Текст книги "Кремлёвский кудесник (СИ)"

Автор книги: lanpirot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

  Глава 17

            Пока серо-голубая «Волга», плавно покачиваясь, летела по московским проспектам, я с интересом наблюдал за нашим новым «подопечным». Некоторое время назад водитель Николай, по моей просьбе остановился возле попавшегося нам по дороге гастронома и купил старому учёному так обожаемые им батончики с фруктово-помадной начинкой, которые все еще выпускались ленинградской кондитерской фабрикой имени Крупской.

            Вернувшись в салон, он молча протянул старику через плечо бумажный сверток. И когда тот развернул серую вощеную бумагу, его лицо озарилось неподдельной детской радостью. Свёрток был наполнен сладостями, теми самыми – батончиками с фруктово-помадной начинкой.

            Разуваев набросился на них с жадностью узника, впервые за долгие годы получившего доступ к запретному плоду. Он не просто ел – он пожирал эти конфеты, торопливо, почти не жуя, словно боялся, что сейчас всё это богатство исчезнет, или у него его отнимут.

            Мелкие крошки застревали в седой щетине на его подбородке, а пальцы слипались от растаявшего шоколада. Но старик с непередаваемым блаженством на лице облизывал их один за другим, даже причмокивая, перед тем, как взять очередной батончик. Он растягивал это удовольствие как мог, но был не в силах долго сдерживать свои желания. Николай брезгливо поморщился, глядя в зеркало заднего вида, но промолчал.

            А в глазах старого ученого, вытащенного сегодня из психушки, стоял настоящий восторг. Это был не только восторг от конфеток, которых он не пробовал двадцать лет, это было опьянение свободой, призрачным ощущением нормальной жизни, которой у него пока еще не было.

            Он смотрел на шоколадные батончики в своих руках не как на еду, а как на вещественное доказательство того, что мир снаружи все еще существует. И он никуда не делся за прошедшие двадцать три года.

            Утолив, наконец, свою тягу к сладкому (я вообще боялся, что старику от такого количества конфет станет плохо), Разуваев прильнул к окну, и я видел, как его изумление сменяется настоящим немым шоком. Он смотрел на Москву конца 70-х с таким удивлением, словно прибыл с другой планеты.

            Признаюсь честно, в этом его взгляде, что метался по сторонам, пытаясь найти опознавательные знаки прошлого в «ландшафте» будущего, он напомнил мне меня самого. Ведь я, не далее, чем вчера, чувствовал себя точно таким же пришельцем, потерявшем точку опоры и ощущение времени.

            Разуваев, затаив дыхание, смотрел на этот новый мир, и в его глазах читалось уже не просто удивление, а глубокая, почти метафизическая растерянность человека, пропустившего несколько важных глав в книге собственной жизни. И они, эти главы, уже никогда не удастся прочесть.

            Он молча прижался лбом к холодному стеклу, и по его щеке скатилась слеза, оставив мокрый, блестящий на солнце след. Она смешалась с крошками шоколада на его губах, соленая и сладкая одновременно. Казалось, старик видел не просто новые здания и машины, а призраков ушедшей эпохи – тени старых домов, силуэты исчезнувших вывесок, знакомые когда-то маршруты трамваев, навсегда стертые с карты города.

            «Волга» свернула на Садовое кольцо, и его глазам предстала панорама новой Москвы – коробки блочных «хрущовок», сверкающие витрины новых магазинов, потоки непривычных автомобилей. Неузнаваемый пейзаж будто ударил его по лицу. Разуваев отпрянул от стекла, словно обжегшись, и беспомощно посмотрел на меня.

            Где я? – прошептал он хрипло, почти беззвучно. – Я ничего здесь не узнаю…

            Его палец дрожал, указывая на безликое современное здание. Он искал ориентиры своего прошлого, свою Москву – пахнущую свежим хлебом, кое-как вымощенную брусчаткой и деревянными тротуарами, полную дворников и постовых милиционеров в белой униформе. А вместо этого видел бездушный, чужой город, стремительный и холодный, даже не взирая на удушающую жару.

