Текст книги "Кремлёвский кудесник (СИ)"

Автор книги: lanpirot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

            Я медленно опустился на предложенное место, положив портфель на стол перед собой.

            – С шестьдесят четвёртого года? – изумленно протянул я. – Целых пятнадцать лет стажа…

            «И будет пребывать в этой должности до 1987-го года», – услужливо подсказала Лана, развернув в уголке интерфейса статью, которую я, оказывается, когда-то читал про этого знаменитого доктора.

            – Так мне оказывается просто повезло, Валентин Михайлович, – продолжил я, даже не дёрнувшись от действий нейросети, просто приказав свернуть «картинку». – Вы здесь точно всё и про всех знаете.

            Главврач улыбнулся.

            – Еще бы узнать, товарищ майор, кто из наших пациентов представляет для вас интерес? Уточните, пожалуйста.

            – Меня интересует история болезни некоего Эраста Ипполитовича Разуваева, 1907-го года рождения.

            – О! – неожиданно изумлённо приподнял брови Морковкин. – Во всех смыслах удивительная личность, и весьма показательная история появления в нашем ведомстве. Некогда весьма одарённый научный работник, но… Его карьера закончилась весьма печально – в наших «скорбных» стенах. Так вас интересует только его история болезни? – уточнил главврач. – Я так вам скажу – в ней нет ничего «выдающегося».

            – В смысле «ничего выдающегося»? – не понял я его намёка.

            – Родион Константинович, давайте начистоту, раз ваше начальство попросило оказывать вам всяческое содействие. Ведь это целиком «ваш» диагноз…

            – В смысле, мой? – удивился я еще больше, всё ещё не догоняя, куда клонит главврач.

            – Не в смысле ваш лично, товарищ майор. Вялотекущая шизофрения – это диагноз, который обычно ставится по «просьбе» определённых органов… И поставить его можно любому. Но я вам этого не говорил, а вы этого не слышали.

            – Так у Разуваева не было никакого психического заболевания? – с изумлением произнёс я.

            – Да, так бывает, Родион Константинович, – развёл руками главврач. – И вам ли, как сотруднику КГБ об этом не знать? Когда меня в шестьдесят четвёртом году перевели в эту замечательную во всех смыслах психиатрическую лечебницу из Челябинска[4], Разуваев уже содержался здесь не первый год. И замечу, к его диагнозу «приложили руку» люди, занимающие в то время очень высокие посты и должности. И не только в вашей структуре.

            – И что, за все эти годы…

            – Да, никаких особых распоряжений за все эти годы на его счет не поступало, – покачал головой Морковкин. – Вы – первый, кто за более чем двадцатилетний срок заинтересовался его судьбой. Мне его искренне жаль, но вы же знаете, что все мы люди подневольные… Может быть вы, молодой человек, похлопочите там, у себя, чтобы его хотя бы на старости лет выпустили из этих стен. У меня это так и не получилось, – со вздохом произнёс он.

            – Похлопотать за кого? За Разуваева? – Я опешил. – Так он что, еще жив?

            [1] Хотя фраза ассоциируется с И. В. Сталиным, нет точных исторических доказательств, что он ее произнес. Она скорее отражает дух советской эпохи, когда требовалось не только осуждение, но и активное созидание, а критика без предложений могла считаться неконструктивной. Есть мнения, что ее мог произносить конструктор Сергей Королёв.

            [2] Первый в мире дефибриллятор (ДИ-03), генерирующий классический биполярный асимметричный квазисинусоидальный импульс Гурвича-Венина.

            [3] Просветы красного цвета у сотрудников Первого Главного Управления (ПГУ) КГБ СССР на погонах символизировали их принадлежность к особой службе внешней разведки и специальным войскам/органам, опираясь на традиции дореволюционных специальных частей и обозначая элитарность.

            [4] После окончания в 1951 г. Днепропетровского медицинского института В. М. Морковкин начал работать врачом небольшой (на 75 коек) Челябинской психиатрической больницы (колонии), затем стал ее главным врачом и главным психиатром Челябинской области.

            В 1964 г. В. М. Морковкин был назначен главным врачом одного из крупнейших психиатрических стационаров страны – Московской городской клинической психиатрической больницы им. П. П. Кащенко, где провел большую работу по усовершенствованию системы обслуживания больных и внедрению научной организации труда.

