Текст книги "Уж замуж невтерпеж (СИ)"

Автор книги: Mihoshi

Не светло и не темно – туман прячет свет и темноту. Нет звуков – словно любимое лакомство съедает их туман. Вот так и рождается чувство одиночества, чувство потерянности и забытости. И я ведь знаю, что Феве впереди, Сирин рядом, а Зорька бодро топает по тропе – звонкий цокот подков тоже вкусен туману. Но, словно ком, в груди растет одиночество.

Сколько же нам еще ехать? Час? Два? А может, мы никогда не выберемся из этого страшного тумана? Да-да, страшного. Ничего не слышно, не видно, будто в молочной реке тонем… И страх этот в груди… От страха-то и мерещится всякое: то призраки скользят над головой, легко касаясь волос, конской гривы, то ехидный смех слышится за спиной. Слышится? Но ведь нет звуков в тумане! Да и нет здесь никого, кроме нас. А если есть? Да и где остальные? Может их уже и нет?

Глупости все это. Вон Сирин, приотстав, едет рядом. Сирин? На Лойрите? Я ведь точно уверена, что это Лойрит. А Фларимон где? Нет, мне это кажется! Все это только туман!

Тогда отчего же так страшно? Отчего же сердце до боли, до крика бьется в груди? Я… не могу больше… Бежать… Но куда? Но как? Грудь разрывает от страха и боли, но тот же страх и та же боль сковывают тело, будто во льду замерзаю.

Холодно? Да, наверное… Мне… страшно! Мне… одиноко!

Вдруг чья-то рука коснулась судорожно вцепившихся в поводья пальцев. Что? Такая знакомая, такая родная… такая теплая. Фларимон? У меня нет сил даже слово вымолвить, только смотреть могу в его глаза. Фиалки, те самые из сна, иначе и не скажешь. И почему-то совсем не стыжусь, что слезы катятся по щекам. А он тоже молчит. И улыбается: тепло, нежно, ласково. И страх уходит. Да что со мной может случиться, когда Фларимон рядом? Ничего, конечно же. Он не даст меня в обиду. Уж это я знаю.

Лойрит нетерпеливо трясет головой, желая сорваться в галоп, да и Зорькино соседство не по нраву. А Фларимон только крепче сжимает мою руку, легко сдерживая коня. Вот Сирин удивится, углядев моего супруга. Ой, но стоит ли говорить ей всю правду? А как иначе объясню кто он? Если назову другом, еще и за судьбу свою принять может. Мне тогда что делать?

А Фларимон улыбается нежно. И мне сразу легче на душе стало. Глупости все это, наверное. Расскажу потом Фларимону, он еще и посмеется. Пусть, мне уже не важно.

Вот и туман реже стал, даже стук копыт слышен. Хм, а Сирин с Феве оказывается сзади едут, хотя были впереди. Да дрожат как! Будто в мороз лютый попали. И белее снега лица, как у призраков прям. А Фларимон такой же?

Ох, оглянувшись, я… не увидела никого. Ну, спутников своих прежних вижу, а вот Фларимона… Куда же он подевался? Потерялся? Остался в тумане? А был ли он вообще? Мне показалось? Да нет же, я ведь чувствовала его руку, видела Лойрита… Мираж?..

Странно все. Туман давно закончился, не по-осеннему теплое солнышко играет в безоблачной синеве неба, а на душе словно дождь моросит. Мне не хочется верить, что Фларимон тогда только привиделся, ведь тепло руки и улыбки было таким… настоящим!

Равнодушная Зорька ровно цокает по дороге, ведя за собой все еще привязанных коней моих спутников. А Феве и Сирин будто спят наяву: глаза широко распахнуты, но не видят ничего, зуб на зуб не попадает, выбивая мерную дробь, лица все еще белые, сами застыли статуями белокаменными, что на главной площади Патира стоят. Повезло, что дорога ровная, хоть и заросшая. Не часто ездят?

Нет, все-таки случившееся невероятно. Пусть Фларимон привиделся мне, но почему именно сейчас и именно он? Расскажи кто подобное, не поверила бы. Ну или застыла столбом с открытым ртом, как вон тот селянин у поваленного давней бурей дерева. Можно подумать призраков или привидений узрел!

– Удивительно… – прохрипел мужичок и рухнул на землю.

