Текст книги "Сердце Хейла (СИ)"

Автор книги: Lieber spitz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Он вцепился в ручку двери, надеясь, что теперь-то вежливый доктор вызовет на подмогу себе здоровенных медбратьев, которые скрутят сорвавшегося в истерику пациента и выпроводят вон.

Но за ор из кабинета его, с помощью или без, никто не выгнал. А так хотелось.

Стайлз прикрыл глаза, не понимая, как этот доктор сумел разглядеть в нем надлом, оставленный Питером? Как распознал?

– Поверьте, я работал со многими людьми, которые прошли через это, – донесся до него спокойный голос. – И вы ведете себя точно так же, как они.

– И как же?

– Как человек, отрицающий по отношению к себе понятие “жертва”. Пусть он и является этой жертвой фактически. Жертвой изнасилования.

Стайлз дернулся, будто его хлестнули, не веря, что кто-то произнес в отношении него это гадкое слово.

И тут его настиг прямой, убийственно не щадящий вопрос:

– Вы понимаете этот термин? Изнасилование? Вас насиловали, Стайлз?

Стилински растерянно обернулся к доктору, мечтая провалиться, исчезнуть, не слышать этого, но только и смог, что кивнуть.

Больше он не мог отпираться.

Чёрт, да. Его насиловали. Питер насиловал его. Да.

– Это нормально, – утешал его Дитон через долгую минуту. – Плакать. Это хорошо. И то, насколько быстро возникла эта эмоция, подтверждает мои опасения, что вы достаточно долго замалчивали в себе столь ужасающий факт.

Стайлз вдруг представил, как это гадко, должно быть, в представлении врача – трахаются два потных мужика, один из которых слабо трепыхается под толчками второго, и невозбужденные гениталии его трясутся, не выглядя хоть сколько-нибудь эстетично.

– Подождите, – оцепенело произнес он. – Вы понимаете вообще, кто был моим партнером?

– Партнером, который вас изнасиловал? – переспросил Дитон.

– Господи, да можно уже не произносить этого слова? – психанул Стайлз.

Дитон покачал головой и молча, даже покорно, ожидал продолжения.

– Моим партнером был мужчина. Меня поимел против моей воли мужик. Я гей. Пидор. Понимаете?

Стайлз знал, что несет чушь; что быть изнасилованным женщиной, наверно, стыдней на порядок; что быть изнасилованным вообще кем-либо достаточно ужасно, а признаться в этом – ад.

А Дитон снова покачал головой:

– Не вижу никакой разницы в том, кто над кем совершает насилие. Я здесь не занимаюсь перепрофилированием ориентаций или же отпущением грехов. Я делю людей на две простых категории: психически здоровые и больные. Так на чем мы остановились?

Все было так наигранно обыденно, весь этот их разговор. Как будто Стайлзу предлагалось освоить давно забытое умение из детства: рассказывать маме о смешной обиде, когда в песочнице тебя ударил один мальчик, а ты не смог ответить ему, потому что тот был старше и сильнее.

– Вы сможете вспомнить некоторые подробности, Стайлз? – настойчиво спросил его врач, и снова нахлынуло смущение, адская неловкость, как только Стайлз, вынырнув из спасительного омута детских представлений о мире, осознал, что та песочница, где его недавно обидели, запятнана кровью разбитого сердца. И эта кровь – его.

– Какие подробности? Зачем? – сердито вскинул на доктора он глаза, понимая – реальность, которую тащит из него Дитон, сейчас попросту его уничтожит.

– Мне нужно, чтобы вы проговорили их вслух, как проговариваете этапы своей другой катастрофы, – спокойно объяснил психиатр.

– Пикантностей захотелось, что ли? – развязно протянул Стайлз, злясь еще больше.

Дитон профессионально заметил:

– Не в них дело, Стайлз. Дело в проговаривании последовательности эмоций, которым вы сопротивлялись после акта изнасилования. Это важно. Важнее того, что вы назвали пикантным. Хотя не понимаю совершенно, как может такой эпитет вообще быть применим к ситуации, когда человека насилуют. Это страшно. Это неправильно. И это не может быть пикантным.

