Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Над левой ключицей приятно закололо; Чесио едва сумел вспомнить, что такое полноценный вдох, и очень было бы странно, если позади него сейчас не вырастали крепкие красновато-рыжие с отблесками искорок крылья. Лёгкое, по-братски невинное прикосновение губ к его лбу заставили мотылька в груди поделиться на тысячу таких же мотыльков, не менее ярких и сильных; это было сравнимо, как если бы внутри жадно и одновременно загорелись тысячи угольков. К месту над ключицей будто приложили раскалённое железо; так хорошо и плохо вместе с тем ему не было никогда. Глаза едва не слезились, глядя на Джованни, но он улыбался, скрывая болезненное прикасание неизвестного к его душе.
– Береги себя, – отпустив его и потрепав по голове, тихо говорил Джонни. – Больше тебе не будут сниться кошмары. Обещать, конечно, не могу, но…
– Но я верю, просто знай! – Чесио кивнул, улыбнувшись ему. – Ты сам отчаянно отказываешься от способностей, но, знай, я вижу: они в тебе есть, иначе как бы я избавился от кошмара? – «И дикого пожара после мотылька в моей груди… это всё ты, Джованни». Конечно, вслух не сказал, только позволил себе дотронуться до его локтя и тайно подмигнуть. А сам ощущал, будто нечаянно посреди хмурого неба нашёл ещё одно солнце, расположенное чуть ниже облаков, но греющее почти с такой же силой – кажется, идеальная находка в зимние дождливые вечера.
Наконец, распрощались. С каждым разом было труднее идти в разные стороны, иногда оглядываться – в поиске не то чтобы ответного взгляда, а причины остаться: вдруг появилась, как знать? Но суматошные домашние дела притягивали неотступно; будто они были повязаны с домом тугой резинкой и та резко притягивала их обратно. И сейчас Чесио, ступая по влажным изумрудам травы, хоть и едва отошёл от жгучей боли и жгучего счастья, уже ощущал подступающую к нему хандру и будущие проблемы. Джованни, увы, не мог бы отменить того, что он – гиана, как и все вытекающие оттуда проблемы; не смог бы, как бы ни старался. Но он даже не знал. Думал, что это глупый кошмар, а сейчас, возможно, даже посмеивался над ним. Но Чесио так хотелось думать, что друг всё понял, всё до последней капли слёз, до последней искры безумия, до последнего тяжкого раздумья. Понял и попытался избавить своей лёгкой магической рукой, пусть и не был магом от слова совсем. Главное – в это верил сам Чесио. И на какое-то время это стало отдушиной.
Утренний сизый лес ежился, неохотно просыпался, стряхивал с себя лишнюю влагу и будил дремавших птиц. Первыми всегда просыпались корольки; где-то в синеватом мареве наверху можно было услыхать глухие отзвуки их пения, но увидеть – ничего. Чесио, пройдя уже половину пути, вдруг понял, почему он, как обычно, не ёжился от холода и всё ещё думал, будто Джованни рядом – он так и не снял его кофту. Впрочем, ничего страшного, вернёт в следующий раз.
Чесио вспоминал их объятие, и мотылёк начинал опасно обжигать изнутри. Казалось, с ними обоими произошло в тот момент что-то… что-то погибельное, безвозвратное, удушающее, но и приятное. По крайней мере, это пугало юношу, а жжение в плече даже как-то настораживало его. Теперь никакого следа прошлой боли там не было: просто символ, и вокруг даже нет покраснений. Но что-то, помимо мотылька, всё же прорывалось сквозь него. Чесио вновь жалел, что, раз уж и так впитал в себя той ядовитой атмосферы, когда тёплые руки обнимали его, а своим носом он уткнулся в рубашку Джонни, он так и не рассказал о своей тайне. Если всё равно погибать, то в его случае было уже не важно как. Может, Джованни бы тут же нашёл способ если не перестать быть гианой, то справиться с удивительной кровожадностью. Конечно, далёкие мечты, и Чесио становилось от них только печальнее. Но сожаление о несказанном давило всё сильнее и сильнее.
