Текст книги "Симфония Искажений (СИ)"

Автор книги: maybe illusion

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

«Но ведь ты еще так молод, даже юн! – плакала какая-то часть его. – Нет никакого Города, ничего нет, тебе незачем умирать! А здесь ты можешь быть счастлив!»

Но если оставить все как есть, он все равно умрет в первом же Искажении. Либо его доконает Резонансметр. Разве только найти другого исполнителя. Но кого? Фрэнки? Даже если отбросить жестокость и несправедливость этого решения, тот едва ли согласится отдаться Резонансметру. Он не настолько сильно влюблен в Симфонию. Он скорее выберет смерть от руки Сида, – а Сид, конечно же, не сможет его убить.

«До чего я довел бедного ребенка! – ужаснулся он, вспомнив, в каком состоянии оставил Фрэнки, и сразу возразил себе: – Но он не ребенок. Почему я все время забываю об этом? Ему двадцать первый год. У него хватило наглости переспать с моей сестрой».

Действительно, почему Сид всегда считал Фрэнки как будто младше и слабее, чем тот был на самом деле? Из-за его наивности, непосредственности? Или из-за его музыки, такой хрупко прекрасной?

Сид легко сходился с людьми, но настоящих друзей у него никогда не было. Привитые с детства взгляды не давали забыть, что он способен разве что обжечь, а потому ему не следует сближаться с другими. И если с девушками это не всегда получалось – сдержать зарождающуюся любовь не так-то просто! – то с родственниками и знакомыми дело обстояло гораздо легче. Глупый Фрэнки, считавший Сида душой компании и всеобщим любимцем, и знать не знал, насколько исключительна их близость. Может, потому и ревновал к Брэдли, которого Сид воспринимал как нечто между слугой и недалеким старшим товарищем – как человека, с которым, при всех его достоинствах, никогда не получится говорить на одном языке. Фрэнки и Сильвия были единственными, кого ему не хватало бы в Городе, – если бы Город существовал.

И все должно кончиться так бездарно? Очередным обманом? Самые дорогие люди даже не оплачут его? У Сильвии хотя бы нет повода его ненавидеть, а Фрэнки? Он будет счастлив, что остался жив, и забудет это лето, как страшный сон. Что ж, правильно сделает.

Но, возможно, стоит хотя бы извиниться? Верно, извиниться за свое скотское поведение в Сонном Доле, да и за сегодняшний вечер тоже. Рассказать всю правду. Можно написать письмо. А потом отдать Брэдли, чтобы тот вручил его Фрэнки, скажем, через пять лет, когда воспоминания о пережитом уже поблекнут; все равно этот проспиртованный кретин забудет. Но надежда останется. Да, как знать, может быть, настоящие чувства однажды дойдут по адресу?

Воодушевленный своей идеей, Сид схватил чистый лист бумаги и уселся писать. Нужные слова казались ему предельно ясными, но как только он попытался сказать их, его неожиданно понесло куда-то в сторону, изначальный посыл письма размылся, а сам его тон стал похож не то на жалобу и мольбу о спасении, не то на откровенное самолюбование. Мысли, стоявшие ровным строем, а теперь хаотично попрятавшиеся по углам, никак не получалось собрать, а те немногие из них, что все-таки просочились в письмо, выглядели жалко и неубедительно.

«Это все дурные слова. Неправильные, – подумал он, перечитав написанное. – Я никогда не был силен в выражении своих чувств. Мне проще посадить Сильвию на колени или погладить Фрэнки по голове, чем распинаться о своей любви к ним».

Он почувствовал себя бесконечно одиноким. За окном баюкала мир последняя в его жизни ночь, а он даже прощальное письмо единственному другу толково написать не смог. Сейчас, когда от него требовались все оставшиеся силы, он чувствовал себя маленьким мальчиком, готовым разреветься. Ему хотелось проснуться и оставить страх и боль позади. Ему хотелось, чтобы его спасли. Ну хоть кто-нибудь! Неужели никому его не жалко?