  Глава 16

            – Да. – Кивнул Морковкин, и в его голосе прозвучала странная смесь уважения и жалости. – Жив-здоров, если это слово вообще применимо к человеку, проведшему в изоляции в нашем заведении больше двадцати лет. Ему ведь уже за семьдесят. Тихий, безобидный старик, полностью погружённый в себя. Читает, пишет что-то постоянно. А ведь когда-то он был блестящим учёным.

            Я молчал, пытаясь осмыслить этот информационный взрыв – ведь дело принимало совершенно неожиданный оборот. Вялотекущая шизофрения – наш, кагэбэшный диагноз. И этот человек просидел здесь с этим диагнозом двадцать лет! О нём просто… забыли.

            – А я могу с ним увидеться? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

            – Почему нет? – пожал плечами Морковкин. – Для этого нужно разрешение из вашего же ведомства и моё присутствие. И то и другое у нас имеется. Но… – он многозначительно посмотрел на меня, – постарайтесь с ним как-нибудь помягче, Родион Константинович. Пожалейте старика. Ему и так немного осталось.

            Я кивнул. Мы вышли из кабинета и по длинным, выкрашенным в мрачноватую зелёную краску коридорам двинулись вглубь лечебницы. Воздух пах лекарствами, подгоревшей пищей и хлоркой. Санитар, худой и угрюмый, по команде главврача, отомкнул замок на одной из дверей, которую со скрипом распахнул перед нами.

            Палата, куда мы пришли, была небольшой, но на удивление светлой. За столом у окна сидел невысокий и худой седой старик в просторной больничной пижаме. Он что-то быстро и увлечённо писал «химическим» карандашом[1] в толстой потрёпанной тетради, не обращая на нас внимания. Его пальцы и губы были густо испачканы синим – похоже, что для смачивания карандаша старик его просто слюнявил.

            – Эраст Ипполитович, – мягко окликнул его Морковкин. – Как ваше самочувствие?

            Старик поднял голову, словно пробуждаясь от глубокого сна. Его глаза – невероятно живые, блестящие, но при этом словно лишённые фокуса, – метнулись от главврача ко мне, на долю секунды задержались на моём лице и форме, а затем снова опустились на бумагу, исчёрканную непонятными мне заметками.

            – Пятьсот шестьдесят третья строка… – пробормотал давний пациент психбольницы, не столько нам, сколько себе. – Интегралы, дифференциалы, а суть-то в чём? Вот в чём вопрос, ведь ссуть они в песок!

            Его голос был резким, с внезапными перепадами тона – то тихий и низкий шёпот, то почти визгливый крик. Это вечный «сиделец» будто вёл диалог с невидимым нам собеседником где-то там, в совершенно другом измерении. Его палец с синими разводами, оставленными химическим карандашом, глухо постучал по тетради.

            – Пространство-время, товарищи, оно не просто трёхмерно и статично, оно… бум-м-мс… – Он сжал ладонь в кулак, затем резко разжал, будто демонстрируя взрыв. – Искажается и сжимается-расширяется!

            Морковкин обменялся со мной многозначительным взглядом: вот, мол, видите, что с человеком творится?

            – Эраст Ипполитович, к вам пришли, – аккуратно произнёс главврач. – Человек из органов. Хочет с вами просто поговорить…

            Разуваев снова медленно поднял голову. В этот раз его взгляд был уже более осознанным – и каким-то чудом мне удалось его «зацепить».

            – Вы сказали из органов? – переспросил Разуваев, и в его голосе проскользнуло что-то похожее на застарелый страх. – Как там наш незабвенный Иван Александрович? Всё еще рулит карательной машиной?

            – Это он про кого? – тихо уточнил я у главврача, наклонившись к самому его уху.

            – А, вы же весьма молоды, товарищ майор, – так же тихо ответил Морковкин. – Это он про Серова – в то время председателя КГБ.

            – Уже нет, – ответил я вслух, – во главе КГБ сейчас стоит другой…

            – Да-да, конечно же нет! – перебил меня Разуваев, махнув рукой. – Всё как обычно: явное подменяют тайным, тайное –явным, а истину – удобной ложью. Но вы же не за этим пришли, товарищ майор? Вам нужно то, чего у меня нет! – излишне нервно произнёс он.

