Текст книги "Двенадцать (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Тело у Леся, когда, переборов страх, Васька разрешил себе коснуться его ладонью, оказалось таким горячим, словно это Лесю, а не Ваське нынче судьба метаться в сжигающем огне проклятой болезни. И плечи были горячими, и руки, и шея, и ребра, и колени. А уж рот-то! Губы, язык… Василий Степанович (Да нет же! Какой там Степанович! Васька!) и не знал, что так можно, что так бывает. Что Лесь, знакомый до последней черточки, до последней морщинки у глаз, свой, родной, Лесь может быть таким. Ласковым, как вода. Сбивающим с ног, будто наводнение. А Ваське, оказывается, только того для полного счастья и не хватало: чтобы сбили, обняли, на дно уволокли.
Сомнения и страхи, терзавшие его все это время, попросту исчезли, смытые волной совершенно сумасшедших чувств. Огненной лавой, какая, говорят, из вулканов выхлестывается во время извержения. Долго жившее на голодном пайке тело устроило революцию: взяло, наконец, власть в свои руки, захватило почту, телеграф, телефон и напоследок разрешило разуму всего одну здравую мысль: «Жаль, что выключили свет! В следующий раз…» Потому что Леся, когда он все это с Васькой проделывал, хотелось не только осязать, но и видеть. А уж когда он одну ногу через Ваську перекинул и сперва животом потерся, а потом, мазнув чем-то скользким, насадился сверху, сжимая медленно и тесно в своей горячей глубине, тяжело дыша и постанывая сквозь зубы… Когда двинулся осторожно вверх-вниз, напрягая под Васькиными судорожно сжатыми пальцами бедра, прогнулся назад, глубоко вздохнув… И потом… потом… Видеть хотелось почти нестерпимо.
А еще – сбросить вниз, подмять, рвануться навстречу… Но покорно сдаться тихому, почти неслышному:
– Тс-с-с… Тебе еще нельзя… Лежи смирно, Василек!
От этого, как оказалось, невероятно долгожданного «Василек», Васька все-таки сорвался, коротко, глухо и, кажется, как-то даже отчаянно вскрикнул, выгнулся, совершенно потерял себя, даже, пожалуй, на миг умер, а потом воскрес под тяжестью навалившегося на него, влажного от пота и все еще слегка подрагивающего от отступающего восторга Леся.
– Слезь, – попросил Васька. Нет, вообще-то он был готов лежать так вечно, но нынче ему попросту не хватало сил на обыкновенное дыхание. А задохнуться после… вот такого, когда тело почему-то ощущало себя совершенно восторженно-живым, было бы крайней степенью неблагодарности по отношению к тому же Лесю. К Лесю. К его Лесю. Теперь он точно знал, имея на руках совершенно железные доказательства, что Лесь – его. И это знание казалось самым важным открытием в жизни.
Лесь, тихо ворча, перекатился на бок, потом совсем сполз с кровати, добрел до умывальника, чтобы вернуться обратно с все той же влажной тряпочкой, которой совсем недавно обтирал Ваську. Тряпочка опять заскользила по Васькиному телу, убирая с живота липкие, постепенно стягивающие кожу потеки, лаская, нежа, вызывая внутри сладкие отзвуки затихающей дрожи. Так, уходя за горизонт, едва рокочет сквозь косые лучи солнца летняя гроза.
Закончив, Лесь бросил тряпочку на пол и с блаженным стоном забрался к Ваське под бок. Костлявый, теплый, родной. Васька заботливо подоткнул под него край одеяла. (Хоть что-то он может сделать для своего… А кстати, кто ему Лесь теперь? Сожитель? Полюбовник? Звучало почему-то гадко.)
– В следующий раз не станем лампу выключать. Даже и не проси, – сказал после нескольких тягучих и томных мгновений взаимного сытого молчания Лесь.
– Почему? – удивился Вася.
– Хочу тебя видеть, когда ты… – похоже, даже говорливому Корецкому некоторые слова давались с трудом. – Когда мы… Знаешь, я, когда был маленький, однажды картину видел. Родителей в гости к одному художнику позвали. Мама отца уговорила пойти. Мама искусство очень любила… любит, – поправился он. – Там много картин было, красивые, наверное, яркие. Но я только одну запомнил. «Купание красного коня». На фоне круглого озера – красный конь, как на иконах пишут. Яркий, сильный. А на нем – мальчик. Нет, юноша. Голый совершенно. Сейчас мне кажется, на меня чем-то похож. Только волосы короткие. Глаз много, волос – мало. Как у тебя нынче.
