Текст книги "Террариум черепах (СИ)"

Автор книги: Крис-Джейн Кира

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

помирились.

Художник вздыхает и утомлённо потирает лоб.

– Зачем ты к ней ходила?

– Пыталась помочь.

– Почему?

– Потому что…

Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я

люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю

тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я

люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.

– …мы друзья. А друзья обычно помогают друг другу.

– Я рассказал тебе это не для того, чтобы ты лезла

не в своё дело.

Я ощутила сильный укол вины.

– Да. Я знаю. Но я не могла ничего не сделать, что

было в моих силах.

Как всегда.

Не в силах больше говорить об этом, я молча захожу

в дом и закрываю дверь.

После того разговора Художник ушёл и больше не

появлялся. Вообще. Не звонил. Не приезжал. Я, если

честно, не очень-то и удивилась. Я очень надеюсь, что

я хоть как-то смогла помочь, и если так, скорее всего,

у Художника жизнь стала налаживаться, и ему сейчас не

до меня. И я не думаю, что в скором времени будет до

меня. Глупо как-то. Я вечно пытаюсь устроить всем личную

жизнь, а сама остаюсь у разбитого корыта. Хотя я вовсе

не жалею, что пошла к Маше, но…

И если раньше сердце пело, просыпалась я с мыслью

о Художнике и, думая о нём, хотела улыбаться, хотела

держать его руку в своей руке, хотела говорить с ним

часами напролёт, то сейчас всё вернулось на круги своя.

Я по-прежнему люблю Володю, по-прежнему лелею свои

чувства к нему, не желая от них отказываться, будто

чёртова мазохистка. Но небо снова просто небо, а асфальт

снова просто асфальт. А я – снова просто я. Раньше

любовь к Володе делала меня счастливой. Сейчас она

заставляет мучиться, отметая на второй план всё другое.

Но я справляюсь. Господи, да я ведь всегда справляюсь!

Никакой грусти. Никаких слёз или истерик. Никакой

депрессии. Видимо, мой странный организм реагирует на

стрессовые ситуации по-другому. На меня навалилась

привычная заторможенность. Всё как раньше. Безразличие,

отсутствие аппетита, бессонницы. Всё как два года тому

назад… И это даже не то, что было год назад, когда я

стала невольным свидетелем совокупления Макса и Леры.

Нет. Просто…

Словом, я вернулась.

Ирка заливисто смеётся, болтая о чём-то с Андреем.

наверное, ему её смех кажется приятным, но меня он

раздражает. Андрей смотрит на Иру преданно, влюблённо.

Мне хочется скривиться. Вместо этого я отворачиваюсь

от них и продолжаю доделывать домашнее задание по

физике. Верка залетает в класс, запыхавшаяся, с нежно-

розовым румянцем на щеках. Она падает на стул рядом

со мной и улыбается. Я коротко бросаю «привет».

Продолжаю писать. Вера что-то тараторит. Периодически

проскакивает «Макс». Я не слушаю. Пишу. Поднимаю

голову. Встречаюсь взглядами с Максом. Снова опускаю

голову. Ощущаю привычное безразличие. Оно опутывающее,

словно кокон, замораживающее не только морально, но и

физически, топящее меня в серой безнадёге собственной

бесчувственности и равнодушии ко всему и вся.

Ирка подходит ко мне, садится рядом. Я оглядываюсь.

Вера сидит на парте Макса. Они о чём-то оживлённо

переговариваются. Я и не заметила, как она ушла.

– Совсем плохо? – спрашивает Ира.

Я непонимающе хмурюсь. О чём она?

– Я имею в виду… Ты, Володя… – она осекается. -

Анька, ты вообще живая?

– Я о нём и не думаю, – отвечаю. Мой голос

бездушный, лишённый эмоций, будто голос робота.

Это не совсем правда. Я думаю о Володе. Но так

отстранённо, будто он за тысячу километров, а я его

никогда прежде не знала.

– Аня… – она вновь замолкает, словно не может

подобрать нужных слов. – Ты обдолбалась, что ли?

Я знаю, что она пытается разрядить обстановку, при-

вести меня в чувство, но у неё не получится. Я – это

снова я, и ей придётся привыкать ко мне прежней. Заново.

После первого урока ко мне подходит Нина Игорева.

– Пойдём покурим.

Я киваю. Выходим на улицу, заходим за школу.

– Ну, как дела вообще? – небрежно спрашивает.

Я знаю, что она не испытывает неловкости, не

пытается выведать что-либо нелепой попыткой начать

вымученный разговор. Просто спрашивает.