Ой… Что это?

– Удивительно, однако! – все восклицал староста деревеньки, в которую нас занесло через Туманную долину, в чьем доме мы собственно и пребывали в данный момент, к тому же еще и за столом, словно гости дорогие.

Деревенька была большой, зажиточной, с забавным названием Тр ышенка. Нет, для жителей оно не было забавным, а очень даже гордым (какой-то давний житель деревеньки прославился невероятным подвигом, о котором помнят до сих пор, только не помнят что ж за подвиг был такой; собственно по имени героя деревня и именовалась ныне), но не это главное во всем случившемся. А главное – наше явление, точнее тот факт, что мы попали в деревню через долину Страха. Да-да, именно так именуют деревенские то место, что на карте Сирин было обозначено Туманной долиной. Развернув карту Тванери, я смогла сама в том убедиться. Река же, протекающая по долине, небольшой заводью задевающая трышенские луга, носила вполне мирное название – Заветная. О долине ходило множество слухов, легенд, баек. И все как один страшные. Дело в том, что туман, клубящийся в долине, показывает самые потаенные, самые сильные страхи человека. Редкие храбрецы смогли пройти по этому пути. Да и сами жители Трышенки обходили долину стороной.

Все это понятно. Ну, почти понятно. Смущает другое: почему мне явился Фларимон? Я, конечно, страшусь встречи с ним, но что он – мой самый сильный страх… Сомнительно, однако выходит именно так.

– Тако дело и отметить надобно, – непрозрачно намекнул Шуклош – селянин, встретивший нас у поваленного дерева.

Так уж вышло, на этот год Ш уклошу достался надел в самом конце деревенских луговых угодий, и угораздило его именно сегодня выгнать коров на тот самый надел (в наших краях тоже засевают в конце лета луга, чтоб на осень, почти до самой зимы, для коров, коз и овец была трава свежая, зеленая, сочная. Если урожайный год выдастся, то и косят ее последней. В Трышенке было нечто похожее: в воздухе разливался аромат свежескошенной травы, который Сирин, фыркая и морща нос, обозвала «сено воняет»). Пасти он коров пас, да только страх перед долиной уговаривал его все чаще и чаще прикладываться к заветной бутыли, припрятанной для согрева. И когда мы появились, он толком-то и не знал: то ли мы ему кажемся («Допился, дурак старый!» – была первая мысль Шуклоша), то ли чудища покинуть долину решились («На деревню страх идет!» – была мысль вторая).

– Разумно, – кивнул староста. – Да только ж нынче бабы все на девишник сбираются, еще и скалкой огреть жена могёт, если не вовремя сунуться.

– Ох уж эти бабьи именины! – проворчал Шуклош.

– Всесветные! – значимо поправил староста.

Всесветные бабьи именины? Не слыхала о таких. Все же чуден наш мир, чего только не бывает.

– Ну хоть по стопарику? – зашмыгал носом Шуклош.

– Это можно, – согласился староста и шустро полез под стол.

Мда, сразу видна выработанная многократным повторением сноровка, видать, не только по праздникам жена скалкой огреть может.

– В енюшка, ты что, опять пьянствуешь? – в дверях кухни нарисовалась женщина солидных размеров.

– Да не приведи Всевышний, Яшн ичка. По чуть-чуть хотели… Просто отметить чудесный исход… проход… выход… О! Явление гостей наших из долины Страха! – тут же принялся выкручиваться староста.

– Смотрите тут, не сильно-то отмечайте… – предупредила Яшничка, грозно нахмурив брови, и вышла по своим делам.

Староста с Шуклошем радостно выдохнули. Но едва они потянулись к заветным стопарикам, извлеченным из-под стола и наполненным до краев молодым вином, как в дверях опять появилась Яшничка:

– А девонькам-от сидеть с вами ни к чему. Уж лучше у нас пусть повеселятся! – и неожиданно ласково улыбнулась нам с Сирин, ну точно солнышко засияла.

Не раздумывая, Сирин подскочила с лавки и почти в припрыжку направилась к хозяйке. Не оставаться же мне здесь одной? Еще обидятся мужички: ее приглашают, а она тут сидит, следит небось.

