Текст книги "Орехово-алый мотылёк (СИ)"

Автор книги: Julia Shtal

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Властями не становятся, а рождаются. Ко мне пришёл посланец и рассказал, кто я такой. Выбор Господен не очевиден иногда; со мной уж – точно. Потому что я отнюдь не ангел. Власти должны поддерживать баланс между добром и злом на земле, а я совсем непригоден для этого. И тебе-то уж точно известно, почему… – шершавые пальцы нежно гладили по холодной щеке, и Чес ощущал, что почти переместился в людской Рай, хотя ему туда ход заказан. Вокруг расцвели фруктовые деревья и шиповник, воздух наполнился блестящими свежими искрами, а над головой разлился розоватый шёлковый туман. Фантазия была столь реальной, сколь и ощутимой; Чесу казалось, что не только выгонять демонов могут эти ангелы…

– Но… ты выглядишь не младше тридцати лет… у ангелов какой-то другой возраст, с которого открывается бесконечная жизнь? – Чес думал: как же хорошо, что Орацио была вечно пустой, глухой к счастьям и несчастьям чужих, холодной и узкой улицей, потому что они выглядели так глупо, так отчаянно, словно были с ума сошедшими детьми, которые прижались друг к другу и не могли понять, что же с ними стало и произошло. Но карие глаза упорно шептали ему: всё хорошо, не волнуйся, это всё ещё я, Джованни, изменившийся после двухсот лет жития, но, честно, немного, чуть-чуть. И Чес верил, верил каждому слову, даже вполне поверил в то, что происходящее – реально, но ещё боялся вдохнуть в себя столько счастья, потому что не хотел прямо тут же взорваться миллионом апельсиновых солнц – вот так люди умирают от счастья, так их ставшие радужным мыльным пузырём души улетают путешествовать по миру, чтобы дарить радость.

Уже без разницы было, что около глаз Джованни собирались морщинки, что его кожа была немного серой, голос – жестковатый и сиплый, движения – скованные, а взгляд – тёплый, почти прежний и прекрасный.

– Да, – раздалось как будто бы из другого мира, из другой вселенной, где счастье ели ложками по утрам вместо йогурта, а о несчастье не знали почти ничего. – Тут совсем простая логика: с тридцати трёх лет, возраст Иисуса Христа и всё такое… Навсегда подарив нам кризис среднего возраста, Господь послал нас выполнять свои обязанности и ловить демонов. Может быть, ты помнишь, как мы с тобой два раза встречались с каким-то странным неопознанным существом? Это и был демон. И он от меня шарахался, потому что уже тогда у меня были силы, правда, ещё не раскрытые.

Чес прикрыл ладонями лицо, сквозь пальцы смотря на друга и пытаясь успокоить огненные полыхания мотылька; его грудь раздирал тихий истерический смех и глупый вопль «Почему всё вышло так отвратительно и так грустно?». Юноша привык, что его жизнь полна разочарований, но не глупейших банальных событий, из-за которых почти всё прошлое превращалось во временную бессмысленную станцию пересадки. Пересадки в лучшее будущее. Хотя как знать.

Чес дрожал, напрасно тёр глаза и пытался посмотреть на Джованни, тщетно искал в своей душе целый не треснутый кусок и также тщетно старался скрыть своё разочарование. Он думал, что больно уже не будет; но нет – его сердце ещё чувствовало, ещё гибко извивалось от жжения и досады, от стухшей ненужной любви и бесконечного самобичевания. Стало невозможно, отвратительно, горячее скользкое чувство подступило к горлу, и Чес зачем-то ощутил ужасные слёзы. Когда всё начало проваливаться в растёкшуюся смрадную бездну, Джованни подхватил его – прижал к себе, обняв за плечи. Глупо было уже тянуть. Чес не ощутил какого-то запредельного тепла, зато сразу стало спокойно и хорошо, всё сложное превратилось в решаемое, а прошлое стало только бесцветной картинкой, билетиком в длинное тропическое будущее.