Когда юноша дошёл до дома, то вокруг уже почти всё проснулось, а его вчерашние коты-помощники наоборот заснули. Он решил зайти со двора, чтобы забросить кофту к себе в комнату, дабы не вызвать вопросов насчёт её появления на себе, и только потом зашёл нормально. На кухне, не слыша ничего сквозь громкое стучание ножа по доске, стояла Кармэла, уже одетая, с неровно забранными волосами. Перед столом сидела, задумавшись, ещё сонная Мирэлла и держала в руках стакан с недопитой водой. Обе не заметили, как на пороге появился Чесио, пока тот не окликнул их. Юноша думал, его будут порицать и ругать за кратковременный побег, но сестра и мать одновременно облегчённо вздохнули и обняли его крепко-крепко, чуть не расплакавшись, и спросили, всё ли с ним хорошо, не ранен ли он, не простудился ли. Чесио качал головой, говоря невпопад да или нет, но именно сейчас не жалел, что вернулся: его дом был здесь, его ждали. Конечно, вчера вечером так не казалось, но, видно, оно и к лучшему: до сих пор не жалел, что провёл эту ночь с Джованни. Такая душевная подпитка была ему жизненно необходима. А теперь можно было снова начинать страдать, видимо; будущее, к тому же, предоставляло много вариантов для этого. Переживать и вновь находить успокоение в Джованни, в его безмерно тёплой глубокой душе.
Домашний завтрак пах сыром, хлебом, вареньем и чаем, а теперь ещё и дымом – от самого Чесио. Кухня казалась чужой и слишком маленькой после широкого участка с сорняками и целым раскинувшимся полем перед ним. Поев, Чесио отправился спать – точнее, его отправили сестра и мать, говоря, что выглядел он отчего-то радостным, но уставшим. Сам юноша, проходя мимо зеркала, вдруг заметил свои почти совсем зелёные сияющие глаза – а по его заметкам, между прочим, они были больше карими, чем зелёными, хоть он и не любил зеркала. Но теперь они и правда сияли, кажется, отражая то ожившее небо в момент, когда Джованни обнимал его, а в волосах вновь затрепетал искренний шёпот, такой непонятный слуху, но понятный – душе. Чесио заснул сразу же, но на великолепной бабочке во сне больше, конечно же, не кружил.
Пробуждение ото сна, но самое главное, от иллюзии было сложным и неприятным. Кармэла пыталась вывести его на откровенный разговор по поводу собрания, но Чесио был слишком горд, чтобы показать, будто он переживал. Поэтому копил в себе несчастья, как в детстве – разную мелочь, и незаметно продавал их за бесценок в звонкую бесконечность души Джованни. Всё пошло своим ходом – своим, но хромающим ходом. Приближение неизбежного подтачивало все силы и выгрызало большущую дыру в душе, которую едва успевали заполнять доброта и забота Джованни. Чесио всерьёз не знал, что делать со знанием, которое он получил: ни что делать ему с бессмертием, ни со своей, оказывается, слишком выдающейся красотой для людей, ни со своими средними талантами, ни со своей будущей кровожадностью. Жизнь, оказалось, была для него бесконечна, и до сего момента она заполнялась лишь пустяками и малозначащими вещами. Но после открытия мало что могло поменяться: рисовать лучше юноша точно не стал бы, он знал себя, необыкновенным его голос можно было назвать с натяжкой, а в рукоделии он опять отлынивал, пропуская занятия. Вместо этого шатался по ближайшим дворам, пройденным им по сотне раз, в поиске чего-нибудь удивительного и каждый раз с довольной улыбкой находил. Теперь это усилилось в разы, и учителя жаловались на него, но никакие угрозы или запреты не помогали – юноша сбегал и лениво проводил деньки в окружении спелых плодов, цветов и тенька либо с Джонни. В конце концов, Чесио отстранили от занятий, но ему было глубоко всё равно: куда сильнее волновали личные переживания, и он, сам того не желая, с головой проваливался в них, проваливался глубоко, безнадёжно и безвозвратно.