– А вы не стесняйтесь, милые. Да не судите нас слишком строго: что послал Всевышний, тем и радуемся, – ни на минуту не умолкая, Яшничка вела нас в чей-то дом, где и должен был проходить девичник. – Куда ж нам деревенским-то. Как говорится, родились в лесу, молились колесу. Ну, родились мы, конечно, здесь, да и колесу не молились, только Всевышнему – славен Он и Его деяния. Эт так, к слову пришлось.

– Да что вы. Ой, да не смущайтесь вы нас… – в тон ей тараторила Сирин.

Слышали ли они друг друга – не знаю. Главное, от меня ответа не требовали.

Дом, где собиралось всё женское население Трышенки, принадлежал вдове купца Матш ея (по молодости Матшей в город подался, где в гильдию купеческую и вступил, а на старости лет домой в деревню вернулся) – солидной женщине, пусть и маленького роста да хрупкого сложения, с длинным, незапоминающимся именем (причем запомнить его не только мы одни не могли), которое все дружно сокращали до Р уни (а звали ее вроде как Петрунилеранирка, но уверенности в том нет). Высокие потолки, беленые стены, плетеные коврики на полах, вышитые крестиком занавеси на окошках, добротные лавки, столы да стулья – зажиточный дом, хозяйственный. А уж на столах, расставленных по всем комнатам… Разносолов, сладостей, копченостей и прочего – будто на свадьбе всеобщей, это когда разом во всей деревне невесты с женихами венчаться решили. В подтверждение такой мысли и внешний вид женщин был: сияющие, в праздничных нарядах, с волнительным румянцем во всю щеку, блестящими глазами и счастливыми улыбками. На их фоне мне даже стыдно было за свой неброский и слегка помятый наряд (еще бы, столько времени все в ридикюле лежало!), так еще и не платье, а штаны. Хорошо, ополоснуться успели: Яшничка споро нагрела две бадейки воды, хватило умыться, да обтереться. Но смотрели на нас, как на диковинных птиц, то и дело перешептываясь о столичной моде да нынешних нравах.

– Руни женщина вообще-то добрая, только за свое бьется до последнего: вцепиться не хуже клеща, и пока не сделаешь желаемое, не отстанет, – Яшничка по ходу дела рассказывала о хозяйке дома. – У нее и муж по струнке ходил, и дети безоговорочно слушались – пока в столицу совсем не переехали.

– А как принято Всесветные бабьи именины отмечать? – внезапно спросила Сирин, до этого с должным тщанием внимавшая рассказу.

– Ну… – жена старосты даже запнулась. – По всякому отмечаем: песни поем, загадки загадываем, пляшем, в игры разные играем, гадаем… – совсем уж смущенно закончила Яшничка.

– Гадаете? – навострила уши Сирин, буквально вцепившись в бедную женщину.

– Угу…

– А на что гадаете? – не отставала Благочестивая.

– На… удачу, здоровье, богатство, любовь… – с опаской перечислила Яшничка.

– На любовь… – мечтательно протянула Сирин, блаженно закатывая глаза.

Ой-ей, носом чую: добром это не кончится…

Аппетитные запахи дразнили голодные животы, глаза непременно замирали на сказочных яствах, но никто ничего не ел: все терпеливо ждали кого-то. Сама спросить не решалась, а вот Сирин… И я тут совершенно ни причем!

– Мы ждем кого-то? – поинтересовалась она у Яшнички.

– Угум, – кивнула женщина. – Вот щас придет бабка Микл ошка с лукошком… тогда и начнется все.

Дружный вздох был полон сожаления и тоски: ждать бабку Миклошку видимо еще долго. Внезапно с передних комнат, чьи окна выходили аккурат на улицу, донеслись радостные возгласы. И опять самой полюбопытствовать не удалось: как дорогих гостей и зело важных персон (да-да, именно так нас величали Руни и Яшничка), Сирин и меня усадили за главный стол, благо хоть не по центру. Хм, а что это во мне так любопытство разыгралось? Не было такого ведь раньше… Однако соседки наши резво повыскакивали из-за столов и побежали встречать эту самую бабку Миклошку. И как не последовать при таком удобном случае?

Когда Яшничка говорила о лукошке, мне представлялась небольшая корзинка, сплетенная особым способом – раз уж о нем отдельно говорят. На самом же деле… Десять плетеных коробов, двенадцать корзин больших, девять средних да пятнадцать маленьких, в придачу были, правда, и лукошки – три штуки.

