Текст книги "Двенадцать (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– А этот, поэт твой, про которого ты рассказывал, дурак набитый был.
Лесь даже сперва не понял, о ком идет речь.
– Какой еще поэт?
– Ну этот… из пьесы.
– Жофруа Рюдель? – Лесь уже и думать забыл о том, о чем рассказывал Василию Степановичу в самом начале их затянувшегося пути от Столярного. – Знаменитый аквитанский трубадур?
– Ну.
Лесю вдруг стало по-настоящему обидно за всех поэтов сразу.
– И почему это он, интересно знать, дурак?
– Потому что умер из-за ерунды.
– Из-за ерунды? Разве любовь – это ерунда?
Василий Степанович резко затормозил. Слава богу, что опиравшийся на его руку (а вернее, цеплявшийся за нее) Лесь шел медленно, а то бы непременно свалился в ближайший сугроб – ноги его держали совсем уже слабо.
– Какая же это любовь? Он же ее, насколько я понял, и не видел никогда? Как можно любить то, что никогда не видел?
– Можно, – убежденно сказал Лесь, отчаянно подбирая слова. Это было все равно, что разговаривать с человеком, довольно средне знающим твой родной язык, на некие сложные, философские темы. – Подобное называется мечтой. Он любил не женщину, а свою мечту об идеальной любви. Свою мечту. Так часто поступают поэты. Просто иной взгляд на жизнь. Более… абстрактный.
– Ничего себе… абстрактный! – было заметно, что Василий Степанович не очень-то уверен, будто правильно уяснил значение последнего слова, но отступать ни в коем случае не собирается. Такой упрямый молодой… бычок. Четыре ноги с копытами – в землю, едва прорезавшиеся рога – вперед. Лесь невольно улыбнулся внезапному сравнению. Василий Степанович его улыбку приметил и истолковал по-своему: – И нечего надо мной смеяться! Влюбился в то, чего нет, потом взял и умер.
Лесь помолчал. Со своей, практической, точки зрения, Василий Степанович был, откровенно говоря, не так уж неправ. Но с другой стороны…
– Ладно, положим… Вот ты о чем мечтаешь?
Василий Степанович отозвался мгновенно, даже не задумавшись ни на секунду. Похоже, вопрос был давно решенный, основательно выстраданный.
– Мечтаю о победе мировой революции.
Лесю сразу захотелось насмешливо фыркнуть. Все эти «победы мировой революции», по его мнению, следовало числить, скорее, по ведомству фантастики. Какой-нибудь там Герберт Уэллс. Но фыркать Лесь не стал. Кто он, в конце концов, чтобы издеваться над чужими простосердечными мечтами? Его-то собственные мечты были такого свойства, что ни в одном приличном обществе не озвучишь. Поэтому произнес он мирно:
– Ну вот! И готов за свою мечту умереть?
– Еще бы! – глаза Василия Степановича ярко блеснули. – Само собой.
– А ведь ты ее никогда не видел… мировую революцию. И, может, даже никогда не увидишь. Смерть за абстрактную мечту? Чем же ты тогда лучше Жофруа Рюделя? Он-то свою принцессу все-таки дождался.
Василий Степанович обиженно засопел. Было заметно, что ему очень хочется возразить, откреститься от сомнительного, с его точки зрения, родства собственной высокой мечты с наивной глупостью средневекового трубадура, но слов у него для этого не хватает.
Чтобы отвлечь Ваську от неприятных мыслей, Лесь сказал:
– А вот мы и пришли.
Василий Степанович недоуменно покосился на возникшую перед ними из темноты невзрачную калитку.
– Я думал, здесь одни сплошные дворцы.
– А это и есть практически дворец. Только с черного хода. Не считаешь же ты, что кто-то кинется распахивать передо мной главный вход? Библиотека закрыта. Сторож спит. Все остальные – по домам. А у меня – свои ключи, – последнее он произнес с вполне законной гордостью. Сколько сил и слов у него ушло на то, чтобы выклянчить себе в собственность целую связку запасных ключей!
Калитка скрипнула.
– Зайдешь? – на всякий случай уточнил Лесь.
– Зайду.