От Джованни юноша не стал скрывать свою неуспеваемость и объяснял лишь каким-то странным, наплевательским отношением почти ко всему, кроме, наверное, их встреч. Старший друг его журил за такое, но потом понимающе приобнимал за плечи, заставляя огненную массу разливаться по телу Чесио, и говорил, что это просто переломный период по пути к взрослости – надо его преодолеть, и каждый делал это по-своему. «Знаешь, когда наступит двадцать с чем-нибудь, всё прояснится. Правда, на плечи лягут другие заботы, но более материальные и преодолимые. А сейчас нужно просто ждать». Чесио не хотел ждать и не хотел двадцати лет – потому что тогда в его жизни не будет места Джованни. Он не смог придумать ничего лучше, чем отказаться от встреч с другом, что был просто высечен где-то внутри него. Конечно, этим он лишь вырвет, скорее всего, от себя кусок сердца, но иначе поступить он не мог. Никто не мог на его месте. Потому что иначе Джованни просто погибнет с ним. Если, конечно, оратор не соврал, что навряд ли – обычно врут для чего-то полезного, а здесь из полезного было разве что запугивание всех девушек и юношей. Это иногда тоже полезно, но всё-таки… Да, Чесио решил, но где-то в глубине души думал, что должно произойти чудо, которое избавит его от этого недуга или превратит Джованни в гиану; верить в чудеса в его возрасте уже отнюдь не полагалось, поэтому он и сам удивлялся, когда одёргивал себя от подобных мыслей. Представив жизнь без Джованни, без его тёплых объятий и деловитых слов, без его сладких улыбок и горьковатых прикосновений, без его жгуче солнечных насмешек, Чесио часто начинал плакать почти взахлёб, почти понимая, как унижается хотя бы перед самим собой, но резь и боль били по глазами, били по душе, только у неё вместо крови были слёзы, вот и всё. Тогда он прятался подальше от всех и в первую очередь от себя и позволял душе немного кровоточить.
Однако, когда в мыслях была блаженная пустота напополам с хрустящим полусчастьем, Чесио даже мог радоваться жизни. Хотя бы ради Джованни, ради только светлых воспоминаний, которые бы остались у него от юноши. Но время всё равно дико разгонялось, и Чесио чувствовал, как внутри него сгущались тёмные краски и завывали студёные ветра. Джованни добавлял в эти краски ведро радужных цветов и успокаивал ветра, однако ж время остановить не мог. Тогда юноше нравилось забываться недолгой приторной горячей полудрёмой в его объятиях прямо на мосту; он старался впитывать каждый момент, каждую секунду, запоминать каждую чёрточку в лице, которое скоро ему придётся покинуть, запомнить каждый аромат и каждую хрупкую эмоцию, сильное слово и искру безумия, когда они стояли близко-близко. Но всё выходило не так: вся эта прелесть быстро забывалась, и Чесио с трудом мог вспомнить каждую мелочь, разве что нечто уж совсем необычное. Значит, оставалось просто жить или, лучше сказать, доживать; Чесио ушёл в себя слишком глубоко, чтобы быть пригодным для какого-либо дела. Кармэла журила его, Мирэлла вообще с ним ругалась, но он, едва устраиваясь на какую-нибудь лёгкую работу, на следующее утро забывал прийти на неё. А если не на следующее, то когда-нибудь позже, но обязательно скоро. Чесио и сам понимал, что так жить было нельзя, но полностью отдать свою раненую душу какому-нибудь делу не мог.
