Текст книги "Двенадцать (СИ)"

Лесю было сильно не по себе. Прогулка с Василием Степановичем по закоулкам (а также крышам) памяти оставила в душе ощущения странные и даже тревожные. Словно все эти годы он жил, отгородившись мощной – выше неба! – стеной от себя вчерашнего, только изредка допуская в сердце отдельные счастливые воспоминания. А тут океан все-таки смыл плотину, и оказалось: все циклопические постройки – всего лишь незатейливый вал, возведенный ребенком из влажного прибрежного песка.

Правда, самому себе он лгать никогда не умел: все началось гораздо раньше. Крыша стала чем-то вроде последней соломинки, переломившей хребет верблюда. (Крыша – «соломинка», – Корецкий, что у тебя нынче с метафорами?) Он ведь и прежде знал, что не просто так не вовремя очнувшееся от долгого стылого сна тело гонит его по утрам из их общей с Васькой постели. Страшнее утренних неудобств (бороться с которыми великолепно, кстати, помогали водные процедуры из напрочь выстывшего за ночь рукомойника, растопка печки и вынос поганого ведра) была совершенно сокрушающая, накрывающая гигантской волной нежность. Что уж! Лесь отлично помнил симптомы и не мог их не опознать на этот раз. И дурак бы опознал. Держать за руку, подставлять плечо под стремительно тяжелеющую от усталости голову, мысленно разглаживать суровую морщинку между медных бровей, смотреть, как трепещут во сне веки… А улыбка? Когда Василий Степанович улыбался, как будто всходило солнце. И Лесь вовсе не собирался стыдиться затасканных сравнений. Он, собственно, никогда и не притворялся поэтом.

Справедливости ради следует сказать, что в эти дни он вообще не думал (и даже не мечтал) о чем-то радикально большем. (Пусть истосковавшееся по близости тело и бунтовало против подобных установок.) Лесь умел говорить себе: «Нет».

Василию Степановичу, чтобы прийти в себя от ужасов окружающей его действительности, требовались отнюдь не эротические кошмары, а тепло и уют. Что же! Лесь был вполне готов к роли заботливой хозяюшки, лучшего друга и старшего брата. А с физиологией он как-нибудь справится.

Отличная, кстати, идея – ранний завтрак. А Васька пускай еще капельку поспит.

И Васька спал. А Лесь смотрел на него – и не мог насмотреться. Знал: промелькнет минута-другая – и тот вскочит, мгновенно просыпаясь, точно что-то включилось у него внутри, как лампочка, умоется, оденется и помчится в свои казармы, где и застрянет на бог весть сколько времени. А Лесю останется лишь ждать да нервно прикусывать костяшки пальцев. Потому что ничего иного ему не дано.

Ждать. Этому искусству он за страшные дни Кронштадтского восстания (или мятежа?) выучился в совершенстве. Чуть сам не сдох, но определенно выучился. К тому же так надолго Василий Степанович из дому уже не пропадал – максимум на неделю. Но и этого хватало, чтобы начать медленно сходить с ума. Ведь понятно же было: случись что – его даже не известят. Он же не родственник. Вообще никто.

Мысли о том, чтобы наконец съехать – и не из подвала, а к чертовой матери из страны – возникали с завидной частотой. «Все налаживается. Вот уже и НЭП объявили. А когда наладится, зачем я ему буду нужен? – думал Лесь. – Казармы отстроят. Васька, глядишь, учиться пойдет. В командиры выбьется. Он сможет, он талантливый. И сильный. Молодой еще, но это проходит, как я слышал. А в той, другой, жизни я для него стану не просто лишним, я ему мешать стану. Кандалами сделаюсь на ногах. Каторжными. Хочу ли я превратиться для него в обузу? Вот уж нет. Ни за что! Стал бы крыльями, да кто же мне позволит? Нет, надо уезжать. Польша теперь поднялась, независимость получила. Тетушка будет счастлива. Младшие кузены уже совсем взрослые. Девочки, наверное, замуж вышли. Как там у них сейчас?..»