– Никак, – пожимаю плечами.

– Уже неделю ходишь, как убитая.

– Не высыпаюсь.

Тут Игорева резко бросает сигарету, затаптывает.

– Это что ещё такое? – восклицает женский голос. Я

оборачиваюсь. Литераторша стоит перед нами с видом

«какого, мать вашу, хрена?». Я молча смотрю на неё.

Затягиваюсь.

– Леонова, немедленно потуши сигарету!

Я снова затягиваюсь, поднимаю руку и тушу окурок

о запястье. Жжёт. Больно. Терпимо. Кожа плавится. Пахнет

горелой плотью. Неприятно. Один большой бледно-красный

круглый след и много более тусклых вокруг. Кожа пылает.

Больно. Очень.

У Ирины Максимовны вытягивается лицо. Я кидаю

бычок на асфальт и иду обратно в здание.

Биология. Ира сваливает в середине урока,

попросившись выйти. Через несколько секунд после её ухода

я чувствую запах гари. Не обращаю внимания. Затем

звучит сигнал пожарной тревоги. Народ тут же загалдел,

поднялся, начал двигаться к выходу. Выходим из класса. В

нос ударяет характерный запах горелого. Весь третий этаж

заволокло дымом. Мои глаза слезятся. Школьники паникуют.

Биолог ведёт всех к выходу, спокойно и громогласно

отдавая команды. Я вспоминаю об Ирке. Где она? Я не

видела её, когда вышла из класса. Я прячусь в хвосте

толпы, жду, когда все свалят, тщательно высматривая Иру,

затем бегу в туалет. Открываю дверь. Закашливаюсь. Глаза

тут же заволакивает пеленой слёз. Ни черта не вижу из-за

дыма. Закрываю лицо рукавом кофты. Осматриваюсь. Ирки

нет. Горит деревянная дверь кабинки. Шикарно. Несмотря

на то, что уверена, что Ирки тут нет, кричу:

– Фролова!

Огонь перекидывается на соседнюю кабинку. Чёрт… Я

выбегаю из туалета, плотно закрыв дверь. Бегу к лестнице

и сталкиваюсь с Кириллом Алексеевичем.

– Где Ира? – быстро спрашивает, явно нервничая.

– Не знаю! В туалете её нет.

– На улице тоже.

– Может, она на втором? – Я сбегаю по ступенькам,

Биолог за мной.

– Фролова! – воплю я.

Я быстро оглядываюсь. Грачёв бежит в коридор, что

прямо, я – направо. Никого нет. Весь второй этаж тоже в

дыму.

Ирка. Сидит около кабинета директора. Я сажусь рядом

с ней на корточки. Прикладываю руку к шее. Затем

подношу к носу. Пульс – есть. Дыхание – есть. Сознания -

нет.

– Кирилл Алексеевич! – кричу.

Грачёв подбегает к нам, хватает Ирку на руки и несёт

к выходу. Видимо, она надышалась дыма. Интересно, что

она вообще здесь делала? И откуда столько дыма здесь? Я

захожу в туалет. Та же картина. Подожжены кабинки. Я

захожусь в долгом приступе кашля. Закрываю рот и нос

рукой, стараясь не дышать, бегу к двери. Дверь не

открывается.

Что. За. Херня.

Я не помню, чтобы закрывала дверь. На втором этаже

она всегда закрывается слишком плотно, хрен откроешь. Я

пытаюсь выбить. Руками, ногами, всем телом. Кабинки

горят. Если это конец, я против. Только не здесь. Не в

том туалете, в котором покончила с собой Лиза Ефимова.

Только не сейчас. Я молодая, и у меня Художник.

Которому я не нужна, но всё же. Я отхожу от двери и,

разогнавшись, врезаюсь в неё. Ни черта. Задохнуться и

умереть? Сгореть заживо? Задохнуться и сгореть заживо?

Я подбегаю к окну, долго борюсь со шпингалетом, который

несколько лет не открывали и каждый год белили вместе

с рамой, открываю настежь окно. Свешиваюсь вниз,

урывками глотаю спасительный воздух. Снова кашляю.

Времени бороться с дверью нет. Я глубоко вздыхаю,

набираясь смелости, встаю на подоконник, осторожными

шагами пробираюсь к жестяной трубе. Если она не

выдержит, трындец придёт не только мне. Я хватаюсь

дрожащими руками за трубу и спрыгиваю, тут же

обхватывая её ногами. Тупая затея. Я кидаю быстрый

взгляд вниз. Ладно, всего лишь второй этаж. Я медленно

съезжаю по трубе, но услышав, как та натужно скрепит,

поддаваясь порыву, отпускаю её и в свободном, но

коротком падении, лечу на землю.