– Господи, какой стыд... – прошептал Стайлз и понял, что вот-вот заплачет снова.

Дитон терпеливо ждал. И Стайлз, пользуясь спасительно отсрочкой, попытался возмутиться непрофессиональной спешкой.

– Для первого сеанса вы что-то слишком торопите меня, док, – неуверенно произнес он, понимая, что это выстрел в никуда; что он вообще ничего не знает о работе психотерапевтов, даже прообщавшись с одним несколько недель.

Он был сбит с толку такой настойчивостью врача – ему казалось, что задушевные беседы ни о чем, просто для притирки друг к другу, должны вестись как минимум месяц. А этот ненормальный мозгоправ уже на первой встрече вывернул его наизнанку.

– А насколько долго вы намерены посещать мой кабинет с упорством ипохондрика? Стайлз? – иронично поинтересовался Дитон, поясняя: – Мне показалось, что вы достаточно вынашиваете в себе эту проблему, и иссечение её экстренным способом – есть лучшее решение. Согласны?

Стайлз закусил губу и помотал головой. Его дерганый жест можно было расценить двояко, но Дитон не купился.

– Значит, да, – уверенно сказал он и снова вытянул из пациента все то, что хотел: грязь, боль, сожаление и обжигающий стыд.

Стайлз понимал, что именно стыд являлся ключевой эмоцией: он стыдился себя, потому что не знал, как объяснить факт своей нелогичной безвольности, с которой он пресёк в себе всякие позывы с сопротивлению. Как будто заставил себя поверить в то, что если не будет сопротивляться – это не посчитается насилием. Они притворятся, что это просто не очень удачный секс, и всё.

– Понимаете, я мог бы вести себя по-другому тогда...

– Не могли, Стайлз.

– Что?

– Вы не могли. Ни вести себя по-другому, ни что-либо изменить. Перестаньте же искать варианты, в которых ваш мир все еще надеется на возможность остаться неизменным. Таких вариантов для него попросту нет.

Дитон говорил такие логичные вещи, а Стайлз только раскрывал рот, слушая его. Это было так... просто.

– Вы же аналитик, да? – спрашивал его психиатр. – Вы привыкли все анализировать. Привыкли рассматривать все варианты событий. Но в вашей истории их нет. Нет тех вариантов, в которых бы насилие перестало таковым быть. И вы больше не должны винить себя в этом, потому что в насилии, в каком бы антураже оно не произошло, виноват только насильник.

Это был шах и мат. Но Стайлз все равно ощущал себя далеко от линии противника, все еще позорно прячущимся в тылу. Он только-только разглядел своего врага, не понимая, как мог раньше оправдывать действия Питера своим бездействием.

– Если бы я дал ему отпор... – начал он снова, но был остановлен взглядом врача. – Ладно. Вы правы. Правы в том, что я виню себя в неправильности своих действий. Но даже осознавая это, я не могу перестать себя винить.

– Но они не могли быть правильными или же нет, – сказал психиатр. – Никто, знаете, не подготовлен к такой беде, чтобы начать действовать по несуществующей инструкции. Поэтому вы просто должны научиться вспоминать их последовательность, не анализируя. Не оценивая себя. Не ища способ оправдать себя в чем-то. Не выдумывая своих не совершённых действий, которые не повлекли бы за собой факт изнасилования. Оно случилось. И это не изменить.

Дитон внимательно посмотрел на притихшего Стайлза и вдруг спросил:

– Скажите, а взрыв в клубе, он случился...

– ...ровно через неделю после, – тут же ответил Стайлз, только сейчас понимая, как скоро ему пришлось стать жертвой снова.

– И когда вы оказались в госпитале, раненный, вы продолжали думать или анализировать насчет своего инцидента со своим бойфрендом?

– Господи, нет, конечно, – чуть не рассмеялся в лицо доктору Стайлз. – Я был одной ногой в морге. Меня готовили к искусственной коме, я не мог...

Он замолчал, освежая память, скрывающую некоторые болезненные подробности, которые впрочем, тогда болезненными уже не казались. Тогда было страшно просто умереть, а не столкнуться лицом к лицу со своим персональным злом.