            Николай снова бросил на старика быстрый взгляд в зеркало, на этот раз уже не брезгливый, а скорее устало-сочувствующий. Он-то видел, как менялся город год за годом, привык к этому. А для Разуваева двадцать три года стали пропастью, через которую у него пока не было моста.

            Эраст Ипполитович закрыл глаза, словно пытаясь стереть навязчивый образ, и снова открыл их, надеясь, что это сон. Но нет. Чужой город продолжал свой бег за окном, неумолимый и равнодушный. Он медленно, с трудом повернулся ко мне. В его взгляде была такая бездонная тоска и отчужденность, что мне на секундочку стало не по себе.

            – Они даже небо здесь другим сделали… – сказал он тихо и безнадежно. – Раньше оно было… выше и прозрачнее…

            И в этих простых словах была вся боль человека, который понимал, что его мир не просто изменился. Его мир безнадежно и навсегда ушел, оставив его одного в чужом времени. И никакие батончики с фруктово-помадной начинкой не могли заполнить эту пустоту.

            Машина, наконец, остановилась перед центральным входом в здание НИИ. Николай скрипнул сиденьем, оборачиваясь назад:

            – Приехали, товарищи! Можете выходить.

            Разуваев невольно вздрогнул от звуков голоса водителя. Он оторвал взгляд от окна, будто возвращаясь из глубокого транса, а его пальцы судорожно сжали пустую обёртку от шоколадного батончика. Старик всю дорогу машинально её мусолил, словно боялся выпустить последнюю ниточку, связывающую его с прошлым.

            Я открыл дверь и почувствовал, как горячий московский воздух ударил мне в лицо. Но для Эраста Ипполитовича этот глоток воздуха, видимо, был словно глотком времени – едким, непривычным. Он выбрался из машины медленно, как человек, впервые ступающий на неизведанную землю, и встал рядом со мной, слегка пошатываясь.

            – Пойдёмте, Эраст Ипполитович, – сказал я, беря Разуваева под локоть – больше из осторожности, чем из вежливости. Но старик-доцент даже не сопротивлялся.

            На вахте я протянул своё удостоверение, а вот как провести старика через вертушку я не знал, поэтому решил позвонить шефу. Но ситуация, к моему несказанному облегчению, разрешилась сама собой – Яковлев и здесь всё предусмотрел.

            – Разуваев? – спросил неожиданно вахтёр. – Эраст Ипполитович? – Он бросил на старика оценивающий взгляд.

            – Д-да… – несмело произнёс старик.

            – Понятно. Генерал-майор Яковлев уже распорядился на ваш счет. – И без лишних вопросов Кузьмич выдал Разуваеву временное удостоверение. – Только для внутренних перемещений, предупредил он – у входа вас развернёт первый же охранник.

            Эраст Ипполитович молча взял выданную «корочку», рассматривая её с каким-то странным выражением лица. Я опять взял его под руку к лестнице, ведущей куда-то вниз.

            – Наш лаборатория находится подвале, – предупредил я его, чтобы старик не наделал глупостей.

            – А где ж ей еще быть, как не в подвале? – Отчего-то весело улыбнулся Эраст Ипполитович, как будто вспомнил что-то хорошее.

            Когда мы дошли до тяжёлой металлической двери с табличкой «Лаборатория №…», я достал ключи.

            – Здесь вам предстоит жить и работать. Первое время…

            Дверь открылась с лёгким скрипом. Внутри пахло лекарствами, канифолью и чем-то сладковато-химическим. За столом, заваленным схемами, возились мои бессменные помощники – Лёва Дынников и Мишка Трофимов. Они оба подняли головы при нашем появлении.

