Текст книги "Тринадцать жертв (СИ)"

Автор книги: Lillita

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

– Ингрид, ты не виновата, – твёрдо прервал её Эгиль. – В момент проклятья тобой двигали отчаяние и гнев. Совершенно справедливый гнев. А жизнь поломала начавшаяся охота. Она бы никуда не делась, даже не будь того проклятья.

– Нет, – она отрицательно качнула головой. – Ничто не оправдывает такого поступка. Из-за этого и существует отдача. И она тем сильнее, чем большее зло было совершено. Магия, в отличие от нас, непреклонна и справедлива. И всё же… – Ингрид посмотрела на серебряное кольцо с серым камнем, оно было надето как раз на правый безымянный палец. – Пока мы были вместе, я была счастлива. Моя семья – самое ценное, что у меня было, но как память о тех днях осталось только кольцо. Оно заменяло обручальное, мы ведь не могли заключить брак законно. С его же помощью я тринадцать раз убивала своих близких. Потому что у меня больше не было ничего, что можно было бы использовать как сосуд для энергии. У моих новых тел почти не было сил… – Ингрид развернула руку и посмотрела на ладонь. Чистую, но ей всё ещё мерещилась кровь. – У Дикры была душа нашей дочери. Почему тогда я не знала, что она выжила? Я ведь думала, что потеряла всех, поэтому была готова на любой шаг. Вся моя жизнь – это ошибки и расплата за них.

Эгиль поцеловал Ингрид в лоб и прижал её к себе. Ему было ненавистно то, что она вешала всю вину на себя, но переубедить было невозможно. Оставалось только быть рядом до тех пор, пока он не погибнет от её же руки. Странно и безумно – обнимать свою убийцу, подсознательно отсчитывая минуты до конца, но Эгиль правда любил её. Не потому, что так велело проклятье. Просто любил и потому сожалел, что вскоре должен покинуть. Снова оставить одну наедине с грузом ответственности, ошибок и чужой ненависти. Ведь для остальных Ингрид – только источник зла, но можно ли их судить, если они её совсем не знали? Они знали только ту часть истории, в которой Ингрид была причиной всех бед, страшной ведьмой, жестокой убийцей.

Эгиль аккуратно оттолкнул от себя Ингрид и согнулся, схватившись за горло. Им не нужны были слова, чтобы понять, что это значило, что произошло. Ингрид взмахнула рукой. Нужно было остановить остальных и как можно быстрее привести сюда близнецов. Их должна убить она, а не нарушенная клятва. Ну почему только смерть может быть достаточно убедительной причиной, чтобы хранить молчание?

Секунды растягивались до целой вечности. Ингрид судорожно вцепилась в своё же запястье, оставляя ногтями глубокие красные отметины. Эгиль пустился на колени, хрипло и поверхностно дыша. Шаги близнецов стали слышны, только когда он начал заходиться в кровавом кашле. Ингрид раздражённо цокнула и отпустила запястье, длинный рукав тут же скрыл следы её беспокойства.

– Слишком долго, – прошипела она.

Пол сковал ноги близнецов, как только они оказались достаточно близко. Ингрид окинула их быстрым, но внимательным взглядом. Судя по состоянию Исаака, именно он нарушил клятву, значит, первым нужно убить его. Ингрид сделала шаг навстречу. Последний шаг, которого недоставало ей, чтобы дотянуться до близнецов, которые продолжали держаться за руки. Потому что не могли больше пошевелиться. Дальше было быстро. Левой рукой Ингрид закрыла Лауге правый глаз, а правой вырвала осколок из сердца Исаака. Сразу после этого левая рука опустилась к сердцу второго хранителя. Пара резких движений, и вот у неё два осколка и две окровавленные руки, а вместо трупов – портреты.

Ингрид тут же развернулась к Эгилю, который держался из последних сил. Она кинулась к хранителю и опустилась рядом. По всему замку раскатывался бой часов. Пять ударов, а почти сразу за ними – шесть.

– Ну и дети, даже день спокойно дожить не дали, – усмехнулся Эгиль, но это прозвучало слишком надорвано.

– Теперь уже ничего не поделать, – прошептала Ингрид, откладывая осколки в сторону и одной рукой обнимая хранителя.

