Текст книги "Симфония Искажений (СИ)"

Автор книги: maybe illusion

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Пустое место, говоришь? – меж тем хрипло спросил Сид, обращаясь к Мадлен. – А вот для меня ты – пустое место. Одна ночь не заставит меня ползать у твоих ног, знаешь ли. Держи себя в руках и не унижай своими действиями себя, меня и моего друга.

«Он сказал – друга?..» – тут Фрэнки будто включился: приступ ярости заставил его ощутить прилив сил.

– Вот именно! – вскричал он противным сиплым голосом, грохнув кулаком по клавиатуре и получив в свою поддержку истошный вопль искалеченного инструмента. – Что вы творите в моей комнате! Убирайтесь!

– А кто тебе слово давал, малыш? – спросила Мадлен. Она уже сидела на постели и невозмутимо поправляла волосы, наблюдая за Сидом, который принялся нервно мерить шагами комнату.

– Фрэнки тебе не малыш! – взорвался он. – Черт, черт, черт, ты сорвала нам репетицию! И зачем я только с тобой связался?

– Зачем? – переспросил Фрэнки. – Чтобы мне досадить, может быть? И Мадлен, может быть, тоже поэтому с тобой и связалась? Может быть, вы все тут просто мечтаете уколоть меня побольней, а? А потом посмеяться!

– Не обольщайся, – улыбнулась ему Мадлен. – Никому ты здесь настолько не нужен. Раньше я жалела тебя, а зря. Только посмотри, в кого ты превратился. Истеричный ребенок-переросток. Да ты и мизинца своего приятеля не стоишь.

– Разумеется, не стою, ведь у меня нет таких деньжищ, – горько усмехнулся Фрэнки.

– Дело не в деньгах. Не только в них, – она спокойно поднялась, облизнулась в сторону Сида и вышла, на прощание потрепав «ребенка-переростка» по голове: жалкая пародия на материнскую ласку.

Фрэнки с трудом подавил в себе желание заломить ей руку и надавать пощечин. Все рухнуло, все обернулось обманом; и пусть у него не было никаких прав на Мадлен, пусть Сид и предупреждал его в самом начале, что не собирается упускать свой шанс, случившееся оставалось в глазах Фрэнки ударом, нанесенным из-за спины, неожиданной и неслыханной подлостью; и шаткий, упорно подтачиваемый поведением Сида, на обманчивое мгновение показавшийся крепким мостик, возведенный меж ними и называемый дружбой, рухнул в пропасть. Любовь и смерть шагают под руку, выкрашенные в единый цвет: все верно, и этот цвет красный, яркий, честный, а вот ненависть – ненависть синяя, темно-синяя, леденяще грязная, как мутная взвесь в глазах предателя.

– Как ты смеешь называть меня другом после того, как был с ней, прекрасно зная, что я люблю ее, люблю до сих пор! – обратился Фрэнки к нему, дрожа от гнева. – Второй раз за всю свою жизнь я доверился кому-то – и так же, как и в первый, меня втоптали в грязь! Да будь ты проклят! Будь проклят тот день, когда мы встретились! Я желаю тебе смерти в ближайшем Искажении!

Сид выслушал его тираду с самым отрешенным видом. Ни напускного, неестественного веселья, ни раздражения или злобы, ни чувства вины не отразилось на его лице, – только пустота и усталость; и что-то еще, какое-то мистическое, обреченное спокойствие, бледная ирреальная тень, которая придала плавную значительность его движениям, когда он потянулся к заветной папке, прячущей и охраняющей Симфонию, сгреб ее и раскрыл навстречу подслеповатым глазам Фрэнки, выпуская наружу сонм черных призраков и блеклых видений, ураган и шум прибоя, багрянец Первого Искажения и тысячи падающих и гаснущих звезд.

– Взгляни лучше сюда, – произнес он бесцветно; голосом его говорила сама Симфония. – Отвлекись от своих проблем. Мы – все – не имеем – значения. Важна лишь она, остальное – не на своем месте. Пропусти ее через себя. Познай и создай совершенство. И я обещаю: в тот же день я навсегда исчезну из твоей жизни. Ты получишь свои деньги, вернешься домой и никогда больше не увидишь меня. И к тебе вернется спокойствие.