Странно, но Питера он... ждал.

Боже, как же он ждал Питера!

– Я ждал, что он придет меня навестить, – признался он наконец.

– Вам показалось, что взрыв, чуть вас не убивший, амнистирует остальные трагедии жизни, так? Конкретно, одну единственную, произошедшую неделю назад?

Стайлз кивнул, снова поразившись простоте выводов.

– Но дело в том, что это ложная амнистия заставила вас испытывать ложные, неправильные эмоции, подавляя настоящие, истинные. Уверен, на тот момент вы даже думали, что простили своего насильника. Хоть это и не так.

Дитон сочувственно глянул на своего растерянного пациента.

– И это не так до сих пор. Верно?

– Но я хотел, чтобы он пришел, хотел видеть его, я думал... я продолжал думать тогда, что....

– Любите его, не смотря ни на что?

– Разве такое возможно? Любить того, до сих пор любить, кто так поступил со мной? Кто... надругался? Кто изнасиловал меня???

Стайлз почти кричал, а Дитон удовлетворенно кивал, подталкивая его все больше и больше к истине, затерянной где-то там, под рухнувшим потолком “Вавилона”.

– Это возможно – сохранить любовь в сердце, Стайлз, – продолжил объяснять он. – Это же так естественно – стремиться испытывать нечто прекрасное, не отпускать его, удерживать в себе, как некий стимул к жизни. Но это совсем не означает, что при этом вы сможете простить.

– А я смогу?

– Вряд ли, – уверенно произнес врач и добавил что-то непонятное: – Но в вашей ситуации возможен положительный нейтралитет.

– Что это значит?

Дитон объяснил так:

– Это значит, что с течением времени к вам вернется способность к общению, пусть и без близости, скорее всего. Любовь трансформируется в нечто другое, если проявления её будут ограничены лишь платоническими рамками. Если из её компонентов убрать нечто важное. Секс, например.

– Я как-то не думал... об этом, док, – грустно произнес Стайлз, вспомнив, как мечтал он о Питере, держащем его за руку перед погружением в сон, из глубин которого он, возможно, не вернулся бы. Секс тогда представлялся ему чем-то неважным, чем-то... слишком приземленным перед лицом возможной смерти.

Дитон подтвердил:

– Это была просто идеальная ситуация для вас – согласно обстоятельствам не думать о сексе с этим мужчиной, потому что секс с ним уже был невозможен. Напомню еще раз – он вас изнасиловал, и даже взрыв не смог бы этого изменить. Не смог бы аннулировать вину.

– Тогда почему я продолжаю думать об этом мудаке? – в полнейшей панике выкрикнул Стайлз, только сейчас понимая, что это действительно так: он думает о Питере, все еще да. – Даже изнасиловав меня, при этом признаваясь в своей мудацкой извращенной любви, он не пришел ко мне после взрыва! Вы знаете же, что он не пришел? Ни разу?

Дитон смотрел понимающе, а Стайлзу было стыдно. Снова и снова признаваться себе и теперь уже и чужому человеку в том, что он чего-то ждал от негодяя Хейла.

– Стайлз, я не хочу, чтобы вы думали, будто это ненормально. Вы не виноваты в том, что не можете заставить себя ненавидеть его. Даже если и повел он себя, как... ну вы поняли.

– А мне и заставлять себя не нужно, – обронил Стайлз, – я и так его ненавижу. Такая банальщина, док: люблю и ненавижу одновременно.

– За то, что он бросил вас после всего? И не пришел попрощаться, когда все думали, что вы, возможно, не переживете кому? – вкрадчиво спросил его Дитон, и показалось, что тайный подтекст в его словах медленно и верно открывает истину, убеждающую в том, что пока все гадали, умрет он или нет, Питер железно был убежден в животной, нечеловеческой живучести своего мальчика.

– И кстати, – задумчиво предположил Дитон, – вы не думали, что причина его отсутствия в вашей жизни в столь непростой, откровенно трагичный момент, последовавший так несправедливо скоро после изнасилования, могла быть весьма прозаичной?