– Так, может, это не ты, а я? На коне-то? – не очень понимая, о чем речь, попытался разобраться Васька.
– Не-е-ет… – губы Леся на миг прижались к Васькиному плечу, вновь пустив по телу щекотную волну приглушенной усталостью неги. Словно опять прокатился гром вдалеке, за холмами. А может, и не гром вовсе, а сердце. – Ты – конь. Красный конь. Конь-огонь. Боец Красной армии. Разве не ясно? А я вот… оседлал. Понимаешь?
Васька фыркнул насмешливо и даже чуток по-лошадиному. Конь так конь! Он и не против. Раз тут такой… всадник. Картина у него, видишь ли!
– Да понятно все. Не будем выключать лампу. – «Сгорю я со стыда, как есть сгорю. Вот и будет тебе красный, огненный, революционный конь». – А посмотреть ту картину можно? В музее каком-нибудь…
– Не получится… – губы Леся опять обласкали плечо. – Ее еще до войны на выставку в Швецию отвезли. Да так и не вернули. Не до картин у нас стало.
– Империалисты проклятые! – вспомнил Васька любимую присказку покойного товарища комиссара. – Даже коня красного сперли.
Рука Леся нежно прошлась по Васькиному бедру, погладила, словно успокаивая. Как того коня.
– Я бы с тобой в озере искупался. Даже и не в круглом. Нагишом. Без лишних глаз…
Васька представил и сглотнул. Ох и совратитель Лесь! Русалка сладкозвучная! Да что там! Он бы, пожалуй, тоже… И не в озере. Податься, разве, летом, к Неве? Были когда-то у него с другом Мишкой любимые места…
Кхекнул, чтобы горло прочистить, сказал как можно более солидно:
– Отчего же нет? Обязательно искупаемся.
– Дожить бы…
И столько тайной тоски прозвучало в обычно ясном голосе Леся, что нехорошо враз Ваське стало, муторно. Поэтому отозвался он резче, чем хотел:
– Доживем. Куды ж денемся.
Лесь не отшутился по свойственной ему привычке. Напротив – заметил серьезно:
– Времена такие, Василек. Не сказочные совсем. Сам знаешь.
Ваське захотелось спорить. Кричать громко и яростно, как иногда в казармах о путях мировой революции спорили. Но… Он и впрямь знал. Что-то враз вспомнилось: и Кронштадт, и смерть Михалыча, и тиф сыпной, едва самому жизни не стоивший. И много чего еще… Пришлось соглашаться:
– Знаю. А вот чего не знаю, раз уж пошли у нас разговоры за наше с тобой светлое будущее… На какие деньги мы тут с тобой живем, точно два буржуя недорезанных?
Наверное, совсем не время было нынче для подобных вопросов. Но… Не любил Василий Степанович ложь. Попросту не выносил. И уж если зацепились они языками об их совместном с Лесем «завтра», то хотелось бы, чтобы оно не только… в койке. А по-настоящему. Всерьез. И значит, честно.
Лесь вздохнул, отстранился слегка, поерзал. Хотел было встать, да Васька его не пустил. Ишь чего надумал! Сбегать в темноту! Ну?
Лесь еще раз вздохнул и выдал, как выдохнул.
– Панагию я продал.
– Кого? – не понял Васька.
– Панагию. Золотой медальон мастерской знаменитого Фаберже. Того, что для царской семьи украшения делал.
Чего-чего, а такого Васька никак не ожидал.
– Да ладно! А у тебя-то откуда? Ты, чай, царской семье не родственник. Или все-таки родственник? – получилось как-то подозрительно и вовсе не смешно.
– Не родственник, – успокоил его Лесь и снова по бедру робко так погладил. Совсем не как всадник своего коня. – Это украшение отец маме подарил. Когда я только родился. А она оставила, уезжая. Сказала: «Продашь, если совсем худо будет». Дорогое украшение. Золото, бриллианты, изумруды, жемчуг. Эмали… Да и клеймо Фаберже во все времена чего-то да стоит.