– Да, но… – Эгиль, пересиливая себя, поднял голову и посмотрел ей в глаза. – Любимая, пожалуйста, не вини себя. Ни за прошлое, ни за настоящее. Просто… Найди свой покой.

Ингрид поджала губы. Ответ не шёл в голову и не было времени подбирать слова. В прошлый раз она уже оплошала, когда не смогла убить того, кого любила.

– Друг перед другом мы больше не имеем долгов, поэтому найди покой и ты, – прошептала она в покрасневшие от крови губы и припала в последнем поцелуе.

Окутанная невидимой магией рука давно отработанным движением пробила грудь, с отвратительным треском ломая рёбра. Тонкие пальцы лучше любого наточенного ножа вонзились в такое тёплое, беззащитное и давно потерявшее покой сердце. Теперь оно, наконец, перестанет испуганно трепыхаться в клетке груди. Ингрид нащупала осколок и вместе с пальцами сомкнула губы. В её объятиях была только пустота. И семь ударов отдавались в голове.

«Надо поторопиться отнести осколки. Они точно захотят меня найти», – отрешённо подумала Ингрид, поднимаясь с пола. Хотелось бы в последний раз увидеть всех, ведь больше она не сможет открыто находиться рядом с ними.

***

Как только часы затихли, с хранителей спало оцепенение.

– Семь часов, – еле слышно прошептала Мейнир, вцепившись в Мейлира.

Только что они потеряли ещё троих. Или четверых? Ведь Ирмелин, которую они считали частью своей объединённой одним несчастьем семьи, теперь была врагом. Близнецы же сказали правду? Даже если поверить Исааку было сложно, его слова подтвердил Лауге. Он бы не стал пересиливать себя и врать, тем более о таком.

– Надо проверить, – сказала Фрейя, вскочив со своего места.

Как ни странно, но ей ответил согласным кивком Мастер. Кажется, это был первый раз, когда он среагировал на кого-то, кроме Гленды, когда фраза не была обращена напрямую к нему. Следом согласился Майлир, а у остальных просто не было выбора – теперь их бы точно не оставили одних. Фрейя взяла за руку Элеонору, Мейлир подхватил под локоть Мейнир, а Мастер просто поднял Гленду на руки, потому что от навалившихся эмоций ей снова стало слишком плохо, чтобы идти самой.

– Н-но к-куда нам идт-ти? – спросила дрожащим голосом Элеонора и тихо всхлипнула. На неё снова навалилась чужая боль, только теперь их осталось шестеро.

– В комнату, – резко и уверенно ответил Мастер. Он и сам не понимал, почему решил начать оттуда, просто чутьё подсказывало. Чутьё на врага.

Никто не стал спорить, они просто пошли за Мастером. Для хранителей он ведь главный, их сердца слишком сильно связаны. Мастер шёл быстро, но не переходил на бег, даже если очень хотелось. Беспокоился, что от этого может стать хуже Гленде, которую он заботливо прижимал к своей груди. Почему этот ребёнок заставлял его хоть что-то испытывать? Об этом ещё будет время подумать, однако сейчас все мысли занимала Ингрид.

Так как у Мастера и Мейлира руки были заняты, дверь открывала Фрейя, предварительно задвинув Элеонору себе за спину и положив вторую руку на эфес меча. Даже осознавая, что это может оказаться бесполезным против ведьмы, она не хотела чувствовать себя беззащитной и беспомощной. От сил хранителей не было толку, от оружия – был.

Ирмелин стояла спиной к окну и улыбалась. Было видно, что она ждала гостей, но не настолько, чтобы отмыть руки. Или она просто хотела предоставить это как ещё одно доказательство? Их не требовалось, все и так почувствовали присутствие ведьмы. Внешность Ирмелин изменилась так плавно, что это удалось осознать только когда она стала совсем другой.

– Ингрид, приятно познакомиться, – проворковала она и улыбнулась ещё шире. – Как жаль, что вы больше не примете меня в свои ряды… Ну ничего, я ещё пообщаюсь с каждым из вас. Извините, сейчас на это нет времени. До встречи в восемь часов.

Ингрид помахала рукой и исчезла раньше, чем кто-либо успел что-то предпринять. Фрейя бросилась вперёд, но меч рассёк пустоту.

