Текст книги "Кремлёвский кудесник (СИ)"

Автор книги: lanpirot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

            – Что с тобой, Родион? – Его голос дрожал. Он робко тронул мою руку и тут же отдернул свою, будто обжегся. – Да ты весь горишь! Как в огне!

            Сознание плыло, но я смог уловить панические нотки в его голосе. Он попытался меня поднять, но получалось это плохо. Он вскочил, отбежал на пару шагов, словно решил бежать за помощью, затем так же стремительно вернулся ко мне. Его испуганный лепет доносился словно сквозь толщу воды:

            – Что делать? Что делать… Каталка! – вдруг выдохнул он и рванул прочь.

            Я смутно слышал его удаляющиеся быстрые шаги, сливающиеся с гулом в моих ушах. Через какое-то время, показавшееся вечностью, он вкатил в подвал неуклюжую металлическую медицинскую каталку на громыхающих колесах. Задыхаясь, он попытался загрузить на нее мою обмякшую и непослушную тушу.

            Это было нелегко – Дынников, не отличался богатырским сложением. Но он упорно пыхтел, напрягаясь из последних сил. Я, как мог, старался ему в этом помочь. Наконец, с огромным трудом и совместными усилиями, меня удалось погрузить на это средство передвижения.

            Он с силой толкнул каталку, и мы понеслись по длинному подвалу института. Только вот куда он меня катит? Оказалось, в лаборатории имелся свой медблок – небольшая комната, пропахшая медицинским спиртом и лекарствами.

            – У тебя жар, Родион, – выдохнул запыхавшийся Дынников и сунул мне под мышку холодный наконечник термометра.

            А затем Лев беспокойно заметался рядом, не в силах усидеть на месте. Через несколько минут он вынул термометр, поднес его к свету и резко замер. Его лицо изумлённо вытянулось.

            – Сорок и одна десятая… – свистящим шёпотом произнёс он. – И продолжает стремительно ползти вверх…

            – Жаропонижающее… есть? – с трудом вытолкнул я. Мне становилось всё хуже и хуже, и я боялся, что скоро потеряю сознание от такой температуры. – В инъекциях…

            – Анальгин есть – метамизол натрия в инъекциях для быстрого эффекта, – тут же ответил Дынников, – а также препараты на основе Ацетилсалициловой кислоты – Аспирин…

            – Коли, Лёва… Коли быстрей…

            – Я туда еще димедрол с папаверином добавлю, – заявил Лёв, наблюдая за моими подергивающимися конечностями, – для усиления эффекта и снятия спазмов… Уж слишком высокая температура тела…

            Я лишь кивнул, уже не в силах вымолвить ни слова. Дынников, забыв о всякой субординации и своем недавнем испуге, превратился в сосредоточенного и ловкого медика. Он отложил термометр в сторону и одним движением ловко вскрыл ампулу анальгина. Я наблюдал, как он набрал раствор в шприц с умением, неожиданным для лаборанта-физиолога.

            – Хорошо, что на крысах подопытных натренировался, – будто угадав мой вопрос, пробормотал он, перетягивая мой бицепс жгутом.

            Резкий болезненный укол (видно, что с людьми он нечасто работает) и холодная волна раствора, расползающаяся по вене на фоне всепоглощающего жара. Но вскоре стало ясно, что и этого недостаточно. Температура, словно разъяренный зверь, лишь на мгновение отступила, чтобы с новой силой обрушиться на меня снова.

            Термометр, который Лев, не успокоившись, совал мне под мышку снова и снова, показывал уже сорок один и одну десятую. Мир вокруг окончательно расплылся в мареве, звуки доносились приглушенно, сквозь вату. Я видел, как Дынников, побледнев еще больше, схватился за голову.

            – Надо в «Скорую»…

            – Не успеет… – прохрипел я, чувствуя, как полыхаю огнём. – Коли ещё!

            – Нельзя! Я и так тебе максимальную дозу ввёл! И скорая действительно ничем не поможет! Родион… Родя… держись! – Его голос звучал уже совершенно отчаянно.

            И тут в моем перегретом, отчаянно ищущем спасения мозгу, мелькнула обрывочная мысль.

            – Надо… попробовать… о-хла-дить… – я выдохнул, почти не надеясь, что он меня поймёт. – Фи-зи-чес-ки…

            Мгновенная пауза, и лицо Льва озарилось пониманием.