Электричество, к счастью, горело. Лесь мысленно благословил сей чудесный факт, когда они через небольшую дверь черного хода вступили в помещение, пахнущее вовсе не знаниями, а сыростью и еще какой-то неизвестной науке гадостью. Подступающей по всем фронтам разрухой? Тусклая лампочка под самым потолком в таких условиях оказалась весьма кстати. Пробираться в потемках, как частенько доводилось в нынешние времена, было развлечением… не очень.
– Смотри под ноги. Ступеньки прогнили.
Здесь, на лестнице, руку Василия Степановича пришлось отпустить: вдвоем подниматься было тесно, да и перила давали достаточно надежную опору уставшему телу. А отпускать почему-то не хотелось. Лесь честно признался себе, что за последние годы успел, как выяснилось, изрядно соскучиться по живому человеческому теплу. «Видимо, и болтаю поэтому слишком много. Хотя что это я! Филолог – он и есть филолог».
– Ну вот мы и дома.
Чтобы попасть в библиотечную подсобку, где обитал сам Лесь и изредка присоединявшаяся к нему, дабы отдохнуть от важных кошачьих дел, кошка Милька, следовало пересечь читальный зал.
– Ого! – Василий Степанович замер на пороге, слегка приоткрыв рот. Лесь смотрел на него и улыбался. Вот так и выглядит, наверное, человек, которому показали настоящее волшебство. Еще бы! Он и сам по первости чувствовал себя словно какая-нибудь Алиса в Стране чудес. Только Белого Кролика для полноты сходства и не хватало. А сейчас ему выпало счастье стать Белым Кроликом. Правда, карманных часов у него не имелось.
Книги, книги, книги… Огромные стеллажи – в два этажа. Лесенки на колесах, чтобы без проблем добраться до самого верха. На стоящих ровными рядами столах – лампы под матовыми абажурами.
– И ты здесь живешь? – почти с благоговением поинтересовался Василий Степанович.
– И живу, и работаю, – не без гордости подтвердил Лесь. Ну и что, что холодно! Зато книги. И будь он проклят, если однажды позволит топить ими печку! Даже столы и стулья покуда удавалось сберечь. – Пойдем?
Библиотечная подсобка, напротив, своими масштабами отнюдь не поражала. Так, закуток, где библиотекарь (или библиотекари) могли передохнуть, попить чай, покорпеть над картотекой. Два больших, солидных письменных стола, несколько не первой молодости, но все еще вполне надежных стульев, обшарпанный кожаный диванчик, служащий по ночам ложем для Леся, два шкафа с бумагами, горшок с давно засохшим цветком на подоконнике. Когда-то это был любимый фикус Лючии Альбертовны, который она много лет холила и лелеяла, словно родного душе домашнего питомца, а потом – раз! – и потеряла в холоде революционного Петрограда. Выкинуть останки бедного фикуса ни у кого рука не поднималась. Хотя Лесь в подобных вопросах и придерживался суровой жизненной позиции: «С глаз долой – из сердца вон». Ну… в теории придерживался.
– Заходи. Сейчас печку раскочегарю. Дровишек, правда, совсем мало, но ничего, прорвемся.
– Я, наверное, пойду уже… – нерешительно пробормотал Василий Степанович. Идти обратно одному по холоду и темноте ему явно не хотелось.
– Оставайся, – Лесь и сам не знал, зачем ему это требуется, но отправить сейчас как ни в чем не бывало своего спасителя домой казалось просто вопиющей неблагодарностью. – Диван обоих выдержит. Он, конечно, поменьше, чем твоя кровать, и довольно короткий, но…
Василий Степанович покосился на «буржуйку» (почти точную копию той, что стояла у него в подвале, разве что с затейливыми чугунными вензелями на дверце), в которой уже весело занимались дрова, и вздохнул:
– Ладно. Но мне вставать рано.
Лесь, за годы одинокого житья приучивший собственный организм просыпаться в определенное время без всякого постороннего вмешательства, честно пообещал, что с побудкой проблем не возникнет.
На диване они уместились с трудом.
– Переворачиваться на другой бок станем по сигналу, – совсем по-мальчишески хихикнул Василий Степанович. – Хотя я, когда устану, сплю, словно бревно.
Улегшийся с краю Лесь поплотнее укутал их обоих пледом, поправил накинутые сверху пальто и шинель. Утром в помещении с высоченными потолками будет холодно.
