Текст книги "Симфония Искажений (СИ)"

Автор книги: maybe illusion

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Страшный шрам будет, – заметил он упавшим голосом. – Если заживет. Тут, наверное, надо швы наложить. Не понимаю…

– Вот-вот, не понимаешь, – усмехнулся Сид. – Ничего серьезного, просто выглядит не очень. Рана неглубокая. И вообще, это же я пришел быть нянькой, забыл? Не все такие слабенькие и впечатлительные, как ты, имей в виду. Так что прекращай со мной возиться и ложись отдыхать, раз не хочешь смотреть этюды.

Фрэнки затянул узел на повязке и зло сказал:

– Кто еще тут слабенький? Уж кто-кто, а ты выглядишь совершенным неженкой.

Он хотел упомянуть про то, какая, например, у Сида непрактичная прическа, какие ухоженные руки, явно не знавшие физического труда, но решил, что окажет слишком много чести всяким незначительным мелочам, обсуждать и осуждать которые – удел женщин. Его собственные жидкие волосы находились в постоянном беспорядке, в общем-то, тоже были непростительно длинны и лезли в глаза, но Фрэнки, в отличие от этого надушенного франта, просто ленился стричься.

– Предлагаю сойтись на том, что лес нам с тобой обоим не валить, – Сид примирительно улыбнулся. – Спасибо за помощь с перевязкой, кстати.

– Еще бы жар тебе сбить, – вздохнул Фрэнки.

– Выбрось ты это из головы. Само пройдет. Ложись, тебе лучше отдохнуть, – Сид закрыл глаза: похоже, он и сам был не прочь отдохнуть. – Ты только что сделал большую работу… И теперь мы должны разобраться…

Фрэнки нахмурился, схватил его за локоть, рывком поднял с пола и снова толкнул на кровать:

– Сам ложись! Мне уже надоело одно и то же тебе талдычить, черт тебя!..

– Это я здесь нянька, – протянул Сид, более не делая попыток встать. – Не понимаю, почему ты не смотришь ноты! Такое событие, а тебе как будто плевать…

Он пробормотал еще что-то бессвязное, а потом рвано вздохнул и попросил воды. Фрэнки послушно принес с кухни полную кружку и дал ему напиться, затем присел на край постели и растерянно уставился на него. Вообще-то Фрэнки и сам был не прочь прилечь, так как чувствовал себя разбитым и все еще откровенно больным, но почему-то ему показалось безжалостным сгонять с кровати человека, ослабевшего по его вине.

Позволять отдохнуть другому, когда нуждаешься в отдыхе сам, – быть может, причиной тому не столько вина, сколько симпатия?

Дружба?

Собранные в аккуратную стопку листы с нотами громоздились на тумбочке. Фрэнки потянулся к ним и взял первую страницу сверху.

«Этюд-Искажение №1»

На заглавии расплылось кровавое пятно, захватив заодно и несколько первых строк: Сид явно заслушался и не заметил, что пачкает свои драгоценные этюды. Первое Искажение, то самое, с алым океаном? Символично.

Фрэнки улыбнулся одними губами, зная, что дальше отпираться смысла нет. Разумеется, ему не плевать. Разумеется, единожды заглянув в замочную скважину, он будет мечтать открыть дверь. Похоже, синее безумие все-таки вырвалось из тюрьмы в глазах Сида и перекинулось на него. Похоже, его настигло личное, переворачивающее жизнь Искажение.

***

В гостях было откровенно скучно, до такой степени, что Мадлен с трудом подавляла зевки, то и дело нетерпеливо взбалтывая соломинкой свой коктейль, – взяла со стола еще час назад, вскоре сообразив, что в действительности не хочет пить. Ее подруга Сильвия вертелась неподалеку волчком, иногда совсем по-детски вытягивая шею, дабы разглядеть того или иного высокопоставленного пустобреха. Мадлен раз или два одернула невоспитанную девчонку, но потом махнула рукой – ее проблемы. Сама же она расточала сдержанные улыбки, втайне вздыхая по шумным богемным вечеринкам, где никогда не околачивалось столько стариков и никогда не знали, что такое скука.

Белое шелковое платье с широким черным поясом несказанно ей шло, а локоны были уложены как надо – Мадлен знала это, равно как и то, что ни одной даме из числа присутствующих не тягаться с ней красотой. Ни у кого здесь нет таких жгуче-черных глаз, таких манящих ресниц, алых мягких губ и волос, струившихся по плечам беспорядочно-упорядоченными белокурыми волнами. Пикантный вырез платья открывал любопытному взору волнующие очертания груди, но в пределах приличия – во всяком случае, Мадлен не поймала ни одного осуждающего взгляда со стороны привилегированных старух. Впрочем, не стоило сбрасывать со счетов и их безупречные манеры. Но ничего, уж в этом она ни одной напыщенной пустышке не уступит. К тому же у нее есть то, с чем давным-давно распрощались несчастные увядшие дамы, не расстающиеся с пудреницей, – красота. А также бесценное умение пользоваться своей красотой себе же во благо.

Другое дело эта дурочка Сильвия, балаболка и ветреница, слишком открытая для светской жизни. В то время как Мадлен предпочитала наблюдать и подстраиваться под других, терпеливо выжидая своего шанса блеснуть, Сильвия сломя голову неслась навстречу новым впечатлениям. И хотя именно благодаря ей Мадлен удалось попасть в эту гостиную, со стороны могло создаться впечатление, что Сильвия здесь в первый раз, а вот ее подруга чувствует себя как дома. Впрочем, Мадлен подозревала, что многие ценили в Сильвии именно ее непосредственность – наверное, в этом была своя изюминка. Хотя Мадлен предпочла бы сказать иначе: глупость.

Подавив очередной зевок, она поудобнее устроилась в кресле, лениво наблюдая за тем, как чопорный молодой человек во фраке садится за рояль, а девица не первой свежести, разодетая в бархат (не жарковато ли для лета?) и сияющая совершенно безвкусными украшениями, становится рядом, по всей видимости, готовясь петь.

Мадлен решила, что это, в сущности, неплохая идея, потому что в противном случае она уж точно заснет. Но как только молодой человек ударил по клавишам, а девчонка запела, рядом с подругой шумно приземлилась Сильвия, отметая всякую возможность как спать, так и слушать что-либо, кроме нее.

– Ты совсем скисла, бедняжка, – проворковала она, при этом глаза у нее возбужденно сияли, что даже на долю секунды вызвало у Мадлен зависть.

Кто-то из поклонников сравнивал глаза Сильвии Ллойдс с ночным небом, и этот кто-то, при всей ужасающей романтической глупости мышления, в сущности, был довольно близок к правде. В те моменты, когда Сильвия скучала, глаза у нее становились тусклыми и серо-невнятными, что ее, довольно хорошенькую, сильно портило; но стоило ей чем-то увлечься, как они вспыхивали синими огнями-звездами, придавая лицу необычайно ясное и волнующее выражение. Своеобразная, непостоянная красота. Однажды ей посвятили сонет под названием «Затаившаяся синева», над которым они обе потом долго хихикали, хотя Сильвия, похоже, больше за компанию, откровенно веселилась лишь Мадлен.

В сущности, Сильвия была доброй девочкой, доброй и наивной, но, как водится, тянулась она к своей противоположности – именно поэтому ей удалось сдружиться с циничной Мадлен, которая, в общем, была не против преклонения перед ней юной девушки, да еще из высшего общества, и относилась к семнадцатилетней дурочке с некоторой долей материнской опеки.

Они были дружны всего несколько недель, поэтому Мадлен пока еще не привыкла к обществу, окружавшему Сильвию, – даже молодые люди, собравшиеся сегодня в гостиной мадам какой-то там (право же, к чему запоминать эти бесконечные знатные фамилии), казались ей бледными, толстыми и ленивыми, да так оно, в сущности, и было: ах, ну кто может сравниться энергией и силой духа с вечно голодной творческой молодежью!

Поющая девица закончила сотрясать помещение и мучить уши слушателей своим грудным контральто*, голосом, который совершенно не подходил ее хрупкой комплекции, откланялась, со сдержанной благодарностью принимая жидкие хлопки, и оставила молодого человека одного. А тот, торопливо пролистав ноты, неожиданно улыбнулся и ударил по клавишам.

И Мадлен замерла.

Это была фантазия, написанная для нее, хотя никто из присутствующих не знал о том; это были непролитые слезы, принадлежащие исключительно ей; это был свет, призванный греть только ее, сотканную из тьмы; это был цветок, невольно взращенный ею и ею же растоптанный. Ей хотелось заткнуть уши, закричать, заплакать, но она была не одна: так много глаз, так много ушей, и все бы повернулись к ней, и все бы спросили, что случилось, – и ей пришлось бы сознаться.

Сдерживая злые, болезненные слезы, она повернулась к Сильвии, ища утешения в ее жизнерадостном полудетском личике с не до конца оформившимися чертами, но с удивлением обнаружила, что и та как будто чем-то недовольна.

– Тебе тоже не нравится? – спросила Сильвия, неправильно истолковав выражение лица подруги. – Отвратительно. Да, он не ошибается, спасибо и на том, но совершенно не понимает, что хотел сказать автор. Ну что за топорное крещендо**! Тут надо вести нежно, а не рубить дрова. Мой брат даже это сфорцандо*** всегда подает утонченно – ах, как он играет! Ласкает инструмент, будто девушку. Собственно, девушке ведь эта вещь и посвящена, хоть мы и не знаем ее имя…

– Как-как? Что? Что ты сказала? – со смехом перебила ее Мадлен, радуясь возможности отвлечься от вгрызающейся в душу мелодии. – Откуда ты понахваталась таких сравнений, девочка? И какой еще брат? У тебя есть брат?

– Да, – гордо заявила Сильвия, немного покраснев из-за того, что ее одернули. – Старший брат. Его зовут Сид. У него высшее музыкальное образование! И когда он играет, мне кажется, что даже на небесах нельзя услышать музыку прекраснее. Особенно он любит как раз эту вещь, я всегда плачу, когда слышу ее в его исполнении, поэтому я зла на того дуболома за роялем, понимаешь? Я-то чувствую разницу.

– Я тоже чувствую, – обронила Мадлен. – Похоже, ты очень любишь своего брата.

– Люблю, – Сильвия закивала, улыбаясь и теребя оборки нежно-персикового платья, которое ей, по правде сказать, совсем не шло. – Конечно, люблю. Он милый, добрый, веселый! Он всегда утешал меня, когда отец говорил, что из меня ничего путного не выйдет. Знаешь, отец хотел, чтобы мы оба были пианистами, но я оказалась слишком неусидчивой. Поэтому играю я посредственно. И, конечно, Фрэнсиса Джейли не смогу даже по нотам потихоньку разобрать.

Парень за роялем картинно оборвал игру и раскланялся, получая свою порцию аплодисментов. Кто-то даже крикнул: «Браво!» Девушки хлопать не стали.

– Ты так говоришь, будто его произведения – вершина исполнительского мастерства, – осторожно произнесла Мадлен и отпила коктейль: в горле у нее почему-то пересохло.

– Да! Они невероятно сложны и технически, и эмоционально! – заверила ее Сильвия с грустью в голосе. – И настолько же прекрасны. Этот человек был гением.

У Мадлен сжалось сердце. В устах наивной девочки признание гением утерянного обществом по ее вине человека звучало как упрек.

– Должно быть, твой брат очень талантлив, – сказала она, надеясь незаметно сменить тему: похоже, брата дурочка боготворила, она должна клюнуть. – Хотелось бы мне послушать его игру. Познакомишь?

Как и предполагала Мадлен, Сильвия тут же вновь оживилась:

– О, это было бы здорово! Только, знаешь, он в отъезде сейчас. Но ты все равно приезжай к нам и живи у нас, сколько захочешь!

– В отъезде? Чем же он там занимается? – Мадлен изобразила вежливый интерес.

– А, не знаю. – Сильвия пожала плечами. – Я очень люблю его, но мы никогда не были особо близки. Все-таки у нас приличная разница в возрасте, целых восемь лет.

«Так ему двадцать пять?» – Мадлен произвела нехитрые подсчеты в уме и удивилась: созданный ею образ едва окончившего консерваторию юноши с детским глупым лицом Сильвии вмиг рассыпался, уступив место пустоте и любопытству.

– Мне прямо еще сильнее захотелось познакомиться с твоим братом, раз уж мы с ним ровесники, – она мягко улыбнулась подруге. – Понимаешь, к чему я веду? Ну-ка признавайся, он такой же хорошенький, как его маленькая сестра?

Сильвия густо покраснела и опустила глаза – глупышка, ей пора учиться принимать комплименты как должное. Хотя определенное очарование и в такой реакции есть – даже жаль, что для самой Мадлен искренность этой роли осталась далеко в прошлом.

– Нет! – выпалила между тем любящая сестра. – Ничего подобного! Сид лучше, гораздо лучше меня – во всем! И в этом тоже! Я думаю, в него невозможно не влюбиться! Я даже в детстве мечтала, как выйду за него замуж! Бегала и спрашивала, согласен ли он, а он всегда смеялся и брал меня на руки, и носил по комнате, как невесту!

Мадлен снова стало немного завидно: у нее не было ни братьев, ни сестер, и никогда не возникало повода говорить о ком-то такие наивные и глупые слова, полные чистой, невинной любви, – чувства, которое ей так и не довелось попробовать на вкус.

– Только у него есть маленький физический изъян, – Сильвия понизила голос. – Он резонирует.

«Лучше бы ты сказала, что твой брат – импотент», – едва не вырвалось у Мадлен, но она промолчала, подавив в себе вспышку суеверного страха.

Резонирующих было не так много, во всей гостиной вряд ли нашелся бы хоть кто-то, да и тот бы тысячу раз подумал, прежде чем сознаться. За всю свою жизнь Мадлен знала только одного человека, который не только видел Искажения, но и не скрывал, что резонирует. Фрэнки. Для своих – просто Фрэнки. И всякий раз, когда другие миры всплывали в чьей-то легкой болтовне, в ее памяти безжалостно возникало его белое-белое лицо, такое белое, что даже становилось жутко, – но в то же время как будто сама чистота приняла его облик и предлагала запятнать себя прикосновением. А затем образ этот таял, терялся.

Иногда Мадлен казалось, что Фрэнки просто не место в их мире. Что он явился из другого на крыльях собственного Искажения, но задержался здесь. Интересно, а этот Сид – такой же? Пришелец, прикидывающийся своим, песок с улицы, занесенный в уютный, чистый дом?

Нет, довольно с нее резонирующих. Если все они похожи на Фрэнки, пусть они дружно умрут в каком-нибудь далеком Искажении, да поскорей. Ей и так всю жизнь не избавиться от камня на сердце, а постоянные невольные напоминания о событиях четырехлетней давности только утяжелят ношу. И хотя Мадлен уже готова была всерьез рассмотреть перспективу романа с братом Сильвии – отнюдь не бесприданницы и знатной особы, – пожалуй, богатство и положение в обществе не перевесят моральный груз, который ей суждено нести в одиночку до конца дней своих.

Впрочем, с другой стороны, недаром же говорят, что клин клином вышибают, – так почему бы не попробовать променять резонирующего на резонирующего, музыканта на музыканта? Кто знает, возможно, новые впечатления, перекликаясь с воспоминаниями, помогут ей забыть, как-то хитро перемешают все в голове?

Мадлен решила рискнуть – в сущности, терять ей нечего, – допила коктейль и сказала, улыбнувшись:

– Тогда я просто обязана познакомиться с твоим братом. Страсть как хочу узнать что-нибудь про Искажения.

Ей даже почти удалось скрыть нервную дрожь, вызванную неожиданно вспыхнувшей в мозгу картиной, от которой по коже поползли мурашки, а в ушах зашумел дождь…

***

…В тот грозовой день четыре года назад Мадлен окончательно решилась: она отравит Моргана. Этого старого извращенца, унижающего ее всеми возможными способами, этого подлого шантажиста, грозящего опубликовать ее откровенные фотографии, если она не будет исполнять его капризы, которые выходили за все рамки, – а ведь и Мадлен мало чему удивлялась.

Карточки относились к периоду, когда она была любовницей одного профессионального фотографа. Он с удовольствием делал ее фотопортреты в соблазнительных нарядах и даже обнаженной, а она, в общем-то, ничего не имела против: ее это только распаляло, и фотограф после каждой съемки получал порцию особых ласк. Кто же мог знать, что после их расставания этот человек продаст карточки Моргану? Мадлен тогда была глупа, как сейчас Сильвия, даже глупее: по крайней мере, у Сильвии хватает благоразумия не спать с фотографами.

Эрик Морган, солидный делец и отец семейства, боготворил жену, которая и не подозревала о мрачной стороне его натуры, тяготеющей к насилию и пыткам. Но как ни борись с собой, от себя не убежишь: потому Морган постоянно забывался в объятиях случайных любовниц, нисколько не терзаясь угрызениями совести, – лучше уж так, чем подвергать опасности жену. По жуткому стечению обстоятельств Морган оказался знакомым того самого проклятого фотографа, а заодно и своеобразным поклонником Мадлен. Заполучив фото и несколько пикантных историй в подробностях от покинутого возлюбленного, которым двигала низкая жажда мести, Морган без труда разыскал Мадлен и путем грубого шантажа склонил к связи – изначально отвратительной, болезненной и унизительной. Мадлен не сумела решительно отказаться и тем самым погубить остатки своей репутации, довериться тоже было некому, а денег на то, чтобы нанять каких-нибудь громил, дабы те вправили Моргану мозги, у нее не нашлось: по правде говоря, она слишком любила роскошь и давно жила в долг. Поэтому два раза в неделю она стала бегать на репетиции, совершенно разбитая после бурной ночи, тщательно замазав синяки на лице и прикрыв шею высоким воротником. Тщетно она пыталась выведать место хранения фотографий, чтобы выкрасть их и тем самым положить конец кошмару; тщетно умоляла мучителя отпустить ее, тщетно грозилась пойти в полицию – он прекрасно знал, что никуда она не пойдет, знал тем более прекрасно, что солидная взятка для служителей закона у него была наготове.

Целый месяц прошел в томительном ожидании новых мучений, от встречи до встречи, и однажды Мадлен решила, что с нее хватит. Ночи становились все длиннее, а выдумки любовника – все изощреннее. После того, как он едва не задушил ее, связанную и беззащитную, во время своих извращенных ласк, Мадлен поняла, что речь идет не просто о позоре, – речь идет о жизни и смерти. И из этой игры она задумала выйти победительницей.

Достать цианистый калий оказалось не так сложно: Мадлен договорилась своими способами с поклонником-химиком, когда-то учившимся с ней в одной школе, так что на встречу с Морганом, которой суждено было стать последней, она явилась во всеоружии. В столицу пришел дождливый октябрь, небо хмурилось над мириадами крыш, и весь город с призрачным названием Фата-Моргана, завернувшись в туман, и в самом деле выглядел обманчивой, выцветшей иллюзией.

Мадлен оделась во все черное – Моргану нравился этот цвет. В сумочке был аккуратно припрятан пакетик с порошком, несущим освобождение. Именно так она про себя именовала грядущее преступление – не убийство, но освобождение. В те годы Мадлен еще не умела называть вещи своими именами: подобно тому, как она наносила грим перед съемками, чтобы стать ярче и красивее, гримировала она и свои поступки, тщательно скрывая от окружающих и собственной совести их истинную суть.

Поднявшись по ступенькам в квартирку, которую Морган снимал для их встреч, она вставила ключ в замочную скважину, отметив про себя, что руки в перчатках почти не дрожат, открыла дверь и ступила в безвкусно обставленное помещение. Ах, как она ненавидела эти афиши ее фильмов на стенах, которые словно издевались над ее унижением! Как ей хотелось разорвать тончайшие простыни на кровати в мелкие лоскуты, расколотить вдребезги вазы с цветами и многочисленные статуэтки!

Но сегодня все должно было кончиться.

К ее удивлению, Морган уже был дома, валялся на кровати и читал какую-то книжку в мягком переплете. А она-то рассчитывала свободно соорудить что-то вроде романтического ужина в его отсутствие – и, само собой, ужин этот принес бы «освобождение». Теперь же план усложнялся – даже незаметно проскользнуть на кухню не представлялось возможным.

Лихорадочно соображая, как поступить, Мадлен в итоге решила использовать свое единственное и самое верное оружие.

С порога она изобразила искреннюю радость, что Морган здесь, подлетела к кровати и упала в его объятия, осыпая гладко выбритое, морщинистое, ненавистное лицо поцелуями.

– Ты сегодня впервые не опоздал, – томно выдохнула она ему в губы. – Мне кажется, это надо отметить.

– Какая ты резвая. Ну как хочешь, куколка, – ласково отозвался он, по-хозяйски поглаживая ее бедра.

В устах Моргана эта милая кличка звучала мерзко и похотливо. Но ничего, уже скоро он никогда больше не сможет ее произносить.

– Сейчас я устрою нам романтическую встречу, – заверила его Мадлен и, довольная неожиданной податливостью любовника, метнулась на кухню.

Там она разыскала вино, разлила по бокалам, потом открыла сумочку, вскрыла пакетик и высыпала его содержимое в напиток. Вот и все, никаких сложностей.

В этот момент к ее горлу неожиданно подкатил спазм: сдерживаемое волнение все же прорвалось наружу вместе с тошнотой, страх, что ее план раскроется, скрутил внутренности. Забыв пакетик на столе, она пулей влетела в ванную, где ее незамедлительно вырвало.

Кое-как отдышавшись, глотая слезы и мелко дрожа, Мадлен заставила себя вымыть лицо и рот. Тушь потекла, помада стерлась, как и пудра. Ее отражение в зеркале выглядело жалким и грязным, поэтому Мадлен еще немного поплескалась, стараясь вернуть щекам румянец и смыть косметику, – лучше уж без нее, чем такой бардак на лице.

Мадлен толком не знала, сколько прошло времени с тех пор, как она зашла в ванную, но, наверное, около десяти минут. Никто не беспокоил и не спрашивал, скоро ли она выйдет. Должно быть, Морган подумал, что она тщательно моется для него. Что ж, ей это только на руку.

Наконец, когда внешность была более или менее приведена в порядок, Мадлен вернулась на кухню, придав своему лицу самое веселое и беспечное выражение.

Но продержалось оно недолго. Потому что на кухне она обнаружила Моргана, держащего пакетик с красноречивой надписью «ЦИАНИСТЫЙ КАЛИЙ» на вытянутой руке. Чертов химик позаботился о том, чтобы порошок ни с чем не спутали, впрочем, его можно было понять: Мадлен ведь соврала ему, сказав, что вещество нужно для съемок в провокационном документальном фильме, чудак-режиссер которого ратует за реалистичность во всем и собирается убивать животных в кадре. Химик тогда, кажется, не особо поверил, но вполне удовлетворился хоть каким-то объяснением, не посчитав нужным вникать в детали, когда плата за его услуги столь высока.

Некоторое время потенциальные убийца и жертва просто смотрели друг на друга. Тишина была настолько гробовой, что Мадлен слышала биение собственного сердца. Но длилось это затишье каких-то несколько секунд.

– Сука! – завопил Морган и, рванувшись к ней, ударил ее кулаком в лицо. – Сука, травануть меня решила!

Она упала на пол, охнув от боли. Из носа побежала кровь, Мадлен почувствовала ее привкус у себя на губах. А мучитель уже был рядом, он уже бил ее ногами, целясь в живот, не давая опомниться.

– Ты хотела убить меня! Тварь! Я сразу почуял неладное – больно уж ты радостно кинулась на меня!

Мадлен не знала, что придумать в ответ на такое обвинение, она окончательно перепугалась и растерялась. Да и сейчас было не до размышлений, как отделаться малой кровью, потому что Морган вряд ли стал бы слушать. Похоже, он просто решил избить ее до смерти.

Кое-как прикрываясь руками от сыплющихся со всех сторон ударов, она отползла в угол, к столу, на котором лежал кухонный нож. Между тем Морган неожиданно унялся: он как будто задумал что-то новое.

– Я изуродую тебя так, что последняя шлюха будет смеяться над тобой! – пообещал он, наклонившись к ней и дыша ей в лицо. – Я тебя искромсаю, порежу на мелкие куски, а потом убью.

Он зашарил взглядом по комнате и, наконец, остановил свой выбор на шнуре, придерживавшем шторы. Выпрямившись, он зашагал к окну: видимо, хотел связать свою жертву, чтобы свободно измываться над ней.

Это был ее единственный шанс. Собрав остатки сил, Мадлен нащупала на столе нож, поднялась на ноги и в долю секунды преодолела расстояние до маньяка. Она не знала толком, куда именно лучше целиться, но, рассудив, что решать некогда, со всей силы вонзила нож ему в спину.

Морган захрипел, покачнулся, а когда Мадлен, дрожа, вытащила нож, упал на пол, обливаясь кровью.

– Ах ты… все-таки… тварь… – произнес он, прежде чем его глаза странно остекленели.

Мадлен выронила нож из окровавленных рук и заплакала. Заплакала, размазывая кулаками слезы, мешавшиеся с кровью, – своей и чужой. Она неожиданно поняла, что совсем не готова к случившемуся, не придумала, что делать с трупом, и не может сообразить, как теперь надо поступить, как уйти, чтобы ее не нашли. В детективных романах писали что-то о следах, отпечатках пальцев, сигаретном пепле, но она даже не могла толком вспомнить детали собственного плана, сломленная ужасом. Рассудок изменил ей.

О ее знакомстве и тем более связи с Морганом никто не знал, но, тем не менее, ей требовалось алиби. И во что бы то ни стало разыскать те фотографии, где бы они ни были. Но она чувствовала, что не в силах этим заниматься, ей хотелось прямо сейчас вскочить и бежать, бежать подальше от этого места, броситься в объятия кому-нибудь, кто мог бы ее утешить и помочь справиться с собой.

Только вот кому? У Мадлен не было подруг, только лицемерные завистницы; не было друзей, только поклонники, слишком чужие и ненадежные, включая того самого химика; не было родителей, ибо мать и отец от нее отреклись.

Разве что…

В памяти всплыл Фрэнки Джейли – наивный подросток, мальчик-гений, который выделялся в ее компании белым пятном, писал для нее музыку, смотрел на нее с обожанием в светлых глазах, клялся в вечной любви и преданности, а главное – жил изолированно и неподалеку. Можно дойти пешком. Никаких лишних глаз и ушей. Влюбленный парнишка не выдаст ее, предоставит алиби, пустит ночевать. Для полной уверенности можно переспать с ним.

Мадлен немного успокоилась, придумав себе союзника. Фотографии все равно вряд ли найдут, даже она их не нашла, хотя облазила всю квартиру, а уж в свой дом такое Морган не потащил бы. Утешая себя этой мыслью, Мадлен сорвала афиши со стен, смяла их и сунула в сумочку, вымыла пол там, где предположительно пролилась ее кровь, стянула с кровати белье, торопливо протерла все дверные ручки и нож салфеткой, забрала пакетик с ядом и, то и дело обмирая под стеклянным взглядом мертвого человека, схватила зонтик и выскочила под октябрьский дождь.

________________________________________________________________________

* Контральто – самый низкий женский певческий голос.

** Крещендо – постепенное увеличение громкости, силы звука.

*** Сфорцандо – внезапный громкий и резкий акцент при исполнении.

========== 7. Рефрен ==========

Единожды решившись, повернуть назад порой трудно, а то и невозможно. Двенадцатое Искажение смяло и перекорежило твердое убеждение Фрэнки не поддаваться уговорам малознакомого человека, не идти на авантюру. Но чему он остался верен, так это данному сгоряча обещанию не трогать этюды, пока этот самый малознакомый человек, нет, неправда, пока близкий друг не будет в порядке. Что до близкого друга, то он решил воспользоваться вынужденной задержкой на благо общего дела – и пригласил Фрэнки к себе. «Этюды, конечно, важны, – лихорадочно твердил он, – но прежде всего ты должен увидеть ее, Симфонию…»

Поначалу Фрэнки с легкостью согласился на переезд: условия были заманчивы, куда заманчивей, чем низкооплачиваемая работа в унылой забегаловке. Сид обязался платить солидную сумму за каждый день пребывания композитора в поместье, к тому же ему были гарантированы сохранение инкогнито, покой и уединение – хотя едва ли можно чувствовать себя спокойно в компании психически нестабильного субъекта, о чем Фрэнки, впрочем, умолчал.

Но что действительно серьезно подкосило будущего исследователя Симфонии, так это неожиданное открытие, что поместье Ллойдс-хаус находится в столице, в Фата-Моргане. Помимо того, что Фрэнки ненавидел этот суетный город – слишком много черных воспоминаний, – он также помнил, что добираться от Сонного Дола до Фата-Морганы поездом придется около полусуток. Ввиду того, что Искажения не приходили довольно долго, уже больше недели, следующее притаилось где-то подозрительно близко, и очень не хотелось бы поймать его в поезде. Сид, слушая зловещие прогнозы приятеля, только легкомысленно смеялся и утверждал, что сам доехал без приключений. Да и Фрэнки в свое время тоже добрался без приключений, но если повезло раз, не факт же, что повезет в другой. При этом Сид, который был достаточно богат, вполне мог себе позволить нанять автомобиль и предупредить обо всем водителя заранее, но по непонятной причине он отказывался от этих предосторожностей, шутя называя Фрэнки мотом. Похоже, богатство юного наследника Ллойдс-хауса было вполне исчислимо, и Фрэнки подозревал, что в том числе и по причине будущих выплат ему, «исследователю».

Рука у Сида заживала крайне неохотно. Возможно, если бы не злосчастный этюд, дела обстояли бы куда лучше, но открывшаяся рана свела на нет недельную передышку, и оставалось надеяться только на то, что следующее Искажение никуда не торопится; везде и во всем они надеялись на это.

Перед отъездом Фрэнки суетился, волновался. Если бы он мог созидать не только клавишами, но и словом, бедняга Сид был бы уже испепелен на месте призванной с небес молнией – кары небесные и проклятия сыпались на него одно за другим, за глаза и в глаза, но Сид с присущей ему веселой беспечностью пропускал колкие замечания в свой адрес мимо ушей, чем в действительности только сильнее раздражал Фрэнки. Видимо, между близкими друзьями оскорбительное общение считалось вполне нормальным, что повергало в отчаяние: задеть-то хотелось, а вот как – не придумывалось.

Фрэнки успел забежать в «Мелодию» и попрощаться с Эшли. У бедняжки дрожали губы, когда она спрашивала: «Ты ведь вернешься?», но бессердечный Фрэнки даже не посчитал нужным обнадежить ее, а когда она попыталась его обнять, отшатнулся от нее, будто от чумной. Эшли оставалось только смаргивать слезы обиды и, конечно, любить только сильней – как и предписано природой несчастным глупеньким девушкам, которых чужое равнодушие лишь распаляет.

Что до Брэдли, то с ним никто и не думал прощаться. Сид, как ближайший друг чудовища и объект его необъяснимого поклонения, в ночь накануне отъезда отправился вместе с ним в кабак, а на рассвете завалился почему-то домой к Фрэнки, пояснив свое наглое решение тем, что «эта пьяная скотина храпит громче целого симфонического оркестра». От него самого разило за километр, а застегнутая кое-как грязная рубашка, развязанный галстук и засосы на шее делали его похожим на жертву маньяка-насильника, о чем ему не преминул сообщить Фрэнки, к небывалой для себя радости вызвав в ответ шквал праведного возмущения. Хуже было то, что во время похождений, о которых Сид мало что помнил, он умудрился потерять повязку на руке и разбить до крови губы. «Кошка подрала, должно быть», – сказал он утром, когда Фрэнки многозначительно пихнул его в сторону зеркала, а потом, схватившись за явно раскалывающуюся голову, выдал очередное свое «никогда больше не буду пить». На этом моменте Фрэнки захотелось хорошенько приложить безмозглого приятеля головой о то самое зеркало, но лишние травмы только усугубили бы положение. Явившийся через пару часов виноватый Брэдли клялся, что до последнего отговаривал Сида идти с «той девицей»: «Собственно, это ж я ему в рожу легонько и дал для острастки». После такого заявления Фрэнки разозлился и с невиданной доселе храбростью прогнал монструозного актера из дома, даже не задумавшись о сохранности собственной рожи, а Сид с подлостью, достойной худшего из эгоистов, не принял ничью сторону в разразившейся перепалке: просто накрыл голову подушкой и через слово посылал всех к черту.