            – Точно! – почти воодушевленно воскликнул он. – Лёд и вода! Холодная вода! Ты гений, Родион!

            Он рванул ко мне с места, опрокидывая на ходу стул. Через мгновение он уже катил каталку с моим бесчувственным телом по коридору, бормоча под нос:

            – Из камеры депривации раствор сегодня не слили… Он холодный должен быть… И льда у нас полная морозилка, готовились к опытам по морозоустойчивости!

            Мы влетели в соседнее помещение, где стояла так самая уродливая чугунная ванна, похожая на танк. Дынников, не мешкая, подкатил каталку к борту, и аккуратно спустил через него мои ноги. Потом, ухватив меня подмышки, он умудрился осторожно (мне до сих пор не понятно, как он со всем этим справился) опустить меня в охлаждённый солевой раствор прямо в одежде.

            Шок от холода был настолько сильным, что я на секунду очнулся. Ледяные струи, хотя раствор должен был быть комнатной температуры, заливались за воротник и пропитали одежду, леденяще обжигая кожу. Это было невыносимо и блаженно одновременно.

            Я не видел, что там делает Дынников, но по топоту, свисту и громыханию металлических колес каталки, он куда-то умчался. Он появился через несколько минут и, не церемонясь, принялся засыпать в ванну колотые куски льда, с грохотом вываливая их из ведра.

            – Держись, Родион! – кричал он, слегка ошалев от своих действий. – Щас мы твою температуру победим! Щас!

            Температура, казалось, даже завыла от такой неожиданной ледяной атаки и отступила. Сорок один и три… сорок и девять… Я чувствовал, как жар сдает позиции, а моё сознание уплывает, но теперь уже не в раскаленную пустоту, а в темную, холодную и такую желанную бездну.

            [1] На самом деле песня группы «Абба» «Gimme! Gimme! Gimme!» была записана 30 августа 1979 года и выпущена синглом 02 октября того же года. Поэтому она никак не могла звучать в это время в СССР. Но, временной разрыв совсем маленький, и мне так захотелось – считайте это авторским произволом)))

  Глава 10

            Последним, что я услышал, перед тем как провалиться в беспамятство, был сдавленный голос Льва, который доносился до меня, словно сквозь толщу воды.

            – Кажется… получилось… Она снижается…

            А я уже падал в темную бездну, наполненную спасительной тишиной и холодом, который проникал в самую глубь моего организма, замораживая чудовищную головную боль, да и саму способность что-либо чувствовать. Не знаю, сколько прошло времени в этом состоянии. Часы? Минуты? Сутки?

            Первым, что я ощутил, вернувшись к жизни, был стук собственного сердца – гулкий, мерный и на удивление спокойный. Потом – леденящую влажность одежды, прилипшей к коже. И тишину. Тишину лаборатории, нарушаемую лишь скучным гудением какого-то трансформатора и чьим-то тяжелым и прерывистым дыханием рядом с открытым баком депривации.

            Я медленно, с трудом разлепил веки. Глаза щипало, а на лице застыла корка высохшей соли из раствора, но мир больше не плыл. Он был чрезмерно четким и резким. Я лежал в той самой чугунной ванне, по горло в холодной мутноватой воде, с плавающими на поверхности крошками льда.

            Рядом на стуле, обхватив голову руками и уставившись в пол, сидел Лёва Дынников. Он был бледен как полотно, вываренное в хлорке. Его халат промок, а худые плечи младшего научного сотрудника нервно подрагивали, то ли от холода, то ли от пережитого стресса. Рядом валялось пустое ведро, а на полу растекалась большая лужа.

            Я попытался пошевелиться. Суставы скрипели, мышцы ныли, но адской ломоты уже не ощущалось. Как и не чувствовалось жара.

            – Лёва… – Мой голос прозвучал хриплым шепотом, но он услышал.

            Дынников вздрогнул, словно от удара током, и поднял на меня глаза. В них читалось такое смятение и такое небывалое облегчение, что даже мне стало как-то не по себе.

            – Родя? Родион Константинович… Ты… в сознании? – Он сорвался с табуретки и, пошатнувшись, буквально обвис на краю ванны, судорожно нащупывая пульс на моём запястье. Его пальцы были ледяными и подрагивали. Как он в таком состоянии надеялся прощупать пульс, оставалось загадкой. – Господи… Я думал, ты всё… мы тебя… – он не договорил, с шумом втянув воздух открытым ртом.

