Текст книги "Террариум черепах (СИ)"

Автор книги: Крис-Джейн Кира

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Настаёт моя очередь. Моё волнение достигает пика.

Сердце бьётся, как сумасшедшее, голова кружится, руки

трясутся, а ноги подкашиваются. Чтобы я ещё когда-нибудь

добровольно подписалась на публичные мучения! Да. Ни.

В жизнь.

Иду и кратко оборачиваюсь в сторону мамы. Она

посылает мне ободряющий взгляд. Маме меня жаль. Но

она рада, что я участвую.

Я поднимаюсь по лестнице на сцену. Встаю

посередине. Оглядываю публику. Тяжело сглатываю. Тихо.

Как в морге. На секунду кажется, что я одна. Настолько

здесь тихо. Это молчание кажется мне порицающим. Я

пытаюсь с этим справиться. Перевожу взгляд на стену над

головами людей. Так проще. Ладно. Я справлюсь.

– К сожалению, у меня нет никаких талантов, -

начинаю я чуть хриплым от долгого молчания и волнения

голосом. – Да и участвовать я совершенно не хотела. Но

выбора-то у меня особо не было… Я расскажу

стихотворение, которое перед самой своей смертью написал

мой друг для единственной женщины, которую любил

всю свою жизнь.

Я опускаю голову, вперивая взгляд в пол и начинаю

зачитывать:

– Люблю твои прекрасные черты.

И очертания небрежно идеальные

Твоей неповторимой красоты.

И я не в силах описать её словами.

Люблю твою улыбку и твой смех,

Люблю твой голос, мелодичный, тихий.

И ты, поверь, в сердцах всех тех,

Кто даже раз тебя лишь мельком видел.

Я смотрю на шероховатости крашеного в светло-серый

цвет пола сцены. Затем отрываю от него глаза, поднимаю

голову и встречаюсь взглядом с Володей. Все мысли тут

же вылетают из головы. Мне всё труднее дышать. Я

открываю рот, чтобы рассказывать стихотворение дальше, но

не могу произнести ни слова. Господи, зачем он здесь?!

Я глубоко вздыхаю, силясь успокоить нервы, и, по-

прежнему глядя на Художника, продолжаю:

– Люблю твои глаза, я в них тону.

Они прекрасны, они стоят цело й жизни.

Люблю я спрятанную в них весну,

Царящую за сине-зелёной призмой.

Смотрю я в них и понимаю:

Кто я такой, чтоб обладать сей красотой?

И я тебя навечно отпускаю.

Ну а сам я отправляюсь на покой.

Только знай, что моё сердце бездыханное

Навеки сохранит тепло во мне,

И это всё, что я после себя оставлю -

Мою огромную любовь к тебе.

Я замолкаю. Сбегаю по лестнице и несусь вон из

актового зала. Несмотря на то, что кровь громко грохочет

в моих ушах, я слышу шаги Володи позади. Тогда я

ускоряюсь. Пробегаю мимо двери гардероба. У меня там

куртка. На улице дождь. Плевать.

Я толкаю заветные двери и вылетаю на крыльцо. В

лицо ударяют тяжёлые частые капли всё такого же

сильного дождя. Я сбегаю по лестнице крыльца. Снова

сбегаю. Отлично.

Но не тут-то было. Кто-то хватает меня за руку, и я

резко оборачиваюсь. Передо мной стоит Володя. Смотрит

на меня.

– Почему ты здесь? – спрашиваю.

Он смотрит на меня.

– Потому что не хочу закончить, как поэт, – отвечает

он и целует меня.

Я отвечаю, обнимая его руками. Мы стоим посреди

школьного двора, целуемся. Очаровательно. Мама меня

прибьёт.

Нет уж. Я, чёрт возьми, всё решила. Я не собираюсь

поддаваться мимолётным импульсам и в итоге послать

собственные непосильные старания к чёрту.

Я отрываюсь от Художника и качаю головой.

– Прости меня, – произносит он.

– За что?

– За мою минутную неуверенность.

– Забудь, – я пожимаю плечами. – Уже не имеет

значения. Вообще ничего.

– Имеет, чёрт побери, имеет. Потому что сейчас я

уверен.

Я устало вздыхаю.

– Господи Боже, и в чём? Да ты всегда в сомнениях,

какая уверенность, о чём…

– Я люблю тебя.

У меня открывается рот. Я непонимающе смотрю на

него.

– И я не собираюсь лишаться лучшего, что было в

моей жизни, из мимолётного колебания. Остаётся узнать,

уверена ли ты.

Я наконец прихожу в себя.