Однажды, ровно через год, Мирэлла долго не возвращалась к ужину. Удивительно, но мать была спокойна и говорила, что у неё свои дела и сегодня она будет чуточку позже. Чесио заволновался и решил, что дождётся её. Сестра пришла поздно за полночь с растрёпанными, выбившимися из косы волосами и в мокрой одежде, будто на неё кто-то вылил таз воды. Глаза её испуганно блестели, грудь тяжко вздымалась, руки дрожали, она была бледна и едва стояла на ногах. Затем Мирэлла, съезжая по двери, устало опустилась на пол. Чесио и Кармэла подбежали к ней, доволокли до кровати, но у неё не было сил скинуть с себя влажную одежду. Чесио был в полнейшем шоке, а вот Кармэла, хоть и выглядела неприятно изумлённой, как будто и ожидала увидеть свою дочь если не в таком, то ещё и в худшем виде. Полчаса не говоря ничего и не отвечая на вопросы, сестра лежала почти неподвижно, уставившись в потолок стеклянными неживыми глазами. У юноши волосы вставали дыбом от этого взгляда, он вопросительно смотрел на мать, однако та только кивала ему, мысленно передавая: «Подожди, не торопи события, всё нормально». Наконец, Мирэлла, повернувшись к ним, вымученно улыбнулась и сипло заговорила: «Ожидайте пополнения в семействе». Кармэла счастливо улыбнулась и всю ночь провела вместе с ней, говоря всякие успокаивающие слова; Чесио, сначала прикрыв рот рукой, чтобы не издать изумлённого крика, постарался искренне её поздравить и ушёл спать. Но сам не спал, а представлял, как сестра умертвляла очередного несмышлёного человечка и насыщалась его кровью; теперь его племянник будет напоминать ему разве что о чьей-то смерти. Пусть вроде и не напрасной со стороны леса и его обитателей, но все же случившейся, стало быть, разбившей чью-то жизнь.
На самом-то деле, он не так давно осознал, что и сам являлся чьей-то смертью. Слишком разъедающее знание, оно стелилось по дну его души ядовитым дымом. Мать, изредка оставаясь с ним наедине, начинала говорить о том, что сперва для неё это тоже было противоестественным, но потом оказалось вполне логичным, ведь она очищала лес от его грабителей, что и так с каждым годом уничтожали все угодья. Она говорила, что ему не стоило беспокоиться насчёт того, будто бы гианы убивали безобидных людей: добрые люди никогда не стали бы вредить лесу. Она говорила: «Не мучай себя и свою совесть. Изначально это кажется диким и неуместным, но затем эти самые злые люди считают нас лишь каким-то ресурсом. Мы должны иногда давать им отпор». Но Чесио смутно понимал её слова, молчал пару минут и тут же уходил: лучшим вариантом казалось копить это в себе. И вот этой ночью он ворочался с бока на бок, стараясь отогнать от себя образ Мирэллы, залитый чужой кровью, с невменяемыми блестящими глазами, совсем как у того зверя-росомахи. Но оно так, судя по всему, и было. А потом появился образ маленького пухлого малыша, с которым сестра будет приходить к ним на выходных, а Чесио будет держать его на своих руках, пытаясь спрятать нервную улыбку, ведь недавно родившийся ребёнок уже таскал в своей душе тяжкий грех. Да и сам юноша, и Мирэлла, и даже их мать, и даже её мать, редко заходящая к ним и всегда казавшаяся лишь её сестрой – все они сами, вплоть до тех первых гиан, родившихся ещё более-менее сносно, были с самого детства опорочены чудовищной жестокостью, благодаря которой родились. Конечно, Чесио осознал это давно, ещё на собрании, но точное, резанувшее по глазам понимание, словно молния, пришло только с двадцатилетием Мирэллы и её походом на ту злосчастную опушку. «Всего два года… два года осталось с тобой, Джонни. Слишком мало».
Обладая пытливым умом, Чесио решился спросить у Луиджи, есть ли средство или хоть зелье от этого наваждения. Ведь ему, путешественнику, это должно было сильно мешать. На что слегка загорелый мужчина отвечал: нет, пока нет, и, думается, что ещё долго не будет. Ему это и вправду сильно мешало и ходил он в основном ночью по улицам и деревням, чтобы не навредить кому-либо. Но это было жутко неудобно. Правда, встретив человека, он не обязательно тут же бы напал на него, но именно эта-то неизвестность и пугала больше всего. Луиджи добавил, что пока создавать средство от их природных наклонностей не было выгодно для всего рода гиан: ещё некоторое количество лет, неизвестно какое, правда, население будут увеличивать, обязывая уж точно всех девушек отправляться за свежей кровью. И глухие крики их совести должны перебить прелестное лепетание миленького ребёночка и дурманящий рокот Лесного духа. А что делать мужчинам – совсем непонятно. Ничто не могло заглушить внутренний противный голос. Луиджи говорил всё это, и Чесио, едва сдерживая себя, признавался себе, что наконец нашёл понимающего его гиану. Правда, Луиджи редко задерживался в деревне более трёх недель – работа обязывала уходить и приносить в деревню отголоски внешнего мира. Но это было лучше, чем ничего.
Ещё путешественник говорил, что им следовало проявлять осторожность, когда они выпускали юных неопытных гиан в честь их двадцатилетия на свободу. «Нужно хотя бы менять места, где они охотятся на людей. Последние ставят там ловушки и благо, если перед этим мы выявляем их. Но, честно говоря, мы отправляем наших юнцов на одни и те же места в течение уже двадцати лет. Люди этого просто так не оставляют…». Чесио слушал его и тихонько замазывал его словами свою гноящую рану на сердце, только мази было немного и она оказалась слишком слабой для его случая. Потом решился на откровение и признался, что имел знак конвольволо немного иной: ему забыли пририсовать ещё одну чёрточку. Луиджи сначала напрягся, а потом, посмотрев на знак, немножко облегчённо выдохнул. «Хотя бы одна есть. Если бы не было ничего, мне, уж извини, пришлось бы сказать твоей семье и даже управлению. Но так… знаешь, так даже ещё хуже. Не хотел тебя расстраивать, но ещё хуже, да. Те гианы, у которых вообще нет штрихов… ты их, кстати, когда-нибудь видел? Нет? Ну, так они всегда эмоциональны, чувствительны, излишне активны. Но, понимаешь, они испытывают эти пагубные чувства хотя бы по-настоящему, в полной их мере. Они обязательно сбегают из деревни ночами. Всех таких недогиан, каких я если не знал, то видел, были девушками. И они сбегали к симпатичным юношам-людям из ближайших деревень – не мудрено, такое чувство, от которого нас избавили, любовь – в это время кружит головы всем им. Но, совсем не зная людей, они страдают из-за их порядков, полностью уместных там. И приходят заплаканные, униженные, оскорблённые. Им оказывается совсем не по нраву то, что следует у людей за любовью. Да они просто не знают про это; конечно, им не причиняют боли – благо, гианы с рождения не невинны, но их мучает боль душевная, у них болит внутри сердца. Они просто все не знают о тонкостях, думая лишь о возвышенном. А вот ты… таких, как ты, с таким символом, я вижу впервые. Это значит, скорее всего, что ничего такого ты чувствовать не будешь, но душа твоя рвётся в какие-то дали, в какие-то недоступные для неё мечты и ощущения. А если вдруг и ощутишь что-то такое, чего нам запретили чувствовать, то навряд ли поймёшь, что это такое. Серьёзно, я не знаю, что с этим делать».
Видимо, делать ничего и не надо было. Чесио не всё, что говорил Луиджи, понимал полно, но был благодарен ему за поддержку. Однако ему стало ещё хуже, чем было: лучше бы уж свихнулся с ума от ярости, любви, экстаза, мстительности или вообще ничего не ощущал, став радостным послушным глупцом, чем вот так он мучился, встав поперёк меж двух пропастей. Честно говоря, Чесио догадывался о том, что что-то в нём будет неполноценно; конечно, в подробностях о таком мог знать кто-то в деревне, но кто – вопрос хороший, не бегать же к каждому с таким ужасным откровением.
Немного спустя, когда ровно после рождения красивой здоровой малышки Мирэлла получила в подарок от матери маленький домик недалеко от них, она съехала, и в доме стало тихо и ещё грустнее. Чесио находился там только утром, чтобы позавтракать, и поздно вечером вместе с ночью, чтобы поужинать и переночевать. А во всё остальное время шлялся где попало, каждый раз удивительным образом добывая себе обед из ничего. Он не понимал почему, но его тянуло сбежать из деревни, оставляло здесь только одно: безысходность в любом случае. Если сбежит, через полтора года уже снова будет вынужден прийти сюда, а иначе люди забьют его до смерти из-за убийств. А так он прогнивал со своими тянущими серыми мыслями, как яма с водой и осенними листками, которая потихоньку превращалась в вязкую бурую массу. Единственный, кто кидал в эту глубокую мусорную яму радужные отблески, был Джованни, неизменный Джованни, сам заваленный кучей проблем и мелкими обязанностями. Что радовало: их отношения становились всё крепче и теплее, казалось, с каждой встречей только сильнее. Если ещё в глубоком детстве, когда они только познакомились, господствовали более деловые отношения, если так можно было сказать: по типу того, что сегодня они исследовали дерево, на которое укажет один, а в другой раз – уже на которое укажет второй или что почти через встречу они приносили друг другу сладкие гостинцы, то с более осознанного возраста всё стало в разы искренней. По крайней мере, в детстве было легче сойтись, основываясь порой на личном маленьком эгоизме, а чуть позже было лучше укреплять дружбу, осознавая значимость друг друга в своих жизнях. Джованни был строг и циничен, если судить по его рассказам, но с ним, думал Чесио, он скидывал эту нужную там, среди людей, маску. И чем ближе был конец этой истории, тем слаще, дольше и непривычнее были совсем неуместные объятия, и тем убийственнее, пагубнее и сложнее казались расставания.
Неожиданным образом жизнь превратилась в круглый гладкий шар, который пустили вниз по отвесной скале и обрызгали его чудесным дорогим парфюмом, чтобы даже за секунду до встречи с каменистой землёй казалось, будто всё прекрасно и чудесно. Точнее, может, виднеющаяся пропасть и говорила о чём-то, однако одурманенный мозг воспринимал её как данность. Вот также ощущал себя и Чесио: совсем скоро ему должно было стукнуть двадцать, совсем скоро он должен разбиться вдребезги о то самое каменистое следствие, но каждый разговор с Джованни осветлял эту перспективу. Друг говорил ему: мы уже почти взрослые, цветочный мальчик, хотя мальчиком тебя язык не поворачивается назвать, поэтому было бы здорово, если б ты или я сумели покинуть свои деревни или прийти друг к другу и поселиться рядом; чтобы не томить себя долгим ожиданием, а каждый вечер без забот встречаться за кружкой чая – ладно, каждый раз за кружкой совсем разного чая, по его, Чесио, рецепту. Чесио говорил, что это невероятно здорово, но надо взвесить все за и против, и отворачивался якобы откашляться, а сам быстро утирал горючую слезу. Джованни говорил: пока невозможно им сойтись или переехать, каждому надо закончить свои дела. Лично у него уже пару лет как слегла мать – от старости ли или от болезни. Никто из семьи не надеялся на выздоровление, зато все давно свыклись, что могли обнаружить бездыханное тело в любой момент. И для Джонни это, вероятно, было делом чести: быть с матерью ровно до её кончины. Чесио с трудом осознавал эти далёкие вещи, хоть и сто раз слышал про них от друга: какая-то старость, нелепая смерть. Однако в душе искренне желал, чтобы мать Джованни ещё немного продержалась – потому что иначе надо было каждый раз выдумывать причину, почему пока они не могут жить рядышком. Даже если Чесио бы приехал в ту деревню, в его двадцатый день рождения ему бы пришлось поспешно съезжать и больше никогда там не появляться. А какой смысл травить и так изъеденную удушающим ядом душу, чтобы вскоре уехать? Нет, будет ещё больнее; хотя куда уж тут…
И вот, к сожалению, время, выданное Лесным духом всем гианам, знакомым с людьми, истекло. Случилось это слишком резко, сумбурно, что Чесио не успел и ойкнуть от боли, как ему под ребро воткнули нож-осознание. Осталось только, широко распахнув глаза и притрагиваясь к горячей струящейся крови, ошарашенно смотреть на это и, так и не поняв, повалиться замертво наземь.
Одним весенним деньком пришёл Карло и задал ошарашивающий вопрос: у тебя же день рождения через неделю? Чесио, и сам не зная, отвечал да и нет и наконец сказал, что лучше б ему никогда не исполнялось двадцать. Так разозлился, что зачем-то накричал на бедного Карло; на шум вышла Кармэла, помирила их и ответила, что и правда двадцать ему будет ровно через неделю. Конечно, Карло уже не хотел о чём-либо говорить, но он обязан был передать: если у Чесио день рождения так скоро, то ему придётся отправляться с группой ребят сразу же на следующий день. И, добавив, что чем быстрее, тем лучше, мгновенно ушёл, боясь вызвать злость друга на себя ещё больше. А Чесио всерьёз был готов подраться с ним прямо здесь, но в итоге пообещал матери, что никуда он не пойдёт, и заперся на полтора дня в комнате, не желая видеть кого-нибудь или что-нибудь, а желая погружаться до лёгкого бессознания в мутную воду своих тревожных мыслей снова и снова. Но в душе, конечно, знал, что безусловно отправится в это кровавое путешествие. И было б оно менее болезненным, если бы не подпитывалось осознанием навечной разлуки с Джованни: даже тихо наблюдать за ним из-за кустов не мог – всё равно бы природа дала знать своё. И до двадцатилетия всего две жалкие встречи. Две. Жалкие. Встречи. Всё, что останется от почти тринадцатилетней истории их дружбы, это вечный мост и вечная речка под ним. А они разойдутся и сгинут под наплывом времён: правда, один из них останется гнить долгую нудную вечность, пока случайно не утонет в воде или не попадёт под чей-то нож, а второй избавится от душевных мучений всего-то лет через шестьдесят, а может, и меньше. И первый будет долго, долго плакаться в подушку, когда узнает о кончине второго – тем сквернее станет его существование, и так бесполезное.
Как-то так представлял себе будущее Чесио. И так отвратительно переживал и рвал на себе волосы, что под конец тошнотворная тревога превратилась в безумное равнодушие – наверное, одно из страшных метаморфоз чувств. Он изнутри выгорел, выцвел, как хрустящие листы новой бумаги со временем, и теперь ощущал себя что-то около детских пыльных куколок, сделанных самой Мирэллой, что лежали большой бесформенной грудой в сундуке, более ненужных ни самой Мирэлле, ни её дочери – можно купить игрушки куда красивее, чем эти нелепые попытки. Он также был закинут судьбой в дальний тёмный ящик и бережно покрыт пылью – всё, судьба напиталась его беззаботной жизнью, сейчас ставшей скучноватой и с каждым днём темневшей, и откинула его от себя подальше.
Ну, а теперь же – всё. Жуткое, безразличное к трагедиям или счастьям слово – что бы оно ни значило – конец ли или ощущение бескрайней, пока ещё чужой бесконечности – оно всё равно было холодным и с трудом укладывающимся в голове. Для Чесио это значило тотальный конец, чёткий и точный удар по разноцветной верёвочке его жизни. Что делать дальше с его бессмертием? Может, попытаться изобрести волшебное зелье от этих инстинктов?.. Но юноша знал: волшебство закончилось ещё очень давно, о нём ещё слабо напоминал мотылёк в груди, на встречах с Джованни не дававший покоя. Да и способностей у Чесио к изобретению, откровенно говоря, не было никаких, он это и сам прекрасно понимал. Наверное, средняя одарённость вместе с ленью – убойная смесь, чтобы задушить в себе все таланты, но Чесио, кривясь, испивал её уже много лет и корил себя за такое, но продолжал. Это отравляло его куда меньше в сравнении со скорым расставанием, но вскоре оно должно занять почётное место среди всех ядов в его беспокойном и полном сумраков сознании.
И – что же за подлость – Джованни в последние дни стал невозможно заботливым, даже излишне, слишком ласковым и вообще не похожим на себя. И именно – под окончание вообще всего!.. Это было выше сил Чесио; он тонул, задыхался в его объятиях, позволял прикасаться тому к его щекам, шее, груди, чтобы ощутить мотылька, и, жмурясь, разрешал шептать безумные слова. Всё это казалось слишком не похоже на отношения двух взрослеющих мужчин, но оно было чрезвычайно приятно, безрассудно до звёздочек перед глазами, отчаянно болезненно, трепетно и невозможно горячо от бешеного пламени в душе. Чесио казалось, что мотылёк говорил ему в такие моменты «ты всё делаешь правильно»; хотелось ему верить, но юноша ощущал: чего-то он определённо не знал, до какого-то смысла не мог дойти своим сознанием или сердцем. Нечто происходило вокруг них с Джованни, но было так далеко и приятно недосягаемо, что и не могло волновать их умы. Точнее, не волновало только юношу, а вот его друга – вполне могло; и откуда ж ему знать…
Чесио не понимал: мотылёк внутри него яростно колотился по своей клетке, когда Джованни прикасался к нему или говорил удивительные вещи, и ведь это всё было не просто так. Может, залетевшая бабочка, которую он так сильно ждал в детстве, пыталась что-то сказать ему? Или натолкнуть на мысль?.. Может, если бы он ещё немного побыл тем беззаботным ребёнком, собирающим все первости мира (которые до конца так и не собрал), он бы понял это, но теперь… Его душа была наполнена сухими опавшими листьями, которые мотылёк терпеливо поджигал и получал новую порцию таких же, холодным густым туманом, утопающим болотом вместо земли и гнилыми ветками – настоящая осень в какой-нибудь лощине рано утром. И там точно не было место какой-то яркой догадке; а если и была – поди найди в той грязи, да и поздно, отчаянно поздно! Лучше уж вообще не находить, чтобы ненароком не создать очередной кислый яд. Чесио понял: осень наступила у него почти мгновенно, как только он ушёл после собрания. И вот вообще неудивительно.
Неудивительно так же, как и последняя встреча. В предпоследнюю они позволили себе слишком вольно распоряжаться и так сильно ограниченным временем. Чесио напоминал себе заболевшего простудой, только в его случае не простудой, а воспалением души – изгладывающая потихоньку изнутри болезнь, такая медленная, но такая хищная. Именно потому он так громко и долго смеялся, словно глушил подходящие к горлу слёзы, так часто прикасался к человеку, который скоро будет вычеркнут из его жизни, и так правдиво говорил всякие бредово-лучистые словечки.
А в последний раз… Они сидели на своём мосту, слушали журчание реки и молчали, соприкасаясь пальцами. Любой начинавшийся разговор сходил на нет, и это не было чем-то тяжким – наоборот, душа аккуратно растворялась в этой жемчужно-прозрачной тишине и покорно стелилась тихим дымом по мягкому цветочному дну. Молчание – состояние куда более интимное, чем объятие; Чесио уже знал это, а в некие редкие минуты им удавалось смешивать молчание с хрупким объятием – такое перемешивание вызывало сладостную тягу где-то внизу живота и упруго било по дыханию. И сейчас, сидя на бортике, как в детстве, и свесив ноги вниз, они смотрели, как под водой плескались синие, рыжие и пепельные рыбки. Подданных в виде чирка, утки и савки у них давно не было – видимо, этих птиц совсем прижали к гнезду домашние дела. Точнее, так считал Чесио, а Джованни скептически утверждал, что они просто-напросто умерли от старости – столько лет птицы не живут. Суровая правда отзывалась для Чесио буквально отовсюду.
– Слушай, у тебя меньше, чем через два дня, будет день рождения! Мне так жаль, правда, но я не смогу встретиться с тобой в тот день… да и ты, наверное, тоже. Давай на следующий день после него, ладно?
– Конечно, да, конечно… – бессвязно шептал Чесио, нервно бросая собранные камешки в пенящуюся водную гладь. – Что-то случилось у тебя?