На этом Лесь обыкновенно свои размышления решительно прерывал. Зачем обманывать самого себя, притворяясь, будто тебя волнуют Париж или Польша, если по сути – только одно и есть: Васька, Васенька… Василий Степанович.

С обкусанных костяшек пальцев никак не желала сходить корочка засохшей крови. Из сердца никак не желала исчезать нежность. Так и жили.

Правда, кое-что все-таки радовало: весна. К концу апреля полностью растаял снег, высохли улицы. Вот-вот на деревьях в парках должны были брызнуть листвой почки. Лесь всерьез раздумывал: не выбраться ли им с Василием Степановичем в Царское Село? Раньше Лесю нравилось гулять там весной. Кстати, куда больше, чем в чересчур официальном, на его взгляд, Петергофе. Пригородные поезда худо-бедно ходили. Только, к сожалению, свободные от службы дни выпадали у Васи напрочь непредсказуемо. А Лесь бы ему там в свое удовольствие Пушкина почитал… Или ту же Ахматову… «Смуглый отрок бродил по аллеям…» А может, Мандельштама? «Поедем в Царское Село!»

Василий Степанович хорошо слушал. Внимательно. Если что было непонятно – не стеснялся задавать вопросы. Иногда, отвечая на них, Лесь и для себя что-то новое открывал. И сам поражался: как так? Столько лет строки эти помнил, в любой момент мог наизусть выдать, а такой интересный нюанс проскользнул буквально мимо сознания. А Васька взял, потянул за хвостик – и в голове Леся совершенно чудную метафору раскрутил. Хотя даже и слова-то такого не знал – «метафора».

Как, например, недавно произошло с все тем же Мандельштамом.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде…

Лесь в этом стихотворении сильнее всего любил последнее четверостишие, начинавшееся с: «Останься пеной, Афродита…» Тут у него аж дыхание от восторга перехватывало. А вот вторая строфа как-то привычно скользила мимо сознания. Но стоило Ваське пробормотать чуть обиженно: «Ничего не понимаю. Смутно твой поэт как-то пишет. Вот это, например, что?» – и потянуло разжевать, растолковать, поднести к глазам на ладонях расцветающую красоту. Так и стал объяснять: про море, у которого волны – как женская грудь, изгибом, только их много и все дышат, вздымаются-падают. И про пену, похожую на охапку белой влажной сирени, которую поставили… куда? В вазу. В огромную вазу цвета моря. Со всеми положенными ассиметричными завитушками в стиле модерн. Море и есть эта ваза для цветов. Просто очень большая. К концу его объяснений и размахиваний руками Василий Степанович уже не хмурился. Наоборот, улыбнулся и сказал: «Жаль, я не рисую. Это бы интересно получилось нарисовать». Лесь, кстати, даже расстроился слегка, мгновенно представив подобную иллюстрацию. «Совсем-совсем не рисуешь?» – «Абсолютно». – «И я».

– Никогда не был на море. Ну… На таком. Теплом.

Лесю хотелось бы пообещать, что он свозит Василия Степановича на море. Хотя бы в Крым, в обожаемый Коктебель, если уж не в Италию или на Лазурный берег. Но он привык выполнять свои обещания, а это…

– Съездишь когда-нибудь. Жизнь-то – длинная.

– Думаешь, длинная? – тоска в Васькином голосе плескалась густая, тяжелая – хоть ложками черпай. Еще бы! Они ни разу не говорили о произошедшем с Василием Степановичем тогда, в марте, на кронштадтском льду. Но не догадаться было сложно.

– Длинная. Непременно длинная.

В ответ Василий Степанович только шевельнул плечом. Не поверил. Да и кто такой, спрашивается, Лесь, чтобы ему верить? Вообще, в последнее время стало отчетливо видно, как в Ваське что-то сломалось после Кронштадта. Оно и не удивительно, если даже Лесь, оставаясь, по сути, всего лишь пассивным созерцателем событий, едва не сошел с ума от картин, которые подкидывало ему его богатое воображение. А уж как досталось тому, кто оказался там, прямо в центре… Ваське в его девятнадцать… Теплое море, насколько понимал Лесь, было бы очень кстати. Но где его взять?