Он вздохнул, подгреб к себе папку с Симфонией, вытряхнул наружу листы с до боли знакомым нотным рисунком – впрочем, отчасти новым благодаря правкам Фрэнки. От волнения, слабости и бессонной ночи в глазах двоилось. Нотный стан истекал черной кровью. Болезненная белизна бумаги рвалась ввысь.

Мир замолк, остался только знакомый шепот-шелест в ушах: «Ты – хочешь – играть?»

Сид торопливо смял и швырнул на пол бесполезное письмо. Что за глупости? Дурацкие чувства, нелепые привязанности, детский страх смерти – что все это значило перед лицом вечности? Какое ему дело до подобной ерунды, если ему выпала честь сгореть в лучах звезды, едино сияющей для всех измерений? Симфония совершенна, и он будет последним ее исполнителем; последним ее сосудом; последним, кому она доверится и откроется. Они умрут, обнявшись, и Мнимое Зазеркалье похоронит их, а вместе с ними – весь искаженный мир.

Он прижал к груди заветную папку и закрыл глаза. Ему отчаянно захотелось, чтобы ноты снялись со своих мест и обняли его, въелись в него, вонзились в самое сердце; хотя они уже были там. Человек умирал, и на его место приходил исполнитель. Ничтожная пустота его натуры мгновенно оказалась заполнена сладким томлением в предчувствии красоты. Рвущийся наружу свет рвал его на части, и сама боль струилась по жилам раскаленной лавой, жгучая и сияющая.

Он поехал бы в Мнимое Зазеркалье прямо сейчас, но умирающий человек внутри напомнил ему, что в этом мире еще не все дела окончены. Отложив Симфонию в сторону, он вернул человека на место – почему бы не отдать ему его жалкое тело еще на несколько минут? – и отправился к комнате Фрэнки, чтобы оставить Брэдли последние инструкции.

Для всех он просто уедет. Надолго, но не навсегда, конечно: если Сильвия не будет верить, что однажды они увидятся, она сильно расстроится. Вечная разлука равнозначна смерти. И даже Фрэнки не должен ничего заподозрить, а этого добиться трудно. Сид уже разослал письма знакомым, в которых намекал, что отправляется путешествовать по миру и, возможно, долго не вернется, предупредил и Сильвию, что на днях может уехать. Брэдли тоже не знал всей правды, хоть и считал себя посвященным в курс дела.

Сид вызвал его коротким стуком в дверь, при этом сам остался снаружи, – чувствовал, что не выдержит взгляда Фрэнки. Брэдли вышел, устало потирая глаза.

– Как он? – спросил Сид и сразу пожалел, что сказал это: лучше и не знать, только расстраиваться и винить себя лишний раз!

– Никак, – Брэдли пожал плечами. – Вредничает и хнычет.

– Значит, мой маленький розыгрыш удался. – На мгновение Сид смешался: его кольнуло осознание, что вечером он видел Фрэнки в последний раз в жизни. – Отлучись на часик где-то в семь утра, а потом вернись и скажи ему, что я наврал насчет того, что случилось в Сонном Доле. Я просто мерзавец, который хочет изощренно отомстить за сестру, вот и решил отдать его Резонансметру, хотя Симфонию можно исполнить и на фортепиано. Ты поспеваешь за мной?

– Резонанс… метру, – послушно повторил Брэдли. – У меня сейчас голова лопнет!

– Мне очень жаль. Потом скажи, что моя подлость возмутила тебя, и ты со мной поговорил по-свойски. Ну там парочку зубов выбил. А я не вынес всего этого и позорно сбежал. Уехал в неизвестном направлении. А потом предложи ему исполнить Симфонию на рояле. Он должен помнить ее наизусть, у него получится. Пусть исполнит. Пусть поверит, что последствия, какими бы они ни были, – его заслуга. Уяснил?

Брэдли кивнул, непонимающе глядя на него.

– Будь убедительным, особенно в той части, где я мерзавец, – наказал Сид напоследок. – Ты же актер, полагаюсь на тебя.

– Хорошо, я сделаю, как ты говоришь.

– Спасибо. Тогда я могу идти с чистой совестью. Прощай, – и Сид крепко сжал его руку.

– Куда бы ты там ни шел, ты ведь вернешься? Мы сейчас просто разыгрываем и пугаем Фрэнки, а потом пойдем все вместе пить? Да?