– И какой? – недоверчиво хмыкнул Стайлз.

– С ним попросту могло что-то случится. Точно так же, как случилось это с вами. Взрывы – это ужасно, но порой людей просто сбивает на улице автобус...

– Ой, не смешите меня, док... – начал Стайлз и замолчал, вникая.

Мы всегда думаем о тех, кого любим больше жизни, что их никто и никогда у нас не заберет, напрочь исключая из списка агрессоров слепой случай. Тот же автобус, например.

– Дерек сказал бы мне, если... – начал Стайлз неуверенно, но прервал сам себя: – Нет, с ним ничего не случилось, доктор. Он просто... просто обыкновенный мудак.

– Ну простите, – ответно усмехнулся Дитон. – Автобус был немного гротескным примером. Я имел в виду нечто другое.

Основываясь лишь на характеристике, данной Питеру Стайлзом, он предположил, что такие люди не способны испытывать сильные душевные страдания, лишившись части души, ответственной за это, под гнетом какой-либо давней травмы или же просто потому, что родились такими. У них стоит сильнейший блок или же своеобразный запрет на душевные переживания.

Только вот ничто не бесследно. И если Питеру не больно в районе сердца чисто метафорически, это не значит, что вскоре боль не проявится другим путем. Что не станет реальной.

– Да нет у него сердца! – рассмеялся Стайлз нервно.

И тут же понял, что мыслит, как доверчивый дурак, купившись на давнюю легенду, за которой Питер прятался; что в Хейле всегда был полный набор необходимых органов и если Стайлз не узнает, что же произошло с одним из них, то просто сойдет с ума.

Он вдруг вспомнил Дерека. Их отношения, закончившиеся вот только-только, а казалось, что очень давно.

Их беседы, в которых не было ничего опасного, никаких упоминаний о прошлой жизни.

В которых не было Питера.

Они не обсуждали это. До того самого дня, когда решили покончить каждый со своим прошлым. До того вечера, когда Дерек предположил, что возможно, Стайлз так несчастен, потому что лишен удовольствия отомстить.

– Это важный момент, Стайлз, желать своему обидчику несчастья, – сказал тем временем Дитон. – Скажите, вы же хотели этого?

– Страстно хотел, – честно ответил Стайлз. – Я просто мечтал, чтобы на голову этого мудака, когда он будет трахать очередного парня, однажды свалился его модный навороченный потолок.

– Ясно, – не удивленный таким мстительным пылом, кивнул Дитон. – Вы будете рады узнать, что следуя моей теории, насильник ваш уже наказан. Природа не прощает никакого зла. Вселенная внутри каждого из нас четко следит за равновесием черного и белого. Физические болезни – всего лишь знак, что мы делаем что-то неправильно. У Питера, поверьте мне, сейчас непростое время.

– Я ничего об этом не знаю, доктор, – немного потерянно сказал Стайлз. Потом даже разозлился. – Мне Дерек, если честно, ничего не говорил, а он, я думаю, все еще общается со своим дядей. У них дела.

Потом он задумчиво пожевал губу, копаясь в памяти, и пробормотал совсем тихо:

– Черт, почему же тогда он мне не говорил?

– Может, потому, что вы его никогда не спрашивали? – веско заметил Дитон.

– Я что, должен был? – откровенно психанул Стайлз, снова и снова прокручивая события после взрыва, последствия которого дали бы Питеру возможность быть рядом. Возможность, которой он не воспользовался.

Он должен был прийти. Он должен был забыть, как забыл сам Стайлз, о том проклятом вечере. Он должен был попросту удостовериться лично, что его мальчик жив. Лично!

А Питер не смог. Почему? Автобус, что ли? Цистерна с метаном? Неуправляемый большегруз?

– Дерек бы мне сказал, – уверенно произнес он снова, отвечая своим же мыслям и, не понимая, как оказался так легко внушаем, уже представил себе всякие кровавые ужасы.

– Только не надо сердиться на Дерека, который вам не сообщил новостей, – посоветовал ему Дитон. – Возможно, у него просто не было выбора. Но его молчание как раз – это прогноз не слишком трагических событий. Которые, судя по вашему лицу, вы уже успели себе нафантазировать.

