Текст книги "Симфония Искажений (СИ)"

Автор книги: maybe illusion

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Фрэнки ничуть не тронуло это пламенное признание, он даже мысленно попробовал представить обложку любовного романа, в котором дурочка могла вычитать подобный монолог.

– А кто тебе дал наш багаж?

– Да никто и не давал, сама забрала, кто там проверял! Повезло, что у вас открыто было. Все в камере хранения.

– С-спасибо… – пролепетал Фрэнки, а потом, не выдержав треволнений уходящего дня, истерически засмеялся. Люди уже не просто оглядывались – они начали шушукаться.

Вытирая слезы по пути в камеру хранения, он думал, что, пожалуй, становится таким же чокнутым, как Сид. О котором, кстати, пора было поволноваться, благо, что деньги вроде бы отыскались и попрошайничать не придется.

А как быть с этой прилипалой Эшли? Прогнать ее, купить ей билет на обратный поезд? Но если она нашла способ последовать за ними, вряд ли ее что-нибудь остановит. Терпеть ее подле себя? Фрэнки все же предпочел бы обойтись без такого испытания.

Вопрос в том, как воспримет Эшли Сид. Проигнорирует, прогонит? Позволит «мальчику» пойти к себе в услужение? Вряд ли, очень уж сочувственно он о ней отзывался; скорее всего, просто пригласит в гости, несмотря на нелепость ситуации и разницу в социальном положении. И это скверно, потому что если она не будет ничем занята, от нее уж точно никак не отвяжешься.

***

В больнице Мнимого Рубежа стерильностью и не пахло, но прежде чем заглянуть в процедурную, Фрэнки послушно накинул на себя висящий у входа в отделение белый халат, изрытый подозрительными пятнами и застиранный до ветхого состояния.

Тошнотворно-тревожный запах лекарств; серо-белое; неожиданно красное – кровь. Сид привнес чужеродный элемент в хрупкую гармонию склянок в стеклянных шкафчиках и грязного света в окне, его стойка с капельницей выглядела вызывающе, зато игла в вене – вполне органично. Фрэнки неосторожно скрипнул дверью, и дремавший больной вздрогнул, проснулся, повернул голову в сторону вошедшего и натянуто улыбнулся.

– Ох, прости, что разбудил! – Фрэнки смешался. – Я присмотрю за капельницей. Тут неуютно, но палаты все заняты, а мы ведь только на пару часиков, потом сразу в гостиницу, отдохнешь…

Он подвинул стул к кушетке и сел, чувствуя себя одновременно тепло и нелепо в непривычной роли сиделки.

– Приеду домой – начну новую жизнь, – задумчиво произнес Сид, глядя в потолок. – Первым делом брошу пить. – Тут он немного оживился и весело добавил: – Кстати, Фрэнки! Мы с тобой вместе ни разу не пили! Как так вышло? Мы просто обязаны…

– Ты ж бросил два слова назад! – Фрэнки закатил глаза, разом растеряв сочувственный настрой: по правде говоря, он все еще злился на Сида за то, что тот себе позволил перед поездкой.

– Допустим, бросил, но ради тебя я готов пожертвовать…

– Ненавижу это слово. – Снова оно! Увязшее на зубах отвратительное сочетание букв. – И я не пью. Совсем.

– Совсем? – Сид даже отвлекся от созерцания потолка и удивленно воззрился на него ввалившимися глазами. – Так ты, значит, не пьешь, не куришь, не спишь с женщинами… Слушай, Фрэнки! Недаром ты такой беленький, особенно в этом халате, да ты же просто ангел во плоти! Знаешь, таких, как ты, приносили в жертву…

– Ненавижу это слово!

– …приносили в жертву чудовищам в легендах! Юных девственниц, а, каково? Ха-ха-ха, юный девственник Фрэнки! Идеально! – Бессовестный больной затрясся от смеха. – Ты хоть понимаешь, что я теперь на правах черной, испорченной душонки просто обязан заманить тебя в ловушку и преподнести на золотом блюде какому-нибудь духу Фата-Морганы? До чего красивая и печальная получится…

– Клянусь, я убью тебя, если ты сейчас же не заткнешься! – Сиделка из обидчивого юного девственника, как и следовало ожидать, вышла хоть куда.

– Ладно, ладно. Я перегнул палку, прости, – торопливо пробормотал Сид. – И спасибо, кстати, что спас мою никчемную жизнь.