– Малиновая, земляничная, смородиновая, рябиновая, облепиховая, морковная… – принялась перечислять бабка Миклошка, тыкая в расставленные на полу прихожей корзины и коробы.

Среднего роста, она не то чтобы была толстой, скорее пампушкой – улыбчивой, с веселыми каре-зелеными глазами, кудрявыми волосами, не желавшими смирно лежать под цветастым платком, да румяными щеками.

– Калиновая, ежевичная, свекольная, тыквенная… Так, а где тыквенная? – бабка уперла руки в бока и грозно воззрилась на худощавого парня, мнущегося в дверях (собственно коробы, корзины и лукошки несла не сама бабка: часть принесли соседские девчонки, часть племянницы, а два самых больших короба и две корзины притащил паренек, приходящийся ей внуком). – А ну выворачивай карманы! Да за пазухой не прячь!

Миклошка ведь и не ругалась, но так красноречиво поглядела на внука, что тот, краснея и шмыгая носом, вытащил из левого рукава глиняную бутыль с желто-коричневыми мазками у горлышка.

– И? – бабка была неумолима.

Из правого рукава тоже показалась такая же бутыль.

– Ну хоть одну… мы с друзьями по чарочке… за труды… – просопел басом паренек.

– Вчера накатили уже… По бочонку! – отрезала бабка, резво вытолкав внука прочь.

Дверь захлопнулась. Засов тут же задвинули. И… с визгом да хохотом женщины налетели на корзины, и на свет появились бутыли, кувшины да фляжки. Ой-ей! Что же это? Никак настойки да вина…

Девичник грозился затянуться надолго: за столы сели вскоре после полудня, но сумерки уже спустились на землю, а расходиться никто не собирался. Да и куда идти, если столы полны снеди, из запасов бабки Миклошки выпито меньше трети, а душевные разговоры такие завелись, что грех не послушать.

– А как у прошлом годе-то на Купальню напились мужики? Стыд и срам! – припечатала Фелин ат – жена трышенского кузнеца. – Швилька ведь так и умер: упился, да свалился в канаву, где и помер, шею свернув. Бедовый был. Совсем бедовый.

– Так уж и бедовый… – засомневалась Гхерта – сестра местного лекаря.

– Ну сама вспомни, в позапрошлом году ж дело было. Вот как на свадьбе Жданьки и Авруси от жениха-от невесту спрятали, да и просили за нее откуп целых десять злотников. У жениха таки деньги мож и были, да в сваты Швилий затесался. А уж какой он гордый да спесивый был… И стал Швилька искать Аврусю в доме. Долго искал – мужики цельный жбан вина молодого выхлебать успели. Жених уж готов был и больше выложить, да Швилий все не унимался. Наконец обозлился Швилька-то наш, сильно напился, стал драться и поджег дом. Сухая осень тады была, в единый миг стены с крышей запылали. Все выбежали, а невесты нет. Жданька плачет и рвется в пламя суженую спасать, мужики на Швильку гуртом кинулись – еле ноги унес, как вдруг целехонькую невесту выводят из соседней бани, где ее и прятали всё то время, что Швилька в доме искал.

– Что Швилий… Сестра евойная тож не хуже была, – пренебрежительно хмыкнула Гх ерта.

Ой, она тоже умерла?

– Ну… подумаешь, ревнивая была…

– Ревнивая… Эт здесь она мужа к каждой девке, к каждой бабе ревновала-то, а уж в городе с ума сойдет. Ей-ей! И чего только в город с мужем подались? А уж там таких честных лекарей, как брат мой, и не найдешь.

– Да она ж здоровая была, что любимая лошадь старосты?! – подивилась бабка Миклошка.

– На голову больная, я ж говорю! – со знанием дела поведала Гхерта. – Она полгода силком кормила своего мужика одним зельем приворотным, деньгу немалую просадила. А он, гад, втихаря скармливал зелье-то ихнему коту, ущербному по этой части. Кот почему-то ел, хотя он вообще у них все жрал, что под нос подсовывали. Потом бедолага ж жить без зелья приворотного не мог: все орал дурнем – еще просил. А муж ее так на других и поглядывал. Тогда она ему в суп подмешивать зелье стала, в компот, даже в вино да настойку. Но мужик к ней так и не ластится, разве что на еду чуть что накидывается. Только потом, когда они к брату моему пришли за советом да лечением, она и призналась за зелье приворотное. Брат смеялся долго, чуть животики не надорвал, да прописал им успокоительные настои и молоко на ночь.