Приземляюсь на спину. Больно. Очень. Терпимо.

Надеюсь, не сломала позвоночник. Я осторожно поднимаюсь.

Отбила шейные, поясничные позвонки и копчик. Чёрт. Я

поднимаю голову и смотрю в окно туалета второго этажа.

Даже отсюда вижу всё разгорающееся пламя. Затем слышу

вой пожарной машины. Вовремя.

Бреду к главному входу. Здесь стоят все наши.

Некоторые учителя в панике. Пересчитывают детей и

мечутся из стороны в сторону. Интересно, моё отсутствие

вообще кто-нибудь заметил?

– Леонова!

Я оборачиваюсь. Арина Викторовна и Альберт

Николаевич стоят поодаль от меня. Я подхожу к ним.

Фирс стоит позади Викторовны, обнимая её руками.

Хм.

– Ты где была? – спрашивает Викторовна.

– Дверь в туалете опять заела, – пожимаю плечами я.

– Что ты вообще делала в туалете? – басит Фирсов.

– Да… долгая история. А что случилось-то? Поджог?

– Скорее всего.

– Анька!

Я оборачиваюсь. Верка стоит в объятиях Макса. Надо

же, все обнимаются. Как будто из Сайлент Хилл выбрались,

ей-богу. Я киваю Фирсову с Викторовной, решив подумать

об их внезапном поведении позже, и подхожу к Вере с

Максом.

– Ты где была? – спрашивает Вера.

– Да тут. Просто в толпе затерялась.

– Иру «скорая» увезла, прикинь. Дымом отравилась. Но,

сказали, ничего серьёзного. Биолог, кстати, с ней поехал.

Интересно, с чего бы…

Я нервно поёживаюсь. Вера вроде выглядит безмятежной,

мне же за Ирку неспокойно. Вечно она чем-то травится.

Будем надеяться, что в действительности ничего серьёзного.

Я сажусь на бордюр и устало потираю лоб. Достаю

из кармана сигареты и закуриваю. Ирина Максимовна

кидает на меня неодобрительный взгляд, однако ничего не

говорит. От меня воняет гарью. Я морщусь.

– Да ладно вам, – беспечно произносит Макс. -

Нормально же всё. Кроме Ирки, пострадавших нет.

– Думаю, это стоит отметить, – добавляю я.

Вера усмехается.

– Да нажрёмся, как суки.

Я поднимаю голову.

– Это сейчас ты сказала?

– Я!

Я вновь затягиваюсь. Пальцы до сих пор дрожат. Вот

тебе и переломный момент. Былого хладнокровия больше

нет. Быстро, однако. Я опять ёжусь, думая о Ирке. Я

ужас как перепугалась. И Биолог, думаю, тоже. Видимо,

он её действительно любит. От этой мысли становится

немного завидно. Меня-то никто не любит. Я смотрю на

Веру с Максом. Они обнимаются, их пальцы переплетены.

Макс смотрит на меня. Я впервые вижу в его взгляде

раскаяние. Я его прощаю. Давно простила. Во мне нет

ни злости, ни обиды. Думаю, есть вещи повесомей. Я

понимаю, что мне жаль их. Жаль их всех.

Я хочу, чтобы Лера никогда не уезжала, а Георгий её

никогда не бросал. Пускай он любит её. А она не

убивается из-за их разлуки.

Пускай Вера никогда не встретит Георгия. Пускай она

встретит кого-то другого. Кого полюбит взаимно. И очень

сильно. Пускай Макс с Верой никогда не встречались.

Пусть Макс просто живёт, радуется каждому дню. Пусть

между нами всё снова по-прежнему и он мой друг. И мы

говорим часами напролёт. О книгах. О людях. О жизни.

И нет больше этого разочарования. И нет горько-сладких

моментов, связывающих нас.

Пускай Ира будет просто Ирой, а Биолог просто

Кириллом. И они встретились случайно. И полюбили друг

друга. И были вместе до конца их дней. А их конец

пускай наступит в один день. И пусть нет никакой стены,

разделяющей их. И нет страха быть раскрытыми. И нет

заведомой обречённости их отношений.

Пускай Альберт Николаевич и Арина Викторовна

никогда не разводились. Пусть они поженились и жили

долго и счастливо. Нарожали много детей. Ругались. Потом

мирились. Потом опять ругались. И опять мирились. И

без памяти любили друг друга. Всегда.