– Да. Просто он должен быть наказан за свое поведение. Ну, мне пора.

– Только попробуй и в самом деле куда-нибудь уехать с концами! Ты мне еще ящик выпивки должен и новую пижаму! – крикнул Брэдли ему вослед.

Сид сгорбился и поплелся дальше по коридору. Папка, которую он держал в руках, налилась свинцовой тяжестью. Вот спальня Сильвии, но он пройдет мимо. Пройдет мимо. Пройдет. Мимо.

Он остановился, вздохнул и осторожно толкнул дверь.

Сильвия спала, свернувшись калачиком и обнимая подушку. Когда-то на ее месте были плюшевые зайцы, щенки, медвежата, каждый месяц что-то новое. Родители не баловали Сильвию вниманием и пытались откупиться игрушками. Она боялась темноты, а присутствие зверят успокаивало ее. Но порой ночные шорохи становились невыносимы, и тогда она убегала к Сиду. Они спали до утра, обнявшись, а потом получали привычную взбучку за «непристойное поведение». Так продолжалось, пока Сильвии не исполнилось тринадцать. Детские страхи ушли, а с ними и необходимость спать вместе с братом, но она все еще бегала к нему по ночам, когда была чем-то расстроена и хотела выплакаться. Потом и эта потребность исчезла. По мере того, как Сильвия росла, они все больше отдалялись друг от друга; а теперь она уже совсем взрослая, но по-прежнему спит так по-детски, обняв подушку.

Сид нежно улыбнулся ей, протянул руку и дотронулся до ее лица. Он не хотел тревожить ее сон. Ему не нужно было слов, слез, объятий. Просто увидеть ее, коснуться ее в последний раз. Он провел пальцами по ее щеке, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Фрэнки, – пробормотала Сильвия и улыбнулась во сне.

Сид отшатнулся в сторону. На мгновение ему стало обидно, что его прощальную ласку присвоил Фрэнки, но потом он рассмеялся про себя: конечно, влюбленная девушка думает и мечтает отнюдь не о старшем брате. Он прогнал ревнивую мысль, что раньше она бы ни с кем его не спутала, взглянул на Сильвию в последний раз и бесшумной тенью выскользнул из комнаты.

Этот мир принадлежал Фрэнки, и вся любовь Сильвии теперь тоже досталась ему. Само существование Сида уже стиралось и замещалось. Он – ошибка, которая должна исчезнуть вслед за ошибочной реальностью. Дети выросли. Пути разошлись. Связь оборвалась.

Когда он вышел на улицу, уже начало светать. Прохладный воздух забрался за шиворот, освежил пылающее тело и сонные мысли. Утро обещало быть ясным.

Он хотел привести себя в порядок перед исполнением, но потом решил, что это слишком утомительно и не имеет никакого смысла. Не все ли равно, в каком виде умирать? Он даже не сменил рубашку с расползшимся на груди кровавым пятном. Только старательно завязал волосы в пучок, подобрав все до последней пряди, – они не должны мешать во время исполнения. Впрочем, на улице их сразу растрепал ветер.

Должно быть, он выглядел дико, потому что успевший прийти на работу садовник, в чьи обязанности также входило подметать дорожки по утрам, окликнул его и участливо осведомился, все ли с ним в порядке. Сид решил не отвечать и молча выкатил машину из гаража. Положил папку с Симфонией на соседнее сиденье и хотел уже ехать, когда сообразил, что брошенная возле Зазеркалья машина выдаст его с головой, если Фрэнки вздумает наведаться туда. Пришлось вылезать, тащиться на дорогу пешком и ловить такси. На его счастье, вид у него был такой ужасный, что первый попавшийся водитель сам предложил подвезти его «до больницы».

Деревья вытягивались вдоль дороги длинными стрелами. Вокруг начинал цвести, переливаться алый – вставало солнце. Багрянец царил на небе и щедро заливал все вокруг, и посреди лета Сиду померещилась осень. А ведь лето действительно кончалось. Между маем, когда он отыскал Фрэнки, и августом, вставшим на пороге, прошла как будто вечность, а на деле – ничтожный отрезок жизни, когда даже листья на деревьях не успели умереть.