– Уверена ли я? О, поверь, нерешительность это точно

не про меня.

– Тогда скажи мне «да» или «нет».

Я молчу.

– Аня. Скажи мне.

– Да.

Я должна была отказаться. Должна была послать его

ко всем чертям. Но я этого не сделала. И я просто и

корила себя за то, что я такая… Энни.

Сижу по-турецки на небольшом тёмно-синем диване

и смотрю в окно. Мимо проносятся здания и жилые

дома, затем лесополоса, чуть позже – мост и речка.

Значит, едем на речной вокзал. Володя как-то говорил,

что там работает его старый друг, с которым он

договорился о постоянной стоянке поодаль от воды.

Я грызу зубами внутреннюю сторону нижней губы.

Нервничаю. Он мне ни черта не объясняет. Причём

всегда. Любит свою Машу. Хорошо, допустим. Дважды

переспал со мной. Ну, не соблюдать же ему теперь

целибат. Напрашивается вопрос. КАКОГО, МАТЬ ЕГО,

ХРЕНА? Я думала, мы все решили. И ведь не сразу.

Выждал неделю. Именно тогда, когда я почти

приспособилась к жизни. Восстановила душевный баланс

и перестала видеть ночные кошмары, звать его во сне

по имени или ни с того с сего рыдать. Нельзя, что ли,

было сразу во всём разобраться? «Вы бы разобрались,

но ты же сбежала, как дура», – ехидничает внутренний

голос. «Глупо, – отвечаю ему я, – я сбежала, да, но лишь

потому, что нам не в чем разбираться». После того,

что между нами было, друзьями мы быть не сможем.

Никакие отношения мне не нужны, а Художнику не

нужна я. Надо же, уже второго друга теряю из-за

этой грёбаной любви. Я же всегда, всегда говорила,

что от неё одни проблемы!

Автобус притормаживает у самого берега. Я продолжаю

сидеть. Смотрю в окно. Дождь продолжает лить как из

ведра. Мне всегда нравился дождь. Он дарит мне

умиротворение и спокойствие. Сегодня не тот случай.

Вспоминаю о маме. Обещала ведь быть идеальной дочерью.

И что в итоге? М-да.

– Я смотрю, тебе наша разлука идёт на пользу.

Я вздрагиваю и отрываю взгляд от окна. Художник

сидит на стуле напротив меня, сложив руки на спинке и

положив на них голову, и внимательно смотрит на меня.

Я вспоминаю, что я в тёмно-синих обтягивающих

брюках, чёрных туфлях на небольшом каблуке и лёгкой

бежевой ветровке, совсем недавно подаренной мамой. А ещё

я не выгляжу, как Мэрилин Мэнсон в клипе This Is The

New Shit. Хм, приятное ощущение.

Я иронично хмыкаю.

– Знаешь, наша с тобой разлука – это единственное,

что не идёт мне на пользу. – Володя удивлённо

приподнимает брови. Я продолжаю: – Я бросила курить.

И пить. Стала нормально питаться.

– Ну надо же… С чего бы?

– Играю в идеальную дочь.

– Выглядишь лучше.

– Да. Все говорят.

– Я сделал татуировку, – вдруг выдаёт.

Тут он встаёт и снимает водолазку. На груди в

области сердца красуется моё имя. Моё долбаное, мать

его, имя. У меня вытягивается лицо.

– И когда она смоется? – спрашиваю.

– Никогда.

Я закрываю лицо ладонью и тяжело вздыхаю:

– Господи, что ж ты за придурок… – Убираю руку

от лица и ядовито интересуюсь:

– А где тату с именем Маши?

Володя вновь усаживается на стул и как ни в чём

не бывало отвечает:

– Его нет.

– И после этого ты хочешь, чтобы я относилась к

тебе серьёзно? Да ты же ребёнок и поступки у тебя

ребяческие. Пытаешься что-то кому-то доказать – бросаешь

учёбу, уходишь из дома, набиваешь татушку… Да всё,

что угодно, кроме нормальных взвешенных решений.

Он хмыкает, встаёт со стула, подходит к дивану и

садится рядом со мной на корточки.

– И что, по-твоему, такое нормальное взвешенное

решение?

– Эм… – я вдруг не знаю, что ответить.

– Познавательно.

– Ну уж точно не набивание татуировки! – нахожусь я.

– Я-то думал, тебе понравится.

Я вздыхаю.

– Зачем?

– Хотел доказать тебе.

– По-детски как-то.

– А я по-другому не умею. Это ведь ты у нас

взрослая.