– И дело не в неуправляемой цистерне с каким-нибудь ядовитым газом? – действительно провалившись в свои фантазии, задал вопрос Стайлз.

– В автобусе, вы хотели сказать? – переспросил немного обескураженно Дитон. – Нет. Наверно, стоит самому узнать новости; не наказывать себя столь долгой изоляцией; не отгораживаться нежеланием знать, когда знать – хочется.

– Я ничего не хочу о нём знать, – упрямо покачал головой Стайлз.

– И это неправда, – оборвал его Дитон. – Именно поэтому вам до сих пор так плохо. Вы намеренно вычеркнули из памяти целый кусок жизни. Вы выбрали сознательную изоляцию и не потому, что вами движет страх перед агрессором, как бывает почти со всеми жертвами изнасилования. Вы просто отчаянно не хотите этой жертвой быть, придумывая для себя и для него оправдания.

Стайлз кивнул, соглашаясь. Кому охота быть слабым, быть скулящей сукой, забившейся под диван, потому что её побили ногами?

Осознанная амнезия куда как лучший выбор. Ничего не было, потому что я не помню.

– Возможно то, что вы узнаете о Питере сейчас, изменит ваше представление об устройстве мира, который вы сами себе придумали, – немного сложно сказал Дитон. – Я редко советую своим клиентам возобновлять общение с их... насильниками. Точнее, никогда. И вам не буду. Просто не ограничивайте себя в информации, Стайлз. Иначе у вас не получится полного анализа, который вам так необходим. Который вы все пытаетесь произвести, но не можете.

– Не думаю, что если у Питера все плохо сейчас, меня это обрадует, – задумчиво произнес Стайлз. – Скорее всего, я почувствую... жалость. То самое чувство, к Питеру не применимое никак. Потому что, ну, это же Питер мать его Хейл.

– А даст ли она вам возможность простить его? Эта жалость? – заинтересованно спросил Дитон. – Вы отрицаете такой исход событий, сохраняя в себе самоуважение, и это правильно. Потому что ваш партнер пошел на что-то настолько гадкое, совершил поступок настолько ужасный, что поставил перед невыполнимой задачей. Ситуация требует от вас взаимоисключающие вещи, поэтому вы несчастны. Вы не можете простить и не можете перестать быть зависимым от вашего прошлого. Счастливого прошлого. Не говорю о влюбленности. Вы же будете ее отрицать, потому что это наверняка стыдно для вас – продолжать любить человека, который совершил такой тяжкий грех. Но если позволить себе его пожалеть, сделать то, что, по его мнению, он не заслуживает и от чего бежит, не разрешая другим проявлять ненавистную жалость, то можно наконец разрубить этот узел. Сделать ему больно своей жалостью. Необходимо больно. И посмотреть – примет ли он эту боль. Тем более, что она призрачна, придумана им. Увидеть, насколько он изменился или же нет. И осознать возможность просто быть с ним. Держать нейтралитет. Не наказывать себя больше отчуждением и разлукой. Одержать победу. Даже такой ценой.

Интересно, думал об их разговоре Стайлз, какой странный подход нынче у психиатров к несчастным изнасилованным мужикам-геям: не дать таблетку, которая поможет забыть, а постараться найти пути к миру с самим собой и даже к воссоединению неестественной по законам природы пары посредством сложных психологических манипуляций. Наверно, мир действительно стал немного добрее с тех пор, как самому Питеру было семнадцать, а общество решало проблемы с помощью бейсбольных бит.

– Что с ним? Что, я спрашиваю??? – орал Стилински часом позже, плюнув на совет врача и ворвавшись в квартиру к Хейлу. Совсем забыв и не обратив внимания на его личную охрану.

Алекс, к слову, спокойно пропустил его внутрь и дал несколько минут на крик и обвинения. Стайлз даже пару раз пихнул своего бывшего любовника локтем. Потом Дерек сам перехватил его руки, насильно усадил на диван и насильно заставил выпить стакан минералки.