– Уже нет смысла винить кого-то в случившемся, – настаивал быстрый щекотливый шёпот на ухо, – судьбу ли, Бога, твоего Лесного духа, сложившиеся обстоятельства или нас. Прошлое теперь вне нас; мы сейчас здесь, чтобы пережить это и со спокойным разумом двинуться вперёд. Я скучал по тебе, мой Чесио. Я думал о тебе все двести с половиной лет, я не переставал ощущать болезненную теплоту в груди, когда вспоминал тебя, твой смех, твои рассказы и твою разноцветную душу. Я почти сразу простил тебе убийство брата, потому что, ещё не зная про гиан настоящей правды, я был уверен, что ты сделал это не по своей воле; я даже не вздумал обижаться на то, что ты после того дня не оставил о себе ни весточки, потому что понимал твои чувства. Но я не мог прийти к тебе, ты и сам понимаешь… я глупо думал, что я – человек, но если б я только знал, что мне выпала честь быть ангелом, я бы незамедлительно рванул к тебе, потому что на ангелов ваше влияние не распространяется, представляешь? Представляешь, как ужасно вышло? – то ли смеясь, то ли задыхаясь горькой правдой, Джованни говорил всё это и прижимался к нему сильнее. Это шерстяное чёрное пальто, от которого пахло томным ладаном и старой книгой, эти длинные царапины на шее от когтей демонов, эти жёсткие тёмные волосы, выгоревшие до пепельного оттенка на солнце, эти сильные мягкие руки, которые обнимали так страстно целых два века назад, это срывающая голову близость, от которой перед глазами плыла чёртова сухая реальность и отрастали за спиной семьдесят два цветных крыла. Всё это превращало Чеса в бестелесное облако из молний-чувств и заставляло лететь на небо.

– Это… слишком жестокий поворот в нашей истории, начавшейся с листа клёна. Я жутко расстроен, но до сих пор мои колени и руки дрожат как проклятые, потому что я знаю, что вот сейчас надо немного постоять, попривыкнуть, подождать, и всё пройдёт… – Чес не понимал, что за чушь срывалась с губ, но она шла оттуда, где Джонни саморучно притронулся своей ангельской рукой. – Эти сто лет были невыносимы для меня, Джованни… когда я вернулся с кровавого задания, я уснул на сто тридцать лет волшебным сном гиан, в которые те впадают после сильного стресса. И очнулся только в двадцатом году прошлого столетия. Было… ужасно осознать, что я проспал… твою… я ведь не знал.

Джованни слегка отстранился и понимающе глянул на него. От этого взгляда добавилось уверенности, а от этой близости неприлично сильно ухнуло очнувшееся сердце.

– Я искал твою могилу, но не нашёл. Прошёлся по соседним деревням, там тоже ничего. Тогда я подумал, что вы с отцом решили уехать куда подальше от места, где потеряли половину семьи.

– Мы и правда так сделали. Но с наступлением бессмертия пришлось несладко: я покинул отца и стал скитаться по Италии. Тогда и совсем окончательно простил тебя, потому что понял: мне пришлось бы вдвое сильнее терзать себя насчёт стареющей и умирающей семьи, ведь я не мог бы сидеть с ними вечно молодым, а они бы всё равно рано или поздно скончались. И брат. И… знаешь, всех ангелов как-то поощряют за их работу; когда ко мне пришёл посланец, он сказал, что я могу попросить у Господа что угодно и он исполнит мою просьбу. А чтобы накопить на следующую, нужно будет не хило постараться. Поэтому загадывать надо вдумчиво. Тогда я вспомнил тебя: все десять лет до прихода посланца я искал тебя, ходил около вашей деревни, но там никого уже не было. Логично было бы просить встречи с тобой. Но тогда были трудные времена: то войны, то болезни скашивали целые посёлки. С тобой могло случиться всякое, и я волновался. Просьба была таковой: чтобы ты был в целости и сохранности всегда. Собственно, это была просьба ненужная, в том твоём положении… – они опять оба тихо и безумно рассмеялись, хотя впору было плакать, но каждая деталь в открывавшейся истории убивала их, так что уж если умирать, то со смехом.