            – Коллеги, – сказал я, пропуская Разуваева вперёд, – знакомьтесь. Доцент Эраст Ипполитович Разуваев.

            – Между прочим, профессор! – слегка обиженным тоном заявил старик.

            – Профессор Разуваев, – с невозмутимым видом, поправился я. – Простите, Эраст Ипполитович, мы этого не знали.

            Лёва замер с паяльником в руке, а Михаил медленно встал.

            – Тот самый? – прошептал Дынников. – Так он жив?

            – Как видите, молодой человек, – неожиданно широко улыбнулся старик. – Двадцать три года в психушке меня еще окончательно не доканали.

            – А дед-то у нас боевой! – рассмеялся Мишка, подходя к профессору и протягивая ему руку. – Михаил. Младший научный сотрудник.

            – Лев, – следом представился и Дынников, – тоже МНС.

            – Ну, а меня вы знаете – Родион Константинович Гордеев. И я – руководитель этой лаборатории, как и всего отдела экспериментальной физиологии.

            Эраст Ипполитович добродушно кивнул, пожимая протянутые руки, но его взгляд уже скользил по помещению, жадно впитывая каждую деталь. Он медленно прошел взад-вперед, и я видел, как его глаза, еще недавно мутные и отрешенные, теперь горели острым, цепким интересом.

            Старик медленно подошел к главной рабочей стойке, набитой электроустановками и приборами. Его сухие костлявые пальцы, еще недавно судорожно сжимавшие обертку, теперь легко и уверенно скользнули по корпусу нового векторного анализатора цепей.

            – Ого, – тихо и с нескрываемым восхищением выдохнул он. – Такого в моё время не было… – Его пальцы с неожиданной нежностью коснулись осциллографа. – Хорошо тут у вас… Очень хорошо! – проговорил старик, и в его голосе звучала неподдельная, почти детская радость, которому, наконец-то подарили желанную игрушку. – В пятьдесят шестом я о таком только мечтать мог. А этот блок… Да вы, я вижу, старались… Матчасть – просто сказка! Прямо руки зачесались…

            Его похвала заставила Лёву и Мишку выпрямиться с гордостью. А Эраст Ипполитович, казалось, на мгновение забыл даже о нашем присутствии. Он прохаживался перед многочисленными стеллажами, пробегал пальцами по кнопкам и ручкам приборов, кивал сам себе, что-то бормоча под нос.

            Его восхищенный взгляд, скользя дальше, вдруг наткнулся на какой-то объект в дальнем углу лаборатории, прикрытый белой простыней. Из-под ее края виднелась матовая металлическая поверхность стола и горка колотого льда, от которой стелился легкий туман.

            Разуваев сделал несколько неуверенных шагов в сторону прозекторского стола, к которому тянулись шланги. Он протянул руку и недрогнувшими пальцами поддел край белой простыни и откинул ее в сторону. Под простыней лежало тело мужчины. Кожа трупа была мертвенно-бледной, местами с синеватым оттенком, а торс и конечности были густо присыпаны льдом, который медленно таял и испарялся в теплом воздухе подвала.

            Эраст Ипполитович замер, вглядываясь в черты лица, которые еще не тронули явные признаки разложения. Он медленно обернулся ко мне. Вся его былая оживленность исчезла, сменившись напряжённой серьезностью.

            – Это и есть… объект для «Лазаря»? – тихо спросил он.

            Я лишь молча кивнул. В его глазах читалась не потребность в подтверждении, а уже начавшийся анализ и оценка масштабов поставленной перед ним задачи.

            – Эраст Ипполитович, вы, наверное, ещё не обедали? – спросил я. – Может, сначала в столовую? Моё положение обязывает кормить нового сотрудника с первого же дня. А потом уже и за дела…

            Старик оторвал взгляд от тела и посмотрел на меня таким взглядом, будто только что осознал, где находится. Затем он скептически хмыкнул.