– Взаимно, – герой дня смущенно улыбнулся: не каждый день его благодарили за спасение жизни, даже, прямо скажем, никогда. Чего только не перепробуешь в компании этого ненормального!

– Но все-таки незачем со мной нянчиться. Впредь так не делай, – посоветовал Сид с неожиданным холодом в голосе. – Я ничего не стою. Я могу только играть на фортепиано. И то, – он покосился в сторону перевязанной руки, – уже и это не могу. Неуместная забота, лишняя доброта.

– Перестань, мне неприятно это слышать, – Фрэнки мигом растерял светлое настроение светлой минуты. – И я помог вовсе не потому, что ты мне дорог, хотя и поэтому тоже; я просто поступил честно.

Услышав собственное признание, он только сильнее разозлился и на себя, и на Сида: на себя за то, что его слова прозвучали жалобно и зло, но никак не с подразумевающейся в них симпатией, а на Сида за то, что тот вынудил эти слова произнести. Как будто они пьесу в провинциальном театре играли про ссору лучших друзей. Мнимый театр Мнимого Рубежа.

– Если бы ты меня бросил в лесу, это тоже было бы честно и вполне оправданно, – гнул свое тот. – А дорожить будешь женой и детками, мной не надо.

– Не решай за меня, что для меня честно и кем я должен дорожить. Ясно тебе? И кто первый навязывался в друзья, именно в друзья, а не в… я не знаю, совместную работу, я или ты? – спросил Фрэнки с отчаянием. – Передумал на полпути?

– Именно, передумал. Лучше забудь про дружбу. У нас нет ничего общего, я устал под тебя подстраиваться. Пока я пытался достучаться до тебя, все средства были хороши, а теперь – я плачу тебе за твою часть работы, какие еще отношения могут быть между нами? Все довольны.

Сид произнес эти слова легко, бесстыже легко, будто не понимая, что причиняет боль одинокому человеку, впервые за долгое время впустившему в свою жизнь чужой свет. Хотя нет, он все понимал, и если он говорил серьезно, то он жесток безгранично; а если шутил – все равно жесток, таким не шутят. Фрэнки хотел сказать об этом, хотел спросить, нет ли у Сида юбки, не зовут ли его Мадлен Долл, не течет ли в его жилах яд вместо крови, нулевая группа; но слова застряли у него в горле, когда он увидел фальшь в глазах Сида, будто живших в другой тональности. Он серьезен; он действительно намерен разорвать дружбу; но он не хочет этого – тогда зачем?..

– Я себя чувствую марионеткой в твоих руках, – пробормотал Фрэнки. – Или слепым с бешеной собакой-поводырем.

Сид закрыл глаза и сделал вид, что спит, – понял, что выдал себя. Должно быть, понял по отсутствию громкой реакции и проклятий в свой адрес. Когда Фрэнки осознал это, ему стало горько.

– Ты у нас играешь на фортепиано – и на мне тоже сыграть вздумал? – добавил он упавшим голосом. – Сначала крещендо*: давай добьемся дружбы. Потом диминуэндо**: давай сведем дружбу на нет. И мы сейчас где-то между этими значками на бумаге. Только вот я тебе не пьеска, я человек, и если в первый раз ты меня провел, то во второй и не надейся. Может, я глупый, наивный, но кое-что вижу даже я.

– Но так будет лучше, Фрэнки, – мягко возразил Сид. – Лучше для тебя. Ты должен думать о себе и о работе, не обо мне. Я тебе это еще в лесу сказать хотел, но как-то был не в настроении речи толкать.

Фрэнки наморщил лоб: странное дело, сколько он себя помнил, он действительно думал только о себе и о работе. О творчестве. И, конечно, о Мадлен, даже после того, как саму мысль о ней тронула гниль. Должно быть, Сид и не ожидал от него никакой привязанности, не рассчитывал на искреннюю симпатию в свой адрес. Чертов Сид! И в самом деле – сколько можно о нем думать? И что он замышляет, почему так себя ведет, почему демонстративно выставляет себя пустым местом?

– Ты все время чего-то не договариваешь, – впервые едва ли не с самого рождения Фрэнки подбирал слова, говорил с осторожностью. – Я ничего не знаю о твоих планах. Даже если мы не друзья с этой минуты, разве так нужно делать общее дело? Что ты скрываешь? Ты задумал что-то черное? Ты хочешь – как сам тут шутить изволил, – заманить меня в ловушку? Хотя зачем я воздух сотрясаю, будто ты ответишь правду.