Я усмехаюсь и цитирую:

– Ты иногда забываешь, что мне одиннадцать.

– И то верно.

– Где ты был всю неделю? – выпаливаю.

– Пил, – спокойно отвечает Володя.

– Почему перестал?

– Взял себя в руки.

– Серьёзно? – скептически интересуюсь я.

– Олег приходил, – всё же признаётся.

– Что сказал?

– Что я идиот.

– Почему?

– Потому что не борюсь.

– И тогда ты пошёл и сделал тату?

– Ну, сначала я опохмелился.

– Я люблю тебя.

– А я тебя.

Что я теперь маме скажу?..

Сто семь

Моя, можно сказать, райская жизнь началась с ночного

кошмара. Мне снилось, что Володя уходит от меня. Я

стою посреди огромной улицы, пустой, за исключением

деревьев, обступивших длинную, без конца и края,

асфальтированную дорогу и низко склонивших к ней

свои понурые головы. И вот стою я на этой самой

дороге, бледно-жёлтый закат окрасил усталые деревья в

мутно сизый цвет, асфальт тускло поблёскивает в лучах

заходящего солнца. Я вижу, как Володя уходит. С

каждым шагом он всё дальше и дальше от меня, мне

кажется, будто нас разделяют тысячи километров. Тогда

я зову его, но он не отзывается. Я кричу его имя

снова и снова, захлёбываясь отчаянием, но всё тщетно.

Меня окутывает липкий неприятный страх. Нет, не страх.

Паника. Я в панике. Она, словно удавка на шее, медленно,

но верно душит, лишая остатков здравого смысла. Я громко

кричу. Чувствую поток горячих слёз. Продолжаю кричать.

Кричать и рыдать.

И проснулась я, как уже повелось, рыдая. Я осознала,

что звала Володю не только во сне, но и наяву. Но на

этот раз, впервые за всё время, он рядом. Невозможно.

Невозможно выразить силу огромного чувства облегчения,

окатившего меня с головы до ног, когда я услышала его

хриплый, приносящий успокоение голос и поняла, что не

одна в своей одинокой пустой комнате, как было раньше.

Я просыпаюсь в кровати Художника. Оглядываюсь.

Полумрак. Так как я всегда просыпаюсь в шесть, нетрудно

догадаться, сколько сейчас времени. Осторожно, чтобы не

разбудить Володю, выбираюсь из постели. Останавливаюсь

перед своей хаотично валяющейся на полу одежде и пару

секунд меланхолично пялюсь на них. Прямо цирк устроила.

Дорогие шмотки напялила. Туфли. Которые, кстати,

расклеились от сырости. Чёртов дождь. Жалко их. Мама

расстроится. Наклоняюсь и поднимаю кремовую блузку с

коротким рукавом и брюки. Смотрю на них, раздумывая на

черта мне всё это. Затем надеваю. Предстоит тяжёлый

разговор с мамой. Но это позже.

Сто восемь

Когда я была совсем маленькой, папа катал меня на

своём автобусе. Он был водителем и много работал. Так

же на него часто сваливалась починка разного транспорта.

Папа был профи в том, что касалось автомобилей.

Легковых и огромных. Даже один раз на тракторе меня

катал. То ещё развлечение! Кататься на автобусе мне

нравилось безумно. Особенно, когда там никого не было.

Я всегда любила забраться на самое высокое сиденье и

смотреть в окно, потому что с высоты автобуса это

кажется невероятным. Казалось. В моём возрасте. Однако,

двенадцать лет прошло, а страсть к автобусам осталась.

– Хочешь поговорить о его пагубном влиянии на тебя?

Я приподнимаю бровь, ёрзая в кресле. Чувствую себя

так, будто мама после этого разговора вынесет мне

приговор: «казнить, нельзя помиловать».

– Нет.

– А твоих побегах из дома посреди ночи из-за него?

– Нет.

– А о сексуальной стороне ваших отношений?

Ёрзаю ещё больше.

– Точно нет.

– Но она ведь есть?

– Да.

– Наконец-то слышу что-то кроме «нет».

– Чего ты хочешь?

– Хочу знать о жизни своей дочери не меньше, чем

она сама.

– Поговорим о сексе с Володей? Что ж, давай.

– Ты спишь с ним?

– Да.

– Давно?

– Недолго. До этого мы были друзьями, если помнишь.

– И когда всё началось?

– Когда Макс закрутил с Верой.

– И ты решила отомстить?

– Боже упаси. Просто мы тогда впервые тр… ты

поняла, в общем.

– А потом?

– А потом как-то закрутилось и вот.