Ох, ну и методы лечения у них тут.

– Эт они к ведуну побоялись пойти. Уж он бы их отбрил… – протянула бабка Миклошка. – А вот как…

Мда, историям их нет конца. И ведь знают о них все – как никак живут рядом, бок о бок не первый год, сами же зачастую участниками событий описываемых и были. Получается, все ради нас рассказывается? Но зачем так стараться? Нет, мне не понять.

Как и не понять Сирин, умчавшуюся на тот «край» стола, где девчонки, девушки и молодицы собрались устраивать гадание.

– Эредет, пойдем! – запыхавшись, протараторила Сирин, будто в ответ на мои мысли явившаяся из-под земли.

– Куда?.. – только и успела я прохрипеть, как Благочестивая, не глядя на сидевших рядом женщин (соответственно и не заботясь об их сохранности и безопасности), дернула меня за руку, вытаскивая из-за стола.

– Там сейчас гадать будут, только захода солнца дождутся. И на любовь, и на суженого, и на богатство. Картами, костями, водой да воском… – восхищенно лепетала Сирин о гадании, упорно таща меня за собой.

От сладостей да разносолов сил противиться не было, а любопытство напрочь отсутствовало – как обычно, как должно. Да и что мне гадать? На любовь? Есть вообще-то. На суженого? Ох, сперва с имеющимся супругом разобраться надо. На богатство? Вот только пиктоли на это и гадать! Призвав для компании немного золота. Тогда чего ж топаю вслед за Сирин? Нечего было объедаться…

А гадать сразу не получилось: по уверениям большинства собравшихся делать такое лучше в темноте, глубокой ночью, когда солнца совсем не видно, и только луна едва выглядывает из-за облаков. Подчиняться для Сирин было обидно, да делать нечего. Девицы на выданье тоже загрустили, а потому решили развеяться известным способом: выпить по чарке Миклошкиного вина да подзакусить хорошенько. Заветные бутыли и кувшинчики почему-то оказались предпочтительней копченостей да солений. Быть может, не я одна так наелась?

Но лучше бы они поели: от выпитого вина да настоек ноги сами пошли в пляс, руки посчитали себя крыльями, и что тут началось… Хоть под стол прячься, но и там найдут. Из инструментов в доме Руни оказались лишь дудочки всякие – чудом нашлась даже свирель, только играть на ней не умел никто (особо впечатлительные девушки всё поминали по этому поводу какого-то Дрейна – местного пастуха, истинного умельца в игре на свирели, объятиях и жарких поцелуях). Но трышенские женщины не растерялись и принялись помогать, кто чем мог: ложками стучать, в ладоши хлопать, ногами топать и подпевать.

 
– Как на небе солнышко,
Ой-да-рида-рида-да,
Так во дворе Полюшка,
Ой-да-рида-рида-да,
Как во дворе Полюшка,
Ой-да-рида-рида-да,
Так…
 

Ох, что-то эта песня мне сильно напоминает. Ну прям женский вариант небезызвестного Керли Тока! Вот только перечисления всех достоинств этой самой Полюшки мне и не хватало. А судя по настрою поющих, песня надолго затянется. Ой-ей, бедная я, бедная…

Неизвестно с чего в разгар плясок да песен, мне вдруг вспомнилась совсем иная песня – странная, непонятная сперва, но любимая папа:

 
«Такова уж моя доля —
Я палач, а не судья.
Это чья-то злая воля
Вас на плаху привела.
Как вы жили, как любили,
Ненавидели кого —
Не я, другие вас судили,
Заслужили знать того.
Но судить вас – не моё,
Мне – исполнить приговор.
Пусть в ответе каждый за своё —
Тут короткий разговор.
Время вышло все. Прощайтесь,
Если есть прощаться с кем…»
 

А дальше не помню. Да и не в этом дело. Дело ведь в ином: если гадать на судьбу, что изменится? Раз это предсказание грядущего, значит, предсказанное все равно сбудется, как ты не старайся. А если не сбудется, то разве это судьба? «Время вышло все…» – вот и мне кажется, что время вышло: не успеть мне вовремя в Шуюк, не найти Фларимона, так и быть немужней женой. Мда, тоскливо получается. То ли гулянье так на меня действует, то ли и впрямь сама себе пророчествую.