            – Температура? – тихо спросил я, экономя силы.

            Лев метнулся к столику, схватил термометр и сунул мне его под мышку с непривычной стремительностью. Его собственные руки тряслись так, что мне пришлось забрать стеклянный прибор, чтобы он его не разбил. Пока ждали результат, он, глядя не на меня, а куда-то в сторону, начал бормотать, сбивчиво и быстро, словно оправдываясь:

            – Я не знал, что еще делать… «Скорая» не успеет… препараты не помогли… Я просто тащил лед из морозилки и вываливал его прямо на тебя… Ты уже не дышал, казалось… А потом ты просто затих и обмяк… Но температура пошла вниз… Медленно, но пошла…

            Лев громко всхлипнул, а затем выдернул термометр и поднес его к свету.

            – Тридцать семь и две… – прошептал он с недоверием. – Почти норма… Родион, ты… мы… получилось!

            Он отступил на шаг и вновь плюхнулся на стул, будто у него подкосились ноги. Он смотрел на меня, на лужу на полу, на пустое ведро, и вдруг тихо, но почти истерически рассмеялся.

            – Я тебя чуть не утопил в ледяной воде… И это сработало! Чёрт возьми, сработало! Да я чуть с ума не сошёл!

            – Ты спас меня, Лёва, – тихо, но четко сказал я. – Спас, понимаешь?

            Он замолчал, его истерический смех оборвался. Я лежал в ледяной воде, чувствуя, как слабость накрывает меня снова. Но Лев, всё ещё пытаясь совладать с дрожью в руках и остатками паники, тем не менее сумел мобилизоваться, услышав мои слова.

            – Держись, Родион, я сейчас, сейчас… – бормотал Дынников, наклонившись ко мне.

            Он перегнулся через холодный чугунный борт ванны, обхватил меня под мышки и, собрав все силы, рывком помог мне выбраться наружу. Я, слабый, замерзший, можно сказать даже – одеревеневший, едва не рухнул обратно, но он удержал меня, взяв на себя всю тяжесть моего обмякшего тела.

            Продолжая меня поддерживать, он схватил со стула грубое махровое полотенце и принялся судорожно, но энергично обтирать мне спину и плечи.

            – П-подож-жди, – стуча зубами, произнёс я, – п-помог-ги р-разд-д-деться!

            Лева принялся стаскивать с меня насквозь промокшую одежду – это далось нелегко, ткань буквально прилипала к коже. Закончив, он накинул на меня сухую простыню, висевшую на спинке стула и, подставив плечо в качестве опоры, повел меня, куда-то в полумрак институтского подвала.

            Мы медленно, шаг за шагом, добрались до маленькой бытовки, прячущейся в темноте. Внутри пахло пылью и старой мебелью. Лев уложил меня на жесткий, продавленный диван, застеленный потрепанным пледом. Пружины жалобно скрипнули под моим весом.

            – Лежи спокойно, не двигайся! Я ещё раз… температуру надо померить… – Его голос все ещё срывался от волнения.

            Он сбегал за термометром к ванне, уже привычным движением встряхнул его и сунул мне под мышку. На этот раз его пальцы были чуть теплее и не так дрожали. Мы молча ждали результата, не глядя друг на друга. Он сидел на краю дивана, всё ещё бледный, но уже не тот совершенно потерянный человек, которым я увидел его ранее.

            Наконец он извлёк градусник, поднес его к глазам и долго всматривался в тонкий столбик ртути, медленно скользя взглядом по делениям.

            – Тридцать шесть и два… – Он произнес эти слова почти благоговейным шепотом, будто объявляя не медицинский факт, а божественное откровение. – Тридцать шесть и две, Родион! Кризис миновал! Теперь можно и Скорую…

            – Подожди, Лев! – тормознул я его порыв. – Может и без Скорой всё обойдется. Что мы с тобой, не ученые, в конце-то концов? Да и аукнуться нам всем это может – дальнейшие опыты запретят.

            – Блин, ведь действительно могут… – Задумчиво почесал он затылок.

            Всё понятно – он такой же отбитый на всю голову, как и Родион Гордеев, в теле которого я оказался. Лёва медленно покачал головой, но кивнул. Борьба между профессиональным долгом, страхом за мое состояние и судьбу наших исследований была написана у него на лице.