– Как можешь догадаться, на следующую просьбу я накопил не сразу. Потому что ну где отыщешь во всей Италии твою юркую натуру. А учитывая наш образ жизни, ты мог оказаться вообще в любом уголке мира. Буквально три или четыре года назад я сумел таки выполнить все свои обязанности и попросить свести нас наконец. Почему так долго, спросишь? Даже при всём желании увидеть тебя, я всё равно отвратительно справлялся со своей работой, потому что ангелом быть – так себе удовольствие, я вообще на ангела не похож, да ещё и крылья забрали… – Чес усмехался – вот уж где проявлялся его ироничный Джованни. – При том, совсем неизвестно, когда желание исполнится. Я тогда жил в Венеции и совсем не хотел уезжать оттуда, но дела вынудили ехать в Рим, в котором, я точно знал, встретиться с тобой среди толп туристов вообще будет нереально.

– А ещё меня заселили в ужасно шумный номер с балконом на вечно гудящую улицу, зато со скульптурой жирного ангела сверху этого балкона – что может быть хуже? – они шли по Орацио куда-то вперёд, тайком держась за руки и скрывая это за длинными рукавами пальто. Чес чувствовал себя спокойно и равномерно счастливо, слушал этого чуть другого Джованни, но в принципе не находил отличий от того Джованни на берегу реки рядом с мостом. С ним всё также хотелось быть откровенным, интересным, самим собой, ему также хотелось рассказать каждую секунду из всей столетней жизни, но как такое сделаешь… С ним мотылёк в груди опять приобрёл свою яркую окраску и весело порхал по клетке, посылая по венам золотую пыльцу; с Джованни Чес стал Чесио, тем беззаботным и подающим надежды парнишкой, который был тайником удивительных историй и пряных трав для чая. Юноша это сам ощущал; в витрине очередного магазина он увидал свои блестящие янатрно-малахитовые глаза и растрёпанные волосы – совсем как тогда, добавить разве что реку и мост; впрочем, в Риме до таких вещей далеко идти не надо…

И в счастье, оказывается, поверилось совсем быстро; было достаточно нежного прикосновения рук Джонни, и облака могли стать персиковыми, а солнце – фиолетовым. Что угодно, лишь бы душа могла быть готовой в любой секунду вспыхнуть бенгальским огнём.

– Знаешь, я уже схожу с ума от различных совпадений. Ровно три года назад, когда я шёл устраиваться на работу в кофейню, на глаза мне попался человек, курящий на балконе, а за ним будто раскрывались каменные крылья от скульптуры сзади, и я подумал: вот же ракурс, как будто ангел курит! Мне теперь кажется, что это был ты… – Чес смотрел на друга и думал:«Я сам уже был почти на краю пропасти отчаяния, ведь не видел уже смысла в своей жизни, а просто существовал в ней, как будто она была суровым наказанием, а не прекрасным даром». Он, конечно, не был идиотом и отнюдь не мечтал покончить с собой, но в его голове витала соблазнительная мысль, например, в метро: достаточно одного неловкого движения позади и он пропадёт в жёстком электрическом свете от поезда. Почему? Потому что всё было действительно как-то бессмысленно. И только сейчас, держась за сухую тёплую руку, он обрёл свой смысл, своего человека и свою опору в жизни.

– Вот как… Значит, и мне тогда не показалось. Потому что я увидел паренька, похожего на тебя, но как бы вовсе и не тебя. То ли твои короткие волосы, то ли потускневшие глаза меня отпугнули, хотя я и знал, что ты выглядеть можешь по-разному.

«Да, было достаточно всего пару минут, чтобы я вновь стал жертвой твоего обаяния», – прикрывая глаза, щурясь от январского ласкового солнца и тёмно-зелёных солнечных зайчиков на лице, думал Чес. Пропасть в почти три века уже не пугала, потому что они нагонят её максимум за один тёплый нежный римский вечер; ведь это они, Господи, который хоть и не слышал гиан, но был как-то снисходителен к ним – Господи, ведь это они, Чесио и Джованни, цветочный мальчик с завянувшими цветками и принц-ворон, потерявший как крылья, так и корону. Пусть уже и поломанные жизнью, поцарапанные людьми и историей, но это они, немного прежние, немного новые, но много – искренние и исстрадавшиеся друг по дружке; это они и это их сплётшаяся тесно судьба, одна на двоих, – так и что ещё нужно?