Пусть Володя с Машей никогда не расстаются. Пусть

Володя не такой раздолбай, а Маша не такая правильная.

Пусть Володя никогда не поругается с отцом. Не уйдёт

из дома. Пусть окончит университет и станет известным

художником. И всегда будет с Машей. Потому что он её

любит. Пусть…

Я поворачиваю голову. Художник стоит вдалеке и

смотрит на меня. Я смотрю на него. Краем уха слышу,

как Вера бормочет «это я ему позвонила». Не разбираю

смысла слов. Встаю с бордюра. И со всех ног несусь к

нему. Буквально врезаюсь в него. Он обнимает меня.

Крепко. Я хочу плакать. Я целую вечность его не видела.

От меня пахнет гарью. А от Володи стиральным порошком

и домом. Я рассеянно раздумываю, как он стирает вещи.

В стиралке или вручную. Я не видела у него стиральной

машины. Возможно, он отдаёт постирать маме. Или стирает

шмотки в машинке брата.

Я с трудом отлипаю от Художника, он берёт меня за

руку и ведёт к трейлеру. Зачем, мне уже всё равно.

Мне скучно. Я сижу в спальне Художника, пока он

нас куда-то везёт. По моим соображениям, на берег реки.

Я посмотрела в окошко, пошаталась по трейлеру, стянула

с себя пропахшую гарью джинсовую куртку, оставшись в

одной майке. Моя сумка осталась в школе. Там был мой

томик «Географ глобус пропил». Не почитаешь. Обидно.

Я подхожу к небольшому шкафу у правой стены.

Интересно, здесь есть книги? Ничего ведь не будет, если

я просто посмотрю, правда? Я же не буду рыться в его

личных вещах. Я нервно оглядываюсь. Ну, а может, и

буду. Я осторожно открываю дверцу шкафа и на меня

тут же высыпается ворох листов бумаги. Твою же ж мать.

Почему мужчины так неаккуратны?? Я снова оглядываюсь,

сажусь на корточки и начинаю собирать листы. Это

рисунки. Вернее, портреты. Мои. Здесь я просто улыбаюсь,

а это мой портрет с сигаретой и бутылкой водки в

профиль. Здесь я сижу с книгой у берега. Видимо, он

скопирован, потому что первоначальную версию Художник

отдал мне в тот же день. Здесь я сижу на крыше его

трейлера, свесив ноги. Умиротворённо улыбаюсь. На другом

я снова курю, на ещё одном хмуро смотрю куда-то

вперёд. А на этом я… Господи прости, обнажённая. Ой…

Он это… по памяти рисовал? Если так, хорошая у него

память. Даже родинка на…

– Что делаешь?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Володя смотрит на меня,

вскинув брови. Разозлённым или недовольным вроде не

выглядит. Серьёзно, я ведь не рылась в его личных вещах.

Его личные вещи сами выпали.

– Как Маша? – выпаливаю я. Володя молчит и смотрит

на меня. Эй, да он забавляется!

– На самом деле, я ничего такого не делала, – глупо

говорит такое, когда у тебя в руках чужие рисунки из

чужого шкафа. – Мне было скучно. И я подумала, вдруг

у тебя есть что-нибудь почитать. Открыла шкаф, а они…

вот.

Чувствую себя провинившейся пятиклассницей. Что-то

лепечу, запинаюсь. Ещё бы голову повинно опустила! Это

на меня так влияет то, что ещё мама говорила, нельзя

совать нос в чужие дела, или то, что Володя старше

меня?

– Помочь собрать? – спрашивает он с долей иронии.

– Нет. Сама.

Я снова продолжаю собирать листы. Художник, при-

валившись к дверному проёму и скрестив руки на груди,

молча смотрит на меня. Нервирует жутко.

– Неплохие портреты, кстати.

– Спасибо. Старался. – Опять сарказм.

– К слову, родинка немного пониже.

– Я запомню, – с умным видом кивает.

– Лучше не надо.

Володя подходит ко мне и помогает собирать. Он

вроде и не чувствует смущения. То есть, я тут одна

нахожу ситуацию неловкой? И странной. И волнующей.

Ну, то есть, я считала, он обо мне и не думает, а у

него тут куча моих портретов. Это… приятно, наверное.

Или, может, он всего лишь счёл меня… как это сказать?

Портретогеничной? Интересно, он вообще считает меня

красивой? В день нашей первой встречи он сказал, что я…

так себе. Если тогда я не придала этому значения, то

сейчас… меня это волнует.