            – В столовую? Простите великодушно, Родион Константинович, но нет. После двадцати лет в… в том месте… я, как-то, отвык от большого скопления людей. Шум, гам, грохот посуды, чужие глаза… – Он нервно провёл рукой по лицу и зябко передёрнул плечами. – Если можно, я бы перекусил прямо здесь…

            Я понимающе кивнул. Его реакция была более чем предсказуемой.

            – Лёва, Мишка, – обернулся я к помощникам, – идите, сами пообедайте. А нам, пожалуйста, захватите что-нибудь на вынос. Если поварихи заартачатся и не дадут, возьмите нам в буфете бутербродов там, или булочек – что будет, то и тащите. А чаю мы здесь сами заварим.

            – Да без проблем, шеф! – бодро откликнулся Михаил, сбрасывая забрызганный какими-то реактивами халат.

            – Минут за двадцать управимся, – добавил Лев, выключая паяльник.

            Они быстро собрались и вышли, оставив нас в лаборатории с профессором и безмолвным холодным «подопечным». Тяжёлая дверь захлопнулась, и в подвале воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим гулом оборудования.

            Эраст Ипполитович снова подошёл к столу с мертвецом. Он уже не смотрел на лицо трупа, его прищуренный взгляд внимательно оценивал состояние экспериментального образца.

            – Родион Константинович, – произнёс он, – скажите, сколько времени прошло с момента смерти?

            – Больше полутора суток, – ответил я старику.

            – Плохо, батенька! Весьма плохо! – кисло поморщился профессор. – Слишком много времени прошло.

            – Да, я знаю, Эраст Ипполитович… – виновато развел я руками. – Но ситуация такая – что нам нужен именно этот «подопечный».

            – А вы бы меня посвятили в эту вашу ситуацию, – усмехнулся старикан. – Может, я чего и предложил бы.

            Старый профессор ждал, его взгляд, острый и проницательный, буквально впивался в меня, требуя ответа. Тишина в подвале стала почти осязаемой, давящей. Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Отступать было некуда. Я рассказал Разуваеву и про маньяка – похитителя детей, и про ту информацию, что он унёс с собой в могилу.

            – Пропавших детей ищут до сих пор, но безрезультатно… – Мои слова повисли в воздухе подвала, тяжёлые и безрадостные. – А этого, – я указал на труп, – нашли через сутки после последнего похищения, в его же квартире. При задержании он оказал сопротивление, и… вот результат. Допросить не успели. Где дети – знает только он. А он, как видите, – я кивнул в сторону стола, – не слишком-то разговорчив. Единственный шанс их найти – это заставить его ожить, хотя бы на кратчайший миг, чтобы я мог считать информацию с его мозга. Ваш «Лазарь» – последняя надежда для этих детей.

            Эраст Ипполитович слушал, не перебивая, его цепкий взгляд скользил то по моему лицу, то по замысловатому оборудованию, что стояло рядом со столом – всё то, что должно было, по моей задумке, помочь в воплощении в жизнь проекта «Лазарь». Старик медленно прошелся вдоль стола, дотронулся до холодного металла аппаратуры, будто проверяя её.

            – Соединить два сознания, чтобы выудить тайну из мёртвой плоти… – пробормотал он себе под нос, больше размышляя, чем обращаясь ко мне. – Теоретически, даже после такого длительного промежутка после смерти следы памяти ещё какое-то время должны сохраняться. Но, чтобы их считать имеющимся способом… нужно оживить всю нейронную сеть. Да… – он обернулся ко мне, и в его глазах я увидел понимание и сопереживание. – Согласен с вами коллега. Другого пути нет. Детей жалко. Очень жалко.

            Он тяжело вздохнул и снова приблизился к телу. Его пальцы, тонкие и подрагивающие, осторожно прикоснулись к телу маньяка, сдвигая крупинки льда.