– Хочешь, я тебе историю расскажу? Ее написал еще в прошлом веке французский писатель Жюль Верн. Начинается все с того, что моряки поймали акулу. А у нее в желудке нашли бутылку.

История была длинной – не на один вечер. Лесь пересказывал любимую книгу своего детства и с тайной улыбкой смотрел, как постепенно оттаивают Васькины глаза, как внутри него снова включается свет. Имелся, конечно, и другой вариант: просто притащить из библиотеки книжку. Пусть сам читает. И для самообразования полезно. Но свободного времени у Василия Степановича никогда не водилось с избытком, а рассказывать получалось и за едой, и перед сном – как сказку. Или все-таки Лесь был в чем-то законченным эгоистом. Нравилось ему, как слушал его Васька.

– Ты сегодня домой придешь или опять в казармах ночуете?

– Как сложится. Ты сильно не жди, ужинай.

«Не ждать» Лесь не умел. Особенно по выходным. На неделе работа почти приглушала тревогу, отвлекала мысли на себя. А вот когда случалось сидеть целый день дома… Как Василия Степановича за порог провожал, так и начинал ждать. Пытался однажды напроситься в попутчики («Кстати, и прогуляюсь!»), но получил категоричный отказ: «Извини, но без тебя я иду много быстрей».

Задерживал его Лесь, значит.

В этот день, распрощавшись с Василием Степановичем и привычно перекрестив уходящего в спину, как раньше делала с ним самим няня Ядвига, он решил: «Довольно! Нужно брать себя в руки. На улице весна? Весна. Туч нет, дождя вроде бы не предвидится. Пойдем гулять. На Невский».

В прошлом, до революции, в веселые студенческие годы, это считалось универсальным лекарством от всех бед: выйти на Невский, смешаться с толпой, профланировать мимо модных магазинов, поглядывая на себя в сияющие стекла витрин: ах, до чего же хорош, стервец! Подумать: не начать ли красить губы? Это так по-декадентски! Так… эпатажно! А что? Футуристы вон цветы и молнии на щеках себе рисуют – и тоже на Невский. В желтых кофтах. Шокировать почтеннейшую публику. Лесь, разумеется, не футурист, но все же… «Пощечина общественному вкусу» – звучит гордо.

Зря он, конечно, в воспоминания ударился! Еще бы вкупе процитировал и про реку Гераклита, в которую нельзя вступить дважды, потому как «на входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды».

А иногда и не воды, а грязь и ил.

Не обнаружилось на Невском праздношатающихся гуляк, не сверкали витрины закрытых нынче магазинов, люди шли торопливо, слегка ссутулившись, словно боясь привлечь к себе излишнее внимание. Действительно! Так вот привлечешь, а тебе: «Гражданин, пройдемте! Ваши документики!» Тут не до эпатажа.

– Лесь! Леська! Ты ли это?! – на него набежали сзади, затискали, закружили. Будто их (набежавших) имелась целая толпа.

– Варька! Какими судьбами?! Ты же была в Москве!

Карие глаза, черная челка – до бровей, «под Ахматову», чуть слишком длинный, ежели придираться, но вполне художественно вылепленный нос, улыбчивые губы. Все такая же, как и – страшно сказать! – почти три года назад. Варенька Милетина. Варюшка.

– Была, – все еще держа Леся за руку, подтвердила Варя. – А теперь вернулась. С полгода уже.

– Чего не пожилось? – Лесь галантно округлил локоть, предлагая своей даме неспешный совместный променад. «Променад» и «дама» даже звучало сейчас странно. Впрочем, они и раньше не вкладывали в свои отношения ничего особо серьезного. Варвара, солидно кивнув, предложенную руку приняла. Дальше шли уже вместе, старательно попадая друг другу в шаг. – Там, в Москве, нынче столица. Говорят, самая жизнь.

– Отчего же не пожилось? Пожилось, – небрежно тряхнула челкой Варя. – Только все равно там не так. Тесно, скучно. Брюсов – это вам не Блок.

Лесь засмеялся. Как давно! Боже милостивый! Как давно он не беседовал с кем-то понимающим вот об этом всем: о московских и питерских школах символизма, о том, что «Брюсов – не Блок». И как же, оказывается, ему всего этого отчаянно не хватало! Как будто снова запахло весной четырнадцатого, когда они познакомились с мадмуазель Милетиной на каком-то поэтическом выступлении в «Бродячей собаке». Лесю стукнуло шестнадцать, и он считал себя безумно взрослым. Одно слово: «Юноша бледный со взором горящим…» Варвара была его старше аж на два года и потому смотрела на наивного поэтического мальчика чуть сверху вниз, слегка подавляя его своими дерзостью и взрослостью. Уже тогда она от души презирала модные турнюры и шляпки и училась курить папиросы, вставляя их в длинный мундштук карельской березы, отделанный серебром. Курить не получалось – после каждой затяжки она ужасно кашляла, но утверждала, что виноват во всем слишком крепкий табак. А еще она пила уксус, чтобы придать своему свежему, юному и оттого розовощекому лицу правильную декадентскую бледность. И однажды пыталась стреляться от несчастной любви, но, к счастью, пистолет дал осечку, и все обошлось испугом и содранной на виске кожей.

– А как там твоя Инна?

Варвара помрачнела, сбила шаг. Видимо, за минувшие годы тактичности у Леся, вечно лезущего куда не просят, ничуть не прибавилось.

– А она уже не моя Инна. Она замуж вышла в прошлом году и уехала с мужем в Америку. Танцевать «русский балет». Практически Павлова. Ее муж – американец. Знаешь, много денег и много связей.

– Прости.

– Да ничего. Отболело уже.

Никогда она не умела толком врать, его Варька. «Отболело», надо же!

– А сейчас ты как?

– А сейчас – никак. Родители блудную дочь обратно приняли без восторга. Но живем неплохо. Отец ветеринар при любом режиме хорош. Лошадей Красной армии лечит. Я в Дом литераторов пристроилась – на машинке стучу, с великими общаюсь. Сам Николай Степанович ходит, мартовским котом мурлычет, глазами своими разными играет. Осип Эмильевич в столовой намедни булочку украл мимоходом. Булочка, между прочим, была с изюмом. Я таких сто лет не ела. А тут… стоило за ложкой отлучиться…

– Обиделась? – улыбнулся Лесь, представив себе Мандельштама, ворующего у Варвары булочку.

– На Осипа Эмильевича?! – хихикнула Варя. – Да ты шутишь! Я ему на следующий день еще и свой компот отдала. Просто так. Ахматову недавно видела. Не похожа она на меня абсолютно.

Это была их старинная забава: сравнивать Варю с Ахматовой и делать выводы не в пользу последней. Кстати, Варвара тоже стихи сочиняла. Когда-то говорили, что весьма недурные. Лесь своего мнения в данном вопросе не озвучивал – тут он был совсем уж необъективен. Впрочем, ему Варенькины стихи нравились.

– Пишешь?

– Еще бы! Знаешь, как из нас, женщин, лирика прет, когда у нас все плохо? Страдаем – пишем, счастливы – тишина.

– А в Москве писала?

– У-у-у! – рассмеялась Варвара. – В Москве я не просто писала. В Москве я у самого Брюсова стихосложению училась. Проникалась, так сказать, тайнами ремесла. Представляешь, он нас учил писать про чернильницу.

– Про что?

– Про чернильницу. Почти наизусть его тогдашнюю речь помню: «Вдохновение может прийти или нет, а уметь писать вы обязаны. Вот чернильница. Я не спрашиваю с вас вдохновения, а написать грамотное стихотворение о чернильнице вы можете!»

– И все писали? – недоверчиво уточнил Лесь. Чернильница, надо же! Он бы не справился.

– Роптали, конечно. А Валерий Яковлевич этаким менторским тоном: «Вы не стихи пишете сейчас – вы решаете задачу на стихосложение. Техника нужна для того, чтобы владеть своими силами, когда придут к вам настоящие стихи».

– Почитаешь про чернильницу?

Варвара дернула рукой, словно хотела отмахнуться, поджала губы.

– Сожгла. Когда от меня Инна ушла, все стихи – в печку. Сорвалась. Эфир нюхала. Спирт пила. Спала со всеми мужиками подряд. Доказывала, что без нее – могу.

– Доказала? – осторожно спросил Лесь, успокаивающе поглаживая лежащее у него на сгибе руки узкое запястье без перчатки.

– Остановилась вовремя, – вздохнула Варвара, шмыгая своим слегка покрасневшим утонченным носом, которому откровенно не хватало знаменитой Ахматовской горбинки. Справедливости ради следовало отметить, что на улице все же до лета было еще далеко. К тому же набежали тучи, и, кажется, начал накрапывать дождь.

Привычно не готовый после зимних снегов к подобным выкрутасам природы Лесь пожалел об отсутствии в его теперешнем быту элементарного зонтика. Прежде он бы просто позвал Варвару в кондитерскую посидеть в тепле за чашечкой чая или кофе. Или хотя бы в ту же «Бродячую собаку», где всегда было по-сумасшедшему весело. (Они с Варей успели побывать там всего пару раз.) Да чего уж там! «Привал комедиантов» уже закрыли. Да и с деньгами у Леся нынче не густо… Он печально взглянул на темные, по большей части заколоченные окна Гостиного двора и все-таки решился.

– Слушай, а пойдем ко мне? Чай есть, хлеб есть, даже сахар имеется.

Варвара мгновенно отвлеклась от своих мрачных дум, вскинула голову, и глаза ее зажглись привычным любопытством. Она вообще раньше любила приговаривать: «Я любопытна, как хорек!» А на вопрос Леся: «Почему именно хорек?» – загадочно улыбалась: «Ну… или сорока. Сорока-воровка! Смотри, украду твое сердце! Оно у тебя ведь из чистого золота».

– Ты все там же, в отчем доме? – Варвара была в курсе сложных взаимоотношений Леся с родителями, и сейчас в ее голосе прозвучал не только вежливый интерес, но и живое участие в судьбе друга. Сразу захотелось разнюниться, прижаться щекой к мягкой девичьей груди и пожалиться-поплакаться от души, как давно уже не получалось, учитывая обстоятельства. Но не посреди же Невского, в самом деле! Как-то совсем уж не комильфо.

– Нет, у друга. Тут недалеко.

– У дру-у -уга?!

Лесь демонстративно тяжело вздохнул. Вот и объясняйся теперь!..

– Просто друг. Товарищ и почти что брат. Добрый самаритянин, подобравший и обогревший бездомного меня, когда я буквально пал к его ногам. Дом, конечно, не хоромы, но там есть печка.

– А хозяин…

– А что хозяин?

– Не против, что ты водишь туда… барышень? – Варька всегда была такая – язык без костей.

– А я и не вожу, – Лесь едва удержался от того, чтобы вовсе уж по-детски не показать ей язык. – Ты первая… барышня. И не барышня – тоже первая.

– Живешь монахом? – за легкомысленным Варькиным тоном скрывалось нечто гораздо более серьезное. Врать ей Лесь не умел, да и не считал нужным, потому лишь пожал плечами.

– С тех самых пор. Ну… Ты знаешь.

– Да ты что?! Правда? Леська, ты меня пугаешь. Пошли скорее – жажду подробностей.

И они не просто пошли, а почти побежали, как когда-то – молодые и счастливые, похожие на держащихся за руки влюбленных. И злобный, ставший вдруг не по-весеннему ледяным питерский ветер не бил им в лицо, а подталкивал в спины, будто соучастник.

*