Вот уж в окно заглянули даже не первые и совсем не вторые звезды, а трышенские женщины не собираются утихомириваться: веселье вновь пошло по кругу – вино, закусь, песни, пляски.

– Когда гадать будут? – обижено просопела рядом Сирин.

И что я могу на это сказать? Собственно ничего, да от меня и не требуется ответа: достаточно согласно вздохнуть.

– Говорили, когда стемнеет. Уж полночь скоро, а они все никак! – продолжила возмущаться Сирин.

Ну, до полуночи еще далеко, это она преувеличивает.

– Все, терпение мое лопнуло. Сейчас гадать будем! – внезапно оборвала причитания и возмущения Благочестивая.

Ой, а лицо-то такое, как когда кхири гоняла в таверне.

И ведь как сказала, так и сделала! В смысле она решительно встала из-за стола и направилась к бабке Миклошке, посчитав, что она тут самая главная. В чем-то Сирин была права: к словам Миклошки даже Руни прислушивалась, дамы постарше не спорили, а молодки слова лишнего сказать боялись. И ведь была бы она грозной, строгой да сварливой. Совсем нет: улыбчивая, посмеяться любит, пошутить. Что именно Сирин сказала бабке, не знаю я, но результат сказался сразу: инструменты были убраны, а один из дальних столов – что к окну ближе – освобожден от тарелок, чарок и бутылей.

– А на что сейчас гадать будем? – Сирин аж подпрыгивала от нетерпения.

– Сперва всем счастья да благополучия пожелать надо, – наставительно заметила Руни.

Остальные с ней тут же согласились. Взялись все за руки, глаза закрыли… Девичьи губы шепчут заговор древний: чтобы любви к ней, девице красной, суженого-ряженого не было конца веку, чтобы она в огне не горела, в воде не тонула (уп, этакое чудо получается, которому одна дорога в королевское войско дабы подвиги совершать!), чтобы ее зима студеная не злобила, не студила, чтобы солнце ясное только красило, чтобы ветра буйные не тревожили, а беды стороной обходили. Красивые слова, правильные, да только сбудутся ли они…

– На любовь гадать когда? – поинтересовалась одна из внучек Миклошки, поигрывая серебряным колечком.

– А отчего ж сейчас не погадать? – пожала плечами Шейна – главная гадалка Трышенки. – Ну, кто первая-смелая, кто колечко свое в воду кинет?

Почему-то девицы тут же засмущались, покраснели, глазки спрятали. Даже Сирин отвела взгляд.

Меж тем Шейна неторопливо налила воды в чашу деревянную, отделанную серебром да медью, накапала воска по ободку чаши – от злых духов защитила. Закончив нехитрые приготовления, женщина обвела взглядом окруживших ее девушек (старшие-то давно свое нагадали и вновь пошли за столы), но никто не решался кинуть кольцо.

– Эредет, попробуй ты! – внезапно выдала Сирин.

Все взоры тут же обратились ко мне. Ой, чего это они? Я и гадать-то не собиралась.

– Ну смелей, давай же! – не унималась Благочестивая, алчно поглядывая на печатку.

Угу, только этого мне и не хватало: сейчас сниму подарок папа, а там венок дубовый. И что я тогда скажу?

– Да нет, мне что-то не хочется… Как-нибудь в другой раз… – пролепетала я, пытаясь выбраться из плотного кольца собравшихся.

Куда там!

– Другого раза может и не быть! – воскликнула Сирин.

– Вот именно! Ты и должна попробовать: я ведь с замужеством не спешу (мне и впрямь некуда спешить), а тебе в твоем странствии это очень нужно! – я принялась убеждать ее.

– Ну… ты так считаешь?.. – засомневалась Сирин.

– Считаю! – уверенно кивнула я.

