе от непривычного проявления приязни или наоборот – под ласкающую руку подставиться и блаженно помурлыкать, на манер стосковавшегося по ласке кота. Впрочем, в тот раз Лесь ничего такого смущающего предпринимать не стал, только добавил чуть погодя: – Ты талантливый.

Последнему утверждению, кстати, Василий Степанович не поверил и враз насупился. Талантливый! Скажет тоже!

– У тебя память хорошая, – не обратил внимания на его внезапную угрюмость Лесь. – Ты правильные выводы делать умеешь. Смотри, много ли мы с тобой занимаемся, а читаешь ты уже гораздо лучше, чем раньше. И пишешь. У тебя даже почерк красивый, аккуратный. Не то что у меня – просто курица лапой. А ведь сколько мама со мной мучилась над чистописанием! Ты бы видел, какой у нее почерк! Буквочка к буквочке! Каллиграфия. И у отца тоже. Солидный такой, прямой, четкий. А у мамы, когда она по-французски пишет, почерк меняется. Завитушки разные легкомысленные появляются, наклон увеличивается. Представляешь?

Василий Степанович тогда слушал все эти Лесевы трели и не слишком в содержание вдавался. Лесь как тот соловей: поет – и ладно. Наслаждайся, а смысла не требуй. У птиц божьих свой особый смысл – птичий. Может, кто их, конечно, и понимает.

Василий Степанович точно не все понимал. Зато запоминал – накрепко. Должно быть, еще и потому, что объяснял Лесь. С самого начала так уж повелось: все, связанное с Лесем, казалось серьезным и важным. Даже такая вот… ерунда.

Вроде гуляния по крышам.

Возле Покровской площади Лесь притормозил свой стремительный полет.

– А здесь, в скверике, я однажды гусениц собирал.

Василий Степанович поглядел на него с опаской. Куда еще этого любителя стихов и крыш занесет? Какие еще гусеницы?

– Как-то бродил по городу и устал. Сел на скамейку с книжкой. Пока читал – на меня с дерева гусеница свалилась. А я и не заметил. Пришел домой, а у отца – гость. Друг его давний. Андрей… – тут Лесь почему-то споткнулся, словно преодолевая внутреннее сопротивление, но потом все-таки продолжил: – Андрей Львович Вронский. Коллега папин. Раньше в Московском университете право преподавал, а перед самой войной в Питер перебрался. Папа ему: «Познакомься, Андрюша, это мой сын Леслав». А тот подходит и руку – к моим волосам: «У вас тут живность, юноша». Думал – умру! Позорище! А он гусеницу с меня снял и как ни в чем не бывало в окошко выбросил. Осторожно. Уважительно, что ли? Так, будто летать отпустил. Даже на миг показалось: вдруг она прямо в полете в бабочку превратится? Глупость, конечно. Упала там, внизу, еще кому-нибудь на голову.

– Ты это зачем сейчас рассказал? – опасливо поинтересовался Василий Степанович, который, к своему стыду, морали истории не понял.

– Просто так, – пожал плечами Лесь. – Всплыло… Смотри: вон там, за углом – моя гимназия… А там – сквер, где няня Ядвига со мной любила гулять. Помнишь? «И в Летний сад гулять водил…» – Василий Степанович, само собой, ничего такого не помнил, но благоразумно промолчал. – Так что у Онегина Летний сад в детстве имелся, а у меня – Никольский. И церковь тут чудесная…

Лесь шел и то и дело озвучивал эпизодики из своего прошлого. Васька пытался их себе вообразить. Получалось не всегда. Как, например, с этими гусеницами. Ерунда какая! А Лесь почему-то не забыл. Улыбается.

Лесь и впрямь весь остаток пути шел улыбаясь. Под ноги не глядел. Василию Степановичу даже пришлось его пару раз под локоть ловить, когда он спотыкался на очередной выбоине. Лесь благодарил и снова уходил в себя, улыбался.

Василий Степанович аж извелся весь, пока они добрались до Пряжки.

– Здесь Блок живет, – махнул рукой в направлении солидного пятиэтажного здания Лесь. И словно бы вернулся из своего явно затянувшегося путешествия по воспоминаниям. – Я с ним раньше сталкивался иногда на улице. Здоровался даже, хоть мы и не были друг другу представлены.

– А чего сам не представился? – удивился таким сложностям Василий Степанович. – Ты же, поди, все его стихи наизусть выучил. И не только стихи. Поэму вон эту… Подошел бы: «Так, мол, и так. Меня Леслав Корецкий зовут. Очень ваши стихи люблю».

Лесь рассмеялся.