Глава 41: Судьба на троих

В часовой башне Ингрид ожидали в спешке оставленные на столе осколки. Несмотря на способность свободно перемещаться по замку, в тот момент Ингрид испугалась, что не успеет. Что все придут в комнату, пока её там не будет. Почему? Точного и разумного ответа не было. С одной стороны – это самый простой способ в последний раз увидеться сразу со всеми, с другой – не хотелось заставлять бегать в поисках по всему замку. Потому что если они уже узнали, кто она, в этом вопросе надо было поставить точку. Развеять болезненные остатки сомнений.

Ингрид хорошо помнила последние слова Боргхилль: «В моей истории уже поставлена точка. Не надо превращать её в многоточие – это больно». Она вспоминала о них всякий раз, когда не справлялась, когда не хватало решимости всё обрубить. И резкая точка становилась трусливым многоточием, за которым следовал новый круг проклятия.

«Порассуждаю об этом потом, сейчас мне надо очистить три осколка», – вернула себя к реальности Ингрид, задёргивая шторы.

Осилить три осколка за раз, даже если у них общее прошлое, уже задача сложная, но ещё труднее становилось из-за того, что лишь несколько часов прошло после очищения двух предыдущих осколков. Ингрид описывали как очень сильную ведьму, но таковой по большей части она была на фоне нынешних магов. Мир медленно покидала магия, так что почти всегда новое поколение было слабее предыдущего. Ингрид по силе была почти как раньше, но и близко не такой всемогущей, как говорилось в легендах. Просто старая ведьма в слабом, почти человеческом теле.

Ингрид достала необходимые для ритуала вещи. Всё как обычно: миска, вода, зелье, заклятье. Привычно, почти на автомате. От этого становилось жутко: она так часто убивала кого-то, что на самом деле непростой ритуал стал обычным делом. Как какао сварить. Только каждый раз, как в первый, было страшно от того, что предстоит увидеть. Какое прошлое было у хранителей на этот раз?

***

В тринадцатом поколении был один хранитель, который родился нормальным человеком. Не просто был похож на нормального, проявил странности со временем. Он на самом деле первые годы жизни был просто человеком, потому что родился раньше Мастера, во времена жизни до замка – Освалля. Конечно, этим хранителем был Эгиль.

Он родился в самой обычной семье. Отец был охотником, а мать работала в мясной лавке. В доме поддерживалась атмосфера уюта, а первые три года жизни стали для Эгиля самыми беззаботными. Тогда ещё он был единственным ребёнком в семье. Тогда ещё он боялся не больше прочих детей. Но наступил тот день.

Трёхлетний Эгиль сидел на полу и мирно играл с игрушками, которые заботливо сделал его отец. Пока ещё русые детские кудряшки золотисто поблёскивали в тёплом свете. Беременная мать лепила на кухне пельмени, изредка заглядывая в детскую, убедиться, что с ребёнком всё хорошо. И всё было хорошо. А потом Эгиль упал, скорчился от боли в сердце, от колючей энергии, быстро распространившейся по телу. В тот момент он очень испугался, что умрёт. Так сильно, что не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Только лежать и бояться чего-то неизвестного и очень болезненного.

Приступ закончился раньше, чем мать снова заглянула в комнату. Приступ – да, но страх полностью не прошёл. Он был ещё слабым и просто заставлял более нервно реагировать на многие вещи. Но к тому моменту Эгиля уже начали готовить к роли старшего брата. К тому, что придётся стать защитой и опорой для того, кто слабее, кто родится, когда Эгилю уже исполнится четыре. Будучи послушным ребёнком, желая, чтобы родители им гордились, чтобы гладили по голове, называя своим незаменимым помощником, Эгиль старательно запирал страхи в себе. Не всегда получалось, ведь он был ребёнком, однако и этого хватало, чтобы никто не догадывался, какой мрак зарождался в его голове и сердце.

Было бы проще, если бы от страха страдал только сам Эгиль. Влияние осколка было ещё очень слабым, но достаточным для того, чтобы вселять страх в наиболее подверженных этому чувству. В других детей. Одни избегали Эгиля, другие начинали плакать в его присутствии. Как бы он ни хотел, он не мог завести друзей. Поэтому замкнулся, убедил себя, что ему это не нужно. Становился всё более молчаливым, сдался после множества неудачных попыток и держался в стороне. Сам себе был напарником в играх, собеседником. Попытки обуздать страх привёл к тому, что начали пропадать остальные эмоции. Проще, когда не проявляешь ничего. И это тоже не позволяло сблизиться с другими детьми.