– Что – «вот».

– И вот мой парень.

– Он развращает тебя.

– Он не может никого развращать. Он – самый

хороший человек из всех, что я когда-либо знала.

– Сними розовые очки, Энни. Он разгильдяй, каких

ещё поискать.

– Я тоже не святая.

– Ты другая, Энни. Ты очень умная, целеустремлённая

и сильная. Твой «парень» утянет тебя на дно.

– Не утянет.

– Энни, он живёт в доме на колёсах.

– Мне всё равно живи он хоть в парке на лавочке.

– Пора поговорить и об этом, – вздыхает мама.

– О чём?

– Я думаю, у тебя есть психологическая проблема,

Энни.

– Какая ещё проблема?

– Ты подсознательно тянешься к типам, подобным ему.

– «Подобным ему»?

– Энни, пойми, ты просто страдаешь из-за смерти

своего друга.

– Пожалуйста, не впутывай Васлава!

– Но ведь дело в нём. Ты видишь в Володе Васлава

и поэтому тебе кажется, что ты любишь его.

– Я не любила Васлава…

– Да ты постоянно бегала к нему. Шушукались с ним

вечно. Прохода тебе не давал!

– Да! А потом убил себя из-за Анны-Виктории! – Я

сглатываю ком в горле. – Я-то думала, у него это

пройдёт. Перебесится и забудет. А потом нашла его в

луже собственной рвоты на полу. Ты не знаешь, что я

чувствовала. И ещё непрестанно попрекаешь меня дружбой

с ним!

Мама смотрит на меня обеспокоенно, так будто меня

сейчас припадок хватит. Я морщусь.

– Кого ты нашла в Володе, Аня? Васлава? Или,

может, своего отца?

– Отца?

– Всё детство папа прокатал тебя на автобусах. И

тут ты вдруг встречаешь парня, живущего в доме на

колёсах.

– Ещё и папу приплела.

– Я же знаю, как ты его любила. Вечно шептались

с ним о чём-то, гуляли.

– К Володе я чувствую другое! Я его люблю.

– Не любишь.

– Конечно, люблю.

– Разлюбишь.

– Не смогу…

– Сможешь.

– Откуда столько жестокости?

– Это всего лишь реализм, Энни. Ты подросток, тебе

свойственно драматизировать, а я всё вижу с высоты

жизненного опыта.

– Ничего ты не видишь.

– Я вижу, что он бездомный, безработный и

безалаберный.

– А ещё добрый, честный, заботливый, умный,

талантливый…

– Будь он хоть трижды добрым, честным, заботливым,

– перебивает она меня, – он всё равно остаётся пьяницей

и раздолбаем.

– Будь я хоть трижды умной, сильной, целеустремлённой,

я всё равно остаюсь алкоголичкой и стервой.

Я вздыхаю и встаю с кресла.

– И всё же. Чтоб ты знала. Володя не повлияет на

мои планы. Я всё равно уеду. Теперь довольна?

Сто девять

Следующий месяц был плотно загружен подготовкой к

экзаменам, к выпускному, ссорами с мамой. Мне остался

только иностранный язык, по остальным «пятёрки».

Подкачала лишь литература, но что поделать, если я её

терпеть не могу. У меня всю жизнь за неё была хилая

"троечка". И не потому что я не люблю читать, нет.

Много, слишком много рамок там, где важно умение

Думать, анализировать, рассуждать, творить, в конце концов.

Просто я не понимаю, зачем мы разбираем какие-то

рассказы, анализируем их и находим основную мысль,

когда можно просто тихо посидеть весь урок с

книжкой. Вместо этого мы все приходим к одному

и тому же выводу, ненавязчиво вдолбленному в наши

головы учителем. Свобода мысли? Какая к чёрту свобода

мысли! Школьники должны рассуждать так, как толкует

школьная программа. Считаешь иначе? Да нет же, это же

неправильно, неправильно. На то она и литература,

чтобы думать чужими мозгами. Даже в алгебре больше

свободы. Там есть хотя бы несколько вариантов решения

одного и того же примера. В литературе же всё чётко и

однозначно – автор имел в виду то-то, донести до нас

хотел то-то. Так что можно не заморачиваться. Мирно

посидеть за своей последней партой и подождать, пока

учитель, пара отличников и ещё там кто-нибудь найдут

основную мысль, тему, идею, а потом преспокойненько всё

это записать. Затем урок литературы закончится и можно

идти на биологию.