Васька будто сказку слушал. Страшноватую, по правде сказать, сказку. Золото, жемчуга, иные каменья драгоценные. Ну и нельзя же жить в столице и ни разу не слышать о Фаберже. Даже когда обитаешь на рабочей окраине. Впрочем, и дом на Большой Морской видеть доводилось. А уж о том, как сейф тамошний некий умелец в восемнадцатом расщелкал, слухи еще долго по Петрограду гуляли. И этакую непростую штучку (панагию, во!) Лесь за него, за Ваську, отдал? Выкупил, стало быть, у смерти.
Теперь уже пришел черед Васьки осторожно плеча Леся в темноте касаться. Не дурак же он, понял отлично, что ценность этого медальона для Леся совсем не в золоте-каменьях была. А в памяти о маме. У самого Васьки от мамы совсем ничего не осталось. А от отца – вон, часы. Не Фаберже, конечно. Откуда у них в семье Фаберже возьмутся? Но Ваське и представить страшно было бы, чтобы батины часы продать. А Лесь… Лесь смог. Чтобы его, Ваську, куриными бульонами кормить.
– Вась, ты чего притих? Я сказал что-то не то?
Слов у Васьки не нашлось – все кончились. Да и с голосом опять сделалось… не очень. Только и смог, что на локте чуток приподняться и губы Леся своими губами в темноте найти, чтобы хоть так выразить все, что на сердце легло. Впервые. Сам.
А Лесь ответил.
… Уже засыпая, Васька почему-то вспомнил:
– Слушай, а кто такой Лизочек?
– Что? – не понял уже успевший, по всей видимости, слегка задремать Лесь.
– Ну… Лючия твоя все поет: «Мой Лизочек так уж мал…»
Лесь сонно хихикнул.
– Умеешь же ты, Васенька, время для насущных вопросов подобрать!.. Спи! Все завтра.
Василию Степановичу даже неловко сделалось. Что он, в самом деле, как дитя? Вопросы дурацкие.
Но губы Леся успокаивающе коснулись виска, уха, щеки и замерли, щекотно выдыхая, где-то возле шеи. И вдруг подумалось: и вправду смешной. Самое главное ведь что? У них все-таки будет завтра.
========== 10. “О том, что никто не придет назад…” ==========
*
Утром хотелось петь. Или кричать. Пройтись по комнате в изящных па менуэта. Или танца маленьких лебедей. Или в канкане. Влезть на стол и прочесть с выражением из Черного:
Есть незримое творчество в каждом мгновеньи —
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья —
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…
Или из Маяковского:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана…
А еще – разбудить Ваську поцелуем. Коснуться губами едва заметно подрагивающих на щеке ресниц. Обвести языком приоткрытые сонным дыханием губы. Повторить – о, обязательно повторить! – то, что случилось вчера. И не один раз.
Ничего этого Лесь, разумеется, не сделал.
Тихонько выбрался из постели, навестил ведро за занавеской, умылся, стараясь не слишком громко плескаться и брякать, растопил печку, чтобы вскипятить чайку. Ваське на завтрак вполне пойдут вчерашние морковные биточки. Лесь рассмотрел вариант поделить лакомство пополам и решительно его отверг – выздоравливающему хорошее питание куда важнее. А Лесь и хлебушком с постным маслом обойдется. Чай, не барин. Поймав себя на подобной присказке, очевидно, заимствованной у того же Васьки, он тихонечко хихикнул. Радость бурлила в нем, словно пузырьки в бокале «золотого, как небо, аи», норовя напрочь снести остатки и так с трудом обретенного утреннего благоразумия.
Казалось бы: одна ночь. Всего одна. В темноте, на ощупь. Но, наверное, именно это и принято называть близостью. И теперь отчаянно хочется верить, что подобная близость – нечто большее, чем просто соединение тел.
Лесь и прежде, в вольные декадентские годы, никогда не мог понять, как это? Из одной постели – в другую. От одного… партнера – к другому. Как можно сходиться настолько плотно, без всякого зазора, буквально отдаваться самым интимным образом… не пойми кому? Лучше уж жить в одиночестве. Твоя рука, в конце концов, никогда тебя не предаст. И не унизит. Не использует вот эту вот страшную, напрочь беззащитную обнаженность не только тела, но и души. Лесь знал, что его считают идеалистом и даже романтиком, но ничего не мог с собой поделать. Это было ужасно старомодно, абсолютно не современно, особенно сейчас, после революции, когда о «теории стакана воды» не рассуждал только ленивый или совсем уж темный. А у него после Андрея – никого. Ну и до Андрея, естественно – тоже никого. Он и с Андреем верил, наивный мальчик, что все у них по-настоящему, все всерьез. Что когда-нибудь Андрей разберется со своей женой и решит быть с Лесем «в горе и в радости». Похоже, любой деревенский дурачок на тот момент легко мог превзойти Леслава Корецкого в резвости ума и в умении делать правильные логические выводы.
А с Васькой? Ничего ведь, в сущности, не было понятно даже теперь, но все равно хотелось петь. (И далее – по списку.)
– Чего подорвался ни свет ни заря, неугомонный? – голос Васьки из-под одеяла звучал хрипло и как бы даже недовольно-ворчливо.
Лесь хмыкнул. Разбуди медведя посреди зимы – получишь шатуна!
– Завтрак готовлю вашему королевскому высочеству.
Вслед за голосом из-под одеяла возник один глаз. И совершенно восхитительное розовое ухо. Причем было непонятно, от чего именно оно розовое: от царившей под одеялом духоты или от утреннего смущения? Даже бывалый Лесь и то нынче смущался. А что уж говорить о Ваське! Первое совместное утро – штука такая… взрывоопасная.
– Какое я тебе высочество! Я…
– Помню-помню! Солдат революционной Красной армии.
Васька выбрался из-под одеяла весь. Трогательно помятый, часто моргающий спросонья (короткие бронзовые щеточки ресниц так и порхали: вжух-вжух – будто крылья бабочки), до жалости худой и совершенно прекрасный. Васька-Василек.
– То-то же! – с явно напускной строгостью. – Высочества все за границей сидят. Вместе с белой контрой.
– Так завтракать-то будешь?
– Буду. Ты ж не отстанешь… Умыться только дай.
Васька попытался встать и только в этот момент наконец заметил, что сидит на кровати абсолютно голый. (Никто из них, понятное дело, засыпая ночью, не озаботился тем, чтобы белье на себя натянуть.) Огляделся и вспомнил. Досконально, судя по залившему лицо и даже плечи румянцу, вспомнил. Лесь отвернулся. Еще пара минут диалога с голым Васькой, и все планы на этот день совершенно точно придется отменять. А планы имелись и вполне серьезные.
– Вась, мне на работу надо.
– Ну так иди.
– Лючия Альбертовна сегодня не может, у нее дочка рожать собралась. Мой черед на выдаче дежурить.
– Лесь, ты чего такой встопорщенный-то? Надо – иди, – Вася уселся за стол, сунул нос в кружку с кипятком. Лесь туда сегодня остатки пахучих травок щедрой рукой сыпанул. Шампанского в хозяйстве не водится, пускай уж хоть так пахнет праздником. Праздник ведь у них, да?
– А ты как же?
На Васькином лице отобразилась довольно ехидная улыбка.
– Знаешь, ежели я ночью… того… кони не двинул от напряга, то уж день без тебя как-нибудь да перекантуюсь. И вообще… Выбираться мне из своих болячек пора. Силы набирать.
Лесь не выдержал: подошел сзади, обнял за напрягшиеся под его ладонями плечи, ткнулся губами в отрастающие, но все еще короткие волосы на затылке.
– Не хочу от тебя уходить.
Пару ужасно долгих мгновений было по-настоящему страшно. Ну как оттолкнет, сделает вид, будто ничего особенного и не произошло между ними этой благословенной ночью. Все-таки не томный юноша-декадент, а идейно выдержанный боец Красной армии.
Васька не оттолкнул. Наоборот: извернулся у Леся в руках, потянулся губами к губам, сам – первый! – поцеловал, не слишком еще умело, неловко, трогательно. (Сразу видно: отсутствует у человека опыт поцелуев, даже если все остальное где-то, когда-то случалось. Именно что «случалось», а не всерьез.) Лесь, несмотря на минувшую ночь и имевшие там место быть чудеса, до сих пор терялся, когда что-то происходило не по его инициативе. Когда выходило так, что именно Васька его… хочет? любит? Эй, Корецкий! Остановись! «Ямщик, не гони лошадей!..» А вдруг ничего такого? Просто весна, тело молодое, горячее, жажда, с того света вырвавшись, от жизни кусок пожирнее откусить?
Чувствовать себя тем самым «куском» не хотелось, а верить во что-то большее было боязно.
Васька, как первым поцеловал, так и отодвинулся первым: губы алые, глаза шалые, лоб в легкой патине испарины. Схватить бы его такого, явно уже на все готового – и в постель! Жаль, времени совсем нет. Опаздывать, когда накануне клятвенно обещался Лючии все сделать правильно, было бы совсем не комильфо.
Лесь убежал в библиотеку почти счастливый. Почти. Потому что больше всего в этот момент ему хотелось остаться.
*
Васька вернулся на службу через девять дней, хоть доктор Троицкий со всей возможной убедительностью пытался удержать его от данного неосмотрительного шага, призывая поберечь ослабленный за время болезни организм. Упрямый Василий на это отвечал, что уже способен бить белогвардейскую сволочь, а уж обычную местную бандитскую погань к ногтю прижать никак не сложнее, чем ту самую тифозную вошь. Хорохорился, понятное дело. Доктор, помнится, в ответ довольно выразительно процитировал великого поэта Некрасова:
Мужик что бык: втемяшится
В башку какая блажь —
Колом ее оттудова
Не выбьешь…
Васька насупился.
Впрочем, учитывая, что при ходьбе его уже не мотало, да и в сон он после любой, даже самой пустячной нагрузки больше не проваливался, Лесь решил с Васькой не спорить. Тем более, что на службе того ждали. Периодически в бывшую дворницкую на Столярный по очереди забегали то Сенька Смирнов, то Влас Трехпалый. Влас Трехпалым был прозван за то, что на Германской ему взрывом оторвало два пальца на левой руке. Он смеялся: «Дважды повезло! Во-первых, могло ведь и голову оторвать. А во-вторых, левая – все же не правая. С левой мне никто беляков бить не помешает. До полной победы коммунизма».
Еще Игнат Мельников бывал, серьезный и рыжий. (Редкое, с точки зрения Леся, сочетание.) Федор Лыков, похожий на татарина, узкоглазый, с хищным профилем, страдающий легкой хромотой. Даже сам комиссар отряда товарищ Еланский пару раз заглядывал. Всех Васькино драгоценное здоровье весьма интересовало. А может, и не только здоровье. Все-таки в том, что несгибаемый боец Василий Степанович вырвался из лап смерти аккурат в момент, когда многомудрые эскулапы его уже практически похоронили, многим виделось нечто по-настоящему героическое и даже судьбоносное. Дескать, есть еще богатыри на земле русской! Ну а что не тянул Василий Степанович, едва-едва начавший мясо на костях после болезни наращивать, на былинного богатыря, так не телом единым. Стало быть, духом силен.
С этим Лесь, кстати, и не спорил. Силен был духом Васька, ох, силен! А все равно… (Тут Лесь просто не мог не краснеть, вспоминая. Не получалось.) В постели по ночам становился иной раз тихим, покорным. Стонал сладко, ласкал нежно. Слова шептал такие, что не всякая дама, литературно одаренная, подобрать в подобный момент смогла бы. Шептал-вышептывал. В самое ухо выдыхал да так, что у Леся аж пальцы на ногах поджимались. Откуда что бралось?
Никогда в жизни Лесь не заподозрил бы в своем коханом столько нежности, если бы не столкнулся с ней вот так – лицом к лицу. Вроде, и сильным был его Васька-Василек вполне по-мужски, и «науку страсти нежной» освоил быстро и как-то… досконально: завернуть при случае расползающегося дрожащими от возбуждения коленками Леся мог буквально «в бараний рог», а потом отлюбить так, что голос срывался и дыхание перехватывало. Но при том… Столько нежности порой, столько мягкости… Захлебнешься – не выплывешь.
Лесь все-таки спросил его однажды: не противно ли, мол, не отталкивает ли, что настолько откровенное плотское слияние не с девушкой хрупкой и мягкой у него происходит, а с мужиком? Содомский грех и все такое. Церковь, опять же, не одобряет.
А Васька ему:
– Церковь много чего не одобряет. Что ее слушать-то, церковь, коли бога и вовсе нет? А любовь не может быть грехом.