Симфония спала рядом с ним, но он знал, что спит она вполглаза. Ее невидимые руки нежно обнимали его за пояс и вместе с тем крепко держали, не желая отпускать. Она цеплялась за него с ледяным упорством убийцы, с настойчивостью женщины, соскучившейся по ласкам. Она знала, что он отдастся ей, и сама была готова отдаться ему.

Когда он попал в Мнимое Зазеркалье, уже рассвело. Водитель не хотел выпускать его посреди леса, но Сид сделал вид, что его тошнит, под этим предлогом выскочил из машины и сразу свернул на знакомую тропу, не обращая внимания на растерянные окрики сзади. Ему даже стало немного весело: все это было похоже на детскую шалость, на приключение вроде тех, о которых он когда-то мечтал, рассказывая вечному благодарному слушателю в лице Сильвии о своих будущих подвигах. Но он не герой, он не годился для подвигов; всегда немного грустно осознавать это. Он – всего лишь слабый, изнеженный, бесполезный человек, который за свою жизнь только и сделал, что научился играть на фортепиано.

И с каждым шагом человек слабел, а исполнитель расправлял плечи; или, может быть, крылья? С каждым шагом Мнимое Зазеркалье все сильнее пугало человека – и очаровывало исполнителя. Мертвые остовы домов проклинали человека и улыбались исполнителю; фонарные столбы, увитые плющом, загораживали путь человеку и указывали исполнителю; остатки мостовой целились битым стеклом в человека и послушно стелились под ногами исполнителя.

Когда он приблизился к Резонансметру, по инструменту пронесся трепет, будто тот проснулся и узнал его. Сид пристроил папку на пюпитр, придавил ее камнем: ветер норовил сорвать и разбросать Симфонию. Мир не замер и не затаился; миру было все равно. Где-то неподалеку, возможно, копошились обитатели Зазеркалья. Ну и пусть: они подсознательно боялись Резонансметра и вряд ли приблизились бы во время исполнения.

Сид вспомнил свои кошмары и закрыл глаза, чувствуя, как накопленные сны выплескиваются из-под век. Все иглы раскрылись ему навстречу, все звезды расселись по местам, готовые падать. Его обступило что-то ледяное, колючее, пахнущее свежестью, и он вдохнул ее полной грудью, несмотря на то, что она не была похожа на воздух; и эта свежесть заполнила его, смяв и убив человека, дополнив послушную оболочку исполнителя новым акцентом – синим. И когда он открыл глаза, синий окружал, обнимал его и сливался с ним. Он моргнул, разыскивая Симфонию, и синяя иллюзия послушно расступилась, поблекла и повисла над ним крупными каплями застывшего дождя.

– Так ты ждало меня, мое Эталонное Искажение, – произнес он вслух, улыбнулся и раскрыл папку на первой странице. Положил руки на клавиши – и пальцы в тот же миг пронзила острая боль.

В первую секунду она отрезвила его и заставила отшатнуться. Потом ему стало и смешно, и горько. Вспомнились записи отца, в которых вскользь упоминалось о «некотором дискомфорте».

– Видишь, я умираю, – пробормотал он и сразу громко рассмеялся: – Ты доволен, отец?

Он взял первый аккорд, и вместе с отрешенным звучанием Резонансметра в воздух ввинтилась первая искра боли. Вскоре боль превратилась в фейерверк, после – в жгучее пламя, в раскаленную лаву, в слепящую звезду. И пока эта звезда восходила, ее сияние озаряло все вокруг – синим, и каждый ее луч дробился на миллион осколков, вспыхивающих и гаснущих. Симфония жила, полыхала и танцевала в воздухе, Симфония разговаривала с Сидом, обнимала его за плечи, целовала в губы, вгрызалась в самое сердце, выворачивала его наизнанку, черпала синюю кровь пригоршнями и жадно пила. Он был очарован ею и слеп; он послушно рассыпал пальцами ржавчину, порождая коррозию и не замечая, как та начала разъедать его самого; он выпустил из соседнего измерения Музыку Метели и окрасил в синий звенящую белизну снега; мир вокруг неудержимо бледнел.