Для счастья – больше и ничего.

Они вышли к круглому каменному замку Святого Адриана с ангелом наверху и, обойдя его, вышли на набережную. Чес уселся на широкое мшистое ограждение и стал разглядывать зеленовато-лазурные воды Тибра, копошащихся около кромки воды подростков, фотографов и любителей пробежек. Джованни опёрся спиной о щербатые кирпичи и закурил. Они молчали некоторое время, и, как и всегда, молчание было необходимым и священным. Чес не ощущал себя так, будто неловко замолчал с чужим человеком – он замолчал совсем ловко с совсем родным человеком. Точнее, ангелом.

– Знаешь, а меня нынче не Чесио зовут. Чуть короче. Чес. Ну, вообще я много кем был, но сейчас понял, что самое логичное и короткое имя, какое у меня могло быть от прежнего, я ещё не носил, – юноша юрко выхватил серую сигарету из пальцев Джованни и неумело затянулся. Может быть, стыд и срам, но он никогда в своей жизни не курил. Едкий дым хитро забрался в лёгкие и постарался разорвать их изнутри; Чес раскашлялся до слёз, утёр глаза и, смеясь, затянулся ещё раз под недовольный взгляд Джованни. Последний не дал сделать ему ещё один полусмертельный горький вдох и забрал сигарету. Чесу стало слишком хорошо, он рассмеялся и толкнул друга в плечо: когда делаешь первые непривычные затяжки, ощущаешь себя что-то около полуумирающим надменным героем в нуарной комедии.

– Хорошее имя. Тогда будешь Чесом. Ну, а меня тоже зовут короче – Джон. Просто Джон. Джон Константин – вообще не итальянец как будто, но как-то и не важно.

– Я из той же, видимо, страны, откуда и ты, Джон Константин. Потому что я Чес Креймер, – оба расхохотались, звонко, безудержно, крепко держась за руки и искрясь на томных солнечных лучах. Потом они шли по улице, плавно отходящей от моста Витторио Эмануэль, шли мимо ароматных ванилью и хвоёй сувенирных магазинчиков, мимо блестящих табло остановок, мимо полуприкрытых зелёных аптек, откуда несло приторно-целебным запахом таблеток от простуды, мимо старых обшарпанных домов шестнадцатого века, на чугунных балконах которых курили и пили остывший ещё в позапрошлом январе кофе призраки прошлых лет, ошарашенно осматривая мир вокруг. Белые церкви, сквозь приоткрытые двери которых взгляд проникал в тёмно витражный мир свечей, кадило, кожаных переплётов, серых ангелов, прозрачных демонов и обязательного спасения где-нибудь поблизости; милые палисадники из фиалок, роз, цитрусовых деревьев и виноградных лоз; разившие пряностями тёплые закусочные и заваленные витыми булочками с корицей витрины кондитерских, старинные двери, ведущие в параллельные миры скрытых задних двориков, крошечные клетчатые пиццерии, дома с рыжими разводами и пухлыми светлыми цветочными балкончиками, разрисованные чёрным граффити ставни закрытых магазинов и уютные узкие улочки, на которых хотелось жить всю вечность ради одной только возможности наблюдать истинно римскую обыденную жизнь.

Чес излазил Рим за три года тщательно, но сейчас шёл, разинув рот, словно приезжий американский студент, который устал от урбанистических пейзажей своей Америки. Просто рядом был Джон… и одним только своим присутствием он заставлял Вечный город превращаться в сияюще бесконечный город. Потом они свернули куда-то вглубь тесных и безобразно сплетённых улочек, где на углу каждого дома висела каменная икона, а голуби летали исключительно белые и лишь мороженое с фисташками было вкуснее всех остальных. Чес не знал, зачем они ходили по городу так, будто впервые приехали только сегодня, но чувствовал: это недалеко от правды, ведь сегодня он очнулся, сегодня он обрёл смысл и краски жизни, сумел разбудить мотылька и свою стиснутую спазмом душу.