***

В общем, Белле исполняется двадцать пять лет. По

этому случаю у нас в доме устраивается большое

празднование, на которое приглашены несколько Белленых

подружек, вся семья её мужа (и Художник тоже), вся

наша семья. Думаю, тут сразу понятно, что лучше

заживо сгореть, чем идти на это празднество. Но я обязана

присутствовать. К тому же, там, где есть праздник, всегда

есть выпивка. Нет, сильно напиваться я не собираюсь, но

пару стаканов вина или мартини точно пропущу. Мне ведь

нужно как-то это пережить.

***

Я говорила, что лучше сгореть заживо, чем отмечать

юбилей Изабеллы? Не совсем так. Лучше вечно гореть

заживо в Аду, вариться в адском котле, наполненном

грешниками, чем терпеть сию вакханалию. Нет, вначале-то

всё было неплохо. На столе чудным образом нарисовалась

бутылка виски, а я очень люблю виски, поэтому пока

гости преспокойно вели светские беседы, которые мне были

совершенно до звезды, я тихонечко выпивала. И тут мама

как бы невзначай обронила:

– Энни, не налегай на алкоголь, у тебя и так с ним

проблемы.

Серьёзно вам говорю, ОНА ЗРЯ СКАЗАЛА ЭТО. Я

поперхнулась, а Белла взяла быка за рога:

– Мам, ей вряд ли помогут твои наставления.

Пожалуйста, не начинай.

– Вообще, первое знакомство с алкоголем у неё

произошло в тринадцать, – добавляет Изабелла.

– О, Боже, – бормочу я и закрываю лицо рукой.

– В тринадцать?! – поражённо восклицает мать

Володи.

– В тринадцать? – переспрашивает Володя.

– В тринадцать, – понуро киваю я.

– Это был её тринадцатый день рождения, – продолжает

подливать масло в огонь, – она тогда узнала о смерти

пьяницы из соседнего подъезда. Надралась в хлам.

Пришлось её в больницу везти.

Жгучие слёзы режут глаза, слово бритвы. Мне хочется

ударить Беллу. Ещё больше мне хочется умереть прямо

здесь, за этим столом, в одну секунду. Просто умереть и

всё. И пускай Изабелла умрёт вместе со мной. И если

я попаду в Ад, пускай она лучше отправится в Рай.

Я молча встаю из-за стола и выхожу из столовой,

бреду к лестнице и поднимаюсь на второй этаж.

Я. Так. Устала.

– Аня! – зовёт мама, – Аня, подожди.

Я оборачиваюсь посреди коридора, и она

останавливается рядом со мной.

– Белла не хотела тебя обидеть, – говорит.

– Унизить, растоптать, опустить в глазах Володи, но

только не обидеть, нет, – отвечаю я.

– Послушай, она заботится о тебе, правда делает это

странным способом.

– Она тоже пытается развести меня с Володей? Вы

что, сговорились?

– Аня, Изабелла хочет, чтобы ты была рядом с

достойным человеком.

– Да она сама недостойный человек, о чём тут

говорить?

– Аня!

Я тяжело вздыхаю и спокойно начинаю:

– Я тогда проснулась в шесть утра. Никакого

праздничного настроения и в помине не было. Я

занималась разными обыденными делами, пока ты спала.

Потом позвонил папа, поздравил меня и сказал, что

заедет вечером. Потом проснулась ты, поздравила меня,

подарила подарок и ушла на работу, пообещав, что

праздновать не будем, раз я не хочу. В тот день было

воскресенье, поэтому в школу мне не нужно было. И

тогда я решила навестить Васлава, ведь он уже неделю

не выходил из дома после отъезда Анны-Виктории.

Дверь была открыта. Я помню, что удивилась, ведь

Поэт всегда закрывал дверь на свой хиленький замок.

Он лежал в комнате. В луже собственной рвоты. Сжимал

в руке бутылку из-под дешёвой водки. Видимо, когда он

наглотался таблеток, его стошнило, но ему это не помогло.

Я помню, что оставалась спокойной. Я была спокойной,

когда вызывала «скорую». И когда диктовала адрес. Была

спокойной, когда решила, что негоже ему так лежать, и

поменяла его грязную рубашку на другую. Я даже протёрла

его испачканное в рвоте лицо влажной тряпкой. Потом

приехали врачи. Один из них сказал, что он пролежал

так приблизительно три дня. Три дня. Я считала, что

он просто в депрессии, что всё обойдётся, в то время

как он уже был мёртв. Я ушла из квартиры раньше,

чем врачи его увезли. Я даже не знаю, похоронили ли

его, ведь хоронить было некому. Родственников у Васлава

не было.