Пожевав губу, что-то подсчитав в уме, Сирин вытащила из-за пазухи цепочку, на которой висело золотое кольцо с гравировкой – соль так и брызнула на языке (мда, что-то я расслабилась нынче). Хм, уж не жениха ли подарок. Ан нет, оказалось это материнское кольцо:

– Матушка подарила, когда десять лет исполнилось, – поведала Сирин и… бросила кольцо в чашу.

Шейна принялась водить руками над водой, что-то не то напевая, не то нашептывая.

– Смотри, девица, гляди внимательней, – голос гадалки вдруг стал ниже, сильнее. – Что видишь?

– Зубцы какие-то… – Сирин, нахмурив брови, смотрела в воду. – Нет, корона… Лента клубится… Сверкает что-то… Все, больше ничего не вижу.

– Что ж, и так многое разглядела, – уже нормальным голосом сказала Шейна.

– А все это… что значит? – широко распахнула глаза Сирин.

– Лента клубится – дорогая длинная, долгая предстоит. Сверкает – богатство возможно на пути найдешь. Корона… хм… Быть может, принца встретишь.

– Принца?.. – блаженно закатила очи Благочестивая.

Все, она готова…

– И мне погадай, – решилась внучка Миклошки, подвигаясь поближе к чаше.

– И мне… – последовали за ней и остальные девушки.

Вот и ладушки: за столькими желающими обо мне точно забудут.

Мои надежды не оправдались… Нет, если быть честной до конца, то достаточно долгое время обо мне и не вспоминали – от желающих погадать отбоя не было. Да только Сирин, сполна насладившись предсказанием Шейны, вновь принялась за меня.

– Ну давай же, Эредет! Чего страшиться? Попробуй – судьбу свою узнаешь!

– Не хочешь на кольцо, воском давай, – включилась в разговор Шейна.

Тут и девушки остальные на меня уставились с такой надеждой… Эх, была не была!

– Давайте воск, – скрепя сердца, решилась я.

Девицы тут же засуетились: нашли не горевшую свечку, налили в чашу воды чистой и уселись рядком, будто чудо им пообещали чудное.

Воск тонкой струйкой в воду течет, а Шейна все пришептывает-напевает:

– Ты теки воск горючий, расскажи судьбу девичью. Ты поведай дорогу сердешной, не сокрой беды неминучей…

Мда, нерадостно как-то у нее получается.

– Гляди, девица, как в воде воск-то лег?

– Нитка получилась… Или лента… А может дорога… – с сомнением оглядываю дело рук своих.

– Дай-ка я посмотрю. Хм, странно… То не простая нитка, а жизни нить. То не лента, не дорога, а судьбы путь, – глубокомысленно изрекла Шейна.

– Э… я все время путешествовать буду?

Вот только такой радости мне и не хватало!

– Нет, девица, не так все… Видишь: вьется лентой путь твой, нитка тянется-тянется, да вдруг обрывается… Будто умрешь и вновь оживешь! – страшным голосом закончила Шейна.

Ой-ей! Это еще что за страхи такие?

– Может это проклятье страшное? – подала голос какая-то из девиц, перепугано взиравших на меня, будто я прямо сейчас буду умирать.

– Не похоже, – покачала головой Шейна. – Смерть тут, иначе и не скажешь!

– Ох… – разом испугано выдохнули девушки, Сирин даже за сердце схватилась.

– Чего это вы тут притихли? – внезапно в тишине раздался голос бабки Миклошки.

– Гадаем… – пропищал кто-то.

– Так чего как на похоронах? Эх, глупые. Мы вот как гадали, не чета вам. Бывает, выйдем в мороз по снегу белому, и давай в сугробы прыгать. Кто глубже прыгнет, та и удачливее. Не провалится, а как с горки съедет, знать замуж скоро. А вы?.. Так, ну-ка взяли чарочки, шевелитесь болезные. Вот… У всех ли полны? Так чего греете? Росяновка холодной вкусней будет! Эт рябиновку теплой можно. И выпили! Вот, умнички! А теперь закусывать, закусывать. Не то пойдете хмельные по деревне бедокурить! – быстро навела порядок Миклошка.

Глазки вновь заблестели, щеки заалели – о предсказании моей судьбы вроде бы и забыли. Хвала Всевышнему. Сама я в него не верю – судьбу не предскажешь, она такая, как есть, не изменить ее. Хм, а раньше я так думала? Или иначе? Мда… воистину память девичья. Но быть может, это дорога изменила меня, повзрослеть заставила. Или нашлось на столе вино дюже крепкое.