– А как выглядят в реальности демоны? Они чёрные, большие и рогатые? – спрашивал Чес, когда они сидели на ступеньках Пантеона и пили миндальный латте в картонных стаканчиках. Джон рассмеялся.

– Нет. Демоны – нечто другое, чем можно себе представить. Они бывают совсем разные. У каждого человека есть его личные демоны, и если он слишком боится их, они становятся реальными. И уничтожать их нужно по-разному. Демоны и другое отродье обычно роются в тёмных тупиках старых улиц, в заброшенных исповедальнях церквей, у вокзалов, на чердаках, за рамками красивых картин. Словом, почти где угодно.

– Кем ты был, Чес, в прошлом веке? Что за профессии испробовал, в чём разочаровался и когда был рад? – спрашивал Джон, уже шёпотом, когда они забрались на последнюю скамью во время литургии и украдкой держались за руки, и восторженно слушали совершенно неземной инструмент – орган, и слепли от горящего мрамора, розоватых свечей, красной позолоты, синего серебра, от застывших бежевых людей и разукрашенного потолка в церкви Святой Марии-Магдалины. Стройный, католически выверенный хор голосов звучал не снаружи, а в душе; Чес сладостно выдыхал, ощущал нежные щекотливые поглаживания похолодевших пальцев на своём запястье и отвечал шёпотом, на самое ухо, ощущая пасмурные облака, пустынные европейские дали и прокуренный вагон поезда, когда прикасался к Джону.

– Я испробовал многое и остался совершенно несчастен. Я был продавцом в кондитерской, художником, банкиром, недоделанным математиком, неполноценным искусствоведом, церковным певцом в хоре, веб-дизайнером и наконец я бариста. И обо всём этом парами слов не обойдёшься, ты ведь понимаешь… Так что приготовься к долгому рассказу. Я буду рассказывать одну жизнь, а ты потом свою, и так по очереди. Хорошо? – Джон кивал и смотрел на него пристально, хитро, как будто был готов на ужасный душеразлагающий поступок, но не мог – из уважения к церкви и Богу, что дал ему возможность жить бессмертно и воссоединиться с потерянным другом.

Они сидели на бетонном ограждении улицы Керци уже где-то на юге Рима, в районе Большого древнего цирка, перед странным двухэтажным зданием, сложенным из тонких кирпичей, и с круглыми маленькими окошками, которые обрамляли толстые ажурные линии. Чес ещё не дошёл до жизни художника, а ведь это было самое начало; он говорил без умолку, иногда прикасался к воротнику Джона, неловко смеялся и понимал: осталось немного до момента, когда он задохнётся в невозможном для гиан чувстве. Ну, для него-то возможном. Удивительно, но по карманам была уже раскидана изумительным образом попавшая туда изумительная чушь: красновато-серые камешки из вод Тибра, кусочек фланелевой ткани, упавший на землю вместе с кислым апельсином, который они разорвали, морщась ежесекундно, салфетки из угрюмого бара, разрисованные пальмами и снегом самим Чесом с помощью чёрной ручки, пакетик малинового чая, вот уж неизвестно откуда взявшийся, листовка с грустным ангелом, найденная на старом форде прошлого века. Чес не узнавал себя и узнавал одновременно. А Джон только сильнее распалял его, приобнимая за плечи, изредка прижимая к себе, шепча всякие глупости насчёт их общей абсурдности и слушавший так преданно, что юноше хотелось кричать и бегать по Риму, вещая о том, достаточно ли он хорош для такого огромного, необъятного и неожиданного счастья. А в мыслях громогласно мигало: хорош; Чес знал – это проделки его бескрылого полуангела.