Я вернулась домой, взяла с верхней полки бутылку

с вином и выпила её. Всю. И ведь что странно. Я была абсолютно бесстрастна. А внутри будто что-то оборвалось.

Было больно, но внешне я оставалась такой же холодно-

беспристрастной. Тогда-то я и узнала, как хорошо умею

сдерживать любые эмоции. Я прекрасно себя контролирую.

Потом приехал папа и застал меня блюющую. Повёз в

больницу.

Когда ты выгнала папу, мы с Ваславом стали ещё

ближе друг другу. А потом он бросил меня. Предал. И

из-за кого? Из-за этой стервы Анны-Виктории. Она его

ведь не любила никогда. А он всё равно ушёл. И я

ему не помогла. Я считала, что он справится сам, и не

пришла к нему. Я его не спасла. Вот это чувство. И

с этим чувством я живу уже четыре года. А ещё я

живу с осознанием того, что больше нет дедушки и

бабушки. Больше нет папы. От меня все уходят, мам.

Теперь у меня только ты и он. Пожалуйста, не отнимай

его у меня. У меня осталось всего три месяца. А потом

я уеду. И больше его не увижу. Мне нужны эти три

месяца. Нужны, понимаешь?

– Уедешь, значит… – раздаётся голос Художника за

спиной.

Вот чёрт…

***

– Понимаешь, есть план, – замогильным голосом шепчу

я. – Я составила его ещё в двенадцать лет. По этому

плану я должна окончить школу с отличием, потом

уехать в Москву, поступить в медицинский университет

на хирургию, окончить с отличием его, потому перевезти

к себе маму и обеспечивать её. Хорошие хирурги всегда

нужны.

Володя ерошит руками тёмные волосы и сдержанно

заключает:

– И меня в этом плане нет.

– Нет.

Он сидит на кровати в моей комнате. Я стою у

стены и смотрю на него. У меня должно было быть ещё

три месяца.

– Когда собиралась сказать? – спрашивает. – Или хотела

просто помахать платочком из окна поезда?

Он очень мрачно усмехается. Я вздыхаю.

– Позже.

Этого разговора не должно было быть сейчас. Кто

меня вообще за язык тянул? Теперь там, внизу, все

спокойно празднуют, а я тут стою и думаю, что мне

делать со своей жизнью. Я не хочу бросать Володю. Я

не хочу быть второй Машей. Но голос моего разума всегда

был громче голоса сердца.

Я подхожу к Володе и сажусь рядом на пол.

Поднимаю на него глаза и говорю:

– Мне нужно уехать, понимаешь? Я давно всё обдумала.

Я всегда ставлю перед собой цель и иду к ней.

– Поставь другую цель.

– Не могу.

– Почему?

– Я знаю, что мне нужно.

Володя невесело смеётся.

– Ты всегда знаешь, что тебе нужно?

– Да, – я киваю. – Мне нужно выучиться. Нужно

найти хорошую работу.

– И всё?

– То есть?

– Ты уже не раз повторяла «мне нужно…». «Мне

нужно уехать», «Мне нужно стать хирургом», «Мне нужно

найти хорошую работу». Но ты ни разу не сказала «Я

хочу…». Чего ты сама хочешь, Аня?

Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с

тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть

с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой. Быть с тобой.

– Я не знаю, – бормочу я. – Я никогда не

задумывалась.

– Задумайся.

– Я всё равно уеду.

– Я знаю.

– Но ты же знаешь, что я всё равно люблю тебя?

– Но ты же знаешь, что это ничего не меняет?

***

Солнечно. Бледно-жёлтые палящие лучи июньского

солнца слепят глаза, и я жмурюсь. Подол моего тёмно-

синего платья длиной чуть ниже колена развевается на

ветру. Воздух, пока ещё недостаточно прогретый, холодит

голые плечи и руки. Но мне не холодно. Я вновь

смотрю на солнце и снова жмурюсь. Смотрю на

пробивающийся сквозь верхушки деревьев свет. Берёзы,

едва-едва позеленелые, слегка покачиваются. Прослеживается

рябь на высыхающих лужах.

Мимо проходит фигуристая длинноволосая шатенка в

ярко-красном коротком платье без бретелек. Красивая, но

слишком ярко накрашенная. Идеальная смуглая кожа,

высокие каблуки. Художник провожает её заинтересованным

взглядом. Я хмыкаю.

– Понравилась?

Он тут же поворачивает голову ко мне.

– Я даже не смотрел.

Я в ответ усмехаюсь и приподнимаю брови.

– Серьёзно?

Хотя на самом деле мне вовсе не весело. Но если

уж на то пошло, чему тут удивляться? Она красивая.