Скоро в этом отпала надобность, ведь родился младший брат. Да, он тоже реагировал слезами на приближение Эгиля, но по прошествии времени, похоже, привык. И Эгиль привык. Он хорошо выполнял обязанности брата, особенно для своего возраста, тут его нельзя было в чём-то упрекнуть, но большая часть эмоций оказалась заперта глубоко внутри, а оставшиеся были слишком тихими. Тихая злость, тихое раздражение, тихая радость, тихий смех. Всё было столь приглушённым, что Эгиль казался не по годам строгим, серьёзным, взрослым, когда на самом деле ему часто хотелось подбежать к маме и со слезами пожаловаться на страшную тень, на стук веток об окно ночью, на холод, скользнувший по спущенным с кровати ногам. Хотел. И не мог. Теперь и навсегда он – старший, а значит не имел права проявлять слабость. Это могло напугать тех, кто слабее. К тому же, он замечал, что его страх был особенно заразен.

Когда Эгилю было пять лет, он снова почувствовал, как посторонняя сила прошлась по телу, и увидел странный сон. Там была ведьма. Одна и та же, но в разное время. В разных местах. Эгиль чувствовал, что как-то связан с ней, да мог ли он тогда понять большее? Ни тогда, ни далее, почти до самой смерти оставалось слишком много белых пятен. Однако тем утром Эгиль осознал, что теперь у него два главных страха: смерть и ведьмы. С первым было понятно, причину второго он нашёл в том, что в их местности была сильна нелюбовь к магам, их явно опасались, что прививали и детям.

Годы шли. У Эгиля темнели волосы и глаза, а на кожу всё хуже ложился загар. Родились двойняшки – брат и сестра, забота о которых тоже отчасти легла на Эгиля. Он просто смирился с этим. Несмотря на капризы мелких, на то, что иногда приходилось получать вместо них наказания, лучше быть с младшими, чем одному. Они к сознательному возрасту хотя бы привыкали к присутствию Эгиля, сойтись с другими детьми у него всё так же не было шансов. Несмотря на весь самообман, Эгиль боялся одиночества. Оставаясь наедине с собой, он оставался наедине со страхами, которые было сложнее контролировать, потому что пропадала необходимость играть роль старшего.

Эгиль никогда не был слишком заботлив, опекал младших ровно настолько, чтобы с ними не случилось ничего серьёзного. Считал, что они обязательно должны набивать собственные шишки, совершать ошибки, привыкать к трудностям, учились быть самостоятельными. Чтобы не бояться всего этого. Эгиль как никто понимал, насколько сложно жить со страхами, но сам мог только обзаводиться новыми.

Семья Эгиля тесно дружила с другой семьёй, и когда ему было девять, у друзей-соседей родились близнецы: Лауге и Исаак. Первый родился без левого глаза, второй – без правого. Уже при первой встрече с ними Эгиль почувствовал схожесть. Связь, которой только предстояло окрепнуть. Так как родители близнецов были ещё более занятыми, чем родители Эгиля, очень скоро на него повесили и этих детей. Помимо этого, он ещё и учился в школе, помогал учить младших, а редкое свободное время проводил за чтением или с отцом. Последнее Эгилю особенно нравилось. Одному или с первым братом слушать истории с охоты, учиться что-то мастерить.

– Когда вырастете, я обязательно возьму вас на охоту, – в очередной раз сказал отец.

– Правда? – воскликнул брат, чуть ли не светясь от восторга. Он хотел пойти по стопам отца и завидовал старшему брату, которого раньше посвятят в серьёзные дела. – Прямо на настоящую? Так классно! Правда же, Эгиль?

– А?.. Да. Было бы здорово… – ответил он с вялой имитацией энтузиазма.

Эгиль не хотел быть охотником. Он боялся опасностей, связанных с этой деятельностью. Боялся и не хотел собственноручно лишать кого-то жизни. Уже знал, что обладал некой силой, которая ещё плохо поддавалась контролю и которая могла стать помехой – спугнуть животных, даже если Эгиль никак не выдаст своё присутствие. Но от него ждали этого пути. Он снова смирился и внимал настояниям отца, его урокам.