– Ты спи. Мне еще нужно дождаться, пока дрова прогорят. У нас с этим строго. Не дай бог случайный уголек или искорка – вспыхнет мгновенно. Книги.
Уже проваливающийся в сон Василий Степанович лишь понимающе угукнул. Бумага. Горит. «Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Глянь-ка на небо – птички летят!»
И тут Лесь вдруг вспомнил, что хотел спросить еще тогда, когда они только подошли к калитке.
– Вась, а у тебя есть какая-то мечта… для себя? Что-нибудь поменьше победы мировой пролетарской революции?
И едва не рассмеялся, услышав сонное:
– Буденовку хочу. Настоящую. Со звездой.
========== 3. “Вихри враждебные веют над нами…” ==========
*
Разбуженный Лесем раным-рано, а затем умывшийся и сделавший прочие утренние дела в совершенно роскошном отхожем месте (там даже вода из крана текла, правда, совсем ледяная) Василий Степанович сказал строго, пытаясь отгрызть кусок от того, что его добрый хозяин щедро поименовал «хлебом»:
– Ты это… перебирайся давай ко мне жить.
Сказал – и сам не поверил, что решился на такую наглость. Кто ему, в конце концов, Лесь? Не кум, не друг, не брат. По всему получалось, вполне себе посторонний человек. Но загнется ведь, как есть загнется на этаком «хлебе»! И да, кровать у Василия Степановича определенно больше. Все тело болит – так и проспал целую ночь на проклятом диване, скрутившись бубликом. Потолки тут, конечно, высокие, и днем, наверное, светло. Но это не дом. Очевидно же! А у Василия Степановича – дом. Хотя и подвал. Дворники же как-то выживали? А к книгам своим на работу Лесь сможет и со Столярного ходить. Не так и далеко оно при ближайшем рассмотрении оказалось. А к лету, хотелось бы надеяться, жизнь наладится. Не исключено, что и трамваи пустят.
Лесь глянул на него так, словно бы Василий Степанович только что сделал нечто из рук вон странное. Не неприличное, нет, а именно странное. Огнем, например, дыхнул, будто тот фокусник на ярмарке, которого однажды, в незапамятном детстве, видел маленький Васька. Огонь… Нет, тут огонь нельзя. Книги.
– Я подумаю.
Прозвучало это как-то так, что Василий Степанович разом вспомнил и про папу Корецкого – знаменитого петербургского адвоката, и про всех этих поэтов с непроизносимыми именами, о которых ему вчера вещали, и о концерте, где они с Лесем познакомились. «Кто ты, а кто я?» И в самом деле. Не лез бы ты, Васька, со своим свиным рылом, да в калашный ряд.
– Ладно. Тогда покедова. Авось еще встретимся.
Где тут выход, забыть он не успел. И на лестнице, даже и без света, не боялся заблудиться. А калитка, небось, изнутри и вовсе без всякого ключа открывается…
– Вась!
Цепкие пальцы ухватили за рукав, когда Василий Степанович уже почти шагнул на лестницу. (Все та же тусклая лампочка горела над ней, едва помигивая. Зря он волновался.) «Да кто же тебя учил так тягать?! Оторвешь ведь к едрене фене рукав-то! Шинель уже не новая давно, на соплях все держится».
Лесь стоял близко, переминался с ноги на ногу. Смешной. Всю обиду на него словно наводнением с души смыло. Смешной!
– Вась, ну не могу я так… сразу. Мы только третьего дня с тобой познакомились и уже жить вместе собираемся. Неудобно как-то.
– Неудобно с крысами жить, – серьезно глядя ему в глаза, отозвался Василий Степанович. – Или ты кошку оставлять одну боишься? Так бери с собой.
Кошки Мильки он, кстати, так и не сподобился увидеть – та гуляла где-то по своим дико важным кошачьим делам.
– Да при чем тут кошка? Не пропадет она. Как раз на ее кошачий век тут разнообразной живности вполне хватит. А общаться и отсыпаться в тепло она днем заявляется, когда народу много и печи большие топят.
– Ну, значит, не в кошке проблема, а в тебе. Решайся тогда поскорее – и дело с концом.
– Вась… ну правда. Давай я еще немножечко подумаю? – вышло просительно и отчего-то почти жалобно.