Он надрывался, карабкаясь вверх за крещендо, и срывался вниз, в пианиссимо, чтобы в следующий миг оказаться пронзенным сфорцандо. Ноты обращались в ступени и пропасти, острые камни и колючий снег. Его бросало то в жар, то в холод. Он не боялся сфальшивить или обозначить неверный акцент: это было попросту невозможно. Он лишился собственной воли и не мог управлять телом – его делили Симфония и Резонансметр, ласкали и рвали в клочья.

Когда он добрался до третьей части, запыхавшийся, изнемогающий, но одержимо счастливый, заголовок «Агония» словно вернул его в реальность. Все разом обрушилось, закружилось перед глазами, и он бессильно уткнулся лбом в пюпитр, чувствуя, что больше не может сыграть ни такта. Должно быть, на этом моменте и сдался предыдущий исполнитель. Внутри плескалась боль, мешая дышать. Стук маятника гремел в ушах раскатами грома. Сид чувствовал, как жизнь покидает его, словно во время кровотечения: льется и льется наружу, пачкает воздух, непривычный и бледный; впрочем, возможно, это уже причуды зрения.

«Соберись», – приказал себе Сид и взглянул на ноты слезящимися глазами. «Агония» – плавало в воздухе, и тут он понял, что подразумевается агония исполнителя.

Он затравленно оглянулся и замер: он увидел щель. Пробоину. Широко раззявленная, она выплескивала наружу алую пену – океан из до боли знакомого Первого Искажения. Вокруг все выцвело. Листья на деревьях отливали голубым, по земле стелилась синева.

Вероятно, это был просто бред затухающего сознания, но видение показалось ему правдоподобным. Ему не хватало сил даже моргнуть, поэтому он смотрел и смотрел, поражаясь инфернальной красоте пробоины. Значит, вот каков источник Искажений. Вот через какие двери проскальзывал и преломлялся каждый мир, в котором ему довелось побывать за двадцать лет. Все-таки это действительно было Первое Искажение – Эталонное, именно оно служило проводником для остальных.

«Я должен доиграть до конца, – подумал он и заставил себя повернуться обратно к нотам. – Если я остановлюсь сейчас, я не закрою Первое Искажение и, возможно, добавлю к нему свое. Ничем хорошим это не кончится. Мир еще больше исказится, и это случится по моей вине!»

Руки страшно болели и не слушались, глаза отказывались разбирать нотный рисунок, но Сид напрягся из последних сил. И по мере того, как он погружался все глубже в предпоследнюю часть, он понимал, что агония – это прежде всего агония закрывающегося измерения. Ускользающего мира. Предчувствие потери. Апофеоз боли. Он даже не удивился, когда на середине части откуда-то сбоку открылась невидимая дверца, оттуда выскочили два стальных браслета, обхватили его запястья и ощерились вовнутрь множеством шипов. Кровь залила клавиши, разбавив синий туман, играть стало скользко и неприятно, но Сид кое-как добрался до конца части, и тогда браслеты убрались на место.

Взглянув на истерзанные запястья и заполненный собственной кровью крохотный резервуар сбоку от клавиатуры, он задался вопросом, какой сюрприз Резонансметр припас для последней части, но долго размышлять не стал – силы покидали его стремительно и безжалостно, следовало поторопиться. Он уже не мог играть с достаточной громкостью, не был уверен, что извлекает какие-нибудь звуки и хотя бы нажимает на клавиши, но Симфония продолжала звучать у него в голове, стройная, ясная, совершенная. Последняя часть называлась «Отмена» и звучала потерей. Потеряно было Первое Искажение, двадцать лет подглядывавшее в замочную скважину соседнего мира; терялись и рассеивались синие вихри; все заканчивалось, рушилось и рассыпалось. Волшебство умирало.

Когда Симфония прошествовала до последней музыкальной фразы, раскланялась и попрощалась болезненно чистым аккордом, Сид услышал дождь. Он помнил этот звук – его звал Город. Он повернулся, надеясь увидеть знакомые улицы, но над ним уже смеялась тишина.