            Морковкин тяжко вздохнул:

            – Вам не стоит так волноваться, Эраст Ипполитович…

            – Я? Волноваться? – Разуваев визгливо рассмеялся, и в этом смехе было что-то пугающе детское и безумное одновременно. – С чего это вдруг вы озаботились моим спокойствием, доктор? Меня держали в клетке двадцать три года и пичкали всяким дерьмом! И всем было посрать на меня! А сейчас вы просите меня не волноваться?

            Ругательства посыпались из него, как из мешка изобилия. Его речь временами была бессвязной, а временами пугающе логичной. Он резко встал из-за стола, и приблизился ко мне чуть не вплотную. От него пахло лекарствами, старостью и чем-то ещё – то ли пыльными книгами, то ли мышами.

            – Так чего же вы хотите? – прошептал он, сверля меня взглядом. – Узнать, как я обманул ОГПУ и НКВД? Как вычислил то, что вычислять было нельзя? Или… – Его голос стал совсем тихим. – … вы пришли за мной, чтобы наконец-то меня расстрелять и закончить эти мучения?

            Я почувствовал, как мурашки побежали у меня по спине. А Разуваев засмеялся снова, но теперь в его смехе не было безумия – только горькое, почти осознанное отчаяние.

            – Впрочем, это уже неважно… Мне всё равно…

            Он повернулся к зарешёченному окну, за которым расстилался больничный двор, закатанный в серый асфальт.

            – Смотрите, товарищ майор! Смотрите внимательнее! Вот он – ваш новый мир!

            Я невольно проследил за его взглядом. За окном не было ничего, кроме пустой площадки и бетонной стены. Но Разуваев улыбался, будто видел то, что мне недоступно.

            – Вы никогда не поймёте, как устроен настоящий мир! Мир! Мир! Мир! – заладил Морковкин, словно заезженная пластинка. – Мир! Мир! Мир…

            – Родион Константинович, – тихо сказал главврач, – может, хватит его мучить? Вы же видите, он не в себе…

            Но было уже поздно – просто так я не мог уйти. Я был обязан попытаться достучаться до этого изобретателя, раз уж застал его живым, пусть, и не совсем вменяемым.

            – Проект «Лазарь», – четко и раздельно произнёс я. – Вы помните его, Эраст Ипполитович?

            Разуваев вдруг резко замер. Его спина напряглась и выпрямилась, будто он кол проглотил. Он медленно повернулся ко мне, и в его глазах вспыхнула безумная искра.

            – Ла-аза-арь… – прошептал он, медленно растягивая это слово, будто пробуя его на вкус. – Вы сказали «Лазарь», молодой человек?

            Он резко засмеялся, но на этот раз звук был коротким, обрывистым – как выстрел. В следующее мгновение его лицо исказилось гримасой ярости, и он схватил меня за рукав. Его пальцы были цепкими, так что вырвать из них китель у меня сразу не получилось.

            – Ты кто⁈ – прошипел он гортанно. – Откуда ты знаешь про проект⁈ Кто тебя подослал⁈

            Он внезапно рванулся вперёд, ко мне, и я инстинктивно отступил. Его руки затряслись, дыхание стало прерывистым. Но в этом теле, измождённом годами изоляции и немалым возрастом, ещё оставались какие-то силы. Морковкин тут же шагнул между нами, мягко, но настойчиво усаживая Разуваева обратно за стол.

            – Эраст Ипполитович, пожалуйста, успокойтесь. Никто никого не посылал. Товарищ майор лишь задаёт вопросы по старым и уже никому не интересным делам.

            – Старым? – Разуваев фыркнул и отпустил мой рукав, словно осознал своё состояние. – Вы думаете, это просто старое дело, товарищи? Это не просто проект! Это настоящая бомба, которая бы всколыхнуло это стоячее научное болото! Это ключ… Ключ ко всему!

            Сумасшедший старик схватился за голову, застонал, впиваясь пальцами в седые волосы.