И пока Стайлз зло хлебал Эвиан, Дерек, иронично выгибая бровь, спрашивал вполголоса у Алекса, может, стоит потребовать у Дитона деньги назад? За такие-то непонятные манипуляции с сознанием пациента? На что Алекс так же тихо отвечал, что вообще-то прогресс на лицо – раньше Стайлз не орал, не матерился и вообще, был бессловесным апатичным бревном. Эта эмоциональная буря как раз показатель результата. И он положительный.

– Прекратите говорить обо мне в третьем лице! – психанул Стилински и грохнул пустым стаканом о журнальный столик.

– Хорошо, – кивнул Дерек. – Тогда объясни, что значит весь этот скандал.

– Дитон мне сообщил... – начал Стайлз, но передумал. Сказал по-другому. – Мне нужно узнать кое-что. Мне нужно узнать, как там дела... на Юге... Дома.

Дерек покачал головой, еще не совсем понимая вопроса.

– Ты про..? – кратко спросил он.

– Я про, – так же кратко ответил Стайлз.

Дерек вздохнул отчего-то и стал рассказывать:

– Я звоню Питеру примерно раз в месяц. Болтаем ни о чем. У него все... по-прежнему.

– Ты уверен? – с волнением переспросил Стилински.

– Уверен – в чем? – не понял Хейл.

– Ну вот в этом твоём – “по-прежнему”? Уверен? – раздраженно пояснил Стайлз. – Потому что не может быть у него ничего “по-прежнему”! Ты должен мне сказать, что с ним. Ведь было же что-то?

В голосе была надежда. Хотя немного боязно было услышать о том, что Хейлу-старшему, к примеру, нелепо оторвало обе руки в какой-нибудь нелепой катастрофе и он теперь не может даже дрочить.

Или же, что он обанкротился и ушел в монахи...

Стайлзу внезапно ужасно сильно захотелось, чтобы она была, существовала, эта веская причина для окончательной разлуки. Достаточно трагичная и оправдательная для самого Питера, словно он не хотел бы быть тяжелой обузой для молодого мальчишки.

– Так было что-то или нет, Дер? – спросил Стайлз снова, мучительно хмурясь все больше и больше, впервые желая услышать возможные плохие новости.

– Сердечный приступ, – настороженным голосом произнес Дерек и предвосхитил новые возмущения Стайлза, сразу же пояснив: – Всего лишь небольшая аритмия неясного генеза. Сразу же после взрыва.

– Из-за неё Питер не мог меня навещать? Всё было так плохо?

– Нет, – честно ответил Дерек и растерялся.

Он не особо представлял, как сказать Стайлзу следующую правду, не знал, как обрисовать мотивы, что двигали Питером и заставляли его вести себя, подобно ребенку. В этой истории было намешано так много ингредиентов, и о некоторых Дерек даже не догадывался. Поэтому решил не выражаться туманными фразами, принося новую боль. Сказал правду.

– Он был за дверью, когда я пришел к тебе, – сказал он Стайлзу о своём визите в больницу. – А уже после, когда тебя повезли в другое отделение для погружения в кому, ему стало плохо.

Стайлз поморщился, будто у него заболели все зубы разом. Он был готов к новой боли, предупрежденный Дитоном, и проводил сейчас спасительную стоматологическую аналогию, ожидая необходимого облегчения: зуб вылечить совсем не больно, больнее ощущать как длинная анестезирующая игла с хрустом прокалывает саднящую воспаленную десну, принося секундные страдания.

Но пока факты были таковы – его любимую сволочь не сбивал никакой автобус до. Он сделал это после и жаль, что не до смерти.

– Он провалялся в кардиологическом около недели, – проинформировал Дерек.

– Я ничего об этом не знал, – потерянно произнес Стайлз, не понимая, как вся эта информация сможет сделать его немного счастливее или же наоборот. – Я не знал, что он рядом...

– Наверно, он побоялся прийти и... разочаровать тебя тоже, – заметил Дерек вскользь, напоминая Стайлзу о том, что не только он стремился быть идеальным.

Стайлз понял правильно.