            – Ладно, – сдавленно выдохнул он. – Но… если что – хоть один признак ухудшения… и рецидив подъёма температуры – я звоню немедленно! Договорились?

            – Договорились, – согласился я, чувствуя, как меня окончательно накрывает волна адской усталости. Даже веки стали свинцовыми.

            Лев натянул на меня тот самый потертый плед, заботливо подоткнув его края. Его движения, наконец, обрели какую-то плавность, дрожь почти ушла, уступив место запоздалой собранности.

            – Ты, вообще, как? – тихо сказал он, присаживаясь рядом на табуретку.

            – Зам-мэрз, к-как на м-морск-ком д-дне! – Отбивая зубами чечетку, ответил я словами проходимца Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», плотнее укутываясь в плед.

            Лева натужно усмехнулся, но в его глазах все еще стояла тревога.

            – Я это, Родь, за горячим чаем метнусь – тебе сейчас не помешает…

            Он скрылся за дверью, оставив меня наедине с гулом в ушах и тяжелой, пыльной тишиной бытовки. Я утонул в продавленном диване, пытаясь совладать с телом, которое будто налилось свинцом. Холод, однако, постепенно отступал, да и дрожь утихала. По коже забегали мурашки.

            Интересно, отчего меня так основательно нахлобучило? При перегреве организма выше 41°C могла возникнуть гиперпирексия, когда организм уже сам не справляется с жаром. Белки начинают разрушаться, клетки повреждаются, нарушаются химические процессы, что может привести к отказу органов, обезвоживанию и даже смерти.

            В такой ситуации требуется оказание немедленной скорой помощи: возможна перегрузка сердца, мозга и высок риск необратимой денатурации белков. Даже представить не могу, что бы со мной случилось, если бы я оказался в лаборатории один.

            Так что Лёва меня сегодня натурально спас. И если бы не его придумка со льдом… Ведь лекарство так и не подействовало. И всё-таки, отчего же я так «полыхнул»? Неужели, это последствия того подключения к мозгу мертвого американского шпиона? «Шмеля», как его обозвали оперативники «двойки»?

            Лев вернулся с двумя стеклянными гранёными стаканами, вставленными в латунные подстаканники. Я таких уже лет сто не видел. Стаканы были те самые – «маленковские», либо «булгаринские[1]», ставшие символом СССР, и изобретение которых приписывают знаменитому скульптор Вере Мухиной, автору монумента «Рабочий и колхозница».

            Но на самом деле она стакан не изобретала, а просто усовершенствовала форму, сделав его прочнее и удобнее. Грани выполняли роль ребер жесткости, а специальная технология обжига делала стекло удивительно прочным, что было важно для массового использования в столовых и поездах.

            Из стаканов валил обжигающий пар. Лева протянул один стакан мне, предварительно зачем-то дунув на поверхность:

            – Пей. Но осторожно – прям кипяток. Иначе заварка бы не заварилась.

            Я с трудом приподнялся, принимая кружку. Пальцы сами собой обвились вокруг теплого металла. Заглянув в кружку, я понял, отчего Лёва в неё дул – это он чаинки сдувал с поверхности, чтобы разогнать их по краям, и они быстрее затонули.

            Похоже, что заварника в лаборатории нет, и чай эти ребятки завариваю просто залив чайный лист кипятком в стакане. А по-другому сейчас никак: либо заварник, либо ситечко – чай в пакетиках отсутствовал в СССР как класс. Я помнил это по своему детству – одноразовый чай (хотя, многие заваривали его по два-три раза, а то больше) в пакетиках массово появился в бывшем СССР где-то в начале 90-х.

            Я пил жадно, большими глотками. Кипяток прожигал горло, но растекался по желудку успокаивающим теплом. Мне, наконец-то, основательно захорошело, даже дрожь окончательно прошла. Лева сидел напротив, на своем табурете, нахохленный словно сыч. Он молча наблюдал, как я возвращаюсь к жизни, время от времени прикладываясь к собственному стакану.

            – Спасибо! – хрипло выдохнул я, опустошив кружку. – Выручил.

            – Да брось, – он отмахнулся, смущенно опустив глаза. – Любой бы помог… Мишка тоже бы в стороне не остался.