Стало так тихо, что Фрэнки услышал, как монотонно отбивают такт часы на стене. А потом Сид неестественно и хрипло засмеялся:

– Не волнуйся, я задумал исключительно белое! И довольно на том. И даже – да, мой бывший друг! – я посвящу тебя в свои – то есть наши! – планы! – Он продолжил скороговоркой: – Ты знаешь, что неподалеку от этой дыры находится куда более любопытная дыра, город-призрак? Мнимый Рубеж потому и Мнимый Рубеж, что расположен на подступах к нему – Мнимому Зазеркалью. Я решил, что мы тут задержимся на три дня и наведаемся туда.

– «Я решил»! – Фрэнки тоскливо покачал головой. – Я действительно марионетка. Я убью тебя, клянусь!

– Хорошо, договорились! А наведаемся мы туда полюбоваться тем, что осталось от Резонансметра! – Сид подмигнул ему. – Ну как, нравится тебе сюрприз? Не так уж и сердишься на меня за молчание?

– Так мы ж не друзья, какая тебе разница, что я чувствую, – напомнил Фрэнки. «Сюрприз» не произвел на него никакого впечатления: он был слишком расстроен, чтобы оценить новость по достоинству. – А не пришло ли тебе в голову, что тебе нужно отдохнуть эти самые три дня, а то и больше? Как насчет пост… какой-то там анемии***?

– Не понимаю, о чем ты. Ну так решено?

– Да кто меня спрашивает-то…

Сид заворочался, вытягиваясь на жесткой кушетке.

– Ну, должна же у тебя сохраняться хотя бы видимость того, что здесь ты принимаешь решения, – пояснил он и демонстративно отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен.

***

Фрэнки никогда ничего не слышал о Мнимом Рубеже – зато о Мнимом Зазеркалье слышал предостаточно. Это действительно был город-призрак, не нанесенный ни на одну карту, обросший дурной славой и с недавних пор выступавший местом действия страшных сказок. Мнимое Зазеркалье затерялось где-то в лесной глуши в полушаге от Фата-Морганы, и никто толком не знал, где именно; мать рассказывала Фрэнки истории о настоящем мираже, в который мог проникнуть только «желающий видеть»: в определенный час, сказав, разумеется, волшебные слова, да так, чтобы их подхватил ветер и донес до самых врат Зазеркалья, и вот тогда – тогда можно раздвинуть лесной полог, разорвать ткань реальности и проникнуть в этот странный мир оттенка сепии, в запутавшееся в сухих ветвях сосен Искажение.

Разумеется, Мнимое Зазеркалье на то и мнимое, чтобы никаким Искажением на деле не являться, – и, к вящему разочарованию Фрэнки, оказалось, что это просто заброшенный город, далекий от всякого волшебства. Более того – город-летаргия, город-галлюцинация, средоточие сонного гноя – не сепия здесь царила, о нет, только бледные вскрики выцветших вывесок над заколоченными окнами. Ветер носил в воздухе обрывки чьих-то жизней, осыпавшиеся стекла хрустели под ногами и резали солнечными всполохами глаза, не дотягиваясь до кожи, легкие пачкала пыльная хмарь.

– Исторически это место населяют всякие уроды, – предупредил Сид, когда Фрэнки с тревожным любопытством проследил за стремительной тенью, метнувшейся в сторону от них и затерявшейся в ближайшем переулке. – Я это в прямом смысле. Тут… чувствуешь, воздух какой? Дышать нечем. Аномалия какая-то. Дети двадцать лет назад начали рождаться с отклонениями. Так что если увидишь трехногого человека, в обморок падать не спеши: в их глазах ты не менее странный.

– Поэтому все отсюда и уехали? – Фрэнки испуганно заморгал. – Не может быть!

– Ну да, поэтому. А кому ехать было некуда – остались. Можешь себе вообразить, как они одичали! – Сид поежился. – Кто-то считает, что всему виной дымящие заводы и фабрики на окраинах Фата-Морганы, но это просто смешно, ведь там циклопы не бродят, кто-то вспоминает древние легенды о проклятиях, а кто-то винит во всем Искажения. Помнишь, я тебе говорил? Будто есть вероятность, что наш мир сливается с Первым Искажением?