Он снова поморщился, шмыгнул носом, немного обиженно посмотрел куда-то мимо Хейла. Демонстрируя это самое разочарование так полно, что Дереку стало смешно. Хотелось спросить – ты что, действительно думал, что Питер вечный? Что он супергерой?

– Питер никогда не хотел быть слабым и больным. Это всегда было его кредо, – напомнил он Стайлзу. – Молодой, всегда готовый к сексу, великолепный, вечный Хейл. У которого никогда не было диагностировано наличие сердца.

– Боже, какой мудак. Он же все это время, пока я... – отозвался Стилински, и даже рассмеялся, объясняя немного удивленному такой реакцией Дереку суть догадки. – Он приходил ко мне, пока я был в коме, верно? Он приходил и после, но только когда я спал? Я просто об этом ничего не знал? Верно?

Дерек немного удивленно кивнул, подтверждая, пока Стайлз рассуждал на тему редких извращений из области вуайеризма, когда кто-то наблюдает за тобой спящим.

– Ему так не хотелось потерять лицо? – спросил он у Дерека даже немного весело, получая снова кивок. – Свое красивое, сучье лицо?

– В общем и целом – да, – был вынужден согласиться Дерек, восхищаясь столь ёмкой формулировкой случившегося. – Питер полагал, что больничный халат ему совершенно не идет.

Стайлз тоскливо глянул на свой пустой стакан и ультимативно потребовал виски: вся эта история, близящаяся к завершению, отчаянно нуждалась сейчас именно в сорокоградусной стимуляции.

– И как его здоровье сейчас? – спросил задумчиво после хорошего длинного глотка, когда Дерек послушно налил ему янтарной жидкости вместо минералки.

– Не знаю, – пожал плечами Дерек, – мы говорим не об этом. Не думаю, что Питеру сейчас что-то мешает жить, э-э, в плане здоровья: сердцем он никогда не страдал.

– Это точно, – грустно засмеялся Стайлз и скомкав разговор на самом, казалось бы, интересном месте, стал торопливо прощаться. Ничуть не злой на своего второго Хейла, на его замалчивание совсем незначительного, на первый взгляд, факта сердечного недуга Питера.

Дерек выбывал из игры, следовал своим путем, и Стайлз был рад, что они наконец это выяснили. Теперь был его черед, но прежде чем начать новую жизнь, он все-таки решил покопаться в старой, и долгую неделю вел деловые переговоры с Синтией, которая по-прежнему работала у Питера помощницей и которая, надо отдать ей должное, отчаянно не хотела соглашаться на шпионаж.

Но, добившись своего, Стайлз уже через каких-то семь дней принимал по факсу историю болезни, анализы и даже последнюю кардиограмму пациента городского госпиталя Питера Хейла, сорока двух лет.

И это стало очередным поводом ворваться в медвежью обитель с крикам, руганью и в совершенно невменяемом состоянии от только перенесенного шока.

– Он умирает!!! Питер... умирает!!! Ты знал? Дерек, скажи, ты это знал??? – орал Стайлз, размахивая листами анализов и врачебными заключениями.

Термолента, покрытая корявыми узорами, вилась, как новогодний серпантин, все больше и больше разматываясь от резких движений, но Стайлз продолжал размахивать ей у носа застывшего Дерека.

– Подожди, Стайлз! Перестань... Да перестань же орать!!! – схватил его за руки Хейл, удерживая на месте. – Объясни нормально, что... что ты узнал и, главное, как?

– Неважно – как, – сердито буркнул Стилински, не собираясь признаваться в шпионаже.

Пояснил уже спокойнее:

– Его анализы ни к черту. Его кардиограмма... Да что я тебе говорю, ты же врач! Ладно, не врач, ты фармаколог. Но Алекс врач! И он нам нужен. Зови его сюда немедленно, пусть скажет тебе то же, что сказал мне обычный доктор в обычной больнице, где я показывал эти результаты!

Дерек отмахнулся от требования немедленного вызова медведя и сам схватил протягиваемые ему листы. Бегло просмотрел и начал хмуриться.

– Не умирает он, остынь, – сказал уверенным голосом, но тут же поправил себя: – Но операция необходима.