«Ты старший», – часто слышал Эгиль, а ещё чаще повторял сам себе. И постепенно переходил на боле тёмные вещи, потому что замечал всё больше странных следов на теле, о которых не решался сказать. Ведь это выглядело как что-то связанное с магией. Если об этом узнают другие, это может доставить проблемы семье. Нельзя. Нельзя показывать, что с тобой что-то не так, нельзя делиться тем, что на душе. Уже давно миновал тот момент, когда ещё можно было выдать свою слабость. Признаться, что ты не такой уж серьёзный, хладнокровный и не по годам взрослый, как всем казалось. Поздно. Не поймут. Не примут. Заставят перестать выдумывать, жаловаться, и убедят дальше жить в удобном для других образе.

– Магическое отродье! – Эгилю не впервой было слышать такие слова. Только в этот раз это говорила не мелюзга, не одноклассники за спиной, а группа подростков, загнавшая в тупик.

Внешне казалось, что Эгиля совершенно не беспокоила сложившаяся ситуация, что только сильнее выводило подростков из себя. На самом деле он очень боялся и совершенно не представлял, что делать. Страх снова охватил так сильно, что не получалось даже крикнуть. Как в детстве, только хуже и опаснее. Эгиля ударили по голове сломанным черенком от лопаты. Он упал на землю, кровь начала заливать левый глаз, вокруг которого ещё не было звезды.

Эгиль остекленевшим взглядом смотрел на подростков. Отчётливо понимал, что его сейчас изобьют и хорошо, если не до смерти. Хорошо, если после этого он как-то доползёт домой. Но если нет… Если он умрёт в этом грязном тупике… От мыслей об этом колючая тьма расползлась по телу, проступая не только чёрными линиями, но и редкими тонкими шипами. В тот момент, когда глаза Эгиля полностью почернели, весь его страх перекинулся на обидчиков. Он не помнил, что именно произошло дальше, только крики ужаса и топот убегающих ног. Эгиль боялся, что после этого случая его точно нарекут магом, но либо у тех подростков тоже не осталось отчётливых воспоминаний, либо им не поверили.

Сложно было сказать, новые способности больше впечатлили или напугали, точно Эгиль знал одно – он не хотел снова их применять. Это больно. Это чревато внешними изменениями. Это слишком жестоко, даже если заслуженно. Это вполне могло закончиться тем, что неизвестная сила в итоге поглотит его самого.

Тем временем близнецы, когда немного подросли, оказались довольно проблемными детьми. Лауге был слишком прямолинеен, из-за чего часто обижал других детей. Ему было слишком сложно привить корректность и объяснить, что какой бы правильной ни была правда, не надо постоянно ею во всех тыкать. Исаак слишком любил врать и отказывался воспринимать слова о том, что это нехорошо и неправильно. Оба слишком любили проказничать, выводить окружающих на эмоции. Сохранять с ними спокойствие мог только Эгиль, который даже отчитывал с эмоциональным диапазоном табуретки. Близнецы его уважали, боялись и считали старшим братом.

Эгиль о близнецах беспокоился, как о родных, ведь странности, которые они проявляли, только укрепляли подозрения о схожей судьбе. А значит, рано или поздно их могли заподозрить в связи с магией. Если не уследить, они могли в раннем возрасте столкнуться с более серьёзными проблемами, чем отсутствие друзей. Последнее и так наблюдалось: одних детей пугала одноглазость, другие из-за этого начинали задирать. Лауге отталкивал не только излишней прямотой, но и резкой реакцией на чужую ложь, потому что в детстве плохо понимал разницу между ней и простой выдумкой, а ещё на вопросы взрослых он мог отвечать только честно, за что был прозван стукачом и крысой. Исаак совершенно не умел смеяться, что при долгом общении начинало напрягать. Он был ненадёжен из-за того, что любое его слово могло оказаться ложью. Пугал тем, что иногда путал реальность с выдумкой, но хуже было то, что подобное могло случиться с теми, кто был рядом. Особенно если рядом не было Лауге. Словно они уравновешивали друг друга.

Близнецы очень сильно дорожили друг другом. Исаак был единственным, кому Лауге прощал лживость, ведь знал, что в делах на него всегда можно положиться. Лауге был единственным, кто понимал, что на самом деле хотел сказать Исаак. Их сущности были противоположны, но вместо того, чтобы пребывать в вечном конфликте, близнецы решили дополнять друг друга. Ведь жизнь невыносима, когда в ней не на кого положиться.