Симфония отзвучала. Как ни странно, он еще был жив. Впрочем, он не чувствовал себя живым – скорее опустошенным. В нем не осталось ни страстей, ни эмоций, ни даже воспоминаний. Он не радовался успешному завершению дела всей своей жизни, не восхищался красотой только что исполненной Симфонии, не думал о людях, оставленных позади, и не желал к ним вернуться. Он дышал по инерции и апатично отмечал про себя, что ему до сих пор больно. Он не знал, что делать с остатками своей ненужной жизни, и не придумал ничего лучше, чем встать, доковылять до ближайшего дерева и прислониться к нему, ожидая конца.

Ветер рассыпал листы Симфонии по поляне. Маятник качался все тише и тише.

***

Некоторое время после ухода Сида Фрэнки шмыгал носом, тщетно пытаясь успокоиться. Он не мог даже вытереть глаза, поэтому злые слезы так и сохли на ресницах.

Брэдли уселся в углу с сонным видом, но Фрэнки знал, что тот внимательно следит за ним. Попытка побега была исключена – больше ему не хотелось связываться с этим чудовищем, бока до сих пор саднило. Должно быть, наутро он будет весь фиолетовый от синяков. Впрочем, наутро ему суждено умереть – что уж переживать о синяках?

«Я так просто не дамся, – подумал Фрэнки и сердито скрипнул зубами. – Я не буду слепо делать, что скажут, будто овечка какая-нибудь!»

Он рассудил, что лучше умереть, защищая свою жизнь, чем в качестве покорного раба, выполняющего прихоти Сида. Чертов Сид! Высмеял и предал все лучшие чувства Фрэнки! Но зато он вырос и получил бесценный опыт: нельзя никому доверять. Жаль только, что так поздно.

Пока одна минута медленно сменяла другую, Фрэнки строил планы, как он поведет себя утром. Когда его развяжут, он первым делом сразу ударит Сида… ну куда-нибудь, чтобы точно убить, а потом с удовлетворенным местью сердцем примет смерть от руки Брэдли. Или, может, успеет сбежать. Допустим, Фрэнки ударит Сида куда-нибудь, тот сразу свалится и начнет корчиться в агонии, Брэдли кинется его спасать, а Фрэнки в это время выскочит в окно, ловко приземлится на дерево, чтобы не падать со второго этажа, и сползет вниз. Он уже один раз залезал на дерево, у него есть опыт. Единственной загвоздкой оставалось загадочное «куда-нибудь», и Фрэнки пожалел, что никогда раньше не встревал в драки и не интересовался подобными вещами. Как он мог оставить без внимания столь необходимую в жизни науку! И как он умудрялся раньше жить, не затевая драки? Он даже спросил у Брэдли, признанного специалиста в этой области, куда нужно ударить человека, чтобы точно убить, но тот в ответ молча показал ему кулак, мол, только попробуй, я твои намеки прекрасно понял.

От планов на утро Фрэнки перешел к менее отдаленным и более фантастическим, а именно: отвлечь своего тюремщика и попробовать сбежать прямо сейчас. Для начала он предложил Брэдли выпить, помня о его главной слабости, но тот наотрез отказался. «Что этот поганый Сид делает с людьми! Даже в невинном удовольствии себе отказывать ради него!» – с ужасом подумал Фрэнки и некоторое время лежал в молчаливом отчаянии, пока Брэдли невозмутимо продолжал подпирать стену.

Потом пришел Сид и зачем-то вызвал своего цепного пса из комнаты, а Фрэнки таким образом получил возможность попробовать перетереть веревки на запястьях, как часто делали герои книг. Но то ли героям книг попадались какие-то гнилые веревки, то ли силенок у них было побольше – словом, ничего Фрэнки не добился, только запыхался и вспотел от натуги. Вернувшийся Брэдли заметил это и влепил ему хорошую затрещину. Удар оказался настолько силен, что Фрэнки на какое-то время потерял сознание, а когда он очнулся, за окном уже светало.

Голова трещала самым отвратительным образом, от отчаяния хотелось выть. Он готов был грызть веревки зубами, но уже знал, что это бесполезно.