Фрэнки нервно сглотнул, потрясенный. Его бесправная ревность разом показалась ему мелочной и ничтожной, жалкой страстью, стыдливо спрятавшейся перед лицом самой Бездны; бесконечное множество осколков безликих миров плескалось в глазах Сида и рвалось в его объятия со страниц Симфонии. Вот он, последний кусок мозаики, верная тональность, вот Сид настоящий – безумный, потерявший себя меж мирами и буйством чуждых красок заполненный, не манипулятор, не кукловод, даже не человек, но послушная марионетка в бесплотных руках Симфонии, переливающаяся черно-красно-синим. Нужно было встать, уйти, хлопнув дверью, бежать от обжигающего дыхания Бездны, вернуться в Сонный Дол первым поездом, но Фрэнки уже был заражен этим безумием, покорен, зачарован предчувствием музыки, способной стирать любые границы, опутан по рукам и ногам ее многоцветьем, – поэтому он всем сердцем откликнулся на предложенную Симфонией сделку, позволявшую ему сохранить гордость и не потерять – ее.

– Так ты обещаешь, что день исполнения будет последним днем нашего знакомства? – уточнил он. – Прекрасно. Тогда я начну работу прямо сейчас.

Сид согласно кивнул, и папка мягко переплыла из его рук в руки Фрэнки, и на секунду тому показалось, что Симфония не хочет расставаться с Сидом, оплетенным ее черной сетью и нанизанным на тысячи черных крючков-нот. Стряхнув видение, Фрэнки достал первый лист, поставил на пюпитр.

«Я собираюсь тебя убить!» – глумливо напомнили ему первые же строчки слова бывшего друга по пути в столицу.

«Уже убил», – отмахнулся Фрэнки.

Он осторожно взял первый аккорд, и ночное спокойствие разъела ржавая ломкость искореженной тишины.

========== 4. Исполнитель ==========

С самого детства Фрэнки считал музыку единственным способом заполнить внутреннюю пустоту, выразить невыразимое. Иногда ему это удавалось: неверные, неуверенные отрывки легкими шажками ступали по краю души, словно боясь окунуться, пробуя, не холодна ли кровь у самого сердца. Но чаще он создавал мелодии, танцующие в воздухе над водой его личного моря, порхающие на невесомых крыльях, создавая внутри волнующую рябь, но никогда не погружаясь. Они проносились мимо, терялись и путались в многоголосых наслоениях, преломлялись через призму чужих исполнений и возвращались к нему в неузнаваемом виде – уже ни на что не годные, уже не его.

Чужой предстала перед ним и Симфония. Черпая кровь из другого сердца, она не желала раскрываться перед Фрэнки, будто женщина, хранящая верность другому. Он срывал с нее покровы слой за слоем, но она не давалась: сразу пряталась за крышкой фортепиано, просачивалась между клавишами и заползала под манжеты. Невидимая ржавчина разъедала невидимый мир в согласии с указанной в заголовке коррозией, но реальность оставалась слепа и глуха, – как и Фрэнки.

Тем не менее, даже бестолковое исполнение, больше похожее на прогулку по незнакомому дому в кромешной тьме, увлекло его. Пусть его пальцы не могли нащупать истину, его не покидало ощущение, что ответ витает в воздухе. И этот поиск, смешанный с горячим интересом и внутренним благоговейным трепетом, сузил жизнь до черных оттисков на нотном стане, до неясной и неуместной мелодии, закутавшейся в туман. Чего-то не хватало: какого-то сквозь, какого-то извне, какого-то между; невыразимое застряло в клетке пустоты.

Фрэнки не заметил, как добрел до конца первой части, забавляясь с призраком. Перевернутая страница подарила ему новый ключ: «Иллюзия», и в преддверии этой иллюзии раскололась предыдущая. Он остановился, желая глотнуть воздуха. После мгновения тишины вступил хор цикад, исполняющий нехитрую песню летней ночи. Прохладный ветер забрался за ворот рубашки.

Вместе с вернувшейся тишиной стало ясно: Симфония не пряталась и не кокетничала. Симфония молчала.

Запустив пальцы в волосы, Фрэнки невесело усмехнулся. Он знал, что эта музыка не дастся так просто, не впорхнет в его сачок добровольно; но ничто не мешало ему надеяться на легкую победу.