            – Но, батенька, – он с горькой усмешкой указал на тело, – полтора дня… Целых полтора дня! Мой катализатор, моя «искра жизни», была рассчитана на свежий, только что остановившийся организм. Не более трёх-шести часов. Ну, двенадцати, куда ни шло. А здесь? – Старик провел рукой над охлаждённой кожей трупа, не касаясь ее. – Здесь процессы распада зашли слишком далеко: клеточные мембраны разрушаются, процессы биологической деструкции[1] довлеют уже над всем организмом, ткани разлагаются.

            Да, всё, о чем говорил профессор, мне было отлично известно. Но вот что делать с этими знаниями в нашем случае, я и не представлял.

            – Чтобы реакция пошла и охватила все системы разом, – продолжил Разуваев, – потребуется колоссальный энергетический импульс и чудо-препарат! Вы это себе представляете, молодой человек? Пропорции активного вещества, что я разработал, и система электрических импульсов, проверенная на практике, гарантированно запустит процессы в умершем организме, если время смерти не превышает нескольких часов! Но не дней! Мне жаль, бесконечно жаль этих детей, – голос его дрогнул, – но воскресить это… – Старик виновато развёл руками.

            – Что же, совсем ничего нельзя сделать? – Моему отчаянию не было предела.

            – Заставить сердце качать кровь, лёгкие – усваивать кислород, а нейроны – проводить импульсы? – криво усмехнулся Эраст Ипполитович.

            – Да.

            – Я вас разочарую, мой юный друг, но нет. Я не волшебник. Это всё равно что пытаться растопить айсберг зажжённой спичкой. Увы, но это невозможно. Но у меня есть одна идея…

            Старик обошел стол с мертвым телом по кругу, и остановился у медицинского передвижного столика, на котором были разложены хирургические инструменты.

            – Какая? – с вновь вспыхнувшей надеждой спросил я.

            – Мы отрежем этому засранцу башку! – хищно произнёс Эраст Ипполитович, взяв в руки пилу Уэйза[2], и взмахнув ей, как пиратской саблей.

            [1]Биологическая деструкция: после остановки кровотока и прекращения метаболизма мембраны клеток теряют проницаемость и разрушаются. Это приводит к вытеканию ферментов и разложению тканей.

            [2]Пила Уэйза – хирургическая пила, предназначенная для распиливания костной ткани.

  Глава 18

            Моё сердце на мгновение замерло. Я смотрел на учёного, подсознательно ожидая увидеть признаки безумия, но в его глазах не было сумасшедшего блеска. Был лишь холодный и отточенный до бритвенной остроты практицизм.

            – Профессор, вы это серьёзно? – едва сумел выдавить я.

            – Абсолютно, Родион Константинович! – Старик отложил пилу и провел рукой по холодной шее трупа, словно примерялся, как половчее снести ему голову. – Как бы сказал мой одесский коллега, с которым мы не виделись с далекого сорокового года: ви-таки хотите спасти детей, или устроить воскрешение этому негодяю в полный рост? А? Молчите? – Эраст Ипполитович дольно хлопнул в ладоши. – Нам не нужен его кишечник, его печень или его ноги-руки. Нам нужен всего лишь один-единственный орган – его мозг. Тот самый сейф, в котором хранится информация к местонахождению ваших пропавших детей. И вот к этому сейфу-то мы и должны подобрать ключик.

            Профессор снова зашагал вокруг стола, энергично жестикулируя. Он словно читал мне лекцию.

            – Моя «искра», – продолжал вещать он на ходу, – тот самый «катализатор», о котором я говорил – он, увы, не волшебный эликсир, а высококонцентрированная смесь из химических и активных биологических препаратов. Её энергии должно хватить, чтобы «раскачать» один-единственный орган, даже в таком жалком состоянии. Но её категорически не хватит на весь организм! Запустить сердце, легкие, печень… это как пытаться отопить зимой огромный дворец, сжигая в камине одну единственную охапку хвороста. Бессмысленно, не правда ли? – Вновь прибег он к аллегории. – Однако, если мы перенесём этот хворост в одну, пусть и небольшую, но плотно закрытую комнату – мы сможем добиться цели!