– А я за ответом буду вечерами приходить и камешки тебе в окошко бросать? Мол, «выгляни в окошко – дам тебе горошка»? К тебе же в гости-то, чай, так просто и не заглянешь.
– Вась…
– Ладно. Ты это… в голову не бери.
Спускались по лестнице молча. Лесь все же вызвался проводить до калитки. (Оказывается, та даже изнутри открывалась только ключом. Недавно замок сменили – опасались проникновения уголовных элементов. Мало ли!) Василий Степанович смотрел, как он, почти раздетый, лишь накинув на плечи свое несерьезное пальтишко, выходит на заснеженный двор, и сокрушался: «Пропадет ведь. Как есть пропадет! Вот дурак!»
Но больше ничего не предлагал. Да и не говорил ничего. Хватит, наболтался! Впрочем, прощаясь, постарался обронить как можно небрежнее:
– Бывай!
Лесь в ответ кивнул. Так и расстались.
*
День выдался откровенно зряшный. Уже на утреннем построении, куда Василий Степанович успел тютелька в тютельку (от Леся было все-таки дальше, чем из дома), Михалыч бодрым голосом поставил всех в известность, что сегодня они идут в ночь. И даже не идут – стоят.
– Склады продовольственные будем охранять. Повадилась тут какая-то контра налеты по ночам устраивать. Спекулянты проклятые! А трудовому народу жрать нечего. Приказано ночью охрану усилить. Так что сейчас – все по домам и спать. Спать впрок, чтобы ночью – ни-ни-ни – ни в одном глазу. А то знаю я вас: норовите уснуть на посту, как лошади – стоя. Сбор – в восемь часов. И поешьте как следует. Сытый солдат не мерзнет.
С этим утверждением Василий Степанович, конечно, мог бы и поспорить, однако не стал. Михалычу виднее – на то он и комвзвода.
В подвале было пусто. Пусто и тихо. Даже потрескивание в печке мгновенно схватившихся дров, всегда вызывавшее у Василия Степановича самые теплые воспоминания о детстве и родительском доме, нынче не приносило радости и не успокаивало. Но, несмотря на внутренний, неясно откуда взявшийся раздрай, он все-таки заставил себя поесть (хлеба с кипятком – заварку невесть зачем сэкономил) и дисциплинированно лег спать. Спать в кои-то веки не хотелось. Похоже, ночью все-таки выдрыхался, хоть и на откровенно неудобном диване. Зато холодно не было. И одиноко тоже.
Если честно, Василий Степанович с ранних лет считал, что выше одиночества. Что все эти буржуйские штучки – вообще не про него. Сильному человеку скучать некогда. Рабочие руки себе дело по-любому найдут. Помимо совсем уж близких, семьи, есть ведь еще друзья, товарищи по партии. (Василий Степанович в партию вступил еще в восемнадцатом. По глубоким личным убеждениям.) А оказалось… Оказалось, что требуется еще и кто-то, кто ждет дома. Кто дышит тебе в плечо, когда ты спишь.
Причем, чтобы понять сию нехитрую истину, ему понадобилось… сколько там? Три дня? Три дня и две ночи, да.
И теперь в одиночестве не спалось. Ко всему прочему, поражало, что вообразить на месте Леся… да кого угодно!.. хоть их отрядного скомороха и балагура Сеньку Смирнова никак не получалось. Сенька бы и говорил не так, и смеялся бы слишком громко, и заваривать ему доставшийся каким-то чудом чай совершенно не хотелось. Сам пусть себе заваривает! Хотя Сенька, согласно многолетним наблюдениям, всякому, даже самому лучшему чаю предпочитал самогон.
«Спать! Командир велел спать!» Мысли в голове вертелись, словно кусаемые блохами щенки.
Странно, но и бабу (не считая, само собой, мамы, будь та еще жива) или девушку он в своем подвале тоже представить никак не мог. Ни трепетной барышни благородного сословия (приходилось в прошлом заглядываться на курсисток-гимназисток), ни крепкой крестьянской девахи, ни партийного соратника вроде товарища Нади – гражданской жены их отрядного комиссара. Ни одна не вписывалась. «Принцессу ждешь? – подумалось ехидно. – Эту… как ее?.. Грезу. Как в пьесе французского драматурга. Мечту. Угу».