            – Эраст Ипполитович, это было давно! – продолжал уговаривать Разуваева доктор. – Все уже забыли об этом. Вас больше никто…

            – Они думали, что я сумасшедший! – вновь завёлся старик. – Думали, что не знал… Но я знал! Я знал, во что это может превратиться! – Его голос сорвался, переходя в хрип. – Они взяли меня… взяли и посадили… на двадцать лет… – Его морщинистое лицо еще больше сморщилось, казалось, что он вот-вот заплачет. – А я мог бы еще столько сделать…

            Он запнулся, уставившись в стену, словно хотел пройти сквозь неё взглядом, туда, где, вероятно, в его сознании разворачивались фрагменты так и не состоявшегося прошлого.

            – Эраст Ипполитович, – осторожно начал я, – мы можем поговорить об этом. Я хочу вам помочь…

            Он медленно перевёл на меня взгляд. В его глазах тлела смесь ненависти и безумной надежды.

            – Помочь? – Его голос стал тихим, едва слышным шёпотом. – Я готов выдать все на свете тайны, чтобы только выйти отсюда… Вытащи меня из этой психушки, майор, тогда и поговорим! – неожиданно резко повысил он голос.

            Я замер, Морковкин тоже. В палате повисла мёртвая тишина.

            – Хорошо. – Я сделал шаг вперёд и наклонился к самому лицу старика. – Я попробую вас вытащить… Скажите мне только одно: вы сможете в кратчайшие сроки продолжить работу над этим проектом? У нас сохранились ваши бумаги и записи – вам вернут.

            Морковкин бросил на меня взгляд, полный немого вопроса, даже упрёка. Он явно считал, что я зашёл слишком далеко, играя на больном самолюбии и отчаянии этого человека. Но у меня не было выбора. Нам нужен был результат, и как можно скорее! И я готов был пообещать этому старику что угодно, чтобы спасти детей.

            А вот Разуваев после моих слов широко улыбнулся. Безумие в его глазах отступило.

            – Повторить? – он тихо рассмеялся, и этот звук был уже совсем иным – мягким, почти бархатным. – Милый мальчик, вы так наивны… Кому нужны эти дурацкие записи? – Он пренебрежительно махнул рукой. – Это была просто шпаргалка для того, кто не в состоянии удержать в голове и десятой доли необходимого. Вам не помогут мои старые бумаги. Вам нужен я. Мои знания. Мое понимание. Меня двадцать лет держали в этой клетке. Забрали у меня лабораторию, оборудование, свободу. Но они не смогли забрать у меня единственный настоящий инструмент. Они даже не понимали, что этот самый инструмент – мой мозг! – В глаза старика опять загорелся безумный огонёк сумасшествия. – Чтобы ничего не осталось, меня надо было убить, как некоторых из моих коллег…

            Морковкин неуверенно кашлянул, но Разуваев проигнорировал его. Однако огонёк в его глазах потух.

            – Так что не торгуйтесь со мной, товарищ майор, – голос Разуваева снова стал тихим, жалким и по-старчески дребезжащим. Его выпрямленная спина вновь ссутулилась, как будто потеряла некую опору. – Вытащите отсюда этого жалкого старикашку, и моя благодарность не будет знать конца. Я поддержу любые ваши научные изыскания… Но только свободным… Дайте мне хоть перед смертью ей надышаться сполна… – Старик, казалось, съёжился ещё больше, превращаясь в классический образец сломленного узника, готовый на всё ради глотка свободы.

            – Мне нужно позвонить, – произнёс я, обращаясь к Морковкину. – Где это можно сделать?

            – Идите за мной, – ответил главврач, выходя из палаты.

            Замок за нами запер всё тот же худой и угрюмый санитар, который оставался за дверью в течении всего нашего разговора с пациентом лечебницы. Мы зашли с Валентином Михайловичем в какое-то подобие ординаторской, где на одном из столов обнаружился телефон.

            Благо, что перед выходом из института я догадался записать на бумажку номера телефонов как моей лаборатории, так и генерал-майора Яковлева. Дозвониться до шефа не составило труда – он как будто ждал звонка. Не успел пройти первый гудок, как Эдуард Николаевич снял трубку.

            – Генерал-майор Яковлев у аппарата!