            Я начал понимать его задумку. Мысль была чудовищной, но в ней была леденящая душу логика.

            – Вы предлагаете… изолировать мозг? И подключить его отдельно от всего остального?

            – Именно! – воскликнул Разуваев, вновь обращая свой взор на тело. – Мы не будем тратить драгоценную энергию на оживление мёртвой плоти. Мы сконцентрируем весь импульс моего катализатора и электрооборудования лишь на одном объекте – голове этого типа, которую мы отделим от остального тела!

            Я открыл было рот, чтобы уточнить один нюанс – почему не заняться только мозгом, ведь для его оживления понадобиться еще меньше ресурсов, но старик понял меня с полуслова, даром что в психушке провёл столько лет.

            – Вынимать мозг из черепной коробки я бы не советовал, – пояснил он. – Одно неверное движение – дрогнет рука, мозг повредится, и данные могут пропасть безвозвратно! Мы подключим отрезанную голову к системе искусственного кровообращения – аппарат, я вижу, у вас имеется. Затем насытим его вены и артерии моим составом, и пропустим специально смодулированный электрический ток. И будем надеяться, что наша попытка запустить нейронную активность на минимально возможном уровне будет удачной. Причем, этот уровень активности должен быть таким, чтобы вы смогли считать необходимую информацию. Это наша единственная возможность!

            Он умолк, и в подвале воцарилась тишина, нарушаемая лишь навязчивым гудением холодильника и аппаратуры. Я смотрел на бледное, восковое лицо покойника, на профиль профессора, подсвеченный резким светом лампы, и понимал, что он, несомненно прав. Это сработает… Или, по крайней мере, имеет все шансы на успех.

            – Хорошо, – я согласно кивнул, – давайте… сделаем это.

            Профессор, чьи глаза вспыхнули азартом ученого, которого десятилетиями не подпускали к науке, вновь схватил пилу.

            – Вот и славно! – возбуждённо воскликнул он. – Держите голову, Родион Константинович, пока я её отчекрыжу!

            Он взмахнул инструментом, который блеснул в свете ламп, холодная острая сталь коснулась кожи на шее трупа. Черт побери! Он всё-таки не в ладах с головой! Кто же так отнимает голову? Я метнулся к мертвому телу, чтобы перехватить руку Разуваеву, но профессор остановился сам, а затем звонко и весело рассмеялся:

            – Родион Константинович! Дорогой! Простите великодушно – это я так пошутил! Ну, не смог удержаться! Видели бы вы своё лицо… А глаза…

            – Ну, и шуточки у вас, Эраст Ипполитович… – недовольно проворчал я, хотя обиженным я себя совершенно не чувствовал.

            – Это вы просто настоящих шуточек не видели, – довольно прищурив один глаз, проворчал старик. – Помнит жду.ся, мои студенты еще не так развлекались с «наглядным материалом». Конечно, – он положил пилу обратно на стол, – мы не начнём, пока всё не будет готово. Да и помощники ваши нам не помешают. А сейчас, если можно, чайку бы глоточек, – попросил старик. – А то у меня от этих сладких батончиков сахар, похоже, подскочил…

            – Конечно, Эраст Ипполитович! Сейчас устроим!

            Я потащил профессора на нашу импровизированную кухню. Пока закипал чайник, я поинтересовался у старика:

            – А скажите, профессор, как вам в голову пришла идея «Лазаря»? Просто интересно, что же такое могло вас на это подвигнуть?