– А ты Машу когда-нибудь рисовал? – Глупый вопрос,

конечно, рисовал, он же её без памяти любил.

– Рисовал, – ровно отвечает Володя.

Я сглатываю, уговаривая себя не задавать следующий

вопрос.

– И… много её портретов сохранилось?

– А что?

Он испытующе смотрит на меня. Я чувствую себя

насекомым в банке.

– Просто хочу… Хочу…

Собрав рисунки, Художник встаёт. Я тоже.

– Чего? – осторожно спрашивает он. Будто я дикое

животное, которое он боится спугнуть.

И вправду, чего? Узнать, насколько сильно ты был

помешан на ней? Сколько тысяч лисов бумаги ты исписал

её портретами? Как сильно ты её любил? Полюбишь ли

ты когда-нибудь так же сильно меня? Полюбишь ли ты

меня когда-нибудь вообще?

Володя пристально смотрит на меня. Я не знаю, что

хотела сказать. Вернее, знаю, но вариантов так много, и

не один из них не может считаться верным.

– Чего ты хочешь?

Была не была…

– Тебя…

Листы бумаги белым ворохом разлетаются в воздухе,

и вот я уже в его объятиях, и он целует меня, горячо

и напористо. И я отвечаю с не меньшим энтузиазмом,

путаюсь пальцами в его тёмных волосах.

К чёрту Машу и самобичевание, подождут.

Мерзко на душе, ей-богу мерзко. Если моя жизнь -

это кино, то оно чертовски хреновое. Хотя, какое там

кино. В кино обычно всё легко и непринуждённо. Любови

да хэппи-энды. Плетусь домой, думая, что скажет мама. По

голове точно не погладит. Арина Викторовна наверняка ей

рассказала, что у нас был пожар, уроки отменили, а я

благополучно свалила первой. Но мне, если честно, всё

равно. Я расставила все точки над «i» с Художником, и

сейчас на душе мерзко, ей-богу мерзко. Между нами

вообще не должно было происходить то, что произошло. А

я, дура сентиментальная, дала волю эмоциям. Возможно,

если б ещё тогда в школьном дворе я не повела бы себя

так, будто в Володе заключена вся моя жизнь, ничего

бы не случилось. Я бы послала его и преспокойно пошла

бы домой. Я всегда это умела. Держать себя в руках. Не

поддаваться эмоциям. Действовать согласно разуму, а не

гормонам. Сегодня не смогла. Или не захотела. Может,

попыталась отсрочить неизбежное.

Я поняла, что совершила ошибку уже тогда, когда

одевалась. В конце концов, я ведь снова переспала с

Володей, хотя ещё недавно пыталась помирить его с

бывшей девушкой и была уверена, что мы с ним не

пара. Нам, чёрт побери, не по пути. Но, что сделано, то

сделано, и теперь нужно разбираться с последствиями, а

не сокрушаться над содеянным. Я и разобралась. Сказала,

что то, что между нами происходит должно прекратиться,

ибо никому из нас это не надо и ни к чему хорошему

не приведёт. Я была убедительна, очень убедительна, чёрт,

да я сама себе поверила. А он разбил всю мою уверенность

в сказанном одной фразой: «Не хочу, чтобы ты уходила».

Глупо, правда? Какой смысл оставаться? Этот же вопрос я

задала ему, добавив:

– У тебя есть Маша. А я – третий лишний.

Художник в ответ усмехнулся.

– Меня и Машу ничего не связывает.

Я чуть дар речи не потеряла.

– Как так? Она же сказала, что позвонит.

– Она и позвонила. Мы даже встретились, поговорили.

– И?

– И всё. Я не встречаюсь с Машей, не знаю, с чего

ты это взяла.

Я устало потёрла ладонью лицо. Господи Боже, я тут

ношусь с ним, как с писаной торбой, пытаюсь вернуть к

жизни его – не свои, его! – отношения, а он так легко

забивает на все мои усилия и заявляет мне, что ни черта

он со своей Машей не встречается.

Ничего из этого я не проговорила вслух, так как

знала, что если хоть что-то скажу, меня понесёт, разозлюсь,

начну орать, истерить. Тогда я сказала:

– И позволь же узнать, какого хрена ты не помирился

с ней, если был шанс?

– Не было шанса. И смысла тоже нет.

– Смысла, значит, нет?! – Всё-таки разозлилась. – А

в чём, прости, смысл есть? В том, что ты уже год

убиваешься по ней? В том, что университет из-за неё

бросил? С отцом поругался, из дома ушёл. И что у тебя

в итоге осталось? Что у тебя сейчас есть, Володя?