            Ага, Мишка, это я так понимаю – второй мой подчинённый, напарник этого любителя заграничной музыки и нетрудовых доходов. Вроде так назывался этот бизнес в СССР.

            – А меня прости, Родион – ну, натурально бес попутал! – В его голосе звучала неподдельная вина. – Я вот сейчас как представлю, что бы началось, если б меня повязали… Я же действительно сотрудник КГБ и…

            – Забыли, Лёва! – остановил я приступ самоедства Дынникова. – Просто голову иногда включай – потерять всё из-за какой-то ерунды совершенно недальновидно. Ты же учёный Лёва!

            – Я понял Родион Константинович… – Лева забрал пустую кружку и поставил ее на стол.

            – Костантиныча оставь для начальства, Лев. Мы же друзья?

            – Конечно, Родь! – с горячностью подтвердил Дынников. – Я вот тут думаю, отчего у тебя мог случиться такой температурный скачок? Неужели из-за подключения к мозгу того мертвяка? Да, и ты так и не рассказал, удалось ли подтвердить то, что ты увидел?

            – Еще как удалось, Лёва! – кивнул я. – Слушай, а у нас тут есть какие-нибудь сухие шмотки? Не могу вспомнить… А то как-то голышом совсем не комильфо валяться – зайдет ещё кто…

            – Да кто сюда сунется ночью-то? Да и дверь заперта.

            – А Яковлев? Он вроде здесь был.

            – Да не-е-е… – протянул Дынников. – Он к нам просто так не суётся. Так действительно всё получилось? – Вновь вернулся он к интересующему его моменту.

            – Да, Лёва! Да!

            – Евпатий Коловратий! – пораженно выдохнул Дынников. – Но давай мы об этом завтра – все равно отчет сочинять. Сейчас я тебе сухие вещи принесу, и ты поспи. А я тут побуду – подпаяю контакты на считывателе, раствор из ванны солью. До утра тебя никто не потревожит. А утром придет Мишка, и мы вместе разберём все «полёты». Но главное надо выяснить, отчего такой скачок температуры? Может, опасные они, такие опыты…

            Он смотался куда-то и принёс мне старую растянутую футболку с синим логотипом «Динамо», и такие же растянутые хлопчатобумажные треники. Лева помог мне переодеться, а затем погасил в каморке свет, погрузив её в почти кромешную тьму. Когда он закрыл за собой дверь, лишь слабая полоска света пробивалась из-под неё.

            Я закрыл глаза, пытаясь расслабиться и заснуть. Но что-то не давало мне этого сделать. А вот что, я никак не мог сообразить. После всего пережитого голова напрочь отказывалась думать. Я скрипел старыми пружинами, вращаясь на продавленном диване, пока не понял, что виртуальные часы, мозолившие мне глаза целый день, куда-то странным образом пропали.

            Сначала я даже не поверил. Неужели этот навязчивый интерфейс наконец-то отключился? Я зажмурился, потом широко распахнул глаза, вглядываясь в потолок, едва различимый в темноте. Ничего. Ни зеленоватого свечения, ни цифр, отсчитывающих секунды моего нового, но весьма непонятного существования.

            Было пусто, а ведь я уже начал привыкать к этим часам. Куда они подевались? Так просто ничего не пропадает. Значит, произошел какой-то системный сбой. Возможно, из-за резкого подъёма температуры. Ведь нейросеть-то у меня тоже на биологической основе.

            Все кусочки сложного пазла начали складываться в одну тревожную картину. Да, температурный скачок, который едва не угробил меня, и исчезновение интерфейса – это не два разных события, а симптомы одной болезни. Только, скорее всего, не подъем температуры угробил нейросеть, а как раз наоборот – нейросеть заставила температуру так стремительно подняться.

            Я вспомнил, как еще там, в моем родном времени, мы с Русланом обсуждали проблемы, которые могли возникнуть после вживления чипа и нейросети непосредственно в мозг. Тогда он сравнил весь процесс с компьютером, который чудовищно разогнали и заставили работать буквально на износ. Процессор взвывает, вентиляторы свистят, корпус раскаляется докрасна.

            Примерно то же самое произошло и со мной. Нейросеть, встроенная в мой мозг, похоже, пыталась обработать неподъемный для нее объем информации, решить десятки взаимосвязанных задач одновременно. Она работала на пределе, выжигая мои собственные ресурсы, пока защитные механизмы организма – тот самый перегрев – не сработали как аварийное отключение.