– Простой ты, Васька! Так не делается.

– Да ладно! Я же видел, как тогда, в театре, за ним толпа рванула. Небось в любви признаваться, да?

– И признаваться тоже, конечно. Но я так не могу. Это… Будто навязываешься тому, кого по-настоящему любишь. Ты ему и не нужен вовсе, а приходится улыбаться вежливо, кивать. Говорить: «Спасибо!» А самому спать хочется. Или домой. Или в кабак – напиться в одиночестве. И никакой любви.

– Разве так бывает, что чужая любовь не нужна? – поразился Васька. – Разве не ради этой самой любви писатели книжки пишут?

– Еще как бывает! Любовь вообще такая штука… – Лесь неопределенно покрутил рукой, – тонкая. Случается, что порой лучше бы ее и не было совсем. А пишут… Пишут потому, что не писать не могут. Так мне кажется. Правда, может, я и ошибаюсь. Сам-то только читать чужие книги и умею. Кому Бог таланта творить не дал – идет в литературные критики. Бездарность!

Едва Василий Степанович собрался возразить, как Лесь уже потянул его за рукав во двор соседнего дома.

– Вот мы и пришли.

Дом был большой, шестиэтажный. Василий Степанович вспомнил, что Лесь ему когда-то рассказывал, и поинтересовался:

– Это тут ты раньше жил, что ли?

Лесь кивнул.

– Тут. Мы сейчас быстро-быстро пойдем, ладно? Не хочу рисковать. Я в свое время все чердаки в округе облазил.

Спорить Василий Степанович не стал. Знал уже, что у Леся на почве того гнусного выселения какой-то необъяснимый жуткий страх внутри сидит. Сколько раз было говорено: «Давай сходим куда следует, справедливости потребуем, жалобу напишем. Революция – она ведь для людей. Значит, и для тебя тоже. Ты ничего плохого не натворил, даже в дореволюционную свою бытность никого не мучил, не угнетал, жилплощадью поделился добровольно. Неправильно, что с тобой – так». Лесь только зубы стискивал и головой мотал. А потом ему ночью кошмары снились. Стонал во сне, плакал. Пытавшегося разбудить его Ваську яростно отталкивал, будто какого-нибудь врага. Один раз и вовсе с кровати столкнул. Так что Василий Степанович для себя выводы сделал и тему бывшей квартиры Корецких поднимать перестал. Мало ли, у кого какие черти в башке резвятся? У него, кстати, и своих хватает.

– Сюда.

С тех пор как Ваське приходилось прятаться от полицейских облав по подвалам да чердакам, черные лестницы почти не изменились. Разве что беспризорная шпана никогда не лезла в такие вот внушительные дома аж о шести этажах. Впрочем, революция уравняла всех и здесь. Парадные заколотили. В квартирах нынче жили не буржуи, а обычные, нуждающиеся в жилье, трудовые элементы. И товарищ Ярченко. Чтоб ему!

Васька страшно сожалел, что в прежние времена не сподобился приобщиться к увлекательному искусству изготовления бомб-вонючек. «Из говна – смертельное оружие», – как характеризовал когда-то изделия своих ловких рук Филька Косой. А сейчас вроде бы вспоминать прошлое и пытаться экспериментировать было уже поздно. Да и не солидно. Одно дело – борьба с контрреволюцией и совсем другое… Хотя и хотелось так, что аж руки чесались.

– Твоя квартира на каком этаже-то?

– На третьем. Прошли мы ее уже. Давай шустрее, поднимайся. Не ровен час, встретим кого.

Было очевидно, что встреча с любым из бывших соседей не казалась Лесю дюже приятной. Василию Степановичу при подобных обстоятельствах, к слову, тоже вряд ли бы показалась. Так что шаги пришлось ускорить.

У короткой деревянной лесенки, ведущей на чердак, Лесь свой стремительный бег притормозил, даже с некоторым недоумением изучая висящий на двери тяжелый амбарный замок.

– А вот этого я не предусмотрел. Раньше никаких замков не было – там белье сушили. Похоже, не получится у нас с тобой, Вася, полюбоваться на город с высоты. Прости. Не рассчитал.

Василию Степановичу мгновенно стало Леся жалко – аж до мокрых глаз. Или это у Леся они были мокрыми? В темноте не разглядишь.

– Пф-ф, ерунда какая! Посторонись!

Имелся у Василия Степановича в запасе один небольшой инструмент, скромно скрывавшийся до поры до времени в кармане шинели. Таскал с собой повсюду по старой памяти. Иногда, кстати (вон как теперь), инструмент пригождался.