Василий Степанович вспомнил, как Лесь рассказывал про эту принцессу, еще и стихи какие-то мудреные читал, как блестели его глаза, а голос из усталого и слабого внезапно делался глубоким и каким-то… мощным. В тот момент, пожалуй, Василию Степановичу впервые стало жаль, что он сроду не держал в руках книжек. Нет, конечно, худо-бедно, но грамоте был учен. Газеты вполне мог осилить, ежели не торопиться никуда. Даже однажды пытался ознакомиться с «Капиталом» Карла Маркса. Но ничего не понял, а потому забросил на пятой странице. А «Капитал» – книга полезная, революционная, комиссар от души советовал. Не то что всяческие буржуйские стихи… про принцесс. И все-таки если бы Лесь вдруг согласился жить в Васькином подвале, его можно было бы попросить почитать вслух что-нибудь… красивое. Наверняка он много всего знает. Василий Степанович бы послушал. А не допер бы чего – вопрос бы задал. А что? Он не гордый. Только вот Лесь, похоже, совсем наоборот. «Польская шляхта», – как сказал про него Михалыч после сбивчивого отчета Василия Степановича о состоянии здоровья студентика, свалившегося им на головы (то есть под ноги) на концерте поэта Блока. Василий Степанович знал, что значит «шляхта». Чай, не дурнее паровоза! Белая кость, голубая кровь, панский гонор – до небес. Правда, как раз особенного гонора у Леся не наблюдалось. Но ведь отшил Василия Степановича с его искренним предложением помощи. Отшил – и не поморщился. Ну и ладно!
За этими грустными размышлениями Василий Степанович наконец задремал. Сон вышел неглубокий, какой-то тяжелый, мутный, словно несколько часов пробарахтался в сером овсяном киселе – без ягод и сахара. Проснулся неотдохнувшим, с гудящей колоколом головой. Долго думал: не отварить ли себе картохи в мундире? Не надумал. Ограничился, как и утром, кипятком с хлебом. Хлеба можно было не экономить – завтра новую продуктовую пайку обещались дать. И дрова. С Лесем они довольно много дров пожгли. Все же обычно Василий Степанович отсутствовал дома целыми днями.
Но он бы о дровах даже и не заикнулся – только бы Лесь согласился на переезд. Что дрова? Дело наживное. Да и спать вместе оказалось куда теплее. (И спокойнее.)
«Вот бы у меня брат вдруг появился. Или друг». Странные мысли. Никогда прежде Василий Степанович о братьях не жалел. Сначала мал был, а потом – не до того стало. Друг, кстати, у него имелся – настоящий, верный – Мишка Кочетов. Да его еще в шестнадцатом «испанка» унесла. С тех пор Василий Степанович старался ни с кем особенно не сближаться – берег то, что тогда от сердца осталось. Приятели – да. Товарищи, опять же. Что по отряду, что по партии. Михалыч – комвзвода, отец-командир. (И немножечко, наверное, просто отец.)
Лесь, которого он знал… – Сколько? Всего-навсего три дня?.. – внезапно подходил. Расставаться с ним не хотелось. Хотелось… Да кто же Ваську спросит?
*
Дежурство выдалось муторным. На охраняемые ротой Михалыча склады никто так и не покусился, но стреляли близко, практически рядом. Душа рвалась наплевать на приказ и рвануть на подмогу. И не у одного Васьки рвалась. Михалыч запретил: «Нельзя. Приказ есть приказ, сукины дети!» Ругался он редко, вообще, мужик был крайне положительный, в партии – аж с пятого года, но тут, видать, даже его пробрало.
Василий Степанович вместе с остальными не бузил, понимал: в армии главное – дисциплина, приказы командования не обсуждаются. А если и обсуждаются, то только так… абстрактно. (Подцепил-таки вчера словечко у польского умника!) А не вот так: «Плюем на приказы, бежим куда глаза глядят!»
– Не горюйте! На ваш век сволочи хватит, – сказал Михалыч, когда часа через два выстрелы сначала участились, превратившись в натуральную перестрелку, а потом вовсе утихли.