            – Меня? – печально усмехнулся Разуваев. – Вся эта история с проектом «Лазарь» началась еще в 23-ем году, когда болезнь одного очень известного на весь мир лица начала стремительно прогрессировать. Я тогда к этому проекту не имел никакого отношения – был слишком юн и необразован в должной степени…

            – Постойте, Эраст Ипполитович, не хотите ли вы сказать, что объектом «Лазаря» должен был стать он…

            – Да-да, именно он, – вновь добродушно улыбнулся старик. – Мне-то уже всё равно, и я могу называть вещи своими именами. Объектом исследований с самого начала являлся Владимир Ильич Ульянов-Ленин. И вся эта суета с мавзолеем, с нетленными мощами и сохранённым «в баночке» мозгом почившего Ильича была проведена лишь с одной целью – рано или поздно вернуть вождя в строй.

            – Охренеть… – поражённо прошептал я. – Извините, Эраст Ипполитович за мой французский.

            – Ах, оставьте, молодой человек, – отмахнулся старик, – в том учреждении, где я имел счастье прозябать последние два десятка лет, такие выражения считались «высоким штилем». В это проект я попал гораздо позже – где-то в начале тридцатых, являясь лучшим студентом на кафедре биохимии 2-го Московского медицинского института, которой руководил Борис Ильич Збарский.

            – Это который и бальзамировал тело Ленина?

            – Да, – согласно кивнул старик. – Именно Збарский и обратил на меня внимание – я был весьма перспективным студентом, – не без гордости произнёс профессор, с наслаждением вдыхая пар от стакана с чаем, который я поставил перед ним. – Он искал не просто талантливых биохимиков, а людей с… скажем так, нестандартным мышлением. Людей, для которых смерть – не догма, а всего лишь сложная биохимическая задача, требующая решения.

            Он умолк, а его взгляд как будто устремился в прошлое, пронзая толщу десятилетий.

            – Меня привлекли к работе в специальной лаборатории при Мавзолее. Наш отдел среди посвященных в эту тайну носил кодовое название «Лазарь». В честь Лазаря из Вифании, которого согласно Евангелию от Иоанна Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти, – пояснил профессор. – Слышали о таком, мой юный друг? Или вы, как и большинство молодёжи в СССР, принадлежите к «воинствующим» атеистам?

            – Слышал, Эраст Ипполитович. Доводилось Библию читать.

            – Вот и отлично! – по-отечески похвалил меня старик. – Любая информация важна, а порой даже самая бредовая. К тому же, примите во внимает срок, после которого Иисусу удалось воскресить мертвеца.

            – Четыре дня?

            – Да. И это куда больше наших полутора суток! – заострил мое внимание на этом моменте профессор. – Если это удалось Иисусу, почему не получится у нас?

            – Так он же мессия, – пожал я плечами. – Сын Божий, да и сам Бог.

            – А мы ли не созданы по образу Его и подобию? – возразил на этот довод Разуваев. – Так вот, в этой лаборатории, – продолжил старик свой рассказ, – нашей задачей была не просто консервация тканей. Нет. Консервация и сохранение тканей была лишь малой долей, самой вершиной айсберга того, что мы на самом деле исследовали.

            – Неужели вы и вправду надеялись воскресить Ильича? – Мне, все-таки, было сложно в это поверить.

            – Мы изучали возможности реанимации клеток, пытались найти способ запустить процесс регенерации в нейронах, сохранивших свою структуру. Мы делали то, о чем боялись даже подумать ортодоксальные медики.

            Разуваев сделал глоток чая, и его рука, державшая стакан, слегка дрожала – то ли от волнения, то ли от возраста.

            – Представьте себе, мой юный друг, царящую атмосферу: глубочайшая секретность, колоссальное давление «сверху», постоянный страх перед НКВД. Каждый наш шаг, каждая пометка в лабораторном журнале скрупулёзно проверялись нашими товарищами из органов. А курировал нас спецотдел НКВД под руководством небезызвестного комиссара Бокия, Глеба Ивановича…

            – Когда я знакомился с архивными документами, многие из них были завизированы именно им, – припомнил я.