– Я всего лишь… букашка, которая ползает по страницам книги, – бросил он, повернувшись к Сиду. – Ползает и даже не догадывается, что это за тисненый рельеф. Кстати, ты сейчас не резонировал? Я кое-что специально на всякий случай пропускал, но мало ли…

– Нет, – отозвался тот. – А ты не торопись с выводами. Знаешь, одна большая непреодолимая трудность – она раскладывается на много маленьких преодолимых. И вот ты смотришь на эту трудность, о ужас, говоришь ты, я не смогу, я слаб до стыдного… а потом смотришь на список маленьких и понимаешь, что эти-то тебе по силам. Просто немного терпения, Фрэнки. Ты пощупал только первую часть.

– А ты кто, собственно говоря, такой, чтобы советы мне давать? – проворчал Фрэнки.

– Молчу. Я лучше за кофе для тебя схожу, хоть какая-то будет польза, – Сид поднялся, глупо улыбаясь.

– Да от тебя всегда только вред один, – отмахнулся обиженный композитор.

После того, как дверь закрылась, он раздраженно стряхнул с рукавов вскарабкавшиеся до самых плеч ноты. От заискивающего поведения бывшего друга ему было тошно: будто нашкодивший щенок, чтоб его! Унижением прощение не заслужить, а вот презрение – всегда пожалуйста. Хотя куда там сильнее презирать, вопрос отдельный. И все-таки не складывался Сид, виновато бегающий за кофе, не пропускающий ни одной юбки, напившийся перед важной поездкой, легкий, беззаботно-пустоголовый человек, с Сидом, призывающим забыть саму жизнь во имя Симфонии. Раздвоение личности налицо.

– Послушай, – обратился к нему Фрэнки, услышав скрип отворяемой двери, – а как ты будешь жить без Симфонии?

– А? – переспросил тот с полным ртом. – Чего?..

– Вот разберемся с Симфонией, а дальше что? Лично у тебя?

– Горячий, не пей пока, – заботливо сказал Сид, поставив чашку перед гостем. – Я вот еще шоколад стянул.

Он протянул Фрэнки плитку сладкого лакомства. Тот подумал, что неплохо бы гордо отказаться от подачек предателя, но в итоге послушно отломил кусок и сунул в рот.

– Надо было принести тебе сахар, – изрек Сид с философским видом и забрался обратно на чужую кровать. – Потому что ты такой белый, а шоколад такой черный, да и кофе тоже – больше подходит для черных душонок вроде меня, правда?

– Шутки шутишь? – мрачно спросил Фрэнки.

– Как и полагается злодею: втоптать в грязь, а потом злорадствовать. Спрашиваешь, чем я займусь после Симфонии. Тебе это действительно интересно? Ведь нет.

– Ошибаешься.

– Не ошибаюсь.

Фрэнки побарабанил пальцами по клавишам и посмотрел на ноты тяжелым взглядом. Действительно, какое ему дело? Никакого.

– Женишься, наверное? – бросил он напоследок. – На Мадлен.

– Пф-ф, – прокомментировал это предположение Сид. – Ни за что!

Фрэнки скрипнул зубами и сжал руки в кулаки так, что побелели костяшки, но промолчал и не двинулся с места.

– Я никогда не женюсь, – между тем добавил безнравственный холостяк. – Пусть другие этими глупостями занимаются, ты, например.

– Пересплю с твоей сестренкой, а потом скажу: «Не буду жениться, пусть другие этими глупостями занимаются», – передразнил его Фрэнки.

– Не скажешь, потому что у тебя зубов не останется.

– Иди ты к черту.

В такой теплой, почти семейной обстановке и без того сложная работа совсем не клеилась. Фрэнки отхлебнул свой кофе, взглянул на лист, зовущий в иллюзию, и понял, что уже невыносимо устал, что никакой кофе не поможет разобраться в чужеродной нотной вязи, вьющейся на недостижимой высоте над ним, что ему хочется остаться в одиночестве, скулить, жалеть себя – и только, и ничего больше. Никаких громких слов и свершений, никаких звезд и мечтаний о несбыточном.

– А знаешь, – сказал он, – вот то самое множество преодолимых трудностей может собраться в огромный такой ком – и тогда тебе крышка!

Ему было интересно, что возразит на это Сид, но тот молчал, опустив глаза.