Под неусыпным надзором бабки Миклошки девицы выпили еще по чарочке, а потом еще и еще, и вновь веселье новым кругом пошло. Вот и славно: пусть лучше веселятся, чем гадают так странно и страшно.

Тихо на улице: звезды далекими огоньками сияют в синем до черноты небе, прозрачные облака неспешно скользят в вышине, в домах огни не горят – спят все, даже собаки брехливые умолкли. Хотя на счет «все спят» – это я поспешила. Девичник-то, наконец, закончился, и женщины по домам пошли. Вроде тихо, вроде спокойно, но такой толпой… В общем, мужчины двери сразу отворили, чтобы под горячую, хмельную руку не попасться. Нас староста еще и до комнаты проводил: боялся, мимо пройдем. Напрасно он сомневался, я ведь трезвая пришла, лишь уставшая.

– Эредет, давай ты сегодня сама косу на ночь заплетешь? – пробормотала Сирин, с закрытыми глазами стаскивая сапоги и плюхаясь на кровать.

– Заплету, заплету…

А она ответа моего и не слышит – спит уже.

Косу заплетать… Целый ритуал получился. А ведь так просто началось. Сирин как-то не сразу заметила, что я на ночь волосы не убираю в косу. Прочитав целую лекцию на тему, что коса – девичья краса, да и волосы лучше тогда растут, она стала каждый вечер перед сном заплетать мне косы. Когда одну, когда две – волосы же у меня тонкие, все норовят сквозь пальцы проскользнуть. А сегодня так она умаялась, что не в силах провести ежевечерний ритуал. Да надо ли? К чему лишние старания, когда красоты и так нет? Вот и я думаю, ни к чему.

Тогда ж зачем косу заплетаю?

Ночь идет своим чередом, а мне все не спится и не спится. Шорохи всякие слышатся, скрипы кажутся… А может и не кажутся? Уж слишком забористо выругались за окном.

– Гды-ыся-а!.. Гд ысенька!.. – вроде как шепотом, но вышло громче, позвал кто-то.

В ответ тишина.

– Гдысенька-а-а!.. – еще одна попытка.

И снова тишина.

– Гдыся-а! Ну, выгляни, Гдысенька! – надрывался какой-то парень у соседнего окна.

Так нечестно: братья Феве похрапывают, Сирин видит десятый сон, наверняка о своем прекрасном принце на белом коне, а я не могу заснуть из-за криков этого идиота! Сейчас вот высунусь в окно, сменив ипостась, будет знать, как не давать спать честным путникам!

– Гдысенька, ясно солнышко! Ну, выгляни в окошко! Сделай милость! – не унимался недоумок.

– Сгинь, Каш ела! – наконец распахнулось окно – треск створок был жалобен – и раздался голос этой самой Гдыси, старшей дочери старосты. – Сколько раз тебе говорить? Не люб ты мне! И нечего понапрасну под окнами кричать, еще перебудишь всех!

– Ну, Гдысенька, я же люблю тебя… – хлюпая носом, выдал Кашела (вот как зовут ночного героя!).

– И что? Не люб ты мне и все тут!

– Да чем же я не удался, что не люб?

Вот настырный, сейчас точно сменюсь, вылезу и пойду разборки чинить!

– Да всем! И волосы то у тебя не цвету шоколада, а самого обыденного – соломенного, и глаза то не фиалковые аки цветочки в лесу, всего лишь голубые! Все! Проваливай! – неожиданно оборвала пояснения Гдыся и захлопнула окно (от такого грохота проснуться и те, кто еще спал после криков Кашелы. Ан нет, спят, посапывают…).

Волосы цвета шоколада? Глаза фиалковые? Подозрительное сочетание!.. На улице послышался непонятный грохот. Я поспешила выглянуть в окно: оказалось, это Кашела слезал со скамейки под окном дамы сердца. Нужно срочно его остановить и выяснить, откуда у Гдыси такой идеал мужчины.

– Эй, парень! Как там тебя?.. Стой… подожди, Кашела! – сдавленным голосом позвала я горе-любовника (а как еще можно было кричать шепотом?).

– А? Это вы мене? – удивился парень.