            – Тот еще был деятель, – поморщился старик. – До революции Бокий успел сделать карьеру налётчика-рецидивиста. За 15-ть лет 12-ть раз представал перед судом, в том числе и за убийства. Но всякий раз каким-то чудом ему либо удавалось бежать, либо его оправдывали и освобождали. Вот с кем приходилось работать…

            Старик вновь шумно отхлебнул чая и смел с губ чаинки тыльной стороной ладони.

            – Мы и так работали на грани возможного. И нам кое-что удавалось. Оживлялись клетки кожи, мышечной ткани… Но мозг… Мозг был крепостью, которую нам никак не удавалось взять. Мы научились сохранять его в идеальном состоянии десятилетиями, но обратный процесс… Мы так и не сумели…

            – Что же пошло не так? – не удержался я от вопроса.

            – Люди, Родион Константинович, всё испортили люди, – горько усмехнулся старик. – В конце 30-х началась великая чистка. Пришел черед и нашей лаборатории. Кого-то объявили «вредителями», кого-то – «шпионами». А в 37-ом расстреляли и самого Бокия. Збарского, к счастью, не тронули – его авторитет и близость к верхам спасли. Но наш маленький, сугубо научный кружок «смелых умов» разогнали. А я… – Он тяжело вздохнул. – На добрый десяток лет оказался не у дел. Ну, и война…

            – Но «Лазарь»… проект ведь не закрыли? – наконец спросил я. – Иначе, как вы опять оказались в составе его разработчиков?

            – О, нет! – глаза профессора снова вспыхнули. – Его просто заморозили. Но я продолжал, так сказать, в частном порядке. Следил за зарубежными публикациями по схожей тематике через знакомых, рискуя выписывал иностранные журналы. Наука ведь всё это время не стояла на месте: появились новые данные о природе нервного импульса… И я понял, что мой старый метод, от которого отказались как от слишком рискованного, был верным! Нужно было только доработать технологию… Только вот лаборатории, где это можно было сделать, у меня не было.

            – А дальше? – меня уже разбирал неслабый интерес, и я должен был дослушать эту историю до конца.

            – В сорок шестом меня вновь разыскал Борис Ильич, и исследования продолжились с новой силой – на этот раз подразумевалось «воскрешение» товарища Сталина. Об этом никто не говорил, но эта мысль витала в воздухе. Отец народов весьма постарел и основательно подорвал здоровье во время войны. Это были самые плодотворные годы, когда мы практически вплотную подошли к разгадке одной из основных тайн природы – почему люди не бессмертны, как боги?

            – И вновь вам что-то помешало?

            – Всё, что вы прочли в изъятом у меня архиве, относится именно к этому периоду. Збарского арестовали в 52-ом, вменили какую-то ерунду. Фактически же это было сделано в рамках преследования евреев под видом дела «врачей-убийц». Ведь на самом деле он не Борис Ильич, а Бер Элиевич Збарский. А потом арестовали его жену.

            – Теперь понимаю…

            – Да что вы можете в этом понимать, молодой человек! – Сокрушенно взмахнул рукой Разуваев. – Его выпустили после смерти Сталина в декабре 53-го. Он прожил недолго – всего несколько месяцев. А в пятьдесят шестом пришли за мной – воскресшие вожди новому руководству страны Советов были не нужны. Меня объявили сумасшедшим, и продержали в психушке до сегодняшнего дня. Если бы не вы, Родион Константинович, я там бы помер.

            Я молчал, пораженный его рассказом. Этот сумасбродный старик, шутящий с пилой над трупом, оказался одним из тех самых – трагических деятелей отечественной науки – непризнанным гением, безжалостно сокрушенным механическим молотом истории.

            Эраст Ипполитович допил свой чай и резко поставил стакан на стол, звякнув по стеклу металлической ложечкой.

            – Достаточно воспоминаний, Родион Константинович, – решительно заявил он. – Наши помощники, я слышу, уже на подходе. – Пора приниматься за дело.