Понять и принять особенности близнецов смог только Эгиль. На примере своего страха он знал, что поведение Лауге и Исаака было обусловлено не тем, что они хотели быть такими, а тем, что такими их заставляла быть иная сила. К тому времени Эгиль почти полностью разобрался с собственными силами, поэтому видя, что у близнецов они развивались быстрее, учил самоконтролю. Учил, как принять влияние осколков и как с ним ужиться. Они были благодарны и видели в Эгиле пример, к которому надо стремиться, поэтому пытались копировать как его поведение, так и манеру одеваться. Первое, в силу возраста, получалось не очень хорошо, зато из-за второго их уже до замка прозвали тёмной троицей. Даже со стороны они выглядели как те, кому суждено разделить одну судьбу.

Склонность к проказам с возрастом никуда не делась, зато близнецы научились применять на благо делу свои способности. Когда об этом узнавал Эгиль – ругал, но ведь он не мог всегда за ними уследить. Особенно в школе. Они были ночным кошмаром учителей, зато множеством сорванных уроков заслужили любовь части одноклассников. Хлипкую, недолговечную любовь, но лучше так чем быть изгоями. Родителей часто вызывали в школу, однако они были слишком мягки к детям и не могли как следует отругать. Неприятности возникали, когда из-за занятости родителей вместо них вызывали Эгиля. Его в излишней мягкости упрекнуть было нельзя.

Сам Эгиль уже достиг совершеннолетия и должен был во всю помогать отцу. Он был хорош как в стрельбе, так и в установке ловушек, но вместе с тем всеми способами избегал охоты. Тут спасением стало рождение тройняшек: две сестры и брат. Даже с учётом достаточно взрослого первого брата, от Эгиля в заботе о детях было куда больше толку. Так что он взял детей на себя, чтобы к работе могла раньше вернуться мать. Благодаря самоконтролю, тройняшкам даже почти не приходилось плакать из-за его появления.

Если не считать косых взглядов и усиления влияния осколков, жизнь складывалась совсем неплохо. Эгиль надёжно прятал страх всего и вся за насмешкой, надменностью и холодностью. Лауге научился умалчивать то, что не стоило говорить, зато умело вытягивал правду из других. Исаак стал ещё искуснее во лжи и находил забавным то, как легко одурачить других людей. Хорошая стабильность, если не считать одного: изменений во внешности, которые нельзя было скрыть одеждой. И которые всё сильнее отличали их от родственников.

Когда близнецам исполнилось тринадцать, а Эгилю – двадцать два, они услышали зов. В тот момент Эгилю пришло понимание того, что такое случалось уже не раз и что зов не пройдёт, он станет только настойчивее, пока не начнёт приносить ощутимый дискомфорт, пока не захватит волю и разум, лишь бы отвести туда, где должны собраться хранители. Это было первой причиной, почему он решил, что нужно уходить. Вторая заключалась в том, что окружающие в любой момент могли от перешёптываний о причастности троицы к магии перейти к активным действиям. Тем самым, когда магов в лучшем случае изгоняют, а в худшем – передают в церковь, перед этим обвинив во всех несчастьях за последние годы. Не стоило дожидаться такого развития событий, не стоило подвергать опасности семьи.

Память родственников была искажена при помощи сил Исаака, чтобы они легче восприняли пропажу. Особенно сильно это могло ударить по родителям близнецов, ведь других детей у них не было. Эгиль больше беспокоился о том, как без него будут справляться с тройняшками, но он верил в и брата, и в двойняшек. Он считал, что со своей стороны воспитал их достаточно хорошо, чтобы они могли помочь родителям и справиться с возможными трудностями.

Тихо простившись со старой жизнью, троица ушла. Им было достаточно достичь леса, а там уже чары зова, созданного ведьмой, почти переместили хранителей до самого замка. Пока ещё пустого. Так они думали, столкнувшись с атмосферой безжизненности, запустения. Слишком много вещей указывало на то, что они добрались сюда первые, однако в первый же день пришлось осознать свою ошибку.

К ним явилась та часть души ведьмы, которая была привязана к замку. Блеклое, полупрозрачное воплощение Ингрид, возникшее явно не только для того, чтобы поприветствовать. При виде этой женщины хранителей охватил страх, а больше всего – Эгиля, который вспомнил давний сон и ведьму из него, но даже в таком состоянии он закрыл близнецов собой и попытался твёрдо и спокойно встретить её взгляд.

– Я не причиню вам вреда. Не сейчас, – вздохнула ведьма. – Я ещё не вернула сюда вторую часть своей души и могу только играть в призрака.

– Тогда что тебе нужно? – спросил с подозрением Эгиль, и голос прозвучал на удивление ровно.

– Поговорить, – она пожала плечами. – Помочь. И помешать. Мне повезло, что первыми сюда пришли именно вы.

Ингрид предупредила об опасностях замка и невозможности его покинуть, рассказала о хранителях, осколках и силах, о безопасной и быстрой дороге до города. О том, что детская сказка – не вымысел, кроме одного момента: жертву сюда приведёт та, у кого будет вторая половина души. Что нет и не было второй жертвы, это просто необходимое заблуждение.

Но почему Ингрид решила всё рассказать? Она знала, что Эгиль мог догадаться о многом из-за некоторых своих особенностей, а Лауге, как хранитель правды, при должном старании однажды докопался бы до истины. Так уже когда-то случилось. Раскрывать себя раньше времени в планы Ингрид не входило, поэтому она связала хранителей клятвой молчания. Даже Исаака, который не способен выдать столь важную правду. Нарушение клятвы убивало всех связанных, так что у Эгиля и Лауге было больше поводов молчать. Можно быть готовым пожертвовать собой ради всех, но решиться унести с собой жизни ещё двоих близких – тяжёлое решение.

Это что касалось второй жертвы и ведьмы. Ингрид не сказала, как зовут её новое тело, об этом будет несложно догадаться. Всё остальное она объяснила только для того, чтобы немного облегчить им жизнь, помочь понять, почему и что с ними было не так, и как обустроиться на новом месте. И чтобы потом троица смогла ввести в курс дела остальных хранителей, ибо Ингрид не собиралась устраивать им приветственную встречу.

– Теперь у вас одна судьба на троих, – сказала ведьма, прежде чем исчезнуть.

Хранители действительно больше не встречались с Ингрид. По правде говоря, им и не хотелось, потому что даже в присутствии половины души, лишённой тела и почти без сил, становилось крайне неуютно. И только появление Камиллы и Ирмелин заставило отчётливо вспомнить ту встречу. Ни у кого из троицы не возникло сомнений, кто фальшивая жертва. Особенно у Эгиля, что не помешало из любопытства проверить, была ли у Ирмы слева слепая зона. Была. Она не видела тем же глазом, что и ведьма, хотя со стороны казалась нормальной.

Близнецы были бы рады избегать Ирмелин, зная, кто она такая, но это вызывало бы вопросы, ответ на который они не могли дать. Поэтому пришлось поначалу изображать неведение и дружелюбный настрой, а потом… Потом мысли о ведьме отошли на второй план, потому что личность Ирмелин не только не пугала, но и была приятна. Поначалу близнецы между собой выражали недовольство тем, что Эгиль слишком сближался с ведьмой. Потом приняли и это.

Эгиль и сам не понимал, откуда возникло желание сблизиться с Ирмой. С Ингрид. Его тянуло к ней той силой, которая не была связана с сущностью хранителя и даже шла с ней вразрез. Он хотел понять, с чем это связано, хотел понять значение давнего сна, новых снов, то и дело возникавших после прибытия в замок. Это желание смогло даже пересилить страх.

Лауге было тяжело держать клятву. Тяжело молчать, слушая чужие надежды на лучшее. Он бы точно всё рассказал, если бы от этого зависела только его жизнь, однако приходилось хранить молчание. Исаак всё глубже увязал во лжи, поэтому знал, что не сможет пересилить свою сущность, чтобы сказать такую правду. Эгиль… Даже понимая всю неизбежность смертельного исхода, он с несвойственной для старшего наивностью верил, что это можно отсрочить. Верил, что если хранители не будут часто использовать способности, то можно будет дольше обойтись без пробуждения Мастера. Верил, что если огородить жертву от событий и поступков, которые сокращали её жизнь, то можно отсрочить возвращение кольца ведьме.

Но ни веры, ни приложенных усилий не хватило. Всё повторилось опять.