Текст книги "Двенадцать (СИ)"

Дни, пришедшие после этого разговора, знаменовавшего начало Васькиного выздоровления, запомнились… тихими. Василий Степанович, даже если бы и хотел, не сумел бы подобрать для них иного слова. Раньше болеть ему было некогда: все на ходу или на бегу. Дескать, мировая революция ждать не станет и без солдата Красной армии Василия Степановича никак не обойдется. Ан нет, обошлась!

И Василий Степанович медленно просыпался, раскрывал глаза, вдыхал полной грудью привычный подвальный воздух, который нынче отчего-то казался ему не хуже, чем в каком-нибудь сосновом бору. Следил, как крутится вокруг занятый очередными домашними делами Лесь. Хрипло говорил: «Утро доброе!» Лениво улыбался. (Первое время эти несложные вроде бы действия давались ему с большим трудом.)

Ждал, когда Лесь поможет ему с утренними процедурами. Принимать его заботу с каждым днем давалось все проще и проще. Может быть, потому, что в какой-то момент Василий Степанович отчетливо осознал: не помер, жив. Хотя, если честно, вероятность того, что именно ему удастся победить проклятый сыпняк, была ничтожно мала. О том же и доктор, приведенный в дом Лесем, говорил. Хороший, видать, доктор.

– За вас, молодой человек, кто-то крепко, видать, молился, от души. Обычно при таких обстоятельствах, как у вас, люди не выживают.

Василий Степанович с ним даже не стал спорить о действенности молитв. Пусть верит доктор Троицкий во что хочет. А насчет того, кто молился, вопросов не возникало. Лесь, конечно же! Кому тут еще есть дело до Васьки.

«Васька мой, Василек!» – вот это он даже в своем кромешном бреду отчего-то слышал. «Василек», надо же! Никто и никогда его так не называл. Даже мама. Может, он от этого «Василька» уходить-то и не захотел. Как не захочешь уходить от яркого да теплого костра в стылую, страшную ночь.

Правда, когда Василий Степанович на поправку наконец пошел, Лесь притих. Нет, разговаривал много, рассказывал что-то, байки травил, но вслух больше не молился, «Васильками» не разбрасывался, даже «коханым» не звал. От того Ваське почему-то делалось обидно: чем это, интересно, он вдруг сделался хуже себя самого, что здесь, на руках у Леся, помирал? Да ведь не спросишь же…

Он и не спрашивал. За заботу и уход благодарил. Делал все, что велят: лежал смирно, на службу не рвался, ел, что дают. Шутил только, что скоро растолстеет от безделья и усиленного питания – аж шинель на пузе сходиться перестанет. Лесь смеялся: «Да ты еще себя в зеркале не видел! До «растолстеть» тебе далековато нынче! Как до Владивостока пешком». Василий Степанович ему верил и зеркала не просил. Смотреть там, судя по всему, было не на что. Он и раньше себя красавцем писаным не считал, а тут и вовсе…

И с чего это его, спрашивается, вопросы собственной неказистой внешности вдруг волновать стали?

Иногда приходили гости. Сенька, например, забегал. Шуметь пытался, привычно балагурить, на Леся одним глазом опасливо косясь. При Лесе особо не зашумишь! Даром, что Сеньку нынче взаместо Михалыча комвзвода поставили. Большим начальником, выходит, Сенька заделался, а при Лесе старался себя вести все же пристойно. Василий Степанович в таких случаях вспоминал, как Лесь ему рассказывал о роли Сеньки в его, Васькином, спасении, и, улыбаясь тихонечко, думал про себя: «Хороший командир из Сеньки выйдет. Просто отличный».

Еще кое-кто из парней бывал.

Варвара, подружка Леся, пару раз навещала. Скорее все же Леся, чем Ваську. Щебетала, будто птичка. Ваську она смущала. Все же молодая симпатичная барышня, а он тут… валяется. И на ведро при ней не сходишь. Лесь его смущение заметил, и больше Варвара у них в подвале не появлялась.

А вот Лючия Альбертовна, начальница Лесева, частенько заглядывала. Особенно по первости. Василий Степанович это понимал так, что Лесь его одного оставлять покамест опасался. И никакие уверения, что все уже в полном революционном порядке, не помогали. Василий Степанович на Леся за излишнюю теперь (чего уж там!) заботу не обижался, понимал: не на пустом месте вся эта чрезмерная суета вокруг него возникла. Видать, и вправду по краешку прошелся – только Лесь и смог удержать.

Лючии Альбертовны Вася опасался. Больно солидная дама! И платье у нее… такое, с прошлых времен явно осталось. Только каких-нибудь жемчугов к нему не хватает. (Впрочем, жемчуга в бывшей дворницкой смотрелись бы совсем странно.) И не очки, как у нормальных людей, а это… пенсне!

Василия Степановича она именовала просто Василием. (Ну еще бы! Какой он ей «Степанович»!) Но произносила это доброжелательно, даже ласково, вовсе не обидно, без всякой снисходительности. Она и Леся звала Леславом и на «вы». Первое время, кстати, Василий Степанович несколько вздрагивал: кто такой Леслав? Потом попривык.

Зато готовила Лючия Альбертовна просто… ум отъесть! Биточки морковные, котлеты картофельные там, драники, когда доктор уже добро дал… бульоны куриные опять же. А потом еще и куриный суп. Кто бы мог подумать! После старательной, но, по правде сказать, довольно примитивной Лесевой стряпни Василий Степанович чувствовал себя богатым завсегдатаем знаменитого на весь Питер «Медведя». Хоть цилиндр с тростью примерять начинай!

Единственный вопрос, который волновал в связи со всеми этими роскошествами Василия Степановича: откуда продукты? Ни его, ни тем более Лесев паек не предусматривал ни куриных бульонов, ни прочего обрушившегося на них пищевого разнообразия. Лючия Альбертовна на подобные вопросы отвечала кратко: «Леслав приносит», – таким тоном, что дальнейшее желание любопытствовать исчезало напрочь. Тогда, во всяком случае, исчезало.

А когда приходил Лесь… Василий Степанович и сам не мог понять, что делалось с ним, когда приходил Лесь. Тот появлялся с улицы, свежий, какой-то совсем… весенний, радостно сверкал глазами и, казалось, приносил на своей коже и растрепанных ветром волосах майское, еще совсем нежаркое солнце. И Василию Степановичу хотелось отчаянно, почти до боли, зарыться носом в эти волосы, провести языком по мочке розовеющего уха, закутаться в Леся, слиться с ним… Дальше фантазии не шли, да и того вполне хватало, чтобы потеряться в незнакомых ощущениях. Хорошо, что, дождавшись возвращения Леся, Лючия Альбертовна уходила. «Кто-то же должен и в библиотеке сидеть!» При этом Лесь смущенно опускал глаза, а она великодушно делала вид, что не замечает его смущения, и только улыбалась Василию Степановичу: «Выздоравливайте! И ешьте, пожалуйста, как следует. Для вас это нынче – лучшее лекарство. Я там такую овсяную кашу с изюмом сварила – пальчики оближешь!» И опять у Васьки не хватало смелости, уже при Лесе, спросить: «А откуда, собственно, у нас взялся изюм?»

– Как себя чувствуешь?

– Хорошо.

Проверяя, нет ли температуры, Лесь никогда не клал свою руку Ваське на лоб – осторожно прижимал ее к шее, чуть пониже уха, так, что дыхание перехватывало и хотелось умолять не убирать прохладные пальцы, не отстраняться, остаться. Может быть, просто прилечь рядом, обнять, заставить забыть все на свете – совсем как прежде. Только Лесь нынче почти всегда уходил. Погружался с головой в домашние дела, хлопотал над Васькиным умыванием, помогал с посещением отхожего места (теперь Василий Степанович при должной поддержке даже мог добраться до заветного ведра за занавеской) и терпеливейшим образом, смешно переминаясь с ноги на ногу, ждал неподалеку, когда болящий закончит свои важные дела. Потом подавал приготовленный Лючией завтрак, уговаривал съесть добавку, мыл посуду. Усадив Ваську в угол на стул, внимательно перетряхивал постель, опасаясь найти какую-нибудь зловредную кусачую тварь (и, к счастью, не находил), застилал чистые простыни, а грязные после относил Анфисе, подрабатывавшей стиркой жене жившего во дворе дворника. Откуда у них деньги на стирку, Василий Степанович тоже не знал. С самим наличием лишнего постельного белья в их скромном хозяйстве, правда, все было гораздо понятнее: Лесь сразу признался, что совершенно роскошными простынями, пододеяльниками и наволочками с вышитыми в уголках – белой гладью по белому – вензелями поделилась все та же Лючия Альбертовна.

– Представляешь? Я ведь только в библиотеку забежал сказать, что меня какое-то время на работе не будет. Думал: уволят – ну и бог с ним! У меня тут дела поважнее. Думал: успеть бы домой. Вдруг не успею? Доктор с тобой, конечно, посидеть взялся, но у него, между прочим, и своих дел наверняка навалом. Да и… Боялся: вдруг ты там без меня…

Лесь редко говорил о том, что пережил тогда, ожидая и боясь Васькиной смерти. (По краешку ведь прошелся! По самому что ни на есть краю.)

– А Лючия мне: «Вы идите, Леслав, идите, времени не теряйте на ерунду. Я к вам загляну чуть позже проведать. Какой, говорите, адрес?” Я и сказал. А вечером слышу в дверь: тук-тук. Деликатно так. «Живой ваш друг?» – «Живой. Пока». – «А я тут вам принесла. Много у меня всякого ненужного, как выяснилось, по закромам завалялось». И узел – мне в руки. Тяже-е-елый! Как дотащила? А потом говорит: «У вас еда-то в доме водится? А то известное дело, как питаются мальчики…» А мне и не до еды совсем. Я пока что только воду в тебя вливал – по ложке. И та периодически обратно в ведро выходила. И запах от всего этого в комнате… Соответствующий. «Ничего, – говорит, – я такой бульон сварю, что даже ваш больной друг его выпьет». – «Ну, – думаю, – попробуйте!» А что мне терять? Она и попробовала. Курицу, кстати, тоже с собой принесла. Пока варила, я опасался: слюнями захлебнусь, так все это пахло. Оказывается, со всеми нашими делами даже и забыл, когда в последний раз ел-то…

Василий Степанович слушал его и отчетливо понимал: проживи он еще хоть сто лет, все равно никогда не сможет расплатиться по заслугам ни с Лючией Альбертовной, ни с доктором Троицким, сорвавшимся среди ночи к умирающему Ваське, ни даже с Сенькой Смирновым. Чего уж говорить о Лесе! Ежели бы не он, сдох бы Василий Степанович в той окаянной больнице – даже к цыганке не ходи! И не в больнице бы – сдох. Всех подробностей Васька, само собой, не помнил, но и тех, что в памяти всплывали, хватало, что называется, по самую маковку. Сколько раз сквозь куски кровавого бреда (а другого нынче Ваське не завезли!) слышалось: «Не уходи, не бросай меня, Вася, Васенька, Василек!..» И виделось вдруг: целое васильковое поле, и бегут они по нему с Лесем, взявшись за руки – прямо к реке бегут, прохладной, чистой реке. Что за река? Что за поле? Да и не видал никогда Василий Степанович ничего подобного. Вообще, дальше питерской окраины нигде не бывал. А тут – васильки…

– Вась, ты спишь, что ли? Ну спи, спи…

Спал он – как медведь зимой в своей берлоге. Оживлялся разве совсем на чуть-чуть, пил сваренный Лючией Альбертовной, тщательно остуженный Лесем бульон, приправленный мелко порубленной курочкой, после старательно зажевывал еще чего из съестного, да и засыпал себе на чистом постельном белье с вензелями. Словно все-таки умер и попал в какой-то совсем иной мир. Не своя жизнь – чужая. Правда, стоило открыть глаза, и рядом оказывался Лесь. Свой. Совершенно точно свой, родной до последнего завитка волос у виска Лесь.

Сон – еда, сон – еда. Гадкие пятна с тела исчезали, сил прибавлялось. Заходивший уже не каждый день, а раз в три-четыре дня доктор Троицкий смотрел весело из-под седых мохнатых бровей, одобрительно щелкал языком, говорил, потирая руки:

– Ах, как же мы этой даме нос-то натянули! Обвели вокруг пальца! Молодцы вы, молодые люди, ах, молодцы!

И начинало от таких разговоров Василию Степановичу казаться, что он и впрямь сотворил что-то замечательное, когда сумел зацепиться из последних сил за протянутую Лесем руку, за его холодные, приносящие облегчение пальцы.

Одно огорчало: спал Лесь неизменно на полу, хотя уже с неделю ни жара у Василия Степановича не было, ни лихорадки, и до ведра он в последние дни добирался сам – без всякой посторонней помощи (ну разве за стол и стены чуток по пути придерживаясь). А Лесь все на полу да на полу. А там, между прочим, холодно – сквозняки ведь! – и еще жестко. Василий Степанович, кстати, ему всячески на неправильность подобного положения намекал: вздыхал по ночам тяжело, рассказывал, что мерзнет, что сны нехорошие снова в гости заглядывают. Лесь только озабоченно хмурился и норовил к Васькиному одеялу еще свой чахлый пледик присовокупить – от холода, значит. В конце концов Василий Степанович не выдержал.

– Кончай уже издеваться! Я здоров как бык. И ты мне под боком ничуть не помешаешь стать еще здоровее. Даже наоборот.

На последних словах он и сам почувствовал, что покраснел, будто спелый помидор. Потому что совсем даже не о сне в этот момент подумал. Вспомнилось… всякое.

И Лесю, видать, вспомнилось. Кхекнул, принялся теребить мочку уха. Глаза отводил старательно. Потом, подумав, кивнул. Осторожно так кивнул. Ежели бы Василий Степанович, несмотря на внезапно одолевшее его смущение, не смотрел так внимательно, то и не заметил бы, пожалуй. Сердце внутри дрыгнулось, перед глазами малёх потемнело. Получилось! Получилось ведь!

Днем Лесь из дома умотал. Сказал, что по делам срочным. Раньше он так лишь за продуктами срывался. Только нынче, пожалуй, у них никаких проблем с едой не наблюдалось. А Лесь сбежал. Даже не побоялся своего подопечного в одиночестве оставить. Не то чтобы Василий Степанович шибко в присмотре нуждался, но вот так…

Впрочем, сильно переживать он не стал. Спасительный сон подобрался хитрой лисицей, взмахнул хвостом, замел следы… А когда глаза разлепить удалось, комната уже от потолка до пола наполнилась вечерними тенями, а Лесь привычно у плиты брякал – готовил что-то на ужин, дрова в печке шерудил. Василий Степанович аж залюбовался на то, как язычки пламени Лесевы кудряшки золотят. Отросли у Леся волосы с зимы, кольцами завиваться стали, будто у королевича сказочного.

Лесь обернулся от печи, перехватил Васькин взгляд, улыбнулся смущенно. Сказал зачем-то:

– Сгорит ведь все! – и ринулся к скворчащей сковородке так резво, точно от этого зависело по меньшей мере спасение мира. Подхватил, замотав руку полотенцем, перекинул на стол, водрузил на освободившееся место чайник. Хлопотал, словом, как примерная хозяюшка.

Василий Степанович хмыкнул про себя, ругнул за дурацкие мысли, но продолжал смотреть: не только волосы – спина и плечи у Леся, оказывается, тоже были дивно хороши.

Вот ведь что болезнь с людьми делает! Никогда в жизни прежде он с подобными мыслями на мужиков не заглядывался. А тут… Поди ж ты! Загляделся – глаз не оторвать. Видать, совсем тифозная горячка мозги расплавила. А может, и не в болезни было дело, а в том, что Лесь… это Лесь. И все тут. Сколько ни гляди – не наглядишься.

Ужинали в молчании. Василий Степанович привычному уже ритуалу подачи ему еды прямо в постель решительно воспротивился. Если уж до ведра доползает – так уж и до стола сможет. Хватит из себя неразумного младенца изображать! Лесь, похоже, обиделся. Не понравилось, что от его заботы небрежно и, пожалуй, даже зло отмахиваются. Только это совсем не зло было! Просто почему-то именно сегодня потребовалось, чтобы… на равных. За одним столом. Вместе.

Обычно не страдавший от отсутствия аппетита Лесь ел мало, практически ничего не ел. А Васька – наоборот, словно стремился враз возвернуть потерянные за время болезни силы.

Как ужин закончился – Василий Степанович гордо уполз обратно в постель, искоса посматривая на привычно разбирающегося с грязной посудой Леся. Придет? Не придет? А если придет… Захотелось вымыться, даже, пожалуй, в баньку… Оттереть от себя как следует болезнь, окатиться горячей водой из шайки. Лесь будто услышал. (Талант у него, что ли, внезапный открылся – мысли читать?)

– Давай я тебя оботру? Потеешь, небось, от слабости.

Василий Степанович хотел сначала отказаться – сам, мол, с усам! – но вовремя одумался. Банька ему, по-любому, в ближайшее время не светила, а прикосновения Леся, даже такие вот… хозяйственные, были приятны. Заставил себя кивнуть, буркнул едва слышно:

– Ну давай. Если не трудно тебе.

Лесь отозвался коротко:

– Не трудно.

Сколько раз за время болезни Лесь его влажной тряпочкой обтирал! И просто теплой водой, и уксусом – для снятия жара. А нынче Василия Степановича словно накрыло. Каждое прикосновения (тряпочки влажной, не руки) проходилось по коже так, что все волоски на ней разом вставали дыбом. А уж когда до живота дело дошло, пришлось зубы сцепить и дышать тяжело – такое откровенное шевеление в штанах наметилось.

Захотелось оттолкнуть, завернуться плотно в одеяло (а поверх – пледом), ткнуться носом в стену, но… Не смоглось. От судьбы не уйдешь, да?

Лесь Васькино замешательство распознал и выпуклость у того под вытертой тканью исподнего, надо думать, заценил. Однако не сбежал. Только приостановился на миг, прикусил губу и зачем-то спросил:

– Можно?

А раньше не спрашивал. Правда, раньше подобного конфуза с Василием Степановичем во время водных процедур не случалось. Сильна была болезнь! Сильнее всяческих прочих… желаний. Но если спросил, то…

– Можно.

Точно не на обтирания, а на что-то совсем другое разрешение давал. И жутко было, и отчего-то сладко.

Лесь тряпочку свою умывальную еще раз сполоснул, свободной рукой белье с Васьки вниз потянул. Будто бы случайно оголившееся бедро большим пальцем погладил. Совсем чуть-чуть. А потом по тому же месту – теплой и влажной шершавостью ткани. А потом опять – пальцем. Ваську аж подкинуло от таких игр. И глаза сами собой закрылись. Не потому что вдруг стыд одолел (от первых же прикосновений скрылся тот стыд в неизвестном направлении – только его и видели), а потому что совсем томно сделалось и стон, мучительный и откровенный, к горлу подкатил. Пришлось не только глаза зажмурить, но и губу прикусить. А в груди с каждым мгновением все отчаянней билось сердце, как не понятным образом попавший в комнату воробей – об оконное стекло. Или чайка, прилетевшая на огонь маяка. «Погибнешь, дура!» – а ей – хоть бы хны.

– Ноги раздвинь.

Что?!

– З-зачем? – Глупый вопрос! Известно, зачем.

– Там протру.

То ли чайка разбила свою глупую голову и рухнула к подножью маяка, на скалы, то ли стекло не выдержало напора сумасшедшей птицы и осыпалось стеклянным крошевом, только Василий Степанович ничего отвечать не стал: покорно развел в стороны ноги, как просили. Будь что будет.

А… ничего особенного и не произошло. Осторожно, аккуратно Лесь протер своей тряпочкой все морщинки и складки в паху и ниже, Васькиному несчастному возбужденному отростку тоже должное внимание уделил. Но так… как бы сказать… отстраненно. Словно рабочий, протирающий детали станка, подготавливая его к работе. Как, собственно, и делал все это уже множество раз за время Васькиной болезни. То, что только что стояло почти болезненно, даже скукожилось чуток от такого подхода. Васька мысленно ругнулся: «Напридумывал тоже! Дур-р-рак!»

Скользила по телу теплая влажная ткань, стирала следы липкого, все еще пахнущего болезнью пота. Руки, ноги, спина. Васька уже даже и дыхание в полный порядок привел, и пальцами простыню не пытался комкать, когда Лесь вдруг пробормотал:

– Ну вот и все.

Как точку поставил.

«В следующий раз сам мыться буду. Хватит с меня… благотворительности».

– Интересно, мне полагается в свежее переодеться? Теперь, когда я весь… совсем чистый? – Василий Степанович хотел, чтобы это прозвучало шутливо-легко, но получилось не очень. Словно бы по нёбу разлилась горечь от весьма полезной, но чрезвычайно гадкой на вкус микстуры.

Лесь на него даже не посмотрел.

«Сейчас опять постелит себе на полу…» – понял Василий Степанович и в который раз за этот вечер обозвал себя дураком. Напридумывал тоже! Оставалось привычно уткнуться носом в стенку и попытаться заснуть. Даже и без чистого белья – да и бог с ним! В конце концов, одеяло отлично скрывает все что надо. Да и не станет никто на него смотреть. Вот так… как сам он, не в силах оторвать глаз, смотрел на перемещающегося по комнате Леся.

А Лесь тем временем почему-то не спешил доставать из комода Васькино исподнее. Не слышал, что ли? Вроде бы никогда раньше на слух не жаловался. Скорее, наоборот: стоило Ваське застонать тихонько или завозиться, устраивая поудобнее ноющее от бесконечного лежания тело, как Лесь сразу подрывался, подбегал, заглядывал в глаза, интересовался встревоженно: «Вась, у тебя все в порядке? Помочь чем?» И никогда, кстати, с тех пор, как Василий Степанович пошел на поправку, не называл его Васильком. Только вот забыть никак не получалось. Кажется, собственную душу или, скажем, что-нибудь из внутренностей своих Васька продал бы, чтобы услышать еще раз: «Вася… Васенька… Василек!» Только покупатели никак не находились.

Василий Степанович вздохнул. Интересно, почему всегда, когда срочно надо уснуть, сон, с которым сроду не было никаких проблем, вдруг исчезает в неизвестном направлении? Проще простого: закрой глаза и спи. Как иногда в карауле случается: обопрешься о стену плечом, опустишь веки – словно моргаешь медленно-медленно, а уже и нет тебя, провалился куда-то, выпал. Чисто лошадь, что стоя спит. Даже винтовка за плечами в таких случаях – не помеха…

А тут… Только и осталось, будто под гипнозом каким, смотреть, как Лесь двигается по комнате: сначала зачем-то к двери, где на гвозде висит его черное, уже изрядно потрепанное от постоянной носки пальто, потом – к столу, потом… Тут Василий Степанович почувствовал острую необходимость все-таки закрыть глаза. И, вполне предсказуемо, не смог. Потому что Лесь стал раздеваться. Не так, как обычно это делал: быстро, по-деловому, аккуратно складывая вещи на ближайший стул, чтобы потом, оставшись в одном исподнем, осторожно юркнуть к Василию Степановичу под одеяло.

Нет, нынче он раздевался медленно, осознанно, словно наверняка знал: на него смотрят. Следят за ним, будто охотник за ничего не подозревающей дичью. Точнее, за дичью как раз подозревающей, но вовсе не стремящейся срываться и убегать. Дичью, которая в любой момент сама может стать охотником. Медленно-медленно, пуговица за пуговицей, повернувшись к Василию спиной. Рубашка, брюки, белье. Когда в свете лампы засияла белизной кожа узкой спины, дернулись, будто от внезапно повеявшего ветерка, лопатки, поджались ягодицы, Василий Степанович сглотнул, да так громко, что, казалось, его не только Лесь должен услышать, но и соседи примерно до пятого этажа. Впрочем, с соседями, конечно, так, домысел, а Лесь даже не дернулся, ухом не повел. Переступил босыми ногами, поправил одежду на стуле, обернулся не торопясь: худой, длинный, совершенно нагой. Красивый… Именно такое слово в Васькином мозгу тогда и толкнулось: «Красивый!» Без одежды, оказывается, еще красивее. Смотрел бы и смотрел.

– Подвинься, – как ни в чем не бывало велел Лесь.

В этот момент Василий Степанович остро осознал одновременно его и свою абсолютную обнаженность и срывающимся хриплым голосом попросил:

– Свет выключи.

Лесь молча кивнул и отправился выключать. Когда его рука потянулась, чтобы прикрутить висящую над столом лампу, Васька впервые в жизни отчаянно пожалел, что не умеет рисовать. И опять сглотнул. Так бывало в детстве накануне Пасхи: поставит мама на стол праздничные куличи, а есть – не смей. Пахнет на весь дом праздником и сладкой сдобой, слюни разве что на пол не капают, живот от голода сводит, ан нет, нельзя! Впрочем, что-то ему подсказывало: нынче долго томить не будут. Слишком уж все, что делал Лесь, было нарочито, напоказ. «Вот он я! Смотри! Для тебя!» Для кого же еще?

Когда Василий Степанович взялся за одеяло, у него тряслись руки. Так тряслись, что казалось: порвется сейчас одеяло пестрое, тетей Катей любовно пошитое, к чертовой бабушке – в лоскуты. Даже почти в полной ночной мгле он не переставал видеть Леся, видеть каким-то внутренним оком или, пожалуй, всем своим телом: как тот присаживается на краешек постели, укладывается, опираясь на левый локоть, придвигается ближе к Ваське, почти вплотную. А дальше и видеть не надо было – только чувствовать.