В животе от этих прикосновений приятно и сладко тянуло; мотылёк полыхал симметричным жаром, а кожа покрывалась паутиной дрожью, когда Джон дотрагивался до его затылка, гладил его по щеке, боронил волосы и счастливо шептал в них «Ты невероятный, с каждой секундой ты зажигаешься всё ярче, всё ярче, Чесио…». Этот шёпот был таким откровенным и искренним, что Чес смущался и скрывал свой взгляд, одурманенный и дикий. Всё это будоражило нервы, самым приятнейшим и бешеным образом. Но юноша знал: было слишком рано говорить о последних словах, что сказал Джон перед их последним расставанием. За всю свою жизнь Чес, понятное дело, так и не смог испытать эту грёбанную любовь хотя бы временно к кому-то и был даже рад этому. Но жутко боялся: вдруг он всё же близок к равнодушным гианам, чем к людям, ведь до сих пор смутно понимал, что же такое любовь в его случае. Это нечто запрещённое, даже сейчас, неправильное, но оттого безумнейшее и сладчайшее счастье из доступных – вот единственное, что он знал. И про то, что когда-то трепетно выкрикнул, будто это – мотылёк, забыл напрочь и даже повесил ярлык глупости. Но, когда обжигающие губы касались его уха в порыве некоего быстрого шёпота, Чес понимал: да к чёрту всё, что он знал, потому что давайте сотрём ему память начисто и скажем, что вот это полуболезненное, полурадостное уханье в груди и есть любовь.

Он забылся на время, к тому же, Джон не подавал и намёка на то, что между ними была хоть малейшая пропасть, хоть малейшая трещина. И за это его надо было благодарить день и ночь, день и ночь. Чес стеснялся, но знал точно, что к концу дня осмелеет и станет совсем прежним, а его Джованни раскроется и станет пульсирующим сгустком бесконечной искренности. Впрочем, он и уже такой…

– Нет-нет, что ты, ангелам совсем не запрещается говорить о том, кто они и чем живут. Некоторые тайны – да, увы, нельзя, но большинство я смогу рассказать тебе! – возражал Джон на вопроса Чеса, а не сделают ли чего нехорошего ангелы со своим собратом, если тот станет рассказывать о своей жизни. Они сидели на нешироком потёртом ограждении в парке Джианиколо, что находился недалеко от Ватикана на небольшом холме. Под ними до узкой тропинки и пушистой стены из кустов было около трёх или четырёх метров, а перед ними раскинулся Рим в своей невозможной и слишком доступной красоте, что взгляд терялся, смущался, слезился и отводился куда подальше, а потом вновь украдкой возвращался и продолжал напитывать душу сияющими рыжими, белыми и светло-гранитными отблесками —вот три основных цвета Рима. Вся земная сутолока была так далека, потому что ну чего ещё требовалось для окрыляющего вдохновения, когда над головой дневное глубокое небо, по левую руку – сам собор Святого Петра и Павла со своим огромным куполом, а на другой стороне этой смотровой, почти пустой площадки – вторая часть Вечного города, со множеством небольших куполов, с чёрными конями на Алтаре Отечества, с поросшими мхом крышами и куда-то вспархивающей собственной душой.

– Знаешь, у ангелов есть своё собственное поселение в Альпах. Место вполне известно, но если я проведу тебя туда, ты его не увидишь. Его видят только сами ангелы, для остальных это – обычная скалистая равнина. Раньше я жил всё время там. Ну, когда у меня были крылья.

– А как ты их получил? – почти сгорая от любопытства, спрашивал Чес и с запоздалым смущением понимал, что перебивал друга, но Джон был слишком терпеливым и радостным, чтобы вообще думать об этом, как о чём-то плохом. Он лишь мягко потрепал его по волосам и ответил, почему-то глупо улыбаясь:

– Нет, до тридцати трёх лет у меня ничего не было. Посланец пришёл ровно перед моим тридцать третьим днём рождения и сказал идти за ним. Ведь люди совершенно не понимают того, что выходит за рамки их сознания, и стараются это погубить. Так он сказал, и, после долгих расспросов, я пошёл за ним. Конечно, мы не успели дойти до ангелов – крылья раскрылись на следующий день. Это было что-то типа того, будто ночью во сне у тебя сильно зудит спина, а на утро ты просыпаешься, укутавшись с ног до головы жёсткими белыми перьями. Даже во рту были – гадость какая! – Они смеялись, а Чес пытался представить Джона с крыльями – выходило больше комично, чем серьёзно, даже хорошо, что он избавился от них. – Первое время было мало сказать непривычно – вообще дико, что у тебя за спиной два больших крыла, которыми ты можешь шевелить. Но самой дурацкой штукой было то, что ты не только болтать ими можешь, но ещё и летать на них! Будучи смелым, я полетел далеко не сразу. Наверное, только спустя месяц, уже находясь в поселении. Это совершенно ни на что не похожее состояние, свободное, безумное и одурманивающее, когда ты летишь, словно птица, рядом с птицами, над людьми, городами и их демонами.