– Ну помню, но я по-прежнему в это не верю.

– Дело твое, но вот аргумент в пользу той гипотезы. Мнимое Зазеркалье – можешь считать этот город прихожей, в которую заглянуло Первое Искажение и сняло ботинки, прежде чем осесть в нашем мире. Потому что именно здесь находится Резонансметр. И именно здесь двадцать лет назад была исполнена Симфония.

– Исполнена с ошибками, – уточнил Фрэнки.

Сид резко повернулся к нему:

– Кстати, забыл тебе сказать кое-что. Возможно, никаких ошибок в Симфонии нет.

Его слова расплылись сизым туманом в вязком плесневеющем воздухе.

– К-как? Как нет? – И следующим вопросом, который Фрэнки не осмелился задать вслух, был: «Тогда зачем я здесь?», а сразу за ним: «Забыл сказать – забыл ли?»

– Исполнитель просто не довел свою партию до конца.

– Ошибся? При исполнении? – Фрэнки искренне удивился. – Разве можно было допустить такой непрофессионализм в столь серьезном…

– Я не сказал «ошибся», – отрезал Сид. – Я сказал то, что сказал.

– То есть – не доиграл? Бросил? Но почему?..

Он лихорадочно пытался найти ответ на лице, в глазах Сида, но тот оказался непроницаем, закутался в свой синий холодный свет.

– Я не знаю.

– Ты знаешь, – констатировал Фрэнки, зло пнув пустую жестянку, стоявшую на дороге.

– Я не знаю.

– Знаешь! – крикнул Фрэнки, и звук его срывающегося голоса заставил слепые окна прозреть: на пришельцев обратили внимание.

– Ну ладно, знаю. Да мог бы и сам догадаться. Ты когда-нибудь играл на Резонансметре? – спросил Сид с улыбкой.

– А ты, что ли, играл?

– Нет, – и он почему-то засмеялся, хотя в разговоре не было ничего смешного. – Кстати, знакомься: вот все, что от него осталось.

Фрэнки не сразу понял, что неясное нагромождение проржавевших трубок, крючков, струн, молотков и стрелок, возникшее перед ним, – не просто очередная свалка покореженного и никому не нужного металла, хотя в своем нынешнем состоянии Резонансметр ничем иным и не являлся. Он оказался огромен, набит разнообразными приборами неясного назначения – едва живыми, безнадежно мертвыми и рассыпавшимися в стеклянную пыль, – без малого расколот на две части, изуродован трещинами, занесен грязью, умыт двадцатилетним водопадом дождей, но – жив: между причудливыми механизмами зеленела трава.

– Клавиатура с другой стороны, – пояснил Сид с приглашающим жестом, откровенно потешаясь над изумлением приятеля.

– Почему эта штука… Почему она стоит прямо на улице? Это же часть эксперимента, это же… это что же, каждый может подойти и просто так?..

– Да потому что эта штука ни на что не годится, – пожал плечами Сид. – Наплевать всем. Да и кто будет на ней играть, не местное население же. Мнимое Зазеркалье умеет хранить тайны.

– Ни на что не годится? Странно, что его еще не растащили по винтикам, – Фрэнки недоверчиво обошел Резонансметр, взглянул на клавиатуру. Многих клавиш недоставало – то ли сломались еще во время того первого и единственного раза, когда была исполнена Симфония, то ли постарались время, звери и люди, а скорее всего – все и сразу. Струны висели лохмотьями, путаясь в хитросплетениях уцелевших приборов и склянок, кое-где молоточки неожиданно щерились стальными зазубринами, маятник застыл в мертвой неподвижности возле нескольких педалей, очевидно, для ног, будто поджидая в мистическом полусне того, кто запустит его время.

Сид оглядывался по сторонам с плохо скрываемой тревогой, по всей видимости, опасаясь неизбежной встречи с жителями Мнимого Зазеркалья, но Фрэнки об этом не думал – он почувствовал иррациональное желание коснуться обломанных клавиш, услышать, на что похож звук, порожденный Резонансметром. Если инструмент все равно сломан, вреда от этого уж точно не будет.