И почему ему всегда так не везло? Во всех сферах жизни он оказался неудачником, и даже творчество не принесло ему счастья – одни страдания. Если бы не музыка, он бы не встретил Мадлен. Если бы не музыка, он бы не встретил Сида. Его способности сломали ему жизнь. Такова расплата за талант в этом измерении?

Фрэнки сердито заерзал на постели, проклиная все на свете, и тут почувствовал, что хочет по малой нужде.

Простое человеческое желание превращается в недостижимую мечту, когда ты в буквальном смысле связан по рукам и ногам. Осознание этого взбесило Фрэнки: теперь-то он был унижен дальше некуда! Грозным тоном он потребовал, чтобы Брэдли немедленно освободил его и проводил в уборную, но тот в ответ взглянул на часы и предложил подождать. Фрэнки задохнулся было от возмущения, но быстро взял себя в руки и начал хныкать, что никак не может терпеть, ему стыдно, он будет хорошо себя вести и тому подобное. Брэдли немного подумал, смягчился и все-таки развязал ему ноги.

По дороге Фрэнки праздновал победу и лихорадочно соображал, какую выгоду можно извлечь из своего нового положения, если не считать возможности размять затекшие конечности. В уборной он нашел опасную бритву и радостно сунул в карман, задумав перерезать ей веревки и глотки своих врагов, но Брэдли увидел торчащее наружу лезвие и наградил Фрэнки еще одним подзатыльником. Потом проворчал: «Может, Сид уже вернулся, пойду-ка схожу к нему, расскажу, как ты мне надоел» – и направился к своему хозяину, игнорируя удивленные вопросы Фрэнки, куда мог деться Сид под утро.

Они остановились возле нужной двери, Брэдли деликатно постучал, не дождался ответа, вздохнул и вошел, потянув за собой пленника.

Внутри никого не оказалось. Комната была не прибрана, письменный стол тонул в бумагах, отдельные листы лежали прямо на полу. Фрэнки наступил на один, растерянно наблюдая за Брэдли, который топтался на месте с угрюмым видом и что-то ворчал себе под нос.

– Ну-ка отойди, – приказал он, нагнулся и поднял клочок бумаги.

Развернув исписанный лист, Брэдли пробежал первые строки глазами и побледнел.

– Я так и знал! – вдруг завопил он не своим голосом. – Я чувствовал это! Я знал, что он темнит! Он обманул не только тебя, но и меня! Мерзавец!

– Чего? – непонимающе спросил Фрэнки, но в следующий момент извлеченная бритва резала веревки у него на руках.

– Чего-чего! Все ложь! Надо немедленно ехать в Зазеркалье! Он убьет себя! Он обманул нас обоих! – заорал Брэдли ему в лицо, и комната закружилась у него перед глазами.

Когда реальность вернулась на свое место, Фрэнки почувствовал панический ужас. В первый момент ему подумалось, что это какой-то очередной розыгрыш, но сердце сразу подсказало ему, что они нечаянно открыли правду. Каким бы ни был актером Брэдли, сейчас он не играл. И та часть Фрэнки, которая всегда верила в Сида, живо расставила все события вчерашнего вечера по своим местам. Вот только картинка сложилась невозможная и жуткая. Выходит, Сид запер его, чтобы он не путался под ногами, не пытался помешать исполнить Симфонию? Но это же какое-то неправдоподобное великодушие! А зачем Сид наговорил Фрэнки столько гадостей? Неужели только для того, чтобы его ненавидели и не печалились о нем? Не может быть! Нет, напротив, как раз в его стиле!

«Он чувствовал, что я захочу его остановить, что он мне дорог! И поэтому пошел на такое! Какое это, должно быть, мучение!» – думал Фрэнки, пока бежал вниз, на ходу растирая освобожденные запястья. Он не знал, что делать, как остановить Сида, не поздно ли уже что-то предпринимать, но знал точно, что не останется сидеть сложа руки и не потеряет зря ни секунды.

Брэдли обнаружил автомобиль Сида возле гаража и, ругаясь, выкатил на улицу. Фрэнки запрыгнул в машину на ходу, и в тот же момент она рванула с места.