            Это был своего рода «предохранитель», который выбило, чтобы система «не сгорела» окончательно. А виртуальные часы были лишь самым заметным для меня элементом этой системы. Если они пропали, значит, нейросеть отключилось. Но, если бы не своевременная помощь Лёвы, я мог бы тоже отключиться. И, увы, навсегда!

            Мысль была пугающей и отрезвляющей одновременно. Я лежал неподвижно, прислушиваясь к собственному организму. Ничего не болело, лишь небольшая слабость напоминала о недавнем коллапсе. В голове стояла непривычная тишина. Я закрыл глаза, с облегчением думая, что этот кошмар наконец-то закончился. Я уже начал проваливаться в долгожданный сон, как вдруг почувствовал знакомое и противное покалывание в висках.

            Прямо в темноте, под веками, вспыхнуло резкое зеленое свечение. Я тихо застонал:

            – Нет, только не снова!

            В нижнем правом углу моего «зрения», как ни в чем не бывало, парили те самые пропавшие часы: «03:47 06.09.1979». Цифры ярко пылали, казалось, даже ярче, чем прежде, буквально выжигая сетчатку глаза. Но я-то знал, что светочувствительная оболочка глаза – тот тонкий слой нервной ткани в задней части глазного яблока, содержащий фоторецепторные клетки – палочки и колбочки, которые преобразуют свет в нервные импульсы, передавая их в мозг через зрительный нерв, не получает в данный момент никакой визуальной информации. Нейросеть «транслирует» эти светящиеся цифры прямо в зрительную область коры головного мозга.

            Затем перед глазами вновь ярко вспыхнуло. А когда погасло, часы стали выглядеть иначе – они опять заняли почти весь обзор. Цифры уже были не зелеными, а тускло-белыми, мерцающими, как будто сели питающие их батарейки. Сейчас они показывали «00:00:07». Последняя цифра подрагивала раз за разом, пытаясь смениться на восьмерку. Но всё время откатывалась назад.

            «00:00:0… 7…»

            «00:00:0… 8… 7»

            «00:00:0… 8… 7»

            И буквально тут же, прямо в моём сознании, раздался голос. Беззвучный, лишенный тембра и эмоций, как голос допотопного синтезатора речи. Я его уже слышал, поэтому и не особо испугался. Речь искусственного интеллекта дублировались на мой виртуальный интерфейс прямо под подрагивающими цифрами, которые существенно уменьшились в размерах.

            «…Системный сбой уровня 4. Критический перегрев носителя. Аварийное отключение нейросети „е-Рус“ v.9.3. Запуск процедуры восстановления… Ошибка. Недостаточно энергии…»

            Я замер, боясь пошевелиться, а сам напряженно ожидал, что же последует дальше.

            «…Обнаружен низкоуровневый резервный контур. Приоритетная задача: стабилизация носителя. Активация базового интерфейса… Успешно. Время до полного восстановления: не определено…»

            Следом голос отчеканил последнее сообщение:

            «Процесс восстановления завершен. Аварийный перегрев купирован. Нейросеть „е-Рус“ v.9.3 полностью распакована и установлена в бионейроноситель нового физического реципиента. Начата калибровка интерфейса под текущие запросы пользователя. Текущее время синхронизировано. Ожидайте дальнейших инструкций…»

            Я замер, боясь пошевелиться. Голос смолк, оставив после себя оглушительную тишину, нарушаемую лишь моим собственным учащенным сердцебиением. Значит, «аварийное отключение» не уничтожило нейросеть – оно ее перезапустило. Теперь она не просто висит у меня в башке, а «распакована» и «установлена».

            Мысли неслись вихрем: что значит «ожидайте дальнейших инструкций»? От кого? От самой сети? Или от ее создателя – Руслана Гордеева? Мне пришли на память слова Дынникова об «опасных опытах». Похоже, он даже не подозревал, насколько был близок к истине. Опыт, который только начнётся через четыре десятилетия – «успешно» продолжается. И главный подопытный кролик в нем – это я.

            [1] В народе обновлённый гранёный стакан какое-то время назывался «маленковский» – по фамилии советского государственного деятеля Георгия Маленкова (реже встречался вариант «булганинский» стакан' – по имени соратника Маленкова – Николая Булганина).