– А знаешь, – продолжил он, воодушевившись, – я лично не имею ни малейшего представления, что буду делать после Симфонии. Мне страшно возвращаться. И хуже того – мне некуда возвращаться.

– Некуда? – усмехнулся его собеседник. – Весь мир перед тобой. О чем ты говоришь?

– Давай без пустой патетики! – поморщился Фрэнки.

– А как тут без патетики? – Сид неожиданно повысил голос. – Речь идет о жизни и смерти, чтоб ты знал, а я должен сочувственно слушать твое нытье про то, что тебе некуда вернуться, бедному-разнесчастному? Ах, у тебя столько трудностей! Ах, ты букашка перед Симфонией! Ты волен закрыть ноты и сбежать, ну так валяй! Езжай в свое «некуда». Но ты ж только языком трепать горазд.

– Ты хотя бы знаешь, что это значит – «некуда»? – горько спросил Фрэнки. – Такому, как ты, не понять, что весь мир может рухнуть вместе с потерей одного-единственного человека.

«Зачем я это ему говорю? – одернул он себя. – Причитаю, как актриса на сцене, перед человеком, которого ненавижу. Что мне от него нужно, извинения? Да ведь ничего не нужно – тут ничем уже не поможешь».

Тем не менее, ненависть Фрэнки нельзя было назвать чистой, безо всяких «но». Сейчас, когда волна ярости немного спала, а Симфония временно отошла на второй план, так и не показавшись, мысли о предательстве Сида вновь всплыли на поверхность, но уже не отчетливо гневные, а мутные, хаотичные и противоречивые. «Как подло!» – ужасался шестнадцатилетний Фрэнки. «Но у тебя нет никаких прав на Мадлен. Если она выбрала его, почему бы и нет?» – возражал двадцатилетний. «Ну а как же наша дружба? Он должен был уважать мои чувства! Как он мог так поступить со мной?» – бесился шестнадцатилетний. «Не было никакой дружбы, ты сам ее выдумал». – «Это ложь!» – «Это правда». Или все-таки ложь? Или нет? «Ты, кажется, собирался забыть Мадлен и начать новую жизнь», – подливал масла в огонь двадцатилетний Фрэнки, а шестнадцатилетний готов был залиться слезами и стонал в ответ: «Не могу!»

– Ты всегда можешь найти другого важного человека, – прервал эти размышления Сид смягчившимся тоном. – У тебя останется еще вся жизнь на поиски. Даже если не найдешь – ты можешь жить мыслью, что однажды это случится. Чем не мечта?

– Мечта? Скорее иллюзия, – с этими словами Фрэнки вернулся к нотам и с напряжением положил руки на клавиши, готовясь попробовать на вкус вторую часть Симфонии Искажений.

– Кто ж виноват, что ты выбираешь не тех людей на роль «важных», – пробормотал Сид, но Фрэнки его уже не слышал: он смотрел на нотный рисунок, мысленно отбрасывая неясные знаки-закорючки, обозначающие какие-то действия для исполнения на Резонансметре. И до того, как насытить ночной воздух хотя бы призраком звука, он успел воссоздать мелодию в голове.

Воссоздать – и узнать.

Ослепительное безмолвие. Колючий снег, сугробы всюду. Искристая, невозможно чистая реальность, будто уснувшая в ожидании художника, вооруженного палитрой, что вдохнет в нее жизнь. Белоснежное солнце на белоснежных небесах.

Тогда этот мир показался ему скучным; за секунду до того, как он услышал музыку. Всего несколько нот, повторяющихся с легкими вариациями, примитивная на первый взгляд мелодия, цепляющая обманчивой простотой, сливающаяся со свистом вьюги и порождающая звук, который не извлечь ни из одного музыкального инструмента в этой реальности. Разве что – Резонансметр?..

Музыка Метели – вот чем оказалась вторая часть Симфонии Искажений. Именно она покорила Фрэнки в ночь перед тем, как он познакомился с Сидом, именно она пришла к нему в том белом пустом Искажении, еще в старой, спокойной жизни, преследовала его, желала вплестись в воздух новой реальности – и не прижилась здесь. Он не сумел переложить мелодию для фортепиано, не смог передать ее мистическую кристальную чистоту и оставил попытки, а потом и вовсе забыл – столько всего случилось; а теперь та самая мелодия смотрела на него с нотного стана, запертая в формальной клетке из нот и закорючек, в значении которых следовало бы разобраться, – обжигающе холодная, ослепительно прекрасная и по-прежнему недостижимая.