Он потянулся рукой к клавиатуре – потянулся всем своим существом, – и ладонь по привычке округлилась куполом, и пальцы легли на до-ми-соль – до-мажор, тоническое трезвучие****; и в этот миг он почувствовал, как в самом сердце инструмента прошел легкий трепет, а потом трепет перерос в явственный скрежет, Резонансметр словно просыпался, приоткрывал один глаз, и у него самого сердце болезненно сжалось, нанизалось на тонкую иглу, одну, две, три, до, ми, соль, еще мгновение – и аккорд ввинтится в воздух, в мутный воздух Мнимого Зазеркалья; но вместо аккорда раздался торопливый и бессмысленный взвизг черных клавиш, наугад нажатых Сидом, и разложился на металлическое эхо. Фрэнки резко оттолкнули, и он неловко приземлился на землю.

– Ты с ума сошел? – заорал на него Сид, тяжело дыша. – Ты совсем рехнулся? Кто тебе разрешал играть?

– Но никто и не говорил, что нельзя! – возразил Фрэнки. – Ты ведь сам сказал, что эта штука ни на что не…

– А ты забыл, что создал Искажение на расстроенном, черт тебя дери, фортепиано?! И после такого ты лезешь пробовать на вкус звучание приспособления для порождения Искажений?

Фрэнки почувствовал, что действительно виноват. Он увлекся, позволил предчувствию музыки завладеть собой, не задумываясь о возможных последствиях.

– Ну а ты зачем по клавишам ударил? – полюбопытствовал он. – Тоже не устоял перед соблазном, м?

– Вот еще, соблазн, – поморщился Сид. – Слышал я уже это чудище, звучит оно отвратно, поверь.

«Ну почему же, своеобразно, но не отвратно», – подумал Фрэнки, силясь уловить слухом осколки затухающего эха. А в следующий момент он понял, что Сид ушел от ответа. В другое время он не обратил бы на это внимания, даже при всей своей нездоровой мнительности, – в конце концов, не суть важно, отвечать или нет, тем более что вопрос изначально содержал в себе издевку, не больше; но в свете недавнего странного разговора и искусственного холода, которым не слишком умело, но старательно окружил себя Сид, любая мелочь становилась подозрительной.

– Ну так зачем? – настойчиво повторил Фрэнки и прищурился, внимательно наблюдая за реакцией попутчика.

– Чтобы тебя разбудить, конечно. – Сид смешался, в очередной раз выдал себя: он явно не ожидал, что вопрос повторят.

– А если отвечать правду? – строго спросил Фрэнки и сделал шаг к нему, глядя в глаза. – Ты бы хоть врать научился, прежде чем оттачивать на мне свое мастерство, Сид Ллойдс.

– Ты все такой же недоверчивый, – растерянно улыбнулся тот. Он выглядел усталым до изнеможения, и Фрэнки удивился, что только сейчас это заметил. Конечно, после недавней кровопотери пылать румянцем у Сида поводов не было, но по дороге в Мнимое Зазеркалье он, кажется, кипел энергией всем на зависть. Или нет? Или да?

Фрэнки взглянул на Резонансметр, и ему показалось, что инструмент более не спит, а наблюдает за ними вместе со скрытым в оконных проемах населением Мнимого Зазеркалья. Как будто в мире остались они одни, как будто они на все той же сцене провинциального театра, добрались до переломного момента пьесы, когда каждая реплика важна, и зрители ждут, затаив дыхание, каков будет следующий ход. Фрэнки рассеянно оглядел всю причудливую конструкцию, словно в ней таилась разгадка поведения Сида, – и маятник качнулся у него на глазах. Чуть сдвинулся, будто прячась или дразня.

– Он реагирует на резонирующих, – сказал Сид, проследив за его взглядом. Помолчал и прибавил: – Только на резонирующих. А вот раньше любой человек его пробуждал.

– И что это значит?

– То и значит, – Сид пожал плечами и сунул здоровую руку в карман. – То есть ничего.

– Это он на тебя среагировал?

– Угу.

– А почему на меня нельзя?

– Я уже объяснил.

– И что теперь будет?

– Я и это уже сказал. Ничего.

– А поподробней?

Сид вздохнул и отвернулся.

– Он не будет жить долго, качнется еще раз-два и снова уснет. Но он меня принял и запомнил. Теперь я могу создать свое Эталонное Искажение. К примеру. Я устал, Фрэнки. Давай вернемся.

– Создать свое? А разве они не…

– Пожалуйста, давай все вопросы потом! – взмолился Сид.