Воспоминания о твоей Маше? Это всё, что у тебя есть?

Володя взял мои холодные и слегка подрагивающие

руки в свои большие тёплые ладони и сказал:

– Ни черта ты не понимаешь. Ты. Ты – это всё,

что у меня есть.

Я грустно рассмеялась.

– Потому что больше у тебя ничего нет.

– Потому что больше мне ничего не нужно!

Я ему почти верила. Не хотела. Но верила. Он

никогда мне не лгал. И он самый прекрасный человек из

всех, что я когда-либо знала. Но всё же…

– Ладно. Тогда прямо сейчас. Здесь. Глядя мне в глаза.

Абсолютно честно ответь: ты любишь Машу?

Я была готова отказаться от сомнений. От своих

страхов. Потому что люблю его.

Но Володя молчал.

Я понимающе кивнула, высвободила руки, сбежала по

ступенькам, открыла дверь и вылетела на улицу.

Я сбежала.

Я слышала, как он зовёт меня. И тогда я просто

бежала быстрее. Так я добежала до своего района.

Я больше не опустошена. Не подавлена. Не

равнодушна. Не зла. И даже не отчаялась. Во мне просто

грусть. Интересное всё-таки чувство, не хорошее и не

плохое. Щемящее душу, заставляющее жалеть о несделанном

и вспоминать о хорошем. И как ни странно, у него нет

ничего общего с отчаянием, тоской или, может, чувством

обречённости. Это просто грусть, и она другая. И она

задевает каждую струну души, потому что грусть, она

такая.

В последний момент сворачиваю в другую сторону,

решив навестить Иру. Вера говорила, в какой она больнице.

Всё в той же. Даже палата та же.

– Меня здесь до утра продержат, хотят понаблюдать,

как буду себя чувствовать, – жалуется Ира. Она сидит на

кровати держа в руках небольшой тёмно-синий блокнот и

что-то пишет.

– Интересно всё-таки, кто кабинки-то поджёг? – бормочу

я. – Причём на двух этажах.

Ира вдруг откладывает свой блокнот, наклоняется ко

мне и заговорщицки шепчет:

– Обещаешь, что никому не скажешь?

Я киваю.

– Ты же знаешь.

– Это Мухин с Беловой.

– Опять эти двое! Что на этот раз?

– Помнишь, я сигаретами отравилась?

– Конечно.

– Так вот это Мухин придумал. Чтобы всех отвлечь.

– Зачем?

– Чтобы ответы на экзамен по алгебре свистнуть из

кабинета Марии Андреевны.

– С чего ты взяла, что они там?

– Подслушала разговор учителей в учительской.

– Так ты в тот день реально отравилась или нет?

– Реально. Но это не помогло. И тогда Белова

предложила устроить пожар. Все отвлекутся, я свистну

ключи на вахте и найду ответы.

О Господи! Ирка! Идиотка! И сообщники у неё

такие же.

– И как?

– Сознание покинуло меня раньше, чем я успела

справиться с дверью кабинета. Замок заел, представляешь.

А ведь так всё хорошо шло.

– Вы три идиота. Ты же чуть не отравилась! А я

чуть не сгорела.

– То есть?

– Забудь.

– Предки, кстати, опять устроили скандал. На бедную

директрису наорали. А её ведь сегодня даже в школе не

было. За это тоже наорали.

Я неодобрительно качаю головой. Бедная Ирка со

своими истеричными родителями.

– Сама виновата. Ты слишком инфантильная, не

находишь?

– А они слишком эгоистичные и бескомпромиссные.

– Они не подарки, но они всё же твои родители.

– Не подарки?! Да они эгоисты! Они сегодня весь день

только и делали, что отношения выясняли, весь больничный

персонал напугали. Мать всю жизнь отцу мозг выносила,

а тот, вместо того, чтобы подумать о дочери, или хотя

бы просто попытаться сохранить семью, свалил к другой

бабе.

– Не надо пытаться сохранить то, что не нуждается в

сохранении. Лучше уж так, чем жить, как тараканы под

дихлофосом. Плохо, неприятно, но жить. Ни к чему

хорошему это не приведёт.

– То есть, ты считаешь, что моим родителям

действительно нужно было развестись?

– Нет, чёрт побери, я так не считаю. А ещё я не

считаю, что Фирсу с Викторовной нужно было развестись.