– А что, если я скажу… – произнес он, удивляясь тому, как разом осип его голос, – …что исполнить Симфонию Искажений на фортепиано невозможно?

– С чего вдруг? – поинтересовался Сид. – Ты ни такта не сыграл из второй части, а третью и четвертую в глаза еще не видел, а уже делаешь такие выводы.

– Я вспомнил, – покачал головой Фрэнки. – Я знаю эту «иллюзию». Это музыка из Искажения. Я слышал ее, полюбил ее, пытался подобрать ее! Тысячу раз пытался – ничего не вышло.

– Так, может, стоит попробовать в тысячу первый?

– Ты не понимаешь! Это невозможно. Она не создана для наших примитивных инструментов. Ей нужен… Наверное, ей нужен Резонансметр.

Фрэнки стало страшно: мысленно он перенесся в Мнимое Зазеркалье, что само по себе бросало в дрожь, а навстречу ему осклабился всеми клавишами, приборами и шестеренками он. Ты нажимаешь на клавишу – он берет тебя на крючок.

– Вот как, – отозвался Сид с пугающей невозмутимостью. – И все-таки я не торопился бы с выводами. Тысяча раз – не так уж много. Можешь ковыряться, сколько душе угодно, я не тороплю.

Как все просто и ясно становилось, стоило только его послушать!

– Легко тебе говорить! – закричал Фрэнки, вскочив с места. – Легко! Ты даже не представляешь, о чем речь, а я-то знаю, что ничего не выйдет, увы, уже знаю! Я могу потянуть время, но суть от этого вряд ли изменится! Но тебе-то что? Разбираться в нотах – не тебе! Исполнять – не тебе! Тебе остается только жить в свое удовольствие, развлекаться с Мадлен!

– Успокойся! – Сид подскочил к нему, схватил его за плечи и тряхнул. – Успокойся, успокойся!

– Ты призываешь забыть жизнь во имя Симфонии, – выплюнул Фрэнки ему в лицо, – но сам ничего не делаешь, сукин ты сын! Ни черта! Палец о палец не ударил! Ты хочешь, чтобы я сдох в объятиях Резонансметра, – о, ты знаешь, что я уже не отступлюсь и не брошу ее, ты прекрасно это знаешь! Что мне некуда возвращаться! Что у меня нет будущего! Принесешь меня ей в жертву, как и обещал, а я буду только рад, черт побери, не худшая смерть!

– Закрой рот! – рявкнул Сид и толкнул его на пол. – Не смей мне тут говорить о смерти! Только попробуй заикнуться о самоубийстве! Чокнутый! Ненормальный!

– Кто тут ненормальный? – переспросил потенциальный самоубийца, и его затрясло от беззвучного смеха. – Мы оба, наверное…

– Просто делай свою работу. Просто пытайся. И даже не мечтай о Резонансметре. И о смерти тоже.

– Звучит как угроза, – Фрэнки поднялся с пола, потирая ушибленное место. – «Даже не мечтай о смерти»! Красота. А если я не справлюсь с переложением, кто будет исполнять Симфонию Искажений там, в Мнимом Зазеркалье? Кто? Может быть, ты?

Он рассмеялся было над своей догадкой, но сразу замер, ошеломленный. Потом взглянул на бывшего друга – и увидел в его глазах ответ.

– Ты будешь исполнять Симфонию Искажений. Ты… будешь… исполнять… – Фрэнки нервно сглотнул, чувствуя, что теперь-то точно сходит с ума.

Комната поплыла перед глазами, ноты радостно выползли из своей клетки и запрыгали, зазвенели в воздухе беспокойными черными точками. «Ты не понял, не понял, не понял! – смеялись они на все лады, во всех регистрах. – А как он себя вел? Почему врал? Зачем не дал прикоснуться к Резонансметру? Глупый, глупый, глупый, ты слишком поздно понял! Он повел тебя по ложному следу, намекая на «жертвоприношение», а ты клюнул! Мы заберем его, заберем, заберем у тебя, а ты останешься один – совсем – снова!»