– Ага, чтобы ты успел подготовить правдоподобные ответы?.. – Фрэнки не сжалился, только сильнее разозлился: с ним явно обращались как с ребенком, которому можно рассказывать только добрые сказки, утаивая правду.

– Просто доверься мне! Я не желаю тебе зла, клянусь! Знаю, в это трудно поверить, но пожалуйста, Фрэнки! Я в жизни ни перед кем так не унижался, как перед тобой! Мне от тебя нужно доверие, дай мне его, прошу, только его, ничего больше, и тогда…

Сид замолк на полуслове, нервно оглянулся и увидел то, на что потрясенно уставился Фрэнки за его спиной, – человека. Насколько вообще можно назвать человеком передвигающееся на четырех конечностях существо, которое еще и неловко волочит за собой пятую. В мутных глазах коренного жителя Мнимого Зазеркалья не отражалось ни проблеска мысли, но он уверенно полз к пришельцам, словно собака, нашедшая хозяев.

– Ты только не бойся, – тихо сказал Сид, обращаясь к Фрэнки. – Не показывай своего страха и не шуми, они этого не терпят. Они как животные, ничего не соображают. Но они совсем не злые, если их специально не злить.

Напуганный до полусмерти, Фрэнки застыл на месте, лихорадочно соображая, сойдет ли эта поза за поведение человека, который не боится, и от собственных сомнений теряясь и пугаясь еще сильней.

Вслед за первым уродом к Резонансметру приковылял второй – прозрачно тощий, он выплыл из переулка на неестественно длинных ногах-палках навстречу онемевшему Фрэнки, а Сид тем временем уже дружелюбно улыбался существу на четвереньках и протягивал ему на раскрытой ладони заранее припасенный сахар. Придя в себя и поразившись выдержке этого хладнокровного манипулятора, Фрэнки осторожно придвинулся поближе к нему, рассудив, что рядом с бывалым человеком будет безопаснее, и вот тогда почувствовал, что тот дрожит.

– Сейчас уходим, – прошептал он. – Они редко появляются больше чем по трое, их и на весь город-то едва с три десятка наберется. Как только эти потеряют к нам интерес…

Длинный подошел вплотную к ним и с гримасой отвращения на безумной физиономии пнул второго уродца. Тот покатился по земле, но быстро пришел в себя, перегруппировался и с воем, в котором не было ничего человеческого, набросился на противника.

– Пошли! – Сид дернул вчерашнего друга за рукав, и они побежали. Фрэнки оглянулся через плечо, желая проверить, нет ли за ними погони, увидел – в последний раз? – Резонансметр, и тот показался ему похожим на колючую ободранную западню, ощетинившуюся тысячей игл им вослед, пряча еще тысячу на замену вывернутым.

***

Они благополучно выкарабкались из дурного наваждения, некогда бывшего городом, добрались через перелесок до тропинки, соединяющей Рубеж с Зазеркальем, а уже от нее – до широкой проселочной дороги, ведущей от Рубежа к Фата-Моргане, отыскали терпеливо дожидавшийся их таксомотор и вернулись в гостиницу, падая с ног от усталости и нервного перенапряжения. Отъезд в столицу был назначен на следующее утро, и Фрэнки всю ночь беспокойно ворочался, то спасаясь от толпы уродцев в городе, искореженном Первым Искажением, то терзаясь ноющей болью в груди, тронутой холодным прикосновением Резонансметра.

В долгих бессонных перерывах между вспышками кошмаров он пытался мысленно дотянуться до Сида. Ему казалось, что тот разделился на двух совершенно разных людей: первый был храбр до безрассудства и добр до самопожертвования, второй – холоден, хитер и расчетлив, первый хотел его спасти, второй – убить, и если существует только первый, зачем ему что-то скрывать, а если существует только второй, откуда в нем столько самоотречения? Или существует еще и третий? Переменчивый и противоречивый? Сомневающийся в тех самых решениях, принятых в одиночку?

Помнится, еще в начале их знакомства Фрэнки задумал написать симфонию, положив в основу программы характер Сида: видел первую часть легкой и беззаботной, вторую – беспокойной и тревожной, а вот с третьей и четвертой не определился, решив разобраться в друге и сложить картинку со временем. Но ничего не изменилось с тех пор. Изменился только сам Фрэнки.