– Это у тебя что? – полюбопытствовал тут же забывший все свои печали неугомонный Лесь, стоило Василию Степановичу присесть на корточки перед замком. – Ключ? Откуда?

– Сам ты ключ! – фыркнул Василий Степанович, старательно прислушиваясь к происходящему под его пальцами. – “Мальчик” это.

– Кто? – изумился Лесь. Не вовремя изумился: Василий Степанович уже заветное положение почти нащупал, а тут рука – раз! – и дрогнула. Пришлось начинать снова.

– “Мальчик”. Отмычка, то есть. Молчи, не мешай.

Со второго захода все вышло как надо. Замок натужно крякнул и открылся. Василий Степанович позволил себе выдохнуть, встал, распрямился и вытер руки о шинель. Замок попался дрянной: старый и ржавый. Но, как говорится: «Дело мастера боится!» А в этом деле даже сам Филька Косой предрекал когда-то Ваське большие перспективы. Хорошо, что революция тут случилась и Васька соскочить успел. А то бы был сейчас с этими… которые склады грабят или уцелевших буржуев на улицах стопорят.

На Леся глядеть после не слишком героических воспоминаний о прошлом совершенно не хотелось. Вдруг поймет, что ничтожный человек вроде Васьки-мазурика ему не друг, да и вообще – совсем не пара? А жить можно и в библиотеке. Жил ведь раньше? Очевидно же, что для сына известного питерского адвоката необходимость каждодневно общаться со вчерашним уголовным элементом – чересчур высокая цена за сомнительный подвальный уют бывшей дворницкой.

Пока Василий Степанович изо всех сил боролся с внезапно нахлынувшими на него страхами, Лесь уже отворял чердачную дверь. И что-то не видно было на его подвижном лице ни отвращения, ни осуждения. Впрочем, вокруг царил вполне ощутимый полумрак. Тут и откровенной ненависти, пожалуй, не заметишь.

Зато на улице по-прежнему светило солнце. Вывалившийся на крышу из низкого чердачного оконца Васька аж зажмурился на миг. Показалось, что из-под век вот-вот брызнут слезы. Удержался. И его удержали. Уверенная рука Леся знакомо легла на плечо.

– Постой чуток. А то может голова закружиться с непривычки.

В его голосе тоже не слышалось ни отвращения, ни осуждения, и Василий Степанович потихоньку открыл глаза. Лесь улыбался. Улыбался заинтересованно и даже… да, почти восторженно. Словно Василий Степанович признался ему, что в юности плавал с китобоями в северных морях. (Лесь рассказывал недавно что-то такое про капитана, охотившегося за огромным белым китом. И глаза его горели ровно так же.)

Заметив, что спутник вроде оклемался, Лесь руку убрал. Он вообще старался почему-то в последнее время к Василию Степановичу прикасаться как можно реже. В постели отодвигался на самый край, а по утрам, как бы рано ни приходилось Ваське вставать, оказывалось, что бывший знатный лежебока господин Корецкий поднялся раньше и уже вовсю колдует над завтраком. С этими странностями определенно требовалось разобраться, но… Не сейчас.

Сейчас были только они двое – над всем миром, над городом, залитым полуденным солнцем, только они – и голуби, важно сидевшие то тут, то там, как знак абсолютной незыблемости положенных от веку законов. Небо, птицы, солнце. И Лесь. Замерший почти на самом краю с раскинутыми в стороны руками.

– «Отчего люди не летают?..» Впрочем, ты не знаешь…

– Почему же? – пожал плечами Василий Степанович, осторожно подбираясь к нему по наклонному скату и тихо радуясь, что снег давно сошел и металлическая поверхность успела основательно нагреться и высохнуть на солнце. Иначе лететь бы им с этим чудиком… вниз. Ох и ругались бы дворники, отскребая их от мостовой! – Не летают, так как крыльев им не дали.

– Прагматик ты, Вася, – обернулся к нему Лесь, и Василий Степанович даже не смог обидеться на непонятное, но явно бранное слово – настолько хороша была в этот момент улыбка, сиявшая на знакомом и уже до боли родном лице. Улыбка-солнце. Пусть несет, что ему хочется – лишь бы не переставал вот так улыбаться. – Бог каждому из нас дал крылья. Жаль, что мы не всегда хотим их видеть.

– Бога нет, сам в курсе, – покачал головой Василий Степанович, делая пару шагов назад. Все-таки неуютно ему было на самом краю. На земле –гораздо сподручней.

– Вот те на! – рассмеялся Лесь, отступая следом за ним. – И куда же вдруг Он делся?