            Я буквально в нескольких словах расписал ему сложившуюся ситуацию. Генерал долго не думал, а тут же выдал мне короткую инструкцию, что и как надо будет сделать. После чего поинтересовался, не выслать ли мне кого в подмогу для перевозки сумасшедшего старика. Но я отказался. Затем он попросил к трубке главного врача, с которым тоже обстоятельно переговорил, как правильно оформить пациента «на выписку».

            – Вы уверены в своём решении, Родион Константинович? – спросил меня Морковкин, после того, как положил трубку.

            – Уверен, Валентин Михайлович, – четко ответил я, прекрасно понимая, на что «подписался». Хотя, по сравнению с тем, что со мной случилось за последнее время – это были сущие мелочи. – Проводите меня обратно к Эрасту Ипполитовичу, попросил я главврача.

            И мы вернулись обратно в палату Разуваева. Старик с немым изумлением уставился на меня, когда я подошел к столу, за которым он сидел. Похоже, что он не верил, что сможет когда-нибудь вырваться из этого заведения.

            – Послушайте меня внимательно, Эраст Ипполитович, – произнёс я, пристально смотря в его блёклые глаза и сохраняя бесстрастный тон. – Главным условием вашего освобождения из психиатрической лечебницы будет перевод в наш закрытый научно-исследовательский институт. Там у вас будет всё необходимое: современная лаборатория и оборудование, помощники. Если вы сумеете доказать, что можете быть полезны для нашего общества и для страны – вы получите полную реабилитацию.

            А что? Кнут и пряник в одном флаконе. Мне нужно было, чтобы он это понял – просто так в этом мире ничего не делается, а времени у нас нет совершенно! Я выдержал паузу, давая мои словам просочиться в его сознание, пробиться сквозь годы паранойи и недоверия.

            – Первое время вы будете работать под нашим круглосуточным наблюдением. Ваши успехи – ваша свобода. Постарайтесь, оправдать наше доверие, Эраст Ипполитович, иначе… – Я не стал договаривать. Он и так всё понял. После двадцати лет за решёткой он понимал такие правила лучше кого бы то ни было.

            На его лице неожиданно заиграла широкая улыбка – даже я почувствовал, как он счастлив убраться отсюда.

            – Круглосуточное наблюдение? – Он тихо хихикнул. – Молодой человек, я двадцать лет живу под постоянным наблюдением санитаров. Для меня это уже привычная среда обитания. Я согласен!

            Разуваев порывисто поднялся со своего места. Дрожь в руках исчезла, взгляд стал собранным и острым, будто его сознание наконец-то сумело вырваться из-под толстой корки безумия. Спина вновь распрямилась, а плечи развернулись. Мне показалось даже, что он как будто сбросил лет десять, как минимум, и уже не выглядел дряхлой развалиной, какой показался мне вначале нашего разговора.

            – Когда начинаем, Родион Константинович? – деловито уточнил он.

            Он даже имя моё запомнил! Не прост этот старичок, ох, как не прост!

            – Мы уже начали – времени у нас в обрез, – ответил я.

            – Вы не пожалеете, товарищ майор! – серьёзно произнёс Разуваев. – Все эти двадцать лет я не терял времени даром. – Он посмотрел прямо на меня, и в его глазах стояла уверенность учёного, который прекрасно знает себе цену и готов на всё, чтобы вернуться обратно к «свободной жизни», пусть, её и осталось совсем немного. – А батоны с фруктово-помадной начинкой еще продают?

            [1]Особый вид графитных карандашей – копировальные(обычно называемые «химическими»). Для получения нестираемых следов в стержень копировального карандаша добавлялись водорастворимые красители (эозин, родамин или аурамин). Заполненный химическим карандашом документ смачивался водой и прижимался особым прессом к чистому листку бумаги. На нём оставался отпечаток (зеркальный), который подшивали в дело.

            Копировальные карандаши широко использовались и в качестве дешёвой и практичной замены чернильных ручек. Химическими карандашами в быту подписывали (куда, кому, от кого, откуда) посылки (раньше это были деревянными ящиками, тканевые появились в уже в восьмидесятых). Изобретение и распространение шариковых ручек и копировальной бумаги обусловило снижение и прекращение производства такого вида карандашей.