Он посмотрел на Стайлза и покачал головой, вдруг понимая все происходящее совершенно однозначно. Понимая и своего дядю, который никаким другим образом не мог показать, насколько он сошел с ума из-за мальчишки, прогнав его от себя, уже не влюбленного, остывшего, в лучшую жизнь; наказав плохим, насильственным сексом, а после грохнувшись прямо в двух шагах от него, лежащего в палате раненным, в свой предынфарктный обморок.

Симптомы орали о любви. И судя по всему, со временем только ухудшились.

А Стайлз продолжал возмущаться:

– Мне не особо понятно, почему ты не знал, Дерек? Ты???

– Послушай, Стайлз, – начал тот пока спокойно, – Питер большой мальчик, и если он решил не жаловаться мне на здоровье, потому что вообще никогда и не собирался жаловаться на него, значит и я не мог при каждом нашем телефонном разговоре уточнять, как поживает его аритмия.

Стайлз посмотрел настолько осуждающе, что Хейлу пришлось защищаться дальше. Он попытался объяснить непонятный для Стилински медицинский момент:

– Бывает, что шумы в сердце прогрессируют, перетекая во что-то более серьезное. Бывает, что нет. При образе жизни Питера вообще удивительно, как долго его несуществующий орган раздумывал, прежде чем начать барахлить! Дядя ничего не говорил мне о проблеме, которая усугублялась. А я не спрашивал, потому что, в конце концов, не мамочка, и потому еще, что мне, в общем-то, хватало своих забот.

Стайлз подавился вдохом, вдруг сообразив, что все эти месяцы именно он был главной заботой Дерека. Что он несправедлив к нему, снова ворвавшись в дом и снова наорав.

Дерек был прав – каждый бережет свое тело, как может. И если он не бережет его совсем, значит на то есть причины. Либо человек не умеет заботиться о себе, либо ждет, что кто-то другой возьмет его больное сердце в руку – сожмет ли, милосердно быстро убивая или же излечит лаской, сохраняя жизнь.

Не сдалась, конечно, Питеру ничья забота, но Стайлз не хотел его “убивать”. Ни отстранённостью, которую можно было худо-бедно объяснить удаленностью от объекта; ни равнодушием, которое как раз было просто объяснить. Тем, что всё, наконец, кончилось.

– Прости, Дерек, – извинился притихший Стайлз. – Ты ни при чем, я знаю. Наверняка он сам запретил тебе говорить мне что-либо. Несчастный супергерой...

Теперь всё стало на свои места. Дерек улыбнулся, положив руку Стайлзу на плечо и сказав задумчиво:

– Я был не прав, когда ругал Дитона за то, что он вытащил из тебя все это дерьмо. Он заставил тебя перестать себя жалеть. Это хорошо. Но мне не очень нравится, что вместо этого, ты готов теперь пожалеть кого-то другого. Того, кто все равно это не оценит.

– Я не собираюсь его жалеть, Дерек, – покачал головой Стайлз.

– Ладно, я не так выразился, – согласился Хейл. – Позаботиться. Вот правильное слово. Ты собираешься о нем позаботиться, я верно понял? Но после всего, что он с тобой сделал...

– Я не буду делать этого в привычном понимании слова, – произнес Стайлз, отмахнувшись от напоминания о прошлом, – потому что мою заботу Питер не примет, как не принял бы ничью. Я, если хочешь, мамочка еще худшая, чем ты. Да он меня на хуй пошлет.

– Точно, – кивнул Дерек со смешком. – Тогда что?

– Не стану его разочаровывать. Не стану “убивать” отсутствием о себе новостей, – просто и одновременно непонятно сказал Стайлз.

– Думаешь, он о тебе спрашивал хоть раз? – жестоко поинтересовался Дерек, своей фразой однозначно указывая на то, что о мальчишке Питер не спросил ни разу.

Стайлз горько поджал губы. Свои красивые розовые губы, обидно не доставшиеся никому.

– Уверен, что Питер узнаёт обо мне из других источников. Не от тебя, – поразмыслив немного, определился он. – Было бы слишком очевидно для него признаваться в своем интересе, спрашивая того, кто, по его мнению, должен был стать моим мужем.