Всю дорогу они гнали на предельной скорости. «Только бы не опоздать, только бы не опоздать», – молился Фрэнки про себя. Теперь ему наконец открылся настоящий Сид – бесконечно добрый, жертвенный и одинокий. Все противоречия исчезли, все сомнения рассеялись. Сама его ложь оказалась прекрасна и полна самоотречения, и Фрэнки со стыдом осознавал, насколько прав был Брэдли, говоря, что он и мизинца Сида не стоит. Он приготовился ползать на коленях и извиняться за каждое грубое слово, за чертов фарфоровый чайник и всю боль, которую он успел причинить Сиду за время их знакомства, – как физическую, так и душевную. Только бы не опоздать.

Когда Брэдли затормозил, Фрэнки выскочил наружу и пустился бегом по знакомой тропе. На этот раз он не боялся ни самого мертвого города, ни «чудиков», ни Резонансметра. Только бы не опоздать.

Но когда вместо ржавчины Зазеркалья на него обрушилась летняя зелень, ему стало ясно – он опоздал. Задрав голову, он увидел взошедшее солнце, сияющее без единого намека на привычное красное зарево. Само небо стало бледнее, холоднее. Вокруг него шумел лес – в месте, полном тишины!

«Симфония Искажений исполнена», – понял Фрэнки и провел ладонью по сочной зеленой листве, какой прежде не знало Мнимое Зазеркалье. Потом закрыл глаза и вдохнул обновленный воздух – свежий, напоенный запахами лета. Постоял немного, вбирая в себя мир, вернувший стабильность, а потом зашагал дальше.

По дороге он наткнулся на «чудика»: своего старого знакомого со впалой грудью. Тот лежал на спине, судорожно хватая ртом воздух. Как только Фрэнки осторожно обошел его, он испустил дух. Похоже, в новом мире «чудикам» чего-то не хватало – и в итоге не нашлось места.

Странно, но уход Искажений не вызвал у Фрэнки должной радости. То ли тревога за Сида перевесила все, то ли сами Искажения теперь не казались такими уж опасными, но вместе с ними словно потерялось что-то важное – вроде вещей, ценность которых понимаешь лишь после того, как они пропадают. Фрэнки шел вперед и вспоминал Музыку Метели, разноцветные звезды на чужих небесах, зеркальную поверхность зеленого Искажения, и какая-то часть его горевала по всему этому – как по закончившемуся интересному и яркому приключению.

Но настоящий конец приключения ждал его возле Резонансметра, замершего посреди рассыпавшейся Симфонии Искажений. Фрэнки шел прямо по ней, и ни одна страница не поманила и не позвала его, как прежде; ни одна нота не осмелилась вылезти из своей тюрьмы и схватить его за рукав. Маятник отстукивал затухающий ритм. Симфония молчала, как молчал и ее исполнитель, сидевший под деревом с закрытыми глазами.

– Сид! – окликнул его Фрэнки, и тогда он очнулся. На его лице появилось выражение безмерного удивления.

– Ты? Что ты здесь делае… – начал было он, но не успел договорить, потому что Фрэнки бросился к нему и заключил его в объятия.

– Ты жив! Как я рад! – смеялся он, крепко прижимая Сида к себе. – Ты смог выжить! Как здорово! Я и мечтать не смел о таком подарке судьбы! Но теперь мы наконец-то будем счастливы! Только зачем ты наврал мне, что Резонансметр убивает исполнителя?

– Да так. Подразнить тебя решил, – ответил Сид с усталой улыбкой.

– Ты всегда был обманщиком!

– А ты всегда верил. Слушай, дай мне попить.

– Я не ношу воду в карманах, – машинально произнес Фрэнки и отстранился от друга, прислушиваясь к смутному воспоминанию, пришедшему словно из прошлой жизни: точно так же он говорил по пути в Фата-Моргану, столетие и миг назад. – Честно говоря, мне кажется, что вся наша дружба до сегодняшнего дня укладывается в одну картину: тебе плохо, а я нянчусь с тобой и волнуюсь за тебя. Но теперь это в прошлом, – весело заключил он.

– Да, – сказал Сид. – Теперь это в прошлом.

– Теперь у нас есть все время мира, чтобы создать куда более приятные воспоминания!