И что моей маме нужно было бросать моего папу. И

что Вере с Максом стоит встречаться. И Олегу не нужно

было жениться на моей сестре. И Володе бросать свою

Машу. Но жизнь доказывает, что я, мать твою, ошибаюсь!

Мама сидит на кухне у окна. Я вижу только её

неясный силуэт, так как свет не горит. Вижу огонёк

зажжённой сигареты. Мама курит? Хм, и курит, как профи.

А не новичок, решивший успокоить расшалившиеся

нервишки, впервые попробовав пару раз затянуться табачным

дымком.

Я захожу в кухню. Свет не включаю. Сажусь на

стул, стоящий напротив маминого стула, у противоположной

стороны стола.

– Ты куришь? – прерываю я тишину.

– Очень редко, – голос тихий, спокойный.

Умиротворяющий. – Где ты была?

– У Володи, – честно отвечаю.

– Я вроде говорила тебе, что против твоего общения

с ним.

– Ты зря так переживаешь. Володя – хороший человек,

со мной никогда бы не случилось ничего плохого, когда

он рядом.

– Я всего лишь хочу быть уверена, что мои внуки не

будут расти в трейлере на колёсах, – пожимает плечами

мама.

– Можешь быть уверена. Володя влюблён в другую

девушку, так что мне там ничего не светит.

– Мне жаль.

– Нет. Тебе не жаль.

– Мне не жаль, что между вами ничего не может

быть, но мне жаль, что тебя это расстроило.

– Спасибо, мам. – Я чуть грустно улыбаюсь. – Я

очень люблю тебя. Знаю, чаще всего я своими поступками

доказываю тебе, будто это не так, но, поверь, я очень

хочу быть хорошей дочерью. И я сделаю для этого всё

возможное.

Сто шесть

День 1.

Исправление.

Сегодня я надела купленную мне мамой пару лет

назад юбку-карандаш, с удивлением обнаружив, что я

нисколько не поправилась за это время. Надела белую

рубашку с коротким рукавом. Красивая, правда, только

когда не на мне. Я тщательно вымыла и расчесала волосы,

убрала их в высокий аккуратный хвост. Никаких пучков

или небрежно распущенных волос. Мама осталась довольна.

Я – нет. Это не имеет значения.

С сегодняшнего дня я полностью отказываюсь от

сигарет и любого вида алкоголя.

День 2.

Питание.

Сегодня я встала в шесть утра и сварила молочную

рисовую кашу на всех. Сама съела всю свою порцию.

Маме даже проверять не пришлось. Опять оделась в

красивую одежду. Привела волосы в полный порядок.

Жаль синяки под глазами так легко не спрячешь.

Идёт сильная ломка по никотину. Пока держусь.

День 3.

Сон.

Бессонница доконала. Сегодняшним вечером было

решено принимать перед сном полтаблетки снотворного, так

как прошлой ночью я разрыдалась во сне. Проснулась,

зовя Володю. Прибежала мама. Долго меня успокаивала.

Сказала, что я зря храбрюсь и делаю вид, будто всё

отлично. Ещё сказала, что если я хочу, то всегда могу

поговорить с ней и всё ей рассказать. Я отказалась

говорить об этом.

Все три дня я полностью посвящена домашним делам

и самосовершенствованию, а ночью думаю о Володе. Но я

теперь другой человек, поэтому не вдаюсь в воспоминания

и фантазии, просто прогоняю эти мысли прочь из моей

головы. Но они не уходят.

В такие моменты дико хочется курить. Практически

невозможно думать о Художнике и не пытаться хоть

как-то снять стресс и немного расслабиться. У меня пока

получается.

День 4.

Последствия.

Я набрала вес. Всего два килограмма, но мне это не

нравится. Теперь я не курю, ем плотно, три раза в день,

то, что я поправлюсь, было ожидаемо. Продолжаю

нормально питаться. Пробовала бегать по утрам, но проку-

ренные за четыре года лёгкие не выдержали. Со спортом

решено больше не связываться.

Относительно нормальный сон вернулся. Никаких

кошмаров или истеричных пробуждений посреди ночи.

Перестали выпадать волосы и ломаться ногти. Зубы

совсем отбелились и стали белоснежными. Вернулся румянец.

Но глаза тусклые, снова бесцветные и равнодушные. Ещё

недавно были ярко-серыми и живо блестели.

Оценки отличные, учителя хвалят, с литературой по-

прежнему туго. Мама счастлива. Макс насторожен. Подруги

ошеломлены. Мне – плевать.

День 5.

Усталость.