Но еще не поздно было протянуть руку себе прежнему и позволить желанию сбежать и спрятаться управлять собой. Так он поступил четыре года назад; так можно поступить и сейчас. Предать прежде, чем предадут тебя. Расплата старая: клетка в голове, в одном углу бледная улыбка бессонницы, в другом – плотоядный оскал кошмаров, а меж ними он сам, зябко кутающийся в одеяло, сшитое из лоскутьев мелодий, тщетно пытаясь спрятаться, отогреться.

Но нет. На это он больше не пойдет. Слишком поздно. Все слишком перекрутилось, исказилось; все стало слишком зыбко. Пожалуй, действительно не ему следует принимать решения – пусть.

Уже под утро, ворочаясь с боку на бок, он мысленно спросил себя, спит ли сейчас Сид. Может, он тоже считает минуты до восхода солнца, терзаясь сомнениями? Просыпается в холодном поту? Но почему-то Фрэнки представлялось, что по возвращении Сид сразу упал на кровать и заснул, не раздеваясь: очень уж он был вымотан. Жаль, нельзя подстеречь его во сне, подслушать, какого цвета его кошмары. Может, тогда бы хоть что-то прояснилось.

…Но прояснилось разве только за окном: рассвет, вступая в свои права, опутывал город алыми сетями тени Первого Искажения.

________________________________________________________________________

* Крещендо – постепенное увеличение громкости, силы звука.

** Диминуэндо – постепенное снижение громкости, силы звука.

*** Фрэнки пытается сказать о постгеморрагической анемии – заболевании, развивающемся после обильной кровопотери.

**** Тоническое трезвучие – устойчивый аккорд из трех звуков, расположенных по терциям (интервал в три ступени), строится с первой ступени лада (для тональности до-мажор первая ступень соответственно до).

========== II. 1. Секвенция ==========

Послеобеденная скука застыла на истомленном зноем лице Мадлен. Устроившись за роялем, она капризно надула губы навстречу собственному отражению, что смотрело на нее черно-белой неясностью с лакированного дерева.

Как только ей надоело это невинное занятие, она подняла крышку и наугад, дурачась, нажала пять клавиш подряд в верхнем регистре, которые бестолково звенькнули, едва не заглушив легкие шаги Сильвии, прокравшейся в комнату.

– Ску-учно, – капризно протянула Мадлен, не оборачиваясь. – Давай все-таки возьмем автомобиль и покатаемся. Я знаю одно премилое местечко…

Сильвия замотала головой и с полудетской решимостью скрестила руки на груди:

– Я ведь тебе уже говорила, что это невозможно. Водитель заболел, так что…

– Ну так найми нового, пока этот болеет! – Мадлен дернула плечом, искренне не понимая, в чем проблема. – У тебя куча денег, что тебе стоит?

– Это не мои деньги! – Сильвия топнула ногой.

– Ой, да какая разница, чьи! Твоя мать катается по курортам с ухажером, который ей в сыновья годится, твой брат вообще неизвестно где и неизвестно чем занят, ну и семейка! Я бы на твоем месте давно бы уже прокутила и состояние, и поместье – пусть им это будет уроком! – и Мадлен рассмеялась, чтобы оскорбляющие семью ее подруги слова выглядели шуткой.

Сильвия уселась в кресло, пунцовая от смущения. Эта девочка совершенно не умела злиться: стоило ей сказать жестокое слово – и она расстраивалась, терялась, начинала искать в себе причину столь несправедливого отношения, думать, что же она сделала не так. Светлая и открытая, она слишком редко сталкивалась с неприязнью в свой адрес, а потому не умела ни разгадывать ее, ни бороться с ней.

– Ну потерпи пару дней без катаний, – Сильвия растерянно развела руками. – Ничего страшного. Вечером я могу позвать сюда…

– Ах, не надо звать никого, – отмахнулась Мадлен в полуискреннем порыве задобрить подругу. – Мы и вдвоем прекрасно проведем время, да, милая?

– Точно! – радостно отозвалась та, краснея на сей раз от удовольствия. – А еще, помнишь, я обещала тебе тот роман… Я как раз нашла его утром в библиотеке!

– Глупая, – засмеялась Мадлен. – Когда ты уже поймешь, что твоя жизнь может быть интереснее любого романа, что нельзя запираться в мертвых страницах, когда можно бросаться с головой в океан страстей!