Джон закурил, спрашивая разрешения в который раз и в который раз получая насмешливую улыбку. Чесу нравилось быть ангельским пассивным курильщиком, потому что этот смолистый, едкий до слёз и убийственный запах Мальборо стал уже почти естественным, да и какая разница: гианам почти ничего от них не делается, а Джон уже потерял всё, что мог. Своего рода, они были уже глубоко павшей странной парочкой среди всех, находящихся на смотровой площадке. Чес пару раз отбирал белую с серыми буковками сигарету, чтобы затянуться, но, вообще говоря, курильщиком становиться не собирался: не хватало ему ещё болеть в самом разгаре зимы. Но сегодня – исключение из всех мыслимых и немыслимых правил, сегодня надо было делать несколько вещей: сходить с ума, курить и задыхаться химическим дымом, пить всякую лабуду в картонных стаканчиках, расталкивать удивительные вещи по карманам, много смеяться и прикасаться друг к дружке, наконец, просто пытаться осознать простую истину – жизнь обрела такой пустяковый, но такой гигантский смысл.

Они сидели под апельсиновым деревом, над ними свисал круглый солнечный плод; пахло гравием, пылью, свежей травой и сладкой выпечкой из передвижной кондитерской неподалёку. Ну, и сигаретный дым. Куда же без него, въевшегося тонким приторным ароматом в волосы, одежду и душу.

– Но как только я узнал о табаке, меня было не остановить. Об этом узнали все очень скоро, хотя я и старался не курить в поселении. Курил в основном на заданиях в городах, деревнях. Меня много раз предупреждали другие ангелы, что добром это не кончится, а однажды прилетел чернокрылый ангел и обрезал мне мои крылья. Случилось это спустя пятьдесят лет моей службы у ангелов. Но это не значит, что я павший или неправильный ангел: я по-прежнему служу Господу, по-прежнему должен балансировать силы добра и зла, только уже без крыльев. Но, считай, если отрезали крылья, тебе уже всё равно. Потому что дальше падать ангелу некуда, особенно нам, властям, так что можно грешить как хочется, правда, помня о возмездии. Ну, курения это не касается. Разве что убийства, – Джон говорил слишком просто и безразлично о столь грубых и жёстких вещах, и Чес невольно прижал его ладонь к своей груди – чтобы запоздало дать немного своего тепла и поддержки, потому что когда-то давным-давно этого всего жутко не хватало ему.

– Больно было… терять крылья? – проглатывая густой комок, спросил юноша, рассматривая мелкие отсюда скульптуры на соборе Святого Петра и думая: даже там есть место насилию и жестокости. Что уж говорить о лесных существах.

– Да… довольно. Потому что это же часть тебя… – выдохнув, проговорил Джон и тоже устремил потухший взгляд на собор. – В любой сфере одинаково, правда? Что быть гианой и знать, что ты пьёшь кровь, как отменный вампир, что быть ангелом и знать совершенно иной мир Бога. Люди не знают и десятой части. Люди одинаковых конфессий, типа протестанты и католики, ссорятся из-за различий в крещениях, в то время как божества всех конфессий сидят почти что среди нас и попивают кофе, дружелюбно говоря о будущих совместных делах и мирно договариваясь о всяких сложных вещах. Немыслимо, правда? Но так оно и есть. После того, как узнаешь это, смотришь на мир совсем иначе.