Она высокая. И она в красном.

– Видишь то здание? – вдруг спрашивает Володя,

указывая влево. Там стоит недавно построенный жилой

дом из сэндвич-панелей. Ярко-жёлтый с тёмно-красными

квадратами.

– Вижу.

– А теперь посмотри на то.

Поворачиваю голову. На другой улице, прямо напротив,

стоит обыкновенный серый кирпичный дом.

– Ну и?

– Дом из сэндвич-панелей привлекательный и яркий, а

ещё он блестит на солнце. Строить здания из таких

панелей намного проще и быстрее. Экономичнее. С

кирпичом всё намного сложнее, к тому же, он дороже.

Зато намного надёжнее, простоит дольше. Да и кирпичные

дома теплее. Кирпичный дом для тех, кого не прельщает

иллюзия яркой новизны и пустой блеск.

У меня чуть челюсть не отпала от той пламенной

тирады, что он сейчас изрекал.

– Ты только что сравнил меня со зданием, я правильно

поняла?

– Да, – кивает Володя с умным видом.

Я смеюсь.

– Ты что, серьёзно?

– Это метафоры, милая.

– Это было охренительно.

Мы подходим к парку.

– Что ты собираешься делать? – спрашиваю.

– Ну, так как денег у нас нет, мы будем жульничать.

– И что, прости, значит жульничать?

– Значит, пользоваться какими-либо услугами или

товарами, не имея при этом возможности заплатить за них.

– Хм, недурно.

Мы подходим к колесу обозрения и останавливаемся

рядом.

– И начнём мы, пожалуй, с него, – говорит.

– И как мы это сделаем?

– Мы дождёмся, когда та бабулька включит аппарат,

зайдём с другой стороны от неё, перелезем через забор,

залезем в кабинку и прокатимся с ветерком.

У меня чуть глаза на лоб не полезли.

– Ты чё, охренел?

– Что тебя не устраивает? Прекрасный план.

– А если поймают?

– Ну и что? Четвертуют, что ли? Колесо обозрения

тем и хорошо. Там не проверяют надёжность креплений,

как на американских горках.

– Я не буду в этом участвовать.

– О, она запускает, пошли!

Художник тут же схватил меня за руку и ринулся к

колесу.

– Володя!

– Не вопи. Ты привлекаешь внимание. Пойдём.

Он быстро перелез через низенький заборчик, забрался

по лесенке и спокойно залез. И плевать, что могут засечь. Я тоже перелезаю через заборчик и подхожу к колесу.

Кидаю быстрый взгляд на служащую лет шестидесяти. Той

вообще наплевать на происходящее вокруг, она треплется

с какой-то бабкой. Видимо, отвечающей за другой

аттракцион. Я осторожно ступаю по ступенькам, всё ещё

глядя на неё.

– Аня.

Я оборачиваюсь, и Володя, уже стоя в кабинке, низко

наклоняется, хватает за руки и утягивает в кабину. Я тут

же падаю на лавку и неодобрительно смотрю на его

довольное лицо.

– Понравилось? – спрашивает.

– И в чём смысл?

– В том, чтобы не платить.

– А может, тебе нравится ощущение запретного, а?

– Может.

– Да ты ещё больший подросток, чем я!

Ветерок развивает мои длинные распущенные волосы,

пока кабинка колеса неспешно крадётся на самый верх.

Я оборачиваюсь и смотрю на город с высоты. Это

необыкновенно. Может, даже лучше, чем автобусы.

– Нравится? – спрашивает Художник, замечая мой

восторженный взгляд.

– Я на колесе обозрения лет десять не была! -

отвечаю. – Последний раз меня сюда ещё папа водил.

Я тут же осекаюсь, запрещая себе говорить или

даже думать о грустном. Не здесь и не сейчас.

– Куда ещё тебя папа водил? – осторожно спрашивает

Володя, видимо осознавая, что я могу в ту же секунду

замкнуться в себе и отказаться говорить на эту тему.

Зря волнуется. Порой мне кажется, что с ним я могу

говорить на какую угодно тему.

– В зоомагазин, – улыбаюсь я. – Мама не любила

животных, а я в детстве хотела себе черепашку, потому

что я очень люблю черепашек.

– Любишь черепашек? – изумляется он.

– Ну, да. Они такие спокойные и неспешные… Они

выглядят так, будто в них заключена вся мудрость этого

мира.

– Черепахи, значит…

Я, видя его задумчивый взгляд, будто бы он что-то

высчитывает в голове, тут же восклицаю:

– Не вздумай тырить для меня черепашку!