«На фронт, что ли, попроситься? – вяло подумал Василий Степанович, поглубже зарываясь носом в поднятый воротник шинели. – Там – настоящая война. А здесь…»
На рассвете их сменили. Явилась рота товарища Тимофеева и сам товарищ комиссар с ними. Поспрашивать, поддержать боевой дух, напомнить, что враг не дремлет. Очень красиво говорил товарищ комиссар. Почти как Лесь. Хорошее слово «почти»…
По дороге домой пришлось завернуть за пайком, постоять в очереди. Спать хотелось просто до полного одурения – так бы в сугробе и заснул. В сугробе тепло-о-о… До подвала своего дополз исключительно на силе воле и надежде на то, что может прийти Лесь. Василий Степанович его к себе звал, а сам дома не ночует. Мысли ворочались стылые, вялые. Дрова почему-то разжигались с трудом. Василий Степанович спроворил себе кипятка с хлебом и рухнул на кровать не раздеваясь, лишь ботинки снял да шинель. Шинелью и укрылся. Снов не было – как в колодец провалился, пустой и гулкий.
Проснувшись, все-таки сварил себе кашу на воде. Помечтал немного о молоке и решительно бухнул в кипяток кусок заветного сахара. Отчего-то показалось, что жизнь стоит малёхо подсластить. Хотя, в сущности, чем вдруг стала плоха эта его жизнь?
Вечером – опять тот же склад. Василий Степанович набрался наглости и осторожно поинтересовался у Михалыча: «А остальные склады тоже охраняют?» Тот ответил со своей всегдашней солидностью: «А то!» В эту ночь было совсем тихо – даже не стреляли. Хотя где-то далеко, на горизонте, алым по небу полыхало зарево.
Утром их снова сменили, но на сей раз товарищ комиссар поднимать дух не пришел. И Лесь домой к Василию Степановичу не пришел тоже. Да кто ходит по гостям днем? Днем все работают. Только Василий Степанович спит. Нынче Михалыч сказал, что еще одна ночь – и их на обычный дневной режим переведут. А то, если постоянно ночами бодрствовать, внимание притупляется, реакции становятся хуже. Того и гляди не успеешь среагировать в нужный момент. Василий Степанович мог бы поспорить насчет реакций. Сам он себя усталым и измотанным вовсе не считал. Но… Наверное, действительно им, командирам, виднее. Наверное, на каких-то таких мыслях и должна строиться военная дисциплина.
Уже привычно доплелся до дома, печь растопил, даже умыться себя ледяной бодрящей водичкой заставил. Ведро отхожее вынес. Кипяток с хлебом употребил, перед тем как спать завалиться. Снилось ему в тот раз что-то неожиданно хорошее, доброе, так что проснулся Василий Степанович, улыбаясь во весь рот, словно на собственных именинах. Картошечки себе отварил в мундире, обжигая пальцы, крупной солью присыпал и, блаженно урча, съел. Настроение было наипрекраснейшее! И впрямь: еще одну ночь простоять…
Ох, недаром Василий Степанович с детства не любил число три. Хотя ему все твердили: мол, отличное число, божественное – в честь Троицы Святой. Или еще сказочное. Ну, там, всякие три богатыря, три медведя, тридевятое царство, тридесятое государство, за тридевять земель… Мама много сказок знала. Васька сказки любил. А число «три» отчего-то – нет.
Вот и накрыли их аккурат на третью ночь. Сказочно накрыли. Налетели из вьюги и мрака соловьи-разбойники, загремели выстрелы, засвистели юркие пули-воробышки. Поганее всего было то, что стрелять в ответ приходилось как раз на эти самые выстрелы, в непроглядную тьму. Тогда как взвод, охранявший склады, бандиты в свете костров видели как на ладони.
Хотя понятно, что костры у складов не просто так горели и в обычное время ох как пригождались! Михалыч еще в первую ночь сказал рассудительно:
– Мелкую шушару мы таким макаром отпугнем, а от крупной сволочи и темнота не спасет. Зато мы без огня до утра не доживем – вымерзнем все, в ледышки превратимся. А какая боеспособность у ледышки? Нулевая. Разве что на башку кому свалится.
Так что костры горели, метались тени, стреляли – кто во что горазд. Когда стало уже казаться, что отбиться не удастся, подоспела подмога. Нападавших кого постреляли, кого повязали, увезли куда-то.
– Судить будут, – устало пояснил на Васькин вопросительный взгляд Михалыч. – По законам военного времени.
Василий Степанович кивнул.