– И ты с самого начала собирался быть исполнителем, верно?.. – пролепетал Фрэнки с благоговейным ужасом. – Еще до нашего знакомства, верно? О… черт… черт!

Сид схватил чашку и допил чужой кофе в один присест.

– Что ты паникуешь, не могу понять, – он пожал плечами, прикидываясь невозмутимым, но Фрэнки не снял очки и прекрасно видел, как он дрожит. – Опять выдумал черт знает что. Лучше бы ты Симфонию разбирал, а не отвлекался на мелочи. Кажется, я тут только мешаю, так что я пойду…

Не найдя в себе силы остановить его, Фрэнки плюхнулся на стул и проводил Сида остекленевшим взглядом. Как только дверь закрылась, несчастный композитор сначала бездумно уставился на ноты, а после схватился за голову и сполз на пол, жалобно скуля. У него не осталось сил ни думать, ни чувствовать, ни анализировать; даже тревога, пожирающая его изнутри, будто достигла предела и сменилась оцепенением. Время застыло и утратило всякий смысл.

Последнее, что он запомнил, прежде чем погрузиться в усталую дремотную тьму на рассвете, – это шуршание листов на пюпитре, трепетно прячущих Музыку Метели, что несла в себе не то смерть, не то иллюзию. Он бессильно опустил голову на клавиши, отозвавшиеся понимающим тихим бренчанием, и уснул; и ему снился Сид, приветливо протягивающий окровавленную руку, от которой один за другим отваливались гниющие на ходу куски. «Все нормально, – говорил он со своей бестолковой улыбкой, – мы – все – не имеем – значения». Фрэнки сердито мотал головой, Фрэнки был не согласен; но он ничего не мог изменить, ничего не мог поделать со ржавыми пятнами крови, разъедавшими снег вокруг безжалостной коррозией и сжигавшими его разум. А тем временем метель, равнодушная ко всему, выводила свою чистую мелодию где-то высоко в недостижимом небе.

***

Кошмары сменяли друг друга, ясный свет солнца обращался в безжалостное пламя, а пение птиц и шуршание листвы за окном – в потусторонние шорохи, и так Фрэнки проспал до полудня, а после его словно окутала мягкая тьма, на плечо легла теплая, живая рука и легонько тряхнула, вырывая из тяжелого забвения.

– М-м-м… – простонал Фрэнки, интуитивно узнав эту теплоту, – убирайся… сволочь…

– Э? Что? – удивилась Сильвия – это оказалась она. – Извини, конечно, за вторжение, не очень тактично с моей стороны, но дверь была открыта, я подумала, может, тебе плохо…

– Ой! – Фрэнки разом проснулся и покраснел. – Ой, прости, я тебя с твоим братом перепутал!

Вместе с окончательным пробуждением пришла боль в спине и шее, а еще четкое осознание неловкости собственного положения: он не мог видеть себя, но догадывался, что клавиатура отпечаталась у него на щеке, одежда в полном беспорядке, волосы похожи на воронье гнездо… лучше бы его и правда Сид тряхнул, а не милая девушка, которой так хотелось понравиться!

– А почему мой брат сволочь? – спросила Сильвия.

– Потому что. Потому что обманщик, – меньше всего Фрэнки сейчас хотелось отвечать на подобные вопросы.

В ответ Сильвия схватила его за руку и горячо пожала ее.

– Точно! Верно! Так и есть! О, мне даже легче стало, что я не одна в этом доме вечно в дураках. Правда, полнейшая сволочь!

– Вот именно! – засмеялся Фрэнки: сначала тихо, а потом его смех перерос в истерический хохот. – Именно! Нельзя привязываться! Никогда не женится! Не можем быть друзьями! Как я раньше не догадался, черт! Он нажал на клавиши! Он позволил взять себя на крючок! Черт, ублюдок!

– Да о чем ты вообще?! – выдохнула растерянная Сильвия, но Фрэнки безо всяких объяснений бросился к ней на шею и спрятал лицо в ее волосах. Он надеялся, что это черное тепло успокоит его, как успокоило однажды, но сестра слишком напоминала брата – и потому не могла отвлечь от него.

– Сильвия, спаси меня, – заклинал он, задыхаясь, – спаси меня, иначе я сойду с ума!