– Почему? – Он вроде даже удивился.

– Володя!

– Ладно. Не буду.

Он вновь о чём-то задумывается.

– То есть… – медленно произносит Художник. – Не

котята, не щенята, не хомячки и даже не кролики.

Черепахи.

– Они очень милые, согласись.

– Нет, они пугающие.

– Ты боишься черепах?

– Нам пора, – отвечает он и спрыгивает с колеса.

***

– Когда-нибудь воровала из магазинов?

– Нет!

– Ну, там всё довольно просто. Я тебя научу.

Мы двигаемся по направлению к супермаркету. Ветер

усилился, он безбожно треплет мои волосы и платье. Небо

хмурится. Я смотрю на Володю, пытаясь понять, шутит он

или нет.

– Во-первых, стоит идти в тот, где стоят камеры.

– Почему?

– Потому что там, где есть камеры, нет хреновин

на выходе, проверяющих, есть ли у тебя неоплаченный

товар. Камеры обмануть легче.

– И как это сделать?

– Самый лёгкий способ – взять два одинаковых товара

с полки, покрутить немного в руках, затем один положить

на место, а второй засунуть в карман.

– У меня нет карманов, если ты не заметил.

– Да. Но у тебя довольно вместительная сумка.

Он кивает на мою тёмно-серую большую сумку на

длинном ремне.

– Сейчас четыре часа дня. Покупателей обычно в такое

время почти нет, работники расслабляются и практически не

следят за камерами.

– Допустим, – вздыхаю я. – А если поймают?

– Ну, ты ещё не совершеннолетняя. Родителям позвонят

и всё.

– А если тебя поймают?

– Тогда без ментов не обойдётся.

– И ты всё равно на это пойдёшь?

Володя весело усмехается.

– Я делал так уже не раз. И всё нормально. Да, и

помни, что ты должна быть готова бежать в любую

секунду. Не думаю, что это понадобится, но так, на

всякий случай.

– О, Боже…

Мы заходим в магазин. Володя не соврал, покупателей

и правда почти нет. Только низкорослая бабушка в жёлтом

платке на голове и безвкусно одетая крупная женщина лет

тридцати. Мужичок лет пятидесяти, который обычно следит

за передаваемым камерами слежения изображением, говорит

о чём-то с единственной кассиршей. Вроде о погрузке

каких-то ящиков или о чём-то в этом роде…

– Кстати, лучше всего воровать у кассы, – шепчет

мне Володя.

– Почему? – так же тихо спрашиваю.

Он указывает рукой наверх, и я поднимаю голову.

– У кассы не ставят камер.

Вообще-то, всё проще простого. Володя должны успеть

наворовать с прилавков зала до того, как тётка или

бабулька возьмут всё, что им нужно и направятся к

кассе, отвлекая тем самым кассиршу, из-за чего следящий

перестанет трындеть и займётся непосредственными

обязанностями. Затем, пока тётка и бабулька расплачиваются,

отвлекая кассиршу, я краду с прилавка у кассы остальные

мелочи, вроде шоколадных батончиков или печенья. К

этому времени Володя с наворованным благополучно

сваливает, а я покупаю какую-нибудь ненужную хрень и

тоже ухожу. В общем, всё гениальное просто.

Адреналин подскочил до невозможности, сердце бьётся,

как ненормальное, а в голове раз за разом прокручивается:

«Ты должна быть готова бежать в любую секунду». Чёрт!

Зачем я вообще согласилась на всё это? Убью Художника!

Я же никогда ничего не крала, да и вообще не нарушала

закон. Кражи из магазина – это не для меня. Боже, да я,

оказывается, хорошая девочка…

Надёжно спрятанная за тучной тёткой, я, припоминая

недавний совет, беру две упаковки с печеньем, пару секунд

просто смотрю на них, делая до ужаса серьёзное лицо,

кладу одну обратно, вторую кидаю в сумку. Благодаря

плотному материалу, пакет не шелестит, быстро

проскальзывая в нутро сумки. Хм, проще, чем я думала.

Затем проделываю то же с шоколадными батончиками.

Бабулька тем временем расплачивается и уходит, а пухлая

подходит к кассе и взваливает на стойку забитую до

отказа корзину для продуктов. Я, запаниковав, засовываю

в сумку всё, что попадается под руку. Затем вздыхаю,

приводя себя в чувство, и рассматриваю лотки с

продуктами. Вроде ущерба практически не видно. Что

ж, это было просто. Я беру бутылку воды и ставлю

на стойку кассы. Для первого раза хватит.