– То есть… Аллах, Иисус Христос, Будда, наш Лесной дух и прочие выдумки живого человеческого и нечеловеческого ума сидят в ближайшей кофейне и запросто болтают? – у Чеса и правда слегка дрогнуло, а потом и разрушилось всё представление о мире. Дрогнуло оно, когда он узнал об ангелах от Джона, а обрушилось до основания прямо сейчас. Его друг усмехнулся и качнул головой.

– Да, почти так. Только, конечно, не на Риме свет клином сошёлся. Они могут быть сегодня здесь, завтра в Китае, послезавтра на Филиппинах и так далее. И неизвестно совсем, как они точно выглядят и кем являются. Всё-таки это боги. Они могут быть любыми, могут быть везде одновременно и нигде в частности. Кстати, Лесного духа не слишком любят за его хитрость и коварность, но, говорят, в последнее время он поутих.

– Ещё бы эту тварь кто-то любил… – Чес только хмыкнул, задумался крепко-крепко, представил эту дружную компанию из богов всех религий и даже как-то ужаснулся. Фантазии людей и не людей стали реальны и автономны; не только демоны выходили из-под сознания, но иногда и нечто дельное. Ну, или не слишком дельное, потому что мир во всём мире так и не установился. Хотя если бы установился, может, было бы даже хуже – и в этом плане божества куда мудрее, м?

– У тебя, наверное, остались шрамы после… крыльев, – Чес подумал, что зря спросил это вслух, потому что Джону всё равно было больно об этом говорить. Но тот горько усмехнулся и ласково посмотрел на него.

– Да. Я неделю лежал, почти не вставая, и чуть не умер от голода. Потому что было невероятно больно, спину жгло как будто раскалённым железом, ведь меня резали вживую и крылья уже успели стать частью меня, и было противно – в первую очередь от себя самого. Тебе это должно быть знакомо, так? – Чес устало кивнул и придвинулся к нему ближе, ощутив щекой шершавую ткань. Их ладони опять сомкнулись, а мотылёк внутри горел разноцветными бликами, говоря, что всё идёт по его плану; а северный полусвятой ветер донёс до их слуха глухой удар колоколов, от которого всё явственнее ощущался тяжкий, медово-туманный грех, густо тёкший между их сердцами.

– Трудно было привыкнуть к отсутствию крыльев и к почти земной жизни. Но я сумел. Хочешь глянуть на эти боевые шрамы? Ей-богу, из-за них нормально не покупаться даже, потому что сразу идут шуточки от одиноких женщин «Вам что, крылья обрезали, ангел мой?». Так достали, что все в итоге потом мучились от кошмаров! Что ты на меня так смотришь? Власти не только хорошее умеют делать… – говорил он и ухмылялся, а Чес едва сдерживал смех, ведь, оказалось, ни на одну сотую секунды его Джон не переставал быть Джоном в свою долгую полунебесную жизнь. Он расстегнул пальто, первые пуговицы рубашки и слегка скинул её, повернувшись спиной; рядом не было никого, так что о сумбурности можно было и не задумываться. Да даже если бы кто-то и был – поменяло бы это что-нибудь сейчас? Чес уже был уверен, что нет.

На немного смуглой коже были видны тонкие, лунного цвета выделяющиеся следы от швов. Но, Господи, в которого Чес бездумно поверил прямо сегодня, они были настолько идеальны, что это тело казалось шедевром, а не полуискалеченным святым существом. Чес коснулся прохладными пальцами до горячего следа, и Джон непроизвольно вздрогнул; это казалось таким интимным, будто друг разрешил опустить ему руку в его самую тёмную часть души, что юноша ощутил лихорадочный, безумный жар в своей груди и сухой жгучий смерч в мыслях. Дурацкая секунда, и вот он уже прижимался к Джону, обвив его руками, не дав ему нормально застегнуться и повернуться лицом. Просто держать его в своих объятиях, не отвечать на нежные вопросы, вдыхать до истомы запах пепла, полыни, орехов и прикасаться ледяным носом к его тёплой коже на шее. Всё это и ничего более. Разве что апельсиновое дерево над ними и Вечный во всех мирах Рим, такой идеальный и едва сказочный, прямо как собрание всех лучших снов человечества об их городе мечты.