– Я… я с радостью, ты только скажи, что делать… Я ведь ничего не понимаю…

Он чувствовал, как она трепещет в его объятиях, и когда она тихо всхлипнула, ему стало стыдно за свой натиск и бурю эмоций. Как можно бережней он отпустил ее, но она не захотела отстраняться, а только прижалась крепче, тесней.

У Фрэнки даже голова слегка закружилась, а разум затуманился от близости прелестной девушки, но, помня о перспективе коротать век со вставной челюстью на месте служивших ему пока что верой и правдой зубов, он призвал всю свою порядочность и тактично просипел:

– С-слушай, я тебе не мама и даже не брат, может, ты не будешь на мне… висеть?

В невинности намерений Сильвии не было никаких сомнений: Сид предупреждал, что она довольно несдержанна и ластится ко всем подряд безо всякой задней мысли. И теперь Фрэнки корил себя за охвативший его не к месту сладкий жар; но когда Сильвия открыто взглянула на него, и в глазах ее разлилась летним ласковым морем синева, прогнав бесцветье, он утонул, захлебнулся и размяк. Новое накатившее чувство напоминало его болезненную страсть к Мадлен и вместе с тем бесконечно отличалось от нее, – как отличалась от Мадлен сама Сильвия. Ему захотелось зачерпнуть полную горсть манящей чистоты, но он только мягко провел ладонью по ее щеке – непроизвольным жестом, и прикосновение к ее коже показалось ему совершенным тактильным ощущением.

– Ты мне не мама и не брат, я понимаю это, – произнесла Сильвия, а он только глупо смотрел, как складываются и размыкаются ее тонкие губы, накрашенные чем-то светло-розовым. – И я вижу в тебе не маму и не брата… понимаешь?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что… – Фрэнки не сумел договорить: у него пересохло во рту, и собственный голос внушал ему стыд и отвращение. Лицо горело от смущения, но Сильвия от него не отставала: она стала совсем пунцовой.

– Хочу сказать, что ты мне ужасно нравишься! – выпалила она, порывисто чмокнула его в щеку, отстранилась и хотела было убежать, но Фрэнки поймал ее за руку, дернул к себе и резко, но коротко и целомудренно поцеловал в губы.

– Ты мне тоже ужасно нравишься! – выдохнул он, а потом вдруг вспомнил, как отвратно наверняка выглядит спросонья, вспомнил про будущие выбитые зубы, а потом – про Сида и Симфонию, и розовая пелена спала с его глаз.

Он повернулся к фортепиано, к нотам, подглядывающим за ним, и разозлился.

– Да чтоб тебя, Симфония! – выругался он, позабыв, что Сильвия здесь и все слышит. – Не с тем ты связалась, мразь! Я готов исполнить тебя на собственных костях! Я готов переписать тебя начисто миллион раз, и мне плевать, что я понятия не имею, с какого конца взяться. Я не позволю тебе все разрушить! Клянусь тебе – мы все будем счастливы!

Он резко хлопнул крышкой инструмента, и смятые, придавленные иллюзии жалобно зашуршали, принимая правила.

***

От бессонной ночи у Сида раскалывалась голова, хотя он даже не пил (кажется) и сразу после разговора с Фрэнки лег спать (вроде бы). Часы показывали начало первого, когда он заставил себя оторвать голову от подушки. Дни становились все короче – странная штука, середина лета! – поэтому тратить драгоценные лишние минуты ничегонеделания на сон было непростительно.

В ванной на него уставилась чья-то нечесаная и небритая рожа с мутными глазами, и он не сразу понял, что видит собственное отражение. «Вот дерьмо», – мысленно сказал он и улыбнулся роже, но от улыбки та стала только противней.

– Полное дерьмо! – крикнул он вслух и вылил на себя полный ковш воды. – Дерьмище!

Волосы приклеились к роже осклизлыми прядями, и она стала еще противней, – хотя куда уж?.. Отчаявшись принять человеческий облик, Сид начал бриться и едва не порезался – руки дрожали мелкой пакостной дрожью.

– Дерьмовое начало дерьмового дня! – заключил он.

Опасная бритва выглядела идеально острой, и на долю секунды его потянуло повторить дорожку на запястье, белесым шрамом напоминавшую о не столь уж давней пьяной выходке. Он закрыл глаза, сглотнул.

И представил Город.

Сначала только серая пелена дождя – ничего больше. После в ней проступило разноцветье зонтиков. Прохожие никуда не спешили, в лужах играло солнце; солнце и тучи, свет и тьма – все в согласии, идиллия. В этих каменных джунглях, как ни странно, дышалось свободно: ветер доносил запах леса – с севера, с юга, со всех сторон, чистым воздухом можно было умываться. Здесь прекрасно до боли в горле; здесь его дом. Здесь каждый глоток полуосени, каждая сорвавшаяся капля и мокрый фонарный столб звенели: «Ты нам нужен, приди же».

В этом месте он оказывался бессчетное количество раз, засыпая, – и в этом месте он однажды проснется. Уже скоро. А пока что нужно собрать остаток сил и доиграть свою партию в мире, где для него не нашлось места; во сне, затянувшемся на двадцать пять лет.

Он положил бритву, открыл глаза. Отражение стало выглядеть куда благообразнее. Почти как до знакомства с Фрэнки, с этим маленьким кровососом…

Приведя себя в порядок, он вспомнил, что надо зайти к Эшли. Ночью он нашел в комнате записку от Сильвии, где вкратце излагался разговор с бедняжкой, и очень заинтересовался прочитанным. Управлять своим временем в Искажении? Если у Эшли действительно есть такая способность, ей неслыханно повезло: получается, она может задерживаться в «приятных» мирах и как можно быстрее уносить ноги из «неприятных»? Как-то слишком гладко, еще и для такой, как она. Чем она вообще заслужила подобное? Впрочем, логики в Искажениях и во всем, что с ними связано, никогда и не было, это Сид понял уже давно.

Он думал заглянуть в столовую и перехватить что-нибудь перед разговором с гостьей, но ее комната находилась совсем рядом, а столовая – на первом этаже, а ноги у него все намеревались подкоситься и не желали встречи с лестницей, поэтому он сделал выбор в пользу познавательной беседы. Проверив, хорошо ли держится маска веселой беспечности, он пригладил мокрые волосы и тактично постучал в дверь Эшли.

– Войдите, – пискнули изнутри, и он радостно ворвался, заулыбался как можно приветливей – и сразу проглотил воображаемый лимон: с Эшли сидела Мадлен. Она поднялась с места – грациозно, этого у нее не отнять, – и холодно спросила:

– Мне снова уйти?

– Точно, сделай одолжение! – обрадовался Сид. Как ни крути, догадливость – отличное качество для женщины!

– Мне не нравится твое высокомерие, – сказала Мадлен. – Я привыкла, что мужчины или валяются у моих ног, или грубы со мной. Равнодушных я еще не встречала.

– Я не равнодушен, просто немного занят.

– Если мне покажется, что ты слишком занят, я уйду и заберу с собой Фрэнки, – Мадлен подмигнула ему. – Тебе ведь зачем-то нужен этот щенок? Можно проверить, к кому он привязан сильнее. Сколько вы знакомы, месяц, два? Я поманю его пальцем, и он побежит за мной, виляя хвостиком.

– Фрэнки не позволит ставить над собой эксперименты.

– В самом деле? – Она улыбнулась с притворным сочувствием и вышла.

Сид уставился на закрывшуюся дверь с неподдельным ужасом.

– Вот какие черти ее сюда принесли? – спросил он пустоту и добавил, повернувшись к Эшли: – Что она здесь делала? О чем вы разговаривали?

– О Фрэнки, – послушно ответила та, натянув одеяло до самого носа. – Мадлен было интересно, не рассказывал ли он что-нибудь о ней.

– Ну а ты что? – Вот не было печали – будто и без Мадлен проблем нет!

– А я что, я правду сказала. Что только в бреду позвал один раз и не объяснил, кто это. Кажется, Мадлен мой ответ понравился.

Эшли шмыгнула носом и как-то странно, мутно посмотрела на Сида. От этого взгляда ему стало не по себе.

– Ты меня боишься? – осторожно поинтересовался он, присев на край кровати.

– Я тебя не люблю. Мне кажется, ты сумасшедший.

– Тогда, наверное, и ты тоже. А вместе и с ума сходить не так страшно, – Сид думал подбодрить ее, но она даже не улыбнулась.