– Так им и надо, контре. Ишь чего удумали: продукты у трудового народа отбирать!
Михалыч почему-то улыбнулся, потрепал Василия Степановича по плечу. Тот зашипел от внезапно обнаружившейся в руке боли.
– Эй! Да тебя, братец, зацепило! – удивился Михалыч. – В больницу тебе требуется, вот что.
Васька при слове «больница» отчаянно замотал головой. Никогда в жизни по больницам не валялся и начинать не хотел.
Михалыч с ним спорить не стал. Как вернулись в казармы, сам рану осмотрел, заявил с облегчением: «Царапина! Повезло тебе, парень!» Притащил откуда-то сурьезную бутыль с мутным содержимым, чистые белые тряпки. Самолично порвал их на бинты, плеснул на рану обжигающим спиртом (или, что верней, самогоном, но Василий Степанович особо не привередничал), перевязал руку возле плеча так, словно всю жизнь на фельдшера учился. Помог одеться. Василий Степанович изучил дырки в шинели и отчего-то вдруг ужасно расстроился. Собственную шкуру жалко не было: молодой еще, заживет как на собаке. А вот шинель…
– Хочешь, супругу свою попрошу зашить? – осторожно поинтересовался у него Михалыч. – Так заштопает – даже следа не останется.
– Сам заштопаю, – отмахнулся Василий Степанович. – С двенадцати лет – все сам. Уж с такой-то ерундой как-нибудь да справлюсь.
Михалыч не обиделся, что его предложение помощи отвергли, улыбнулся по-доброму.
– Да ты у нас мужик дюже самостоятельный! И как это я позабыл? Ладно, герой. Иди уже домой, отсыпайся. Послезавтра с утра – на построение. Считай, выходной вам всем положен в связи с удачно выполненной боевой задачей. И потерь – практически никаких. Только тебя вот… слегка приголубило. Можно сказать, боевое, брат, крещение.
«Выходной – это хорошо, – почему-то обрадовался Василий Степанович. – Надо будет вечером к Лесю сходить, проведать, как он там».
До дома дошагал, невзирая на раненое плечо, шустро. Похоже, горячка боя, про которую так часто любили поминать бывалые солдаты, еще гуляла в крови. Нет, в перестрелки Василию Степановичу попадать и до того, конечно, доводилось (не за красивые глаза ему приличный паек и дрова давали), но вот так… всерьез, что ли?.. вышло впервые. А самое странное, что он той пули, что ему шинель изгадила, даже и не заметил, не почувствовал, пока не закончилось все. Чудеса!
Разжигая печку и водружая на нее чайник, бодро подумал: «Не засну». А когда чайник вскипел, уже с трудом сволок его с плиты. Иначе бы тот сгорел – в угольки. Глаза удавалось держать открытыми лишь каким-то чудовищным напряжением воли. Отпустило, видать. Да так отпустило…
До стола не дошел – еле дотащился до постели. Как обмотки с ног стягивал – не запомнил. Прямо в шинели на кровать и упал, точно пьяный. Одна мысль в голове трепыхнулась: «Только не на раненую руку!» Василий Степанович извернулся на правый бок и уснул.
Проснулся разом от двух вещей: было жарко (вольно же спать при хорошенько раскочегаренной печке да в шинели!) и кто-то нагло колотил в дверь. Василий Степанович глянул на окно: сумрак. То ли еще утро, то ли уже вечер, то ли просто день нынче выдался такой… нерасцвеченный: тучи едва ли не на крышах лежат, снегом сыплют.
– Вась, ты дома?!
«Бум-бум-бум!»
Василий Степанович так с кровати подорвался, что чуть на пол не рухнул. Рванул босиком к двери – открывать. Впрочем, уже открывая, собрался. Удалил с лица восторженно-сияющее выражение, сказал с достоинством, даже, как ему показалось, слегка сурово:
– Чего орешь? Люди спят.
– Днем спят? – уточнил возникший на пороге Лесь. Бледный, явно замерзший во время пешего пробега от Васильевского до Столярного, занесенный с головы до ног снегом Лесь.
– Кто ночью службу несет, у того днем – самый сон.
Лесю хватило совести смутиться.
– Прости, не подумал. Привык, что ты к вечеру только домой приходишь.
– Да ладно, – попытался махнуть рукой Василий Степанович. Но зачем-то сделал это не правой, а левой и тут же скривился от боли. Рана, хоть и пустяковая, а порой давала о себе знать, зараза!
Лесь его гримасу заметил и, надо полагать, оценил. Потому что бросил у порога какие-то вещи, решительно прошел в комнату, залез в печку поглядеть: как там дрова? Дрова прогорели, но угли еще теплились. Не так уж и долго удалось соснуть Василию Степановичу. Значит, еще день.
– Чай будешь?
Вроде бы это хозяин должен был у гостя спрашивать, а тут вышло совсем наоборот. Впрочем, Василий Степанович не возражал: Лесь, распоряжавшийся у него в доме, представлял собой правильное и даже на редкость умилительное зрелище.
– Давай.
Сам, покуда гость опять огонь разводил и чайник, уже остывший, на плиту ставил, успел стянуть с себя шинель, повесить ее на гвоздь в угол – рядом с Лесевым пальто. Стараясь как можно меньше шевелить раненой рукой, убрал с пола ботинки и обмотки, сунул ноги в домашние валяные чуни. Рука противно ныла. Не так чтобы на стенки кидаться, но довольно чувствительно. «Сейчас бы самогончику дерябнуть!» – подумал Василий Степанович, хотя и без особого энтузиазма: пример бати научил относиться к потреблению алкоголя крайне осторожно. Зябко поеживаясь (не то от сырости, неизменно большую часть времени все-таки ощущавшейся в его жилище, не то от внутреннего жара, сопровождающего даже не проблемные внешне ранения), он избавился от тоже требующей нешуточной починки гимнастерки, надел вторую, парадную: поновее и выглядящую, очевидно, гораздо пристойнее.
Лесь краем глаза зацепил процесс переодевания. (Васька изо всех сил сжимал зубы, чтобы не шипеть, и морщился, особенно когда просовывал раненую руку в рукав). Впрочем, только сдержанно спросил:
– Где это тебя?
– Нынче ночью у Семеновских складов стрельба была, может, слышал? Под народные беспорядки маскировались, гады. А сами – бандиты-бандитами. Из тех, что провиант барыгам сдают и на чужом несчастье наживаются, кровопийцы. Иногда даже не знаешь, кто хуже: беляки всех мастей на фронтах и ихние проклятые благородия или же вот такие… наши.
– Серьезная рана?
– Ерунда! Руку поверхностно прихватило, кусок мяса вырвало. Шинели серьезнее досталось.
– Не врешь?
– А чего мне врать?
Лесь непонятно вздохнул и отвернулся к столу.
– Садись тогда… герой. Конфеты любишь? Мне начальница из своих личных запасов леденцов монпансье презентовала.
Василий Степанович собственным глазам не поверил: и впрямь – монпансье! С десяток разноцветных круглых леденцов лежали на обрывке какой-то старой газеты и выглядели будто самое настоящее чудо – родом из детства. Пока он пялился, как деревенский дурачок на заезжего фокусника, Лесь успел заварить по кружкам чай, нарезать хлеб, вытащить откуда-то небольшую, отчетливо пахнущую подсолнечником и летом, бутылку постного масла.
– Вот. Разжился по случаю. «Вороне где-то бог…» Гуляем! Соль-то у тебя где?
Хлеб, политый сверху маслом, да еще и от души присыпанный крупной солью, показался оголодавшему со вчерашнего дня Василию Степановичу райской пищей, какой только божьим ангелам да благородным шляхтичам пристало питаться. (Хотя ангелов, как и Бога, безусловно, нет, а из шляхты в Петрограде, похоже, остался один лишь Лесь. И он, так сказать, «питался» от души, да.)
Слегка насытившись, Василий Степанович перешел к карамелькам. Можно было бы, конечно, поизображать стеснение, поупираться, поотказываться… Но он не стал. Просто разделил кучку на две части, взял себе ту, что поменьше (в первой оказалось пять штук, во второй – целых шесть), и принялся по одной кидать их в рот. Вкус был непередаваемым, почти забытым, и с языка выстреливал сладко прямиком в мозг. Лесь свою часть тоже истреблял медленно, не торопясь, смаковал, полуприкрыв глаза. Правда, последнюю решительно сунул Ваське, пробормотав сурово:
