Текст книги "Двенадцать (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Василий Степанович, по правде сказать, долгонько тогда в себя приходил. Не получалось у него Михалычу не верить. И верить… Тоже не слишком получалось. Но, впрочем, все равно он тогда никуда больше не пошел, – послушался. И, похоже, очень правильно сделал. А то вдруг с чего у Сеньки, когда он о власти и людях при ней рассуждать стал, такие глаза вдруг сделались? Собачьи.
– Я тебе, Вась, теорию забавную расскажу. Мне один человек ее в поезде изложил. В восемнадцатом с ним вместе из Крыма выбирались. Долго ехали, муторно. Только разговорами и спасались. Хороший человек был, книжный. Слушать – одно удовольствие. Вроде Леся твоего, только постарше. «У всякого человека, Арсений, – говорил он мне, – свой стержень особенный внутри имеется. Есть на свете люди, для которых главное – любовь. Рядом с ними тепло даже в лютый холод. Есть те, для которых главное – честь. Несгибаемые люди. Некоторых держит дружба. Иных – вера. Ну и жадность там, трусость и прочая дрянь, само собой». Сильно я тогда, Вася, в этот стержень внутри человека поверил.
– А товарища Еланского что же, по-твоему, держит?
– А Константина Николаевича, комиссара нашего нового, ненависть держит. Крепкая такая, словно из упругой стали откованная ненависть. И все вокруг ее кормит, питает, стало быть, поддерживает, как огонь в костре. Смотри: отца своего он не знал никогда, но вроде бы тот был из благородных. Вот тебе и истоки классовой ненависти. Он ведь буржуев не просто по долгу службы терпеть не может, а горячо, истово. Дали бы волю – всех бы без разбору и расстрелял. Потом, сразу после германской, его на Польский фронт закинуло. Посмотрел он, что белополяки в наших деревнях с мирным населением творили да как над пленными издевались – и возненавидел их всех, разом. Говоришь по-польски? Стало быть, враг. Жена его, пока он воевал, к другому ушла? Все бабы – суки. Не знаю, что ему мужики, которые других мужиков любят, сделали, но… Этих он ненавидит особенно люто. Вот и делай выводы, коль не дурак. Сам говоришь: приходил он к вам, смотрел, слушал.
– Да что он там увидеть мог?! У нас и не было тогда ничего! – разозлившись на самого себя за холодный ужас, хлынувший по венам, брякнул Васька и мучительно покраснел, слишком поздно осознав, что сдал себя буквально с потрохами.
– Ну, у тебя, может, и не было, – ухмыльнулся Сенька, – а этот… твой… вокруг тебя словно любящая женушка вился.
Васька опять полыхнул ушами. Вспомнился недавний разговор за завтраком. Лесь кашу сварганил. Пшенку, с маслом. Вку-у-усную! Васька ел да нахваливал. Лесь сидел рядом, подперев щеку кулаком, расплывался весь от похвал в счастливой улыбке. Потом вдруг хрюкнул, подавился смешком, словно пришла ему в голову какая-то внезапная, но дюже забавная мысль.
– Чего ржешь как конь? – поинтересовался у него Василий. Не нравилось ему, когда он не понимал предмета внезапного веселья. Вдруг да над ним смеялись?
– Да вот сошлись, понимаешь, двое: я – из комнаты прислуги и ты – из каморки дворника. Кухарка и дворник, – смех! Теперь ты непременно должен, как порядочный человек, мне предложение руки и сердца сделать. Чтобы, значит, на веки вечные – в светлое будущее. А я стану ломаться да кочевряжиться. – Лесь как-то по-особому сложил губы бантиком, оттопырил в сторону острый локоть, склонил голову к плечу, по-бабьи похлопал ресницами. – Ах, что вы, господин дворник! Я девушка бедная, мне ли к лицу такая честь?!
– Я не дворник, я солдат. Красноармеец, – мрачно буркнул Василий. Почему-то не веселили его подобные игры.
– Тем более! – Разошедшегося Леся было уже не угомонить. – Какая же кухарка откажет бравому солдату?!
Васька помотал головой, прогоняя наваждение. На миг показалось, будто и в самом деле: не мужик перед ним, а… нет, не баба – барышня. Тоненькая, бледная. Глазищи – в пол-лица. Васька видел в своей жизни кухарок. Лесь – он что? Тощий, хлипкий – соплей перешибешь. А у тех, как на подбор, жопы такие – не во всякую дверь пролезут. Жиреют, сволочи, на хозяйских харчах.
И снизу Лесь всегда. Ну… когда в постели они…
– Лесь – не баба!
– Не баба, – кивнул Сенька. – Но можешь мне поверить: товарищу комиссару на это насрать. Тебя он не тронет. Ты, с его точки зрения, большой потенциал для революции имеешь. А Лесь твой… мешается тебе только. Тормозит. Не тому учит. Вот ты уже и вопросы странные задавать начал. А то ли еще будет?
– Да откуда ты все это знаешь?!
– Да он сам мне сказал. Пили мы с ним как-то. Ночь темная. В казармах, окромя нас, никого. Или по домам разошлись, или спят. Ну… поговорили… по душам. Мне потом – веришь-нет? – с неделю кошмары снились. А после я с одним своим корешем давним побазарил. Он с товарищем комиссаром прежде как раз в одном полку воевал. Говорит, там такой след за нашим аспидом тянется из своих же, по его наводке расстрелянных… Страшное дело. Я, Вась, мужик простой, сам знаешь. Мне даже после Кронштадта кошмары не снились. А тут… Уезжать твоему Лесю нужно, покуда беды не случилось. Поверь, всем так лучше будет.
Василия Степановича будто кто дубиной тяжелой по башке огрел. Аж искры – из глаз! Нет-нет-нет! Не бывать такому! Не бывать! Другой выход искать нужно. Не может не найтись другого выхода.
– Вместе уедем, – решил он, помотав головой, точно пытаясь вытряхнуть из нее все только что Сенькой произнесенное. – Куда-нибудь.
– В Польшу? Али сразу в Париж? – мягко, даже как будто вкрадчиво уточнил Сенька.
Васька посмотрел на него, точно на сумасшедшего.
– Какая еще Польша? В Сибирь. Или на Урал. Далеко.
– Зачем? Там будут свои комиссары. Понимаешь, Вася, революция – дело хорошее. Можно даже сказать, святое дело. Но вот те, кто ее делают… Много сейчас ненависти. И людей, для которых эта ненависть – стержень, тоже немало.
Отвернувшись в сторону, Васька зло шмыгнул носом. У Леся заразу, что ли, подхватил? Складно говорил Сенька. Ох и складно!
– Тебе бы самому в комиссары идти. Здорово излагаешь.
– Да нет, – отмахнулся Сенька, – это я так, треплюсь. А в по-настоящему серьезные речи – не мастак.
Помолчали. Василию Степановичу ужасно хотелось, чтобы мысли перестали злыми осами жужжать в голове. Оторвать ее к черту, да, словно мячик, запнуть в какую-нибудь канаву. Только, понятное дело, не бывать такому, сколько ни мечтай. Думать о возможном расставании с Лесем было совершенно нестерпимо. И не думать, как он теперь понимал, никак нельзя.
Сенька молча курил рядом. Уже третью самокрутку подряд. Табак у Сеньки был дюже ядовитый, и именно по этому случаю, похоже, у Василия Степановича никак не хотели перестать слезиться глаза. Выглядел при том курящий Сенька спокойно и даже мирно, будто бы не он только что обрушил, разбив вдребезги, такую прочную и красивую картину мира.
– Ну а тебе-то какой во всем этом интерес? – с внезапно проснувшейся подозрительностью полюбопытствовал Васька. – Дело-то тебе какое до того, уедет Лесь или нет?
Сенька посмотрел на него пристально внезапно ставшими темными – темнее ночи – глазами, словно раздумывая: говорить или промолчать? Потом вздохнул, переводя взгляд куда-то вдаль. Отозвался ни к селу ни к городу.
– Невеста у меня была, Маришка. Красавица. Я на войну в шестнадцатом ушел. Забрали. Она ждать обещала. Не дождалась.
– За другого вышла? – уточнил все еще недоумевающий по поводу столь резкой смены темы Василий Степанович.
– Беляки к нам в деревню пришли. Дома пожгли, хлеб забрали, баб да девок снасильничали… Убили всех, даже детей малых. Кого – пулей, кого – саблей. Лихо оно, должно быть, выглядит, когда саблей… На скаку, небось… Потом наши пришли, всех в одной могиле схоронили. Мне бабка Евдокия рассказывала. Она в лес по ягоды в тот день пошла. Так и выжила. Я домой зимой вернулся – по первому снегу. Даже цветов на ту могилу положить не мог. Цветов-то зимой взять неоткуда. Знаешь, Вась, может, и не мое это дело… А только не хочу я, чтобы ты на его могиле выл, как я когда-то, землю мерзлую зубами грыз пополам со снегом… У тебя, вишь… выбор есть.
«Тем, кого за контрреволюцию расстреливают, – подумал переполненный своей и чужой горечью Василий Степанович, – даже и могилы не полагается. Только ров общий».
Вернувшись домой, он сказал то, что понял этим страшным днем:
– Уезжать тебе надо.
*
Лесь, разумеется, сказал: «Нет». Не просто так сказал – решительно. Непоколебимо. Непреклонно. «Нет». Будто враз памятником сделался, навроде своего любимого «медного всадника»: вроде и стоит коняга неустойчиво – на двух ногах, а черта с два сдвинешь.
Лесь сказал:
– Нет.
Лесь сказал:
– С ума ты сошел, что ли?
И еще несколько слов, о которых Василий Степанович всегда думал, что Лесь их даже не знает.
А еще он сказал:
– Я же люблю тебя, дурак. Куда же я без тебя?
Что оставалось Василию Степановичу?.. Нет, не так! Что оставалось Ваське? Только тут же сдаться на милость победителя.
– Хорошо. Ладно. К черту, да? Не уезжай. Может быть, обойдется.
Вот и весь разговор. Впрочем… Еще Лесь сказал:
– Ах-х!.. – когда Васька его на кровать уронил, чтобы любить потом всю ночь напролет. Засыпать, просыпаться – и снова любить. Три – или четыре? – раза за ночь. До одури. Отчаянно. Потому что уже почти потерял – и снова обрел. А если тихий-тихий голосок внутри все-таки зачем-то твердил о совершаемой вот прямо сейчас роковой ошибке, то Васька его не слышал. Ну… Или не желал слышать.
С утра жизнь в подвале-дворницкой потекла по заведенному порядку. Василий Степанович – волчьим наметом – на службу, Лесь, слегка прихрамывая и морщась от последствий чересчур бурной ночи – в библиотеку. На Васькины протесты («Лечись еще! Куда тебе?») только улыбнулся солнечно:
– Раз сопли целоваться не мешали, значит, я уже здоров. А Лючии к внучке пора. Бабушка – работа серьезная, ответственная. Это тебе не в библиотеке сидеть.
Ну и покатилось-понеслось. Даже сентябрьские дожди, накрывшие наконец Питер, не могли испортить Василию Степановичу настроения. Днем – служба. Вечером и ночью – Лесь. Иногда и свободный от службы денек перепадал. Судьба, словно сжалившись над ними, в кои-то веки по полной отсыпала им возможности быть вдвоем. Ни ночных дежурств у вечно занятого Васьки, ни учений, ни рейдов каких загородных. Да и со здоровьем вроде бы у обоих все наладилось. Вот и любили друг друга как в последний раз – едва кровать не сломали. Уж на что та прочно была устроена – на века, а пару досок в итоге пришлось заменить. Может, конечно, доски худые попались, с гнильцой.
Правда, хоть и делали оба вид, что того разговора об отъезде Леся никогда не было, а совсем забыть не получалось. То Лесь посмотрит чересчур пристально, словно размышляя о чем-то невеселом, то Василий Степанович товарища комиссара с его нелюбовью к полякам, дворянам и прочим представителям человеческого рода вспомнит.
А однажды… «Помяни, – как говорится, – черта».
– А чего это вы, многоуважаемый Василий Степанович, даже поговорить не остановитесь?
Васька как раз из казарм бежал, к Лесю, домой торопился. Не было у него времени на разговоры. Да если и было бы – не стал бы он с товарищем комиссаром ни о чем вне службы разговаривать.
– Здравия желаю, товарищ комиссар!
Красивые (в общем-то) комиссарские губы скривились в подобии доброжелательнейшей улыбки.
– Вольно! Что-то вы нынче, товарищ Плотников, напряжены больно сильно. Мы же с вами не на службе, а? Можем и поговорить просто так, по душам. Как два боевых товарища.
«По душам», как же! «Боевые товарищи», угу! Ищи дурака!
– Домой хочется, товарищ комиссар. Устал сегодня больно.
Комиссар понимающе кивнул.
– Еще бы! Тяжелый сегодня день выдался. Это ведь ваша рота в облаве милиции помогала?
– Наша.
– Молодцы! Отлично, говорят, справились.
Василий Степанович только плечами пожал: чего тут особенного? Вестимо, справились: работа есть работа.
Комиссар его жест понял и дальше тему развивать не стал. Переключился на другое:
– Хорошо тебе, Василий Степанович! Дома ждут, ужин готов. Я вот один совсем живу, бобыль бобылем…
Васька поглядел на него искоса: к чему эти намеки тонкие? Чего товарищ комиссар своими стенаниями добивается? Жалости? Да попробуй пожалей такого! Одни глаза чего стоят! Холодные, льдистые, будто бы рыбьи – слегка навыкате. Нехорошие глаза. И взгляд нехороший – мертвый. И как это он раньше не замечал?
– Пригласи к себе чайку попить?
Вот те на – загляделся!
Можно было бы, наверное, придумать что-нибудь, отвертеться. Только вот, к сожалению, никакой особой хитростью да изворотливостью Василий Степанович сроду не страдал. Замок заковыристый вскрыть – это да, это наше вам всегда пожалуйста. А по части отмазок… Еще в детстве батя на все его попытки соврать ухмылялся жалостливо и вздыхал: «Простодыра ты мой, простодыра! Трудно тебе в жизни придется, Васька, ох и трудно!» А потом – ремня, само собой. То ли за хулиганство очередное, то ли за неумение врать. Не помог батин ремень, не в коня – корм.
Вот и нынче только и смог пробормотать:
– Может, в другой раз? У нас и чая-то, насколько помню, дома нет.
– А мы – кипяточку! – разве что руки не потирая в предвкушении, гнул свое товарищ комиссар.
И как такому откажешь?
– Ну, тогда пойдем.
Тот разве что пятаками тяжелыми медными, царскими по мостовой от счастья не рассыпался.
– Вот и замечательно! Вот и правильно! Заодно и поглядим, как у нас рядовые бойцы живут в плане материального обеспечения. Не бедствуют?
– Не бедствуют, – вздохнув, кивнул Васька.
– Вот и я думаю: не должны люди, которые революцию охраняют, лишения терпеть…
Пока до Столярного дошли, Василий Степанович от этаких разговоров аж вспотел весь. И ведь не поймешь: то ли человек просто языком здоров трепать, то ли что-то свое, хитрое, у него на уме?
В окнах подвала привычно горел свет. В другой бы раз Васькино сердце в груди радостно кувыркнулось, а ноги сами собой шаги ускорили. А сейчас хотелось одного: чтобы Леся дома не оказалось. На работе бы задержался, что ли, или хоть к Варваре своей в гости подался. Да чего уж! Не с его, Васькиным, видать, сегодняшним везением.
– Вы ведь здесь живете? – с привычной уже своей всегдашней, вдруг ставшей казаться Ваське ужасно неприятной улыбкой поинтересовался товарищ комиссар.
И сразу ясно стало: это не к Ваське он вдруг столь внезапно на «вы» со всем почтением обращаться начал. Про Леся вспомнил, гад. А может, и не забывал. Да и шел-то скорее всего именно ради него. Василий Степанович угрюмо кивнул и постучал в дверь. (Они тут недавно с Лесем договорились: тот, кто дома, закрывается изнутри на засов. Времена нынче… неспокойные. Обычно Васька легко стучался: то ритм какого-нибудь марша по косяку выбивал, то частушками развлекался. Лесь смеялся, что всегда знает, в каком настроении Василий Степанович домой является: в серьезном али совсем наоборот. В последнее время, кстати, все больше частушки сыпались. Потому что… совсем наоборот. Но рядом с товарищем комиссаром никакой музыки у Васьки не получилось: «Тук. Тук. Тук», – и все.
Больно было видеть, как просиявшее навстречу Ваське лицо Леся при виде незваного гостя словно сковала пленка тонкого, но прочного льда. А с другой стороны… Узнал, стало быть, Лесь товарища комиссара, узнал! Василий Степанович мысленно похвалил себя за то, что за разговорами с Лесем о необходимости отъезда Сенькины рассуждения на сей счет скрывать не стал – все как есть изложил, до последней детали. (Вдруг да пригодится!) Слава богу, на память свою Василий Степанович никогда особо не жаловался. Вот и пригодилось. Лесь – не Васька, придумает что-нибудь, чтобы в огонь комиссаровой ненависти новых полешек не кидать.
Комиссар с Лесем поздоровался весьма вежливо, даже вроде бы по-прежнему, по-барски, руку пожал, каблуками сапог щегольских прищелкнул на манер господ офицеров. Лесь в ответ тоже пробормотал что-то соответствующее и в дом пригласил. («Ну точно – хозяюшка! – ужаснулся про себя Васька. – Или же… хозяин. Всяко выходит, не чужой тут». Лесь и не был чужим, но вот как это все товарищ комиссар своим умом извращенным истолкует, никому не ведомо.)
Кипяточком, само собой, дело не обошлось. Как всегда к Васькиному приходу Лесь уже и ужин сварганил: картошечки отварил, капустки квашеной где-то добыл, хлебушка щедрыми ломтями постругал. Не ужин – пир на весь мир. А что один гость на том пиру – и не гость вовсе, а ворог, соглядатай тайный, никто вслух не скажет. Так и уселись за стол – втроем.
– Жаль самогончику у вас в хозяйстве не водится, – горестно вздохнул товарищ комиссар. – Под этакий-то мировецкий закусон! Или все же водится, да на стол поставить стесняетесь? Так вы меня не стесняйтесь. Я же свой.
У Васьки аж щека нервно дернулась: свой нашелся! А Лесь только вежливо руками развел. Дескать, чем богаты…
– Простите, гостей не ждали.
Василий Степанович почему-то вспомнил, как Степка с товарищем комиссаром пил. И подумал: «Э-э, нет. Обойдемся и без этакой сомнительной чести».
А товарищ комиссар и без самогончику был разговорчив и любопытен. Все выспрашивал у Леся: кто да откуда, да есть ли родственники в Польше? Фамилия-то польская!
Лесь смотрел на него честными глазами и заверял, что в Польше в жизни не бывал, даже языка не знает, и – нет-нет! – тому самому знаменитому на весь Петербург адвокату Корецкому – совсем не родственник, так, однофамилец.
– Да что вы! Разве бы притащился я к Василию Степановичу в подвал жить, если бы у меня такие связи родственные имелись? Уже давно бы в Париж али еще куда отъехал.
– А что, в своем теперешнем состоянии… отъехать… не планируете?
Лесь улыбнулся почти ласково.
– Да зачем мне? Я вот диссертационную работу писать начал по творчеству великого народного писателя Некрасова. Учителем стану, детишек буду грамоте учить. А вы, простите… как вас по имени отчеству?.. Запамятовал!..
– Константин Николаевич.
– А вы, Константин Николаевич, любите творчество Некрасова?
– А как же! Прекрасный поэт был Николай Алексеевич. Всей душой за дело народное радел. Вот это, помните: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»
Василий Степанович даже испугался, что Лесь сейчас ввернет что-нибудь особо хулиганское, даже неприличное. (Любил Лесь, как он говорил, «рушить поэтические стереотипы». Оказывается, даже великий поэт Пушкин матерными стихами в своем творчестве не брезговал!) Но тот только кивнул благочинно и процитировал серьезно:
Сейте разумное, доброе вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…
– Тоже будете сеять «разумное, доброе, вечное»?
На масляной улыбке товарища комиссара можно было блины жарить – так восторженно сиял. А главное – искренне. Сука!
– Именно! В деревню поеду, – заливался в ответ соловьем Лесь, – в какую-нибудь деревенскую школу. Не все же у Васи на шее сидеть. Дружба – дружбой, а когда-нибудь надо и своей жизнью начать жить, семью завести, деток.
Василий Степанович хоть и понимал отлично, что тот от души брешет, врет как сивый мерин, актерствует, но от таких слов делалось совсем не по себе. Словно бы Лесь и впрямь у Васьки только кратенькую остановку совершил, а после… Вернется к своей обычной, «нормальной», как у всех, жизни – и только его и видели. Не «деток», конечно, «в деревне», но… Где угодно. Без Васи.
Только подумал так, как его руку под столом нашла ледяная Лесева рука. Сжала судорожно, вцепилась пальцами – синяки оставила. Ну и пусть! Бьется, вздрагивает, точно птица, если взять ту в свои ладони. («Как голубь».) Здесь враз Ваську и отпустило. Вот ведь… Дурак! Лесь тут ради них обоих и их совместного светлого будущего старается, а Васька ко лжи ревновать вздумал, обижаться… А ничего, что пальцы у Леся совсем холодные и ходуном ходят? Когда над столом вспархивают – спокойны, даже ленивы. А вне взгляда товарища комиссара… Полный раздрай. Бедный Лесь! Лицом лжет, руками лжет, даже спиной – и то лжет. Спокойная спина у него нынче, расслабленная. Да когда же ты, гадина, уйдешь-то уже!
Товарищ комиссар ушел за полночь, приговаривая, что посидел бы подольше, да пора и честь знать. Но ничего, ничего, в этот гостеприимный дом он еще вернется. И не раз.
Кажется, Василию Степановичу, вдохновленному устроенным Лесем представлением, удалось из себя выжать:
– Всегда будем рады видеть!
И почти отшатнуться, когда у самой двери, в полутьме, блеснули ему в ответ ледяные глаза: издевательски блеснули, шашкой для удара вскинутой. Будто острой бритвой по лицу прошлись. «Врите-врите, пане-панове, а мы вас насквозь видим! И помним, все-все помним! Не уйдете». Так отчетливо прочитал это Василий Степанович в лице товарища комиссара, что отшатнулся на шаг и чуть не упал. Хорошо, Лесь успел под локоть подхватить. Удержал – как всегда. Только и это товарищ комиссар углядел и в какую-то свою мысленную красную книжечку мелким неразборчивым почерком записал.
Попрощался – и вышел. И дверь за ним хлопнула громко и резко – как выстрел.
*
Со стола убирали в четыре руки – молча. Посуду Лесь вымыл сам, велев Ваське ложиться:
– Устал небось? А еще это… чудище… в гости. Чего ты его позвал? – в словах Леся не слышалось ни капли укора, только недоумение.
– Не звал я его, – буркнул Васька, забираясь под одеяло, – сам напросился. Вынюхивал чего-то, гад.
– Это я понял, – вздохнул, привычно ныряя к нему под бочок, Лесь. От его тела сразу стало тепло, и ужас, поселившийся нынче у Васьки внутри, начал потихоньку отпускать. Но не совсем. – Может, угомонится теперь? Я очень старался быть милым.
– Ты был не просто милым, – прошептал ему в волосы Васька. – Ты был по-настоящему великолепен. Тебя бы сегодня любой балаган на ярмарке с руками оторвал.
– Правда? – даже в темноте чувствовалось, как на лице Леся появляется робкая улыбка. Васька, например, совершенно определенно ее чувствовал.
– Правда. Только он не поверил. Знаешь, есть такие собаки: ежели вцепится в кого, нипочем уже зубы не разожмет. «Мертвая хватка» называется. Вот и комиссар наш такой же. Не отпустит он тебя, Лесь, пока не убьет, – Васька говорил тихо и твердо и сам верил каждому произнесенному слову. И это знание было самое страшное знание в его жизни. – Уезжать тебе надо. И чем быстрее, тем лучше.
Мирно лежавший до этого мгновения рядом с Васькой Лесь извернулся, приподнялся на локтях, пристально вгляделся в его лицо. Даже в густом ночном сумраке Васька видел его черный силуэт, мерцание глаз и легкое сияние светлых волос, которые так здорово бывало пропускать сквозь пальцы. А еще он чувствовал особенный, терпкий запах Леся и излучаемое его телом тепло.
– А ты поедешь со мной?
Этот вопрос уже был задан в прошлый раз, и ничего с тех пор не изменилось. Васька молча покачал головой, понимая: Лесь увидит. А не увидит – так сердцем поймет.
– Значит, и разговаривать не о чем.
Васька еще пытался заставить его услышать, выслушать, когда Лесь прошептал:
– Не будем тратить время на ерунду, – и зажал ему рот своими сухими губами.
Губы Леся совсем недолго после этого оставались сухими: вскоре они уже были мягкими, влажными, горячими, обласканными всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Скоро Васькино тело воспользовалось теми возможностями, которые у него еще остались помимо слов, чтобы кричать о своей любви. Почему-то казалось: все, что было у них до сих пор, было просто ерундой, подготовительным артобстрелом к вот этому «последнему и решительному» бою. Когда Васька кончил, по его щекам текли слезы и Лесь нежно и ласково сцеловывал эти слезы с колючих Васькиных щек.
*
Утром Лесь с деловым видом отбыл на службу («Никаких вопросов! Никаких разговоров!»), а Василий Степанович остался дома. Обычно он старался подгадать так, чтобы его увольнительная совпала с выходным днем у Леся, но вчера товарищ комиссар был совершенно непреклонен: «Отдыхать! За отличную службу полагается внеплановый отдых. И не сметь обсуждать приказы начальства!» Васька и не пытался обсуждать. Просто сказал: «Есть отдыхать!» А сегодня вот грешным делом подумал, медленно потягиваясь на сбитой за ночь их с Лесем совместными усилиями постели: «Может быть, все и к лучшему». Определенно.
Через час он уже неспешным шагом двигался к Дому литераторов, что на Некрасова. На улице еще с ночи шел мелкий, унылый, уже совершенно осенний дождь, но Василий Степанович не замечал ни его, ни грязи, хлюпавшей под ногами. Только подтянул повыше воротник шинели да надвинул на лоб свой картуз с выгоревшей красной звездой. Спешить было некуда. Васька всей душой верил, что нужный ему сейчас разговор непременно состоится, потому что… Если есть хотя бы один-единственный шанс убедить чертова упрямца Леся уехать, судьба просто обязана предоставить Василию Степановичу этот шанс. Можно сказать, нынче он был намерен ворваться в приемную проклятой судьбы, размахивая революционным мандатом и постреливая по сторонам из своей любезной винтовочки. Фигурально, конечно выражаясь. (Именно Лесь в числе прочих умных слов научил его этому буржуйскому «фигурально». Ваське оно, как и все, что говорил Лесь, ужасно нравилось.)
Васька уже не думал о себе. Вопросы: «Как я буду жить, когда его со мной рядом не станет? Чем дышать? Как открывать глаза по утрам?» – оказались отставлены далеко в сторону, будучи совершенно несвоевременными. В самом деле, разве это важно, когда дела обстоят так, как сейчас? «Либо Лесь уедет, и я никогда его больше не увижу, либо умрет. Так и так – без него. Но лучше уж обойдемся без скрипа мерзлой земли на зубах и общего рва». Никто не виноват, что они встретились в такое время. Революция. Не до любви. Лишь бы был жив.
Подругу Леся Варвару он нашел достаточно быстро: эта птичка-щебетунья еще в прошлый раз у них в гостях в подробностях поведала, где и кем работает. А Васька внимательно слушал и запоминал, как запоминал все, что могло оказаться важным. Связанное с Лесем неважным попросту не могло быть.
Сосредоточенно стучащая по клавишам пишущей машинки Варвара при виде возникшего в дверях Васьки вскочила так стремительно, что даже опрокинула стул. Стул, как и все в этом доме, был добротный, старый, на гнутых золоченых ножках, обтянутый потертым красным плюшем. Васька нарочно долго разглядывал его, чтобы не смотреть Варваре в глаза. Впрочем, в конце концов все равно пришлось.
– Васенька! – воскликнула Варвара, заливаясь удивительно нежным яблочным румянцем. Так и сказала, между прочим: «Васенька!» – словно кого-то близкого и родного увидала.
В этот момент Василий Степанович окончательно решился свой план в жизнь претворить. До того, оказывается, в тайне даже от самого себя сомневался, а тут все сомнения точно ветром сдуло. Он Лесю друг (ну, не враг ведь, точно?) и она – друг. А значит… Вдвоем они непременно справятся.
– Поговорить надо, – каким-то неожиданно хриплым, будто бы и не своим, голосом произнес он. – О Лесе поговорить.
========== 12. “Молчали желтые и синие; в зеленых плакали и пели…” ==========
*
Утром последнего их с Васькой совместного дня Лесь встал раным-рано. Но гордиться тут, если честно, было нечем, потому что и не спал он нынче совсем. Встал, кашу варить поставил (ячневую, с тушенкой, что вчера от ужина осталась – пальчики оближешь), посмотрел жалостливо на спящего Ваську: «Кто же теперь тебе утром готовить-то будет?» И тут же себя одернул: «Кто-кто! Сам и будет. Как-то до меня ведь жил. Не мальчишка – боец Красной армии».
Хотя сейчас спящий Васька был совсем не похож на бойца, защитника, воина, а именно что на мальчишку: пухлые, алые от ночных поцелуев, приоткрытые во сне губы, беззащитно-расслабленное выражение невозможно юного лица. Ничего, вот проснется, сосредоточится на главном, вскинет, будто винтовку, себе на плечи все заботы и проблемы мировой революции и двинет на службу – дело делать, долг исполнять.
Они еще вчера договорились, что на вокзал Леся провожать Василий не пойдет. «Долгие проводы – лишние слезы». Да и не надышишься, как говорится, перед смертью-то.
Лесь тряхнул головой, старательно изгоняя из нее глупые мысли о смерти. Для того ведь и уезжает, чтобы жить. И самому жить (Хотя это жизнь будет разве, без Васьки? Так, существование), и любимому своему, единственному на весь мир человеку шанс предоставить.
Именно о том ему злобная, будто фурия, Варька и выдала первым делом:
– Смерти его хочешь?
Лесь даже сначала не понял ничего. К чему бы вдруг такое пылкое нападение? Варьку он не видел уже лет сто, успел ужасно соскучиться, о многом желал бы с ней переговорить, но…
– Чьей смерти, Варенька?
И это вместо: «Здравствуй!», «Как живешь?»
– Васьки своего смерти хочешь?
У Леся аж дыхание перехватило. Ничего себе! Огромная библиотека сразу стала тесной, украшенный лепниной потолок читального зала буквально придавил к полу, формуляры картотечные из рук посыпались. Васька-то здесь причем?
Так и спросил не мудрствуя лукаво.
– Заходил он нынче ко мне, – вздохнула Варвара, усаживаясь за ближайший стол для чтения и складывая перед собой руки, будто прилежная курсистка, пришедшая взять для учебы что-нибудь из особо редких трудов Иванова-Разумника.
Леся точно кто-то в живот со всего разбега пнул.
– Как, приходил?! Куда?! Зачем?!
– Не кричи. На работу ко мне приходил. О тебе пёкся. За жизнь твою драгоценную переживал.
Зубы сами собой сжались так, что, казалось, сейчас в пыль разлетятся. Белую зубную пыль.
– Вот же упрямец! Говорил я ему: нечего переживать! Все обойдется.
– Обойдется, да? – Варвара зло сверкнула на него из-под отросшей ниже бровей челки своими ведьминскими глазами. – А про товарища – чтоб ему! – комиссара ему привиделось, выходит? И прислышалось заодно?
– Не боюсь я этого комиссара. Не так страшен черт…
Варвара кивнула, дернув уголком рта, как показалось Лесю, довольно саркастично.
– А еще «есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю»? Как же, помню! Решил в пылкого Ромео поиграть? Смерть за любовь? Ничего не боимся, да? А Васька? О нем ты подумал?
– О нем как раз и подумал. Не могу без него. С ума сойду, дышать перестану. Понимаешь?
– Понимаю. Но и ты понять попытайся… Впрочем… В другом месте надо об этом разговаривать. – Народу в читальном зале хоть и было человека полтора, но и те уже начали коситься и выразительно кривить рты. Еще бы! Громкие голоса здесь обычно были редкостью, разговоры не поощрялись. – Ты отпроситься можешь?
Лесь подумал. Отделаться миром от подруги, когда та пребывала в настроение боевого стенобитного тарана, и раньше-то считалось практически невозможным, а уж теперь…
– Лючия Альбертовна после обеда обещала выйти. К двум. Подождешь?
Варя кивнула.
– Погуляю пока пойду.
Лесь не стал напоминать, что на улице с утра – дождь.
После ухода подруги он чуть с ума не сошел. Все валилось из рук. Хотелось то ли Варьку с ее привычкой в чужие дела лезть убить, то ли Василия Степановича. То ли самому уже наконец убиться – врезаться, к примеру, с размаху лбом в роскошную львиную задницу какого-нибудь гранитного сфинкса. Так, чтобы череп – в осколки. Вдребезги. И мозги – всмятку. Или же, например, в Неву – вниз головой. Нынче утопленники в реке – привычное дело. Если повезет, даже тела не найдут. А найдут – не опознают. В конце концов он так устал от собственных безрадостных мыслей, что, получив благословение начальницы на «пойти проветриться», из библиотеки на набережную, под дождь выпал почти счастливым. Да и дождя того, если честно, уже практически не осталось. Был с утра – но весь вышел. Так, одна морось.