– Но, – заученно возразила Сильвия, – книги помогают нам избежать многих ошибок. Наблюдая за героями, мы учимся, кто-то нас вдохновляет, становится примером для подражания, кто-то показывает, как делать нельзя. А еще с книгами можно прожить не одну, а сто, тысячу жизней!

– Ну нет, – улыбнулась Мадлен с ласково-поучительным видом, – если ты зароешься в чужие выдумки своим прелестным носиком – не проживешь ни одной. Не читай больше, чем положено девушке твоего возраста, чтобы не казаться полной дурой. И читай только модные книги. Этого вполне достаточно. Твой муж уж точно не о твоих любимых романах с тобой будет в постели беседовать.

Сильвия снова вспыхнула:

– Да знаю я! Ну а если мне нравится? Отец говорил, что всегда нужно заниматься в жизни тем, что нравится, иначе жить и смысла нет.

– Ох, сразу видно вас, аристократов. – Действительно, только изнеженный человек, которому все само плывет в руки, может так рассуждать. – Чем нравится! Ты хотя бы задумывалась о том, что миллионы людей просто не могут заниматься тем, что им нравится? Ходят на нелюбимую работу, поскольку иначе им будет нечего есть самим и нечем прокормить семью. Твой отец не видел дальше собственного носа. Или не хотел искоренять твою смешную наивность.

– Мы часто об этом с братом спорили, – надулась Сильвия. – Про несчастных людей и тому подобное, про какой-то долг перед другими… А я лично всегда считала, что он слишком много на себя берет. Ненавижу эту его черту. И еще то, что он не любит мать. Ужасно! Ну да, мама не верна памяти отца, она многое себе позволяет, но все-таки ведь она наша мать, не представляю, как можно ее презирать из-за каких-то своих убеждений, ведь кровные узы важнее! Я вот люблю их обоих, и поэтому мне больно видеть… Ох, прости, я вижу, тебе совсем скучно.

– Нет-нет, – Мадлен подавила зевок. – И все-таки занятно, как люди порой навешивают на других ярлыки, забывая о собственных недостатках. Можно подумать, что твой братец идеален.

– Разумеется, нет! Осуждает мать, а сам ничуть не порядочнее! Когда он торчит дома, каждый месяц за новой юбкой волочится, пока свое не получит, один раз у него было три любовницы одновременно – и все друг о друге знали, а что он творит в своих разъездах, представить страшно! А меня зато наставляет при всяком удобном случае, как я себя должна вести и как должна беречь свое целомудрие! – Вошедшая во вкус Сильвия явно хотела добавить еще что-то, но смолкла, прислушиваясь к приближающемуся шарканью шагов за дверью. – Ох, наверное, Гортензия приехала, сейчас доложат. Она любит без предупреждения, она простая, тебе понравится; жаль только, что отменяется наш одинокий вечер…

Мадлен потерла лоб с легким раздражением: она не знала никакой Гортензии – что за провинциальное цветочное имя? – и знать, по правде говоря, не хотела. Странный дом, странная семейка: вроде бы и богаты, и имениты, а все у них по-простому, друзья самых разных мастей вваливаются без церемоний, деньги счета не знают, любые эмоции, любые страсти напоказ – что на открытом лице Сильвии, что на крыльях шепотков в многочисленных гостиных, разделившихся на тех, кто восхищался смелостью сорокатрехлетней вдовы Лилианы Ллойдс (сколько неуместных спотыкающихся «л»!), говорил, что она «выше всяких условностей», – и на тех, кто открыто же ее презирал (сыну под стать?). Подробности гуляний Лилианы никому не надоедали из года в год, потому что любовники ее менялись стремительно, причем один экземпляр был любопытней другого: то она упадет в объятия бравого вояки и тащится вслед за ним в какой-нибудь поход, словно девчонка с ветром в голове, а потом вдруг выясняется, что вояка идет в поход на кабак; то отправится в экспедицию с тщедушным собирателем бабочек, а вернется загорелая и злая на всех ученых на свете; то загуляет с каким-нибудь юным цирковым гимнастом – молодых она цепляла везде и всегда, без разбору, всякий девятнадцатилетний симпатичный мальчик вызывал в беспокойной вдове отнюдь не материнские чувства, и ее ничуть не смущало то, что мальчик этот вполне мог бы числиться ухажером ее вступившей в брачный возраст дочери.