До совершенства далеко. Зато до нервного срыва рукой

подать. Сегодня вечером опять случилась истерика. Тихо, в

ванной, поэтому никто, к счастью, не узнал. Наверное, я

слишком резко занялась самосовершенствованием и слишком

много работала над ним, потому что чувствую, что дико

устала.

Всё ещё стараюсь не думать о Володе. Для этого

всё время загружаю себя какими-либо делами, чтобы днём

не успевать думать о нём и уставать настолько, чтобы

ночью спать, как убитой и не думать вообще ни о чём.

Благодаря этому я перестала принимать снотворные. Теперь

я сплю относительно нормально, но сны тяжёлые,

беспокойные.

Я ежедневно провожу дома уборку, делаю все уроки,

кропотливо, старательно занимаюсь, в классе я лучшая.

Теперь еду всегда готовлю я. Завтраки, обеды, ужины,

самые разнообразные. И, конечно, ем сама, хотя чаще

всего приходится заставлять себя и вталкивать еду насильно.

Пару раз после такого меня даже рвало.

Я по наивности полагала, что как только изменюсь,

откажусь от вредных привычек и саморазрушительных

наклонностей, стану идеальной дочерью и примерной

ученицей, моя жизнь наладится. И вроде бы даже и

наладилась. Мама счастлива, учителя довольны, я

практически вылечилась от всего пагубного. Физическое

состояние почти идеальное, насчёт душевного ничего

хорошего сказать не могу.

День 6.

Перемены.

Мне всё надоело. Начали возникать мысли о суициде.

Вскользь, конечно, но они меня пугают. Безумно хочется

всё послать. Хочется бежать к Художнику и быть с ним.

Свалить отсюда. С ним. Такого я себе не позволю,

разумеется. Накопилась усталость. Не физическая.

Я красивая. Ей-богу, красивая. Волосы пышные, блестят.

Ногти крепкие и ровные. Зубы белые. Набранные пять

килограмм сделали меня… нормальной. Раньше тощая была,

швабра. А сейчас мягкая такая, аппетитная.

Сегодня утром перед уходом в школу я подошла к

зеркалу и внимательно посмотрела на себя. У меня,

оказывается, русые волосы. Русые, чёрт побери, не

землистые. У меня серые глаза. У них есть цвет и они

серые. Миндалевидные. С изогнутыми длинными ресницами.

Я перестала обдирать и кусать губы. Они нежно-розовые.

Без ранок и трещин. Нормальные губы.

Я бы хотела, чтобы Володя увидел меня сейчас. Я

ведь другая. Возможно даже, не хуже его Маши. Может,

он полюбит меня?..

День 7.

Срыв.

Ночью пошёл дождь и не прекратился до сих пор.

Вместо джинсовой куртки пришлось надеть белую ветровку,

купленную мамой пару дней назад, тёмно-синие узкие

брюки и закрытые туфли. И никаких мне удобных

ботинок, ибо теперь я такое не ношу. Я люблю дождь.

Но настроение по-прежнему паршивое.

Сегодня в школе конкурс талантов. Местная Недоминута

Славы, если говорить начистоту. Народ поёт, танцует,

показывает на всеобщее обозрение своё творчество – стихи,

рисунки, песни, рассказы. Конкурс проходит уже четыре

года, с тех пор, как появилась идейная Ирина Максимовна

и предложила «растормошить молодёжь». Как ни странно,

желающие участвовать находились всегда. Я, конечно,

никогда в это дерьмо не ввязывалась, но раз уж теперь

я почётная дочь и примерная ученица, а мама тонко

намекнула, что была бы рада прийти и посмотреть на

моё выступление, я подала заявку на участие.

У меня ни хрена нет талантов.

Я не пою, не танцую, не сочиняю стихов, баллад и

рассказов, не рисую.

И я ненавижу публичные выступления.

А народу будет много. Как-никак, конкурс проводится

среди 8-11 классов. Я решила рассказать стихотворение,

так как, на мой взгляд, это самое простое, что может

быть.

Школьный актовый зал полон. Учителя, ученики и

их родители. Мы с Иркой и Верой сидим в последнем

ряду. Моя мама чуть ближе к сцене. Ира и Вера в

конкурсе не участвуют. Они вообще долго надо мной

издевались, узнав, что я подала заявку. Я их, конечно,

сразу послала куда подальше.

Я нервничаю. Грызу большой палец. Я не люблю

публичные выступления.

Тем временем школьники выступают, кто на что

горазд. Я не слежу за выступлениями. Сижу и думаю о

том, как сейчас кстати была бы сигаретка. Нервы точно

не к чёрту, ей-богу.