– Значит, любовь у нас? – не удержался от уже давно жгущего язык вопроса Лесь. (Страшно было о подобном спрашивать… до спазмов в животе страшно.)
– А что же еще? – удивился Васька. – Или ты думаешь, я с любым бы, кто предложил… вот так? Вроде, и умный ты, дорогой товарищ, а иногда все же – дурак дураком.
И языком по мочке уха – туда-сюда. Не-е-ежно.
Лесь аж зажмурился. Значит, все-таки?.. Значит, и правда?..
– Но ведь если кто узнает, тебя же… засмеют? Как минимум.
Васька молчал довольно долго. Соображал себе. Формулировал. А потом выдал (хоть в газетах пиши, хоть на монетах чекань, а уж в сердце-то у Леся!..):
– Я так понимаю, революцию сделали для того, чтобы люди были счастливы и свободны. Чтобы могли любить, кого захотят. Вот как мы с тобой.
Он опять сказал про любовь так легко и просто, что Лесь едва не подавился воздухом, комком вставшим в горле. Одно дело, когда ты сам озвучиваешь давным-давно в тебе живущее, вымечтанное и выстраданное, и совсем другое, когда слышишь это со стороны – от того, от кого и не ждал, вообще-то, не надеялся. Несмотря ни на что, ему все время казалось, что Васька, с его простым, практически «от сохи» (или «от станка») мышлением, будет долго переваривать случившееся между ними, метаться, мучиться, убегать и возвращаться. А все оказалось настолько просто.
Лесь вдруг понял, что вот такую, Васькину, революцию он, пожалуй, даже смог бы понять и принять. «Чтобы люди были счастливы и свободны». Разве не на этом строились все знаменитые утопии мира? Конечно, ключевое слово «утопии». Лесь обнял ладонями вдруг ставшее беззащитно-детским Васькино лицо и поцеловал в полуоткрытые губы.
*
Конечно, стоило им обоим выбраться из своего подвала, чтобы с головой занырнуть в подзабытые за совсем другими делами и заботами служебные подробности, как лето рвануло просто-таки на страшных скоростях, отчего-то напоминая Лесю не то гоголевскую птицу-тройку, не то знаменитый паровоз братьев Люмьеров. Рвануло, прибыло к пункту назначению, встало: «Вот оно я! А вы-то где?» А они и сами уже порой начинали забывать, где они теперь. Лючия Альбертовна, по ее собственному выражению, нынче служила в должности бабушки при новорожденной внучке. Так что все руководство делами художественного фонда легло на плечи слегка отставшего от действительности Леся. Приходилось принимать новые книги (случалось нынче и такое) и списывать пришедшие в негодность, и на выдаче часами бессменно стоять, и формуляры в свободное время, высунув язык, усердно заполнять. К концу дня ноги не держали, спина отказывала, точно у древнего старца, а пальцы были не в силах ухватить карандаш, не говоря уже о кухонном ноже.
Что до Васьки, он снова то и дело исчезал из родного подвала на несколько суток. То отряд по деревням окрестным за провиантом для армии гоняли (приехал загорелый, злой и соскучившийся, на вопросы Леся отвечал: «Да ну их!» – и выглядел задумчивым и мрачным), то опять в караул у каких-то складов ставили (с началом объявленной Лениным «эпохи НЭПа» складов этих в Питере появлялось все больше), то еще какие-нибудь мероприятия важные. Ходили слухи про крестьянские мятежи в Тамбовщине, и Лесь просто до липкого ужаса боялся, что Ваську пошлют туда, а там он либо сгинет, либо свихнется со своим обостренным восприятием правды и справедливости. Оставалось только молиться. Лесь и молился, как умел: молча, но истово. Даже в храм выбрался, свечку поставил Деве Марии, заступнице кроткой. Защитила же она Ваську, когда тот умирал, может, и нынче не оставит?
Где-то в начале июня в библиотеке возникла Варвара – «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты»: серьезная, деловая, настоящая «советская барышня», какими их всегда почему-то представлял Лесь. И куда, спрашивается, делась, та la femme fatale, «роковая звезда декаданса», каковой она всегда сама себя провозглашала, бунтарка и близкая подруга известной балерины? «Все течет, все меняется». Даже он, глядишь, собрался про народ писать. В целом, конечно, радовало, что Варька выглядела хорошо. Пусть уж лучше приспособится человек к новому времени, сольется с ним, чем будет старательно плыть против течения, чтобы однажды все-таки захлебнуться, пойти ко дну на очередных порогах.
– Каким ветром в наши края?
Нет, он не то чтобы был сильно удивлен ее визиту: в конце концов, тогда, в их первую после долгой разлуки встречу, любопытная Варька выспросила у него не только про Василия Степановича, а вообще все-все, включая точные координаты места службы. Да и найти университетскую библиотеку в Петрограде (бывшем Петербурге) всякому образованному человеку не составляло труда. «Язык», говорят, «до Киева доведет». А уж до Университетской набережной!.. Но последующие их пересечения, когда Лесь до полной невменяемости, слепоты и глухоты был занят Васькой и его проклятой болезнью, прошли как-то совсем вяло, вскользь, так, что уже казалось: может, оно и затухнет теперь? Столкнемся опять на Невском еще через пару лет. Вежливо поздороваемся, поговорим о том о сем – и разойдемся. Бывает же так? Сам Лесь, поглощенный после Васькиного выздоровления их стремительно развивающимися отношениями, к своему стыду, о Варваре и думать забыл. И не вспомнил бы, пожалуй, еще долго, но подруга нашла его сама.
– Каким ветром? Как всегда, попутным.
Варвара привычно улыбалась, но на дне ее глаз таилось нечто совершенно противоположное беспечной улыбке.
Лесь мгновенно посерьезнел.
– Случилось что?
– Блок заболел. Слышал? С мая лежит.
Лесь так и сел за своей библиотечной конторкой.
– Как лежит?!
– Говорят, сердце. А вообще-то, туманно там все, непонятно.
Прежняя улыбка уже окончательно стекла с ее лица, будто неумело наложенный грим в обжигающих лучах рампы, и осталась только печаль.
– Любовь Дмитриевна хлопочет, чтобы ему позволили в Финляндию выехать на лечение. Не пускают.
– Почему?
– Да кто же их знает! А Куприна почему под домашним арестом вместе с семьей держали? Боятся, наверное, что сбежит, там останется. Многие сейчас уезжают насовсем. С кем же тогда тут светлое завтра строить? Парадокс ведь, согласись: великая держава есть, а великих писателей – нет. Новые-то, сам знаешь, не конкуренты тем, прежним.
– Сволочи! – тяжело выдохнул Лесь и тут же испуганно огляделся: не услышал бы кто! Впрочем, повезло: читальный зал, где они разговаривали, был на удивление пуст. Ни студентов, ни профессуры. «Язык мой – враг мой!» Так вот живешь себе потихоньку в собственном персональном раю, а вокруг… – Может, помочь чем? Подписи там собрать, еще чего?..
Варвара вздохнула, потерла кончиком указательного пальца переносицу, как делала всегда, когда огорчалась или нервничала.
– За него Горький просил. Луначарский. Сам нарком просвещения. Ничего. Нет – и все. А ведь умрет он здесь, Лесь. Что же мы тогда делать будем?
Лесь отчаянно помотал головой. Как же он устал! Ужасно устал от того, что смерть все время где-то рядом ходит. «Покой нам только снится…», да? Мир без Блока представить не получалось. У каждого времени – свои абсолютные константы. Для Леся и его поколения поклонников поэзии такой константой был Блок. Казалось, они едва начали говорить, складывать звуки в слова, а уже знали:
… Девушка пела в церковном хоре…
… Дыша духами и туманами…
… Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив…
Вот особенно почему-то это пронзительное про «утонченность мечты»!
… Ей было пятнадцать лет, но по стуку…
Да мало ли их еще звучало в сердце – строк, которыми изъяснялась эпоха! Словно пароль. Встретятся, например, где-нибудь два человека. Один начнет – другой ответит. Даже те, кто Блока не любил и не признавал, помнили его стихи наизусть. А метельная «Двенадцать», одним своим появлением расколовшая Россию на несколько частей? Обожали самозабвенно, ненавидели истово. Как же должно было зацепить саму великолепную Зинаиду Гиппиус, если она сказала, что при встрече с Блоком непременно перейдет на другую сторону улицы, дабы не подавать ему руки! Поговаривали, некий белый генерал, подписал указ: при захвате Петрограда первым делом казнить Блока. И на изумленное восклицание печатавшей этот сомнительный документ «барышни»:
– Как можно! Блок – это же автор «Незнакомки»!
– ответил:
– Нет, Блок – это автор «Двенадцати!»
К счастью, как теперь понимал Лесь, Петрограду удалось устоять под напором белых полков. Но чтобы теперь, в практически мирное время, пережив Кронштадт, сожженную усадьбу в Шахматове, вьюгу и зимнюю стужу…
– Неужели ничего нельзя сделать?
Варвара стремительным жестом ярморочного фокусника извлекла откуда-то чистейший носовой платок и совсем неэлегантно высморкалась в него, попутно смахнув влагу с потемневших ресниц.
– Говорят, можно молиться.
Лесь по страшному опыту Васькиной болезни отлично знал, когда так говорят. И хотя в Бога он с некоторых пор верил, пожалуй, даже больше, чем прежде, но…
Неужели Россия останется без Блока?
Непредставимо.
Нужно в ближайший же выходной сходить поставить очередную свечку Деве Марии. (Сроду столько по храмам не ходил!) А что он еще может сделать?
– Лесь, я спросить хотела: у тебя-то все в порядке?
Как странно: только что горло скручивали непрошенные слезы и мир был окрашен в черный, а потом вдруг опять… Солнце, небо, Васька… Василек.
– Все в полном порядке!
– О-о! – Глаза Варвары аж заблестели в предвкушении подробностей. – Расскажешь?
– Ну… не здесь же.
– Так никого же нет.
– А вдруг зайдут?
Нет, определенно, он совершенно не готов был делиться деталями своей интимной жизни, стоя за конторкой посреди читального зала. И вообще, пожалуй, был не готов. Однако сбить с мысли Варьку, когда она собиралась вытрясти из тебя нечто, показавшееся ей важным, было потрудней, чем заставить отказаться от преследования гончую, взявшую след.
– У тебя имеется место, где ты… ну, не знаю… чай пьешь?
Лесь вздохнул. Вот же неугомонная!
– Есть.
– Тогда вешай на двери табличку «Обед», и пойдем пить чай.
– Чая нет, – пожал плечами, сдаваясь, Лесь. – Таблички тоже нет.
– Значит, пойдем пить кипяток. Кипяток-то хоть найдется? Ежели вдруг кому нестерпимо захочется приобщиться к печатному слову, пошумит.
Чай все-таки нашелся – на полке, принадлежавшей Лючии Альбертовне. Роскошная жестяная коробка с надписью: «Чай Товарищества Чайной Торговли В. Высоцкий и К». Лесь решил, что раз уж он нынче «один – за всех», то крошечная премия ему отнюдь не повредит. А перед Лючией он после обязательно извинится за собственное беспардонное мародерство.
Перерыв продлился почти час. В конце концов, пришлось срочно останавливать поток своего красноречия и выставлять подругу восвояси. Лесь подозревал, что и без того ему при следующей встрече будет крайне сложно смотреть ей в глаза. Все-таки не каждый день делишься с кем-то чем-то настолько… личным. С другой стороны, с кем ему еще делиться-то?
Так получилось, что близких друзей у Леся особо и не было. Приятели в разные годы жизни случались. Но после отъезда родителей он практически забаррикадировался в собственной квартире в компании няни Ядвиги, а после ее смерти – и вовсе в полном одиночестве. Заделался натуральным «подпольным человеком», как, смеясь, называла его Варвара. Впрочем, даже и она в тот период бросила его, укатив в восемнадцатом в Москву за своей искавшей признания и славы любовницей. Нынче Лесь ей об этом не напоминал – не хотел бередить явно не успевшие до конца затянуться раны. То, что у подруги все еще тайно ноет где-то внутри при воспоминании о предательстве любимого человека, он заметил по жадному вниманию, с которым она выпытывала «подробности» их с Васькой истории. Не постельные, упаси бог, подробности, – житейские, из которых, по большому счету, и состоит любая жизнь. То и дело слышалось: «Ну а ты?.. А он?.. Нет, правда?!» Так, должно быть, приходят усталые путники к чужому очагу, чтобы совсем чуть-чуть отогреться